Глава XXXVI
ПОРТРЕТ НА ОБЛОЖКЕ
Через день Антон сидел в кафе с Бобом Цветочкиным, Димочкой и Ладой. Настроение у Антона было скверное. Сосредоточенно сопя, он пытался через соломинку высосать сливки из стакана «кофе-гляссе». Это было трудное и необычное занятие. Сливки пузырились и разлетались брызгами.
— Ну, что вы такой кисляй сегодня? — спросила Лада. — Расскажите что-нибудь из волжской жизни.
Антон молчал. Лада подсела поближе:
— Отчего вы такой грустный-грустный?
— Вовсе я не грустный-грустный-грустный, — хмуро отвернулся Антон.
— Сейчас я его живо развеселю! — воскликнул Димочка и сделал жест фокусника. — Делаю раз!.. Два!.. Алле, гоп! — И он вынул из портфеля журнал.
Закрывая от Антона, он показал что-то Ладе. Та восхищенно всплеснула руками. Димочка повернул журнал обложкой к Антону. Во всю обложку спортивного журнала большого формата был напечатан портрет Антона. Антон был великолепен. Он был изображен во всем своем голкиперском величии: в свитере, в перчатках, с мячом. Антон схватил журнал обеими руками. Так крупно его еще никогда не печатали.
— Так это я тут? Ох ты, черт, а?!
По-детски обрадованными глазами он обводил присутствующих, всматривался в журнал, отводил его в сторону, смотрел издали.
— Вот так петрушка! Ай да Антон-тамада!.. А ничего ведь парень, типичный Кандидов.
Он так фыркнул в соломинку, что пена и сливки веером брызнули на окружающих. Потом он вдруг встал.
— Вот нашим-то сюрприз, — сказал он. Голос его потеплел.
Его не отпускали. Лада повисла у него на руке. Антон осторожно высвободился:
— Неловко, и так третий день носа на работу не кажу.
— Не умеете вы себя поставить, — сказал Цветочкин своим обычным методическим голосом. — Вот я, например. Я прежде всего спортсмен. Ну хорошо, спортсмен с завода «Магнето». Но утомляться на производстве? Зачем мне это? Есть масса специальных приемов неработы в конце концов. Я занят прежде всего на тренировке — раз, массаж — два, моцион — три. Отдых после матча нужен, как по-вашему? Безусловно. Четвертое — обдумать методу требуется время? У меня все время расписано. Куда же вы?
…Ребята работали у малого гидроканала. Настя нагнулась, просовывая руку в заевший механизм. Она провела пальцем по мотору, потом вытащила руку. Палец был в ржавой грязи.
— Вот вам ваш знаменитый Антон! — сказал в сердцах Бухвостов.
— Да, забурел работничек, — огорчился Фома.
В эту минуту вошел возбужденный Антон.
Яркий галстук его развевался на ходу, как флаг. Среди усталых, выпачканных товарищей он выглядел франтом и бездельником. Он почувствовал это. Пыл с него слетел, но по инерции он протягивал уже журнал со своим портретом на обложке:
— Вот, глядите!
Все молчали.
— Тебя вот куда глядеть поставили, а ты? — укоризненно сказал Фома.
Бухвостов сгоряча схватил руку Антона и ткнул ее в засорившийся механизм:
— Тебя это нисколечко не занимает…. лишь бы о тебе шумели, и больше ничего…
Антон резко вырвал свою руку.
— Пошел к черту! — сказал он. — Не приставай! — и вышел, хлопнув дверью.
Антона вообще перестало занимать все, что происходило в общежитии. Карасик встречал его в разных местах, и всюду он был весел и общителен, дома он напускал на себя вид томный, тоскующий. У него произошло еще несколько стычек с Бухвостовым. Даже с миролюбивым Фомой он перестал ладить.
После одной из таких размолвок с Антоном Фома и Бухвостов едва не рассорились между собой.
— Он думает, Коля, что все дело в зависти. Будто мы его карьеру заедаем, дурака!
— Это ты, может быть, завидуешь, — обиделся Бухвостов.
— Я? Вот те здравствуйте!.. Уж кто бы говорил, кажется… Я ведь тоже глаза имею…
— Ну, и что же ты видишь своими глазами?
— Это уж мое дело, что я вижу. У тебя очков не прошу.
— Ну и молчи тогда!
— И молчу.
Антона очень редко можно было теперь застать дома. И с Карасиком он перестал вести ночные дружеские разговоры, когда сквозь тьму они тянулись друг к другу на огонек папиросы. Карасик долго набирался духу, но в конце концов решился:
— Слушай, Антон, что с тобой такое?
— А что? — неохотно отозвался Антон. — Ничего особенного.
— Да какой-то ты такой стал…
— Какой?
— А ты что, сам не понимаешь?
— Бросьте вы это!..
Разговор шел в темноте, но Карасик слышал, как Кандидов сел на кровать.
— Что такое, в самом деле? Вечно улыбаться я вам должен, что ли?
— Улыбаться необязательно. Глупости ты, Антон, болтаешь… Я просто не понимаю, не то ты нарочно тоску напускаешь, не то правда что-нибудь у тебя не ладится. Но раз не хочешь отвечать, не надо.
Карасик шумно повернулся к стенке.
— Что ж, тоска растит человека — это дрожжи, человек всходит от нее.
По тому, как гладко выговорилось это у неловкого на язык Антона, Карасик понял, что Кандидов повторяет чужие слова.
— Держался бы ты подальше от этих тоскующих арапов. Боюсь я за тебя, Тошка! Ты не сердись, очень уж ты на внешний лоск падок. И в словах, и во всем. Я слышал, Антон, как ты сегодня насчет своей натуры распространялся Бухвостову, что тебя, человека большой воды, на мелководной машине не удержишь… Говорил?
— Ну, говорил.
— Потом насчет времени. Что всем нам вечно некогда, мы, мол, уходя куда-нибудь, смотрим на часы, как на икону. Как тебе не стыдно, Антон! Ведь это же ты с чужого голоса поешь. И насчет стихии ты такой вздор порол, что мне просто страшно и совестно за тебя стало.
— Ты, пожалуйста, не бойся за меня, — бросил Антон.
— Погоди, Тоша. Я, знаешь, Блоком увлекался. Он тебе бы тоже пригодился. И вот, понимаешь, прочел у него в дневнике, как он радуется гибели Титаника. «Жив океан!» — пишет… Такое трагическое поражение человечества, а он радуется: «Жив океан!» Не могу с тех пор им как человеком восхищаться. Но я понимаю, у него это от перегруженности культурой. Ему казалось, весь мир в железо взят, техникой раздавлен. А откуда это у тебя пошло? Я, положим, знаю… Это козлобородый тебе напевает с Димочкой. Где же твой нюх прославленный?
— Ну, это уж, знаешь!.. — возмутился Антон. — Просто, культурные малые. Вот меня и тянет на хороший разговор. А ты! Тебе хорошо… получил с детства все готовенькое… И ты меня, пожалуйста, не учи. У меня стаж с 1921 года. А ты кто, чтобы учить, какие твои данные? Что ты на своем горбу в жизни имел, уж если так? Давай поговорим… Ранец ты только разве с книжками таскал. Ты потник вот поноси с кладью да походную сумку… а после разговаривай.
— Да, да, верно, конечно… — забормотал упавшим голосом Карасик. — Данных, конечно, нет. Ну, извини, Тоша. Я без права, просто хотел так… Извини…
И он, натянув одеяло на голову, повернулся к стенке.
В номере журнала с портретом Антона была большая статья «Сухой» вратарь». Это накатал Димочка. Он не жалел красок и выражений. Он возносил Антона до небес. «Великий вратарь», «обаятельный исполин», «волжский богатырь» — такими выражениями пестрела статья Димочки.
— Вот как писать надо! — сказал Антон Карасику. — А ты все скупишься. Женя, как бы не перехватить нечаянно…
Кандидов все чаще стал отлучаться из дому. Он где-то шатался с Цветочкиным, пропадал у Токарцевых. Не то, чтобы ему очень нравилось там, но у Токарцевых все, кроме профессора, в оба уха твердили Антону, что он феномен, что он необыкновенный человек, что его седая прядка действительно знамение, что его миссия предопределена исторически. Сперва все эти разговоры казались ему смешными и лишь приятно щекотали его честолюбие. Но постепенно, сам не замечая этого, он начал верить в свою необыкновенность. Он начал подозревать, что действительно чем-то отличается от простых людей и что дорога в жизни должна быть у него особенная. У него в голове гудело от собственной славы. А гидраэровцы никак не хотели признавать его гениальности. «Парень как парень, — говорили они, — а на поле действительно чудо природы. Вот привалил талант человеку!» И у Антона появились высокомерные нотки в голосе.
— Подумаешь, — говорил он Бухвостову, — меня вся страна знает, тысячи людей!.. А на вас вот не угодил…
Спортивный сезон кончился. Вскоре должны были начаться занятия. Ребята гнали, перекраивали макеты моделей, конструировали из отходов, из отбросов, из обрезков металла. Они воевали до хрипоты на заводских совещаниях, требуя средств для новых внеплановых опытов. Каждая копейка вырывалась с мясом, каждая заклепка — с боем…
Настя обивала пороги в Автодоре и Осоавиахиме.
— Ну как? — спрашивали ее ребята. — Продвинула смету?
— Плечиком водила? Бровку поднимала? — интересовался Фома.
— Всё сделала.
— Ну и?..
— Утвердили и в кино пригласили.
Антон ни в чем этом теперь не принимал участия. Баграш был занят с утра до поздней ночи. Он видел, что с Антоном дело неладно, и давно собирался поговорить с ним. Но он считал, что разговор будет серьезный. На ходу, урывкой, говорить не годится. Он считал, что дело потерпит, но внезапно уехал с Токарцевым в командировку на юг. Там испытывались торпедные катера. Как всегда, с его отъездом нелады в коммуне усилились. Комнаты стояли неприбранными. Мама Фрума в первый же день пересолила яичницу. Бухвостов шумел и всем дерзил. Ребята возмущались, почему Антон относится халатно к работе. Все ходили между собой перессорившись. Настя тоже потеряла обычную выдержку, сердилась из-за пустяков и почти не разговаривала с Антоном. Все видели, что у Насти с Антоном размолвка. Но никто не знал истинной причины ее. Полагали, что это из-за плохого поведения Антона, и промеж себя очень хвалили Настю за стойкость.
