Глава ХLIV
ВНЕ ИГРЫ
Антон проходил мимо будки телефонного автомата. Он услышал знакомый лягушечий голос:
— Проигрыш… Про-и-гр-ы-ы-ш объясняется позорным поведением небезызвестного Кандидова, чье чемпионское чванство…
Антон узнал через стекло затылок Димочки. Он яростно потряс рукой будку, едва не повалил ее. Димочка испуганно оглянулся.
— Ах, это вы?.. — пробормотал он, перетрусив, но тут же попытался снагличать: — А, поздравляю «сухого» вратаря с подмоченной репутацией, сик транзит глория мунди… Ничего, Антоша! Пойдем вспрыснем окончательно.
Но Кандидов, с омерзением посмотрев на него, вдруг устремился к воротам. Там со своим портфелем шагал Токарцев.
— Ардальон Гаврилович! — закричал Антон и вдруг тихим извиняющимся голосом спросил: — Как Карасик?
— Как же это вы, милый человек, дружка-то своего припечатали? Ай-я-яй!..
— А как он, Ардальон Гаврилович? Опасно?
— Да, надлом ребра, — сердито отвечал Токарцев. — Грудная клетка слегка помята. Могло быть плачевнее, доктор говорит.
— Ардальон Гаврилович, верьте слову, не было коробочки, — заговорил Антон, и голос его расщепился. — Я ни сном, ни духом… Сам не понимаю, как эта петрушка случилась. Я выбежал, а тут…
Он в отчаянии развел руками. Руки его бессильно опустились.
Профессор пристально поглядел на Антона:
— Вы сейчас куда?
— Да так, никуда…
— Ну, значит, нам по дороге. Я машину отпустил, Пройтись хотел. Пошли.
Дима вернулся в будку. Снова соединился с редакцией:
— Алло, нас разъединили.
— Да, телефон пошаливает.
Антон с профессором шли по Москве.
— А верно же, они хорошо играли? — спросил Токарцев.
— Молодцы, дьяволы! — сказал искренне Антон. Ему хотелось обо всем рассказать этому почтенному человеку.
— Вы понимаете, в чем штука-то, Ардальон Гаврилович? Как вот они забили мне…
— Ну, забили, и всё. Должны же забить когда-нибудь. На то и футбол. Голкиперу вредно философствовать, бросьте!
— Нет, иногда стоит. Да… Я бы на башку свою спорил, что Фома ударит, Русёлкин. Ведь у него положение было какое! Место отличное, лучше не надо. И мяч как раз под правую ногу вышел. Только шутовать, а он взял да в самую последнюю секунду, когда я уже рывок дал, прыг через мяч, пас назад под себя. Я сразу мяч из глаз и выпустил. А там Бухвостов с ходу — раз! — и в угол, Я уж не дотянулся… Это я не знаю. Спасовать другому… Отдать свой верный мяч! Вы знаете, что это стоит форварду? Это просто, верьте слову, ни в одной команде бы не сделали. Они всю мою систему вверх тормашками. Это вот меня и доканало.
— Но вы там тоже засветили головой очень эффектно, — желая утешить, сказал Токарцев. — Я, кстати, не совсем понял, почему не засчитали.
— Говорят, офсайд: я был вне игры. Вот Женька правду говорил — это самое трезвое правило. Вся игральная мудрость футбола в этом параграфе сидит. Примерно так: зарвался вперед игрок без мяча… С мячом-то можно: иди, пробейся, у противника отыграй. Но не вылазь вперед, на даровщинку, налегке. Не жди там, если ты за линию мяча зашел. Ты уже у ворот, кажется; и противников нет, и мяч тебе сзади дают свои. Товарищам-то он в поту дался, а ты вали на всем готовеньком. Стоп! Свисток. Офсайд. Ты не можешь бить, нет у тебя права, ты вне игры… Это трудно так объяснить.
— Нет, это мудро, — сказал Токарцев, — хитро придумано.
Они шли уже по Садово-Триумфальной. Токарцев взглянул на часы и заторопился.
— Ну, мне пора, — сказал он.
— Всем вот пора, а мне и спешить некуда. Вот петрушка! Живу я, Ардальон Гаврилович, вроде в офсайде. За линию зашел. Вылез к чужим воротам. Толкусь на готовеньком. Числюсь только на работе, а ведь на деле ни шиша… Сами знаете. Да нет! — воскликнул он, заметив протестующее движение Токарцева. — Я не прибедняюсь, кипер-то я в полном смысле мировой. Таких, пожалуй, и не было до меня. Один голешник — это не в счет. Да ведь все-таки это игрушка, дела-то всерьез настоящего нет.
— Ну, если так рассуждать, мой милый, то и искусство…
— Вы меня не ловите, Ардальон Гаврилович. Вы не думайте, что я вот говорю так, ничего не понимаю. Я читал порядочно. Кипер-то классный, может быть, и у фашистов какой-нибудь выскочит. Я вот видел Планичку, немногим уж мне уступает. А вот, чтобы такое дело было, как у Баграша, у Фомы белобрысого, это вот совсем новый, иной разговор. Это наш особенный манер. Таких еще не было. Тут игра какое дело делает. На поле они выходят как бригада, а на производстве — команда. Одно к одному. А я вот, понимаете, уж не в самой точке. Вот как-то Карасик говорил: страна не прощает человеку неоправданных надежд. Раз обманувшись — возненавидит… Завидую я ребятам. Можете поверить? Ну вот завидую, и все! Вот постовому и то. Он свое место держит, у него пост имеется. Вот заступил, потом его сменят, спать пойдет. Завтра встанет, сапоги начистит, блеск, выправка, держись правой стороны… А мне каждое утро просыпаться страшно. Ни к чему как-то. И людей своих около нет. Настоящего слова не услышишь. Все ахи да охи, вратарь эпохи… А верной руки никто не протянет. Все руки аплодисментами заняты. Хлопают…
Ему было очень нужно так говорить о себе. Он мог бы целую ночь разговаривать вот так. Это давно уже накипело, а теперь прорвалось.
— Ну, всего вам, Ардальон Гаврилович, — сказал он грустно.
Одинокий и бесславный, брел Антон по Москве. Милиционер Снежков стоял у знакомой витрины путешествий. Антон бесшумно подошел. Но и это окно потускнело. Бюро, очевидно, переезжало в другое помещение. Загаженные мухами, поблекли, покоробились плакаты, пожухли краски. Зигзагообразная трещина прошла по стеклу. Опрокинутый табурет валялся в витрине. На сгибах плакатов лежал толстый слой пыли. Скучно было в этом литографированном мире, и сдохшие мухи запутались в паутине у мутного стекла.
— Здоруво, постовой! — сказал Антон.
— Здравствуйте, товарищ Кандидов! — встрепенулся милиционер. — Извиняюсь, не признал спервоначалу. Гуляете?
— Гуляю.
Милиционер застенчиво хмыкнул:
— Да, вот и вам вышло пропустить. А сильная игрушка была, жестокая, как вас это… как вы покинули, значит, так ваши и припухли.
Минуту оба разглядывали плакаты.
— Смутрите? — спросил Кандидов сочувственно.
— Да, я тут недавно поставлен. Вот гляжу со скуки, размышляю по ночным обстоятельствам. Много, я говорю, красоты имеется на свете. Домища какие, гляди. Вот пальмы в жаркой природе. Субтропики, Интересно нарисовано. Отправление пароходов. Пассажиры-путешественники. Большое движение всюду наблюдается. Поглядеть бы, я говорю, как там заграничная жизнь происходит.
— Я глядел, нагляделся, — сказал Антон. — Это на картинках красиво выходит, а на деле петрушка.
— Скажите, пожалуйста! — сделал озабоченное лицо милиционер. — Кризис, что ли?
— В общем, что посмотреть-то, конечно, есть достаточно. Сперва прямо обалдеешь, а вглядишься, совсем другое дело. Незавидное там житье, друг.
— То-то они к нам ездят, интуристы эти. Значит, наше государство образует мировую достопримечательность.
— Меня переманить хотели, субчики, сто тысяч лир давали, сволочи! — сказал Антон и неожиданно для себя приврал. — Я их как шибанул с лестницы!
— Это правильно! — обрадовался милиционер. — Это я приветствую просто, товарищ Кандидов.
Запыхавшиеся Ласмин и Димочка подбежали к Антону.
— Уф! — сказал Ласмин. — А мы вас искали. Нам мальчишки сказали, что вы тут прошли. Популярность! Антон хмуро посмотрел на него:
— Ну, чего вам?
— Не огорчайтесь, Антон Михайлович, лучше вот поздравьте Димочку, товарищ вам по несчастью: вас — с поля, а его — из редакции! Нахалтурил во вчерашнем отчете о заседании наркомата. Можете себе представить, передавал по телефону своим побуквенным стилем фамилии выступавших… Там некто Седой говорил, Герой Труда… Ну-с, а Димочка наш сообщил: «Семен, Елена, Дмитрий, Ольга, Иван краткий». А проверить не удосужился. Так и напечатали: тов. Иван Краткий.
— Черт подери, — закричал Дима, — из-за этого Ивана Краткого я теперь Иван Сокращенный!
— Вот, — восхитился Ласмин, — учитесь переносить невзгоды!
— Товарищ милиционер, — сказал развязно Димочка. Он был навеселе. — Я имею сообщить строго конфиденциально…
— Пошли бы вы спать, гражданин хороший, — сказал милиционер.
— А я не хочу спать… — сказал Димочка. — Извозчик! — закричал он. — Сколько возьмешь на Луну и вокруг Луны, без пересадки?
— Гражданин, я вторично предупреждаю. До Луны далеко, а отделение тут рядом.
— Милицейская астрономия, — сказал Димочка.
Ласмин положил руку на высокое плечо Антона:
— Ну, что вы тут тоскуете, Антон? Проигрыш переживаете? Плюньте, милый, что за ерунда! Ну, пропустили мяч, бывает. Я понимаю, вас сбила с толку их обезличка в игре.
— Какая, черт, обезличка! — вспылил Антон. — Это сыгранность. Каждый свое место чувствует. Играют вместе и каждый по-своему. А наши…
— Ну, один мяч и столько покаянных мыслей! — засмеялся Ласмин. — А что было бы, если бы вам пять вбили?
— Ой, арап, вот арап! Как это вы ловко Карасика! — погрозил пальцем Димочка. — Боб нам потом изображал технику эту…
Антон схватил его за шиворот, поднял и потряс. Рубашка у Димочки треснула, галстук вылез и сбился набок.
— Идите вы все от меня знаете куда? — сказал Антон и, надвинув поглубже шляпу, пошел к трамваю.
Пора было двигать домой. Он вскочил на ходу. Народу в вагоне было немного.
В трамвае властвовал некий франт. У него были самые желтые ботинки во всем вагоне, самые длинные кончики воротничка. Твердый, как яичная скорлупа, воротничок был широк ему. Маленькое желторотое птенячье личико на тонкой шее качалось под мохнатой кепкой с клювастым козырьком.
Все на него глядели. Молодые фабзайцы завистливо шептались, не сводя глаз с его ботинок. Девушки на задней площадке украдкой поглядывали на него через стекла и фыркали в плечо друг другу. Франт ехал с равнодушным личиком. Он будто бы не замечал внимания, но то и дело посматривал на свое отражение в черных стеклах вагона и поправлял галстук. Галстук был завязан в узенькую дудочку у горла и горбом выпирал на груди. По-видимому, молодой человек считал себя личностью незаурядной. Он привык, что на него пялят глаза, и давал всем беспрепятственно насладиться созерцанием его персоны.
Антон вошел в вагон, и франт разом померк. Рост Кандидова, осанка, плечи, заграничная шляпа, касающаяся самого потолка, — все это затмило его убогий шик. Франт тотчас принялся ненавидеть Антона. Он не в силах был отвести глаз от ботинок Антона — красно-вишневого цвета. А сколько дырочек, разводов было на них! Как толст был серый каучук подошв, настоящий приварной, а не клееный! А шляпа! И чемодан кожаный, украшенный цветными этикетками, как генерал орденами. «Должно быть, иностранец», — подумал бедный франт и подобрал под скамью свои ноги в сразу поблекших ботинках.
Антон взглянул на него, и ему стало смешно и противно. «Тоже вот прославляется, как может, — подумал Антон, — чтобы и он не как все».
В этот вечер все воспринималось с новой и горькой остротой. Так бы Антон и внимания не обратил на этого фертика.
На остановке вошло четверо слепых. Они, вероятно, ехали из гостей, нарядные, немножко выпившие. Антон уступил место.
— Спасибо, — сказал слепец. — Сокол с нашеста, ворона на место. Слепым у нас уважение, зрячим — плохое положение.
Рябой слепец, с толстым носом, исколотым оспой и похожим на наперсток, улыбался в пространство.
— Площадь Нугина! — раздельно, делая ударение на первом слоге, объявила кондукторша.
— Ишь ты, «ноги на»! — сказал веселый слепец. — Зачем мне ноги? Ты бы сказала «глаза нб»! Вот бы я кинулся!..
Слепые смеялись:
— Уж Филат скажет!
Филат, видимо, был записным остряком.
— Тут теперь хорошо, — убежденно и мечтательно сказал вдруг Филат. — Фонари кругом поставлены.
— А тебе какой толк? — сказал высокий горбоносый слепец с противоположной лавки. — Ты-то сам видишь?
— Не вижу, а знаю, — отвечал Филат. — Я вот тебя не вижу, а знаю, что ты рыжий.
Все засмеялись. Действительно, тот был рыжий.
— Мне не видно, а народу светло, — продолжал Филат. — По-твоему соображать, так и солнышку выходить незачем, раз его слепой не видит.
И опять!.. В другое время Антон просто бы подумал: «Вот бойкий слепец». А сегодня все имело особый смысл — люди, дома, слова… И сейчас Антон подумал: насколько честнее этот слепой многих зрячих, которые, сами не в силах рассмотреть солнце, уверяли, что его нет, и мешали видеть другим. Слова слепца показались ему иносказательными, как слова пророка. Сегодня глаза у Антона подмечали скрытую связь вещей. Словно ключик повернулся в мозгах… И все стало другим боком к нему. Он сошел с трамвая на углу своей улицы. Мимо него, всхлипывая, с подбитым глазом, в рваной кепке, шел мальчишка. Антону захотелось утешить его.
Он положил свою большую руку на голову мальчика:
— Не тужи, друг, пройдет.
— Тебе дела нет, сопливый! — басом сказал мальчишка, резко увертываясь. И, отбежав в сторону, он крикнул: — Вытурили самого, и закройся!
Это развеселило Антона. Он подошел к своему подъезду. В подъезде скулил соседский щенок. Он тявкнул, затряс обрубком хвоста, хотел отскочить в сторону — ноги разъехались на скользком кафеле.
— Что, брат, выгнали? — наклонился над ним Антон. — Набедокурил небось, а теперь сам просишься. У, цупик ты!
Он поднял щенка за шиворот, сграбастав его сзади за толстую складку шкурки. У щенка смешно повисли лапы. Хвостик поджался вверх к брюшку. По пузу шныряли блохи.
— Вот возьму тебя сейчас за шкирку, — сказал Антон и внес щенка к себе наверх. В квартире было пусто и темно. Хорошо, что он прихватил щенка, с ним не так одиноко.
Антон накрошил хлеба, налил воды в блюдечко и ткнул щенка носом.
— Фью-фью, офсайдик, офсайд, офсайд, — сказал Антон. — Ух ты, офсайдик ты мой, собачура!
Щенок жадно глотал и давился хлебом. Живот его раздулся. Потом щенок свернулся в углу и заснул, урча во сне.
Антон включил радио.
— …таким образом в финале Спартакиады команда Гидраэра…
Антон выхватил вилку включателя из штепселя: «Нет, никуда не уйти от бесславия».
Он подошел к столу. Он вынул вырезки, почетные значки, портреты… Нашел Настину карточку. Положил ее на стол и долго смотрел. Надо бы пойти, да кто поверит? Проиграл, скажут, и просится теперь. Карасик бы понял, но… проклятая коробочка! Нет, обратно ходу нет. Некуда податься. Он взглянул на книги. Непрочитанные книги, толстая стопка газет на окне… Черт его знает, прежде работал, так занят был — и как читал, все успевал, а теперь некогда…
У него пересохло в горле. Он поставил на газ чайник. Сиреневый венчик возник и зашумел около сунутой спички. Чайник легонько зазвенел. Антон поднял щенка, сел, положил кутенка к себе на колени. Усталость легла на затылок, пригнула голову Антона. Так он и заснул, сидя в кресле и держа щенка на коленях.
