Славный рыцарь Годар, прибывший в ослабевшее Суэнское королевство из Стран Неестественной Ночи с тем, чтобы вызволить его из путины внутренних противоречий и избавить от налетов врага, благородный витязь Годар, зачисленный в королевское войско Указом Его Величества короля Кевина I от шести вечера, был приглашен в день прибытия на офицерский банкет по случаю формирования нового состава королевского войска. Приглашение вручил Годару дежурный чиновник департамента иностранных дел. Напрасно Годар отстаивал право на другие намерения; доказывал собственное — отнюдь не знатное — происхождение, рассказывая перипетии родословной; напрасно просил проверить достоверность королевского указа, который, по его мнению, не мог появиться спустя всего час после появления в городе неизвестного странника, — клевавший носом пожилой чиновник мягко, но настойчиво рекомендовал явиться витязю королевского войска в Казенный дом на улице Шелковичной не позднее десяти часов, чтобы не подпасть под статью о нарушении Границы между Ночью и Днем.

Так как время в Краю Полуденного Солнца определялось по часам — настенным, настольным, наручным — которые согласовывались с курантами на часовой башне, что располагалась в ансамбле Дворцовой площади, а стрелки настольных часов в кабинете чиновника подтягивались к назначенному сроку, Годар счел разумным поспешить на Шелковичную улицу в некий Казенный дом, получивший у населения с легкой руки птичницы Марьяны славу вертепа, прозванного Шелковым.

Ему и в самом деле показалось неуютным приземистое бревенчатое здание, похожее на оброненный посреди двора спичечный коробок. Коробок окружали сомкнутые деревянные домишки, соединенные общей террасой, которая встречала и увлекала с собой по кругу взгляд незнакомца, не допуская до распахнутых в глубине ставней. Из утрамбованной земли торчали кое-где пучки травы в перемешку с пеньками вырубленных кустов.

На фоне общей невзрачности и тишины постукивание молоточка где-то в глубине кружения показалось Годару дурным знаком.

Башенные куранты, слышимые повсюду, пробили начало ночи.

Годар взлетел одним махом на крыльцо Дома, толкнул плавно отпрянувшую дверь и, проходя в полутьме коридора, услышал, как хлопнули разом все ставни и упали шторы.

Чьи-то тени отплыли от наглухо задрапированных от солнца окон. Зажглись свечи и осветили Ночь, простенькая процедура обустройства которой поддерживалась до того огоньком зажигалки. Теперь, когда запылали подсвечники и бра, эта точка света стала невидимой. Зато вспыхнули сигареты, сразу же вслед за этим затушенные. Люди, находившиеся в длинной зале, стены которой были увешаны ножнами из-под холодного оружия разных стилей и веков, встали за большой овальный стол. Выстрелило канонадой шампанское. Скрещенные тени от рук с бокалами образовали узор на стенах.

— Да здравствует Его Величество король Кевин Первый! — произнес кто-то взволнованным баритоном.

— Слава Государю! — прогремел четкий бас.

— Слава Государю! Слава Государю! Слава Государю! — эти слова несли по кругу, как чашу вина, не соблюдая, однако, строгой очередности. Их мог выкрикнуть, как бы от избытка чувств, человек, находящийся через несколько голов от предыдущего славословца. Тогда круговое движение, не дав сбоя, слегка замедлялось, вернувшись ненадолго назад. Голоса, через которые перескочили, поочередно давали знать о себе. Когда очередь вновь доходила до нетерпеливого, тот снова повторял тост, но уже спокойнее, тверже.

Шествие имени монарха приближалось к черте, где стоял в отдалении Годар, не видя своего места и не понимая своей роли.

— Слава Государю! Слава Государю! — отвесили сильным грудным девичьим голосом, после чего последовала заминка.

На Годара оглянулись. Одна из оглянувшихся — девушка с прямыми, огненно-черными волосами по пояс — указала ему на свободный стул слева от себя.

Годар, шагнув к столу, выкрикнул надтреснутым, чересчур громким голосом:

— Слава королю Кевину Первому!

Собственное имя монарха было передано через него от девушки к соседу справа. Тот вцепился ему в руку влажной ладонью. Другая рука Годара оказалась в твердой, гладкой, словно полированная дощечка, ладони девушки. Эта гибкая дощечка свернула его пальцы в кулак. Сердце его вдруг начало бешеную скачку. К груди приливали две враждебные друг другу волны: одна — полная возвышенного негодования, прямо-таки ярости на какого-то неясного врага, способного отнять или запятнать имя; другая — столь же сильная — вся из трепетной нежности, из радужной морской пены и искрящихся брызгов.

Потом наступило расслабление, бездумная задумчивость, навеянная тихим, проникновенным тенором в левом краю стола. Протяжно, с чувством ритма, затянули песню на незнакомом языке. Каждый вступал в хор по мере того, как высвобождался из сгустка собственного пафоса, не расставаясь, однако, с ним насовсем, скорее, расширяя его, делая прозрачным, привнося в собственный жар еще и наружное тепло.

Годар, высвободив на секунду обе руки, взял ладони своих соседей поудобней и, крепко стиснув их, не выпускал до конца песни.

Пели негромко и печально. О непонятном. Тревога нарастала. Но хор становился громче, и дружные, стройные голоса единодушно устраняли тревогу. Она возвращалась. Ее устраняли опять. Ярость, нежность и бездумная задумчивость чередовались. Три этих состояния внезапно слились воедино, когда один из поющих опустился на стул, положил на колено гитару и властно провел по струнам. Песня замерла. Большеголовый парень в темно-синем кителе с серебристыми погонами без всяких знаков, в синих форменных рейтузах и узких сапогах, с такой же, как и у всех офицеров, саблей на боку, отличался от других только цветом широкой шелковой ленты через правое плечо, которая служила, видимо, единственным знаком различия. Лента у парня с гитарой была бежевой. Склонившись над инструментом, он сосредоточенно терзал струны, заставляя их повторять все изгибы и изломы песни. Тревога стала полней. Она огрызалась, трепеща, наступала, раздуваясь от гнева. Но и боролись с ней яростней. Все смотрели с волнением, как струится пот по рябым щекам большеголового офицера, как темнеют, увлажняясь, густые рыжие волосы. Иногда он поднимал лицо и глядел вдаль невидящим взором, полным суровой нежности. Тогда Годар думал, что он — позер и, одновременно, мучился от неуместности, несправедливости своих подозрений.

Всего витязей — так, по-старинному велеречиво, именовали в странной стране сотенных командиров королевского войска — было девять, не считая Годара. Все были молоды, едва ли не одногодки — его одногодки. Между ними пребывали четыре девушки в декольтированных вечерних платьях, сплошь в шелках. Он видел таких девушек разве что на иллюстрациях к романам девятнадцатого века. «Под какое время они стилизируют?» — подумал он с интересом. «— Надо выбрать, как здесь держаться.» Музыка уходила постепенно, выбивая из сил гитариста. Он заиграл мягче, приглушенней, словно моля об отсрочке. Но музыка все-таки увернулась, вылилась в чистый, замирающий звук одинокой струны. Потом раздался шум последнего, басового, аккорда, похожий на суровый хлопок дверью. Офицер с бежевой лентой, высвободившись от гитары, резко встал.

— Слава Кевину, господа! — сказал он хрипло, и все осушили бокалы, наполненные до краев во время неистовства музыки.

Выдержав паузу, офицер повел разговор, держа пустой бокал, как подсвечник, и направляя его в разные стороны.

— Господа! Хоть мы и не знакомы, я уже имел честь видеть каждого из вас. Все вы хаживали в разное время возле родного моего дома в Суэнском переулке. Вы, господин с малиновой лентой, отправлялись по вечерам к учителю музыки. Ваша… прости… твоя скрипка мелькала в проеме окна, куда я поглядывал из глубины залы, два или три раза в неделю. Я запомнил разрисованный цветными мелками футляр и твой античный профиль. Когда ты возвращался обратно, в профиле была нарушена =пропорция, а футляр был лишен рисунков. В это самое время из окна в доме напротив античный твой профиль и размалеванный футляр мог видеть витязь с сиреневой лентой… Братец, не подскажешь, что все-таки нам товарищ, выбравший малиновый цвет, рисовал на своем футляре? Я близорук с рождения, ты же глядел на небо в самодельные телескопы, заставив ими не только чердак, но и балкон, выходящий к моему дому. Походившие на разросшиеся во все стороны кактусы, они напоминали тебя, твою стриженую под ежик голову. Прости, но ты всегда был так занят, что мы так и не сумели познакомиться. Хотя с тобой дружил мой товарищ по Шахматному клубу. Тот, что безнадежно влюбился в дерзкую девчонку Лану, которая прислонилась сейчас к плечу единственного господина, которого я не видел нигде, никак — даже в деталях общего потока. Он в штатском и одет, как чужестранец. И все-таки этот витязь, не обозначивший себя цветом, тоже ходил, сужая круги, возле родного моего дома в Суэнском переулке. Потому, что я о нем =читал!

Годар, слушавший офицера с интересом и растущей симпатией, выпустил от удивления из поля зрения его красивое раскрасневшееся лицо, мощную шею с напряженными мускулами, похожими на перекрученные бинты, выдвинутое вперед плечо с расслабленно возлежавшей бежевой лентой. Вниманием Годара завладел бокал, сквозь который блеснуло в его сторону пламя дальней свечи, что угодила на мгновение в поле стекла.

Все сразу заметили Годара. Он почувствовал это осязанием: скольжение многих взглядов по лицу и одежде, под которой была еще и кожа, но не стал отводить каждый из них улыбкой. Прищурившись, он пристально смотрел в лицо говорившего офицера и одновременно держал в поле зрения огонек, то и дело растворяющийся в фокусе стекла бокала.

— Я читал о нем короткими вечерами, так похожими друг на друга, что мне теперь кажется, что вечер был только один, и герой, про которого я читал в иностранных книгах из библиотеки отца, тоже был один. Я читал о нем, пока ты, Малиновый витязь, разучивал соло для скрипки, а еще один будущий наш товарищ — Сиреневый витязь — вытягивал моего друга из путины безответной любви, показывая ему места на безоблачном, синем небе, где должны были быть, по мнению астрономов, звезды. В последний раз книга назы-валась «Сказанием о Георгии, поразившем…» — Бежевый витязь запнулся. Краска сползла с его щек. Он наполнил бокал и произнес поскучневшим голосом: — Будем знакомы: Давлас.

Все, в том числе и Годар, последовали его примеру — представились и выпили. После чего наступило время трапезы. Теперь можно было расслабиться и завязать беседу с ближайшими соседями по столу.

Годар наклонился к Лане:

— Скажи, пожалуйста, где можно достать форму?

Девушка иронично парировала: — Ты чувствуешь себя обнаженным? — Скорее, чересчур одетым. Лана спокойно и лукаво смотрела ему в глаза с расстояния десяти сантиметров.

Усилием воли он сдержал инстинктивный порыв застегнуть верхнюю пуговицу на куртке.

— По правде говоря, я не совсем понимаю, кому и зачем я здесь понадобился. Скорее всего, произошла ошибка. Но я готов служить вашему королю даже по ошибке. Вот только бы найти человека, который бы разъяснил мне мои обязанности. И форму. Хотя бы без шелковой ленты.

— Так не бывает, — засмеялась Лана, — сотенные командиры без ленты в природе не встречаются. Иначе ратники потеряли бы знаки различия, и вместо войска перед Его Величеством предстала бы тысяча обычных мальчишек. Когда ты выберешь ленту, твои солдаты сделают себе на погоны нашивки того же цвета.

— Ну, и где же у вас ленты?

— О, это вопрос сложный! Ленты, как и форму, изготовляют семейные портные. Все это готовится с детства, и не зависит от того, назначат ли владельца мундира и ленты в королевское войско и станет ли он сотенным. Выбрать цвет проще. Такому сироте, как ты, это проще простого. Думаю, тебе следует поступить так, как поступил однажды граф Аризонский. Человек, открывший эту землю и основавший наше государство, великий географ и путешественник граф Ник Аризонский, приведя сюда отряд поселенцев, воткнул штырь с зеленым полотнищем недалеко от места, где теперь Королевский Дворец. Но здешнее солнышко за пару недель сделало флаг неотличимым по цвету от растресканной глины. Среди поселенцев было много умельцев — с графом в будущую Суэнию пришла не только знать, но и люди попроще: доктора, учителя, ремесленники, крестьяне. Были среди них и ученые. Последние занялись изобретением закрепителя красок. Но, какие бы красители они ни употребляли, каждое новое полотнище вскоре превращалось в ветошь цвета глины. Государство, которое еще предстояло построить, рисковало остаться без Флага, если, конечно, не держать его вечно, как узника, в стенах Дворца. И тут появились феи. Бродячие, похожие на цыганок. Самую красивую из них граф Аризонский взял в жены. На других женились некоторые холостые поселенцы. Супруга Аризонского собственноручно изготовила шелкотканное полотнище. Волшебную материю назвали впоследствии вечным, несгораемым шелком. Из суэнского шелка шьют теперь вечерние платья знатным дамам. Из него же изготавливают ленты сотенных командиров и нашивки на погоны рядовым.

Но даже несгораемое, неветшающее рукоделие феи не смогло удержать краску: зелень полотнища выцвела под неумолимым солнцем.

Тогда фея предложила поднять на флагштоке прозрачный шелкотканный флаг, сквозь который можно было увидеть все изменения облаков, все оттенки белого на фоне золотисто-голубого неба, или любой другой цвет, который придумается взглянувшему.

Граф счел затею единственно разумным выходом из положения. «ыЧто ж, пусть каждый видит то, что ему увидится. Был бы только разумен правитель, — решил он. — Все равно, больше того, что есть на свете, не увидишь». Когда же флаг вознесся над поселением на длинном металлическом флагштоке, Аризонский, согласно шутливому ритуалу, придуманному супругой, взглянул, приставив козырьком ладонь ко лбу, на полотнище, и, усмехнувшись, заказал себе новый сюртук: темно-зеленый, точно такой, в каком был одет в тот день, даже того же покроя. А первым правителем назначил, короновав, своего лучшего друга Джона. Сам он предпочел политике занятия наукой… Начало причудливому нашему государству положил союз географа и феи. Так гласит легенда… Или сплетня!

Последнюю фразу Лана, говорившая до того вполголоса, произнесла шепотом. Годар вздрогнул и очнулся от очарования рассказа. Глаза Ланы смеялись. Витязь с алой лентой, тот самый сосед по столу, с которым они держались во время пения за руки, выстроил, сдвинув в линию, три бокала.

— Господа, предлагаю трехсторонний брудершафт. Ну-ка, рыцарь, передвинься.

Годар и Ник — так звали Алого витязя — поменялись местами. Ник наполнил бокалы, зажал средний двумя соседними и ловко приподнял все три, держа побелевшими пальцами только ножки боковых.

— Возьмите меня под руки, — прошипел он, не шелохнувшись.

Лана и Годар поспешно, но осторожно продели свои руки под локти витязя. Пригнув голову, Ник поочередно отпил из всех трех бокалов ровно столько, сколко можно было отпить, не накреняя их. Опустив конструкцию на стол, он удовлетворенно сказал:

— Так как фокуса вам, господа, не повторить, предлагаю все это перемешать и допить традиционным способом.

Бокалы накрыли офицерским кивером и несколько раз переместили в три руки, после чего Ник, Годар и Лана, чокнувшись, выпили за дружбу.

=Закрутилась грампластинка с танцевальной мелодией. Ник пригласил на танец их обоих, молча вытянув из-за стола за руки. Положив друг другу руки на плечи, все трое пошли делать круги в ритме музыки, но потом, развеселившись, убыстрили темп и сломали прежний ритм. Музыка отстала.

Поодаль выделывал в одиночестве свои па Давлас. Две девушки приплясывали, похохатывая, и подмигивали Нику, который, двигая пританцовывающей бровью, зазывал их в свой танцевальный круг. Ник был худощавым брюнетом с густым чубом, сероглазый, с неповторимо-зажигательным, шальным взглядом, который плохо увязывался с уравновешенным внешне темпераментом… Проплыла, нырнув в их круг и тут же покинув его, еще одна девушка. Давлас взял ее за талию и завальсировал.

Несколько раз танцы прерывались, хотя пластинка продолжала крутиться — вновь и вновь, все одна и та же. На пятачке, где танцевали, чуть ли не на ходу произносили тосты, и все пили. Бокалы для удобства сгрудили на краю стола, за которым начинался пятачок. Годар, не понимая себя, шел, поводя плечами, на Лану, и, казалось, проскальзывал сквозь нее. Лана была как прозрачная податливая стена, о которую не хочется опереться. Хочется окунуться в нее и войти, задержавшись ровно настолько, сколько длится один шаг в легкой цепочке других шагов. Из одной прозрачной, будто светящиеся лунным светом стены, он сразу попадал в другую: другой человек шел на него, поводя плечами, а если таковой подворачивался не сразу, Годар делал шаг-другой в сторону и нырял в кого попало. Он уже не интересовался, в кого. Край освещенной одними свечами комнаты, где вершились танцы, не поскупился впустить в себя лабиринт из прозрачных человеческих душ, будто специально скинувших перед Годаром тела. Все называли его славным, доблестным рыцарем Годаром. И отдавались в танце. И вели за собой. Блаженно улыбаясь, он благодарил всех краткими сумбурными тостами, неясными движениями. Он кивал налево и направо. И бежал легкими, звонкими шагами по коридорам лабиринта, и хотел только одного — все новых коридоров. Таких, из которых можно было вновь попасть в прежние. Но так, чтобы прежний коридор ждал его как новый, как очередной.

Но и коридоры шли сквозь него, как токи. И это было самым сладостным. Он словно сжимал до хруста плод граната, и сок, брызнувший сквозь треснувшую в разных местах кожуру, пьянил не только его, но и плавно бегущий навстречу коридор. Неожиданные перекрестные коридоры проскакивали сквозь него сбоку, резко поворачивали к себе и озорно струились сквозь замирающее сердце. Души бежали друг в друга и не мешали друг другу — потерявшие имена, тела, нераздельные, неотделимые от него, как родная кожа. То вальсируя, то исполняя свободный танец, Годар мог двигаться в любом направлении, не слушая музыку, бросаться навстречу непройденному еще коридору и менять своим темпом его темп — сбивать с ритма, чтобы слегка насладиться хмелью замедленного шага. Всего лишь одного шага в бесконечной цепочке, которую можно рассыпать и соединять вновь. Иногда он кидался на коридор сбоку первым, и уже он, Годар, менял направление коридора, а не наоборот.

Порой две души отделялись и проскакивали друг сквозь друга, словно две крошечные комнатушки. В миг проскока образовывался срез коридора — будто отрезанный ломтик рулета. Его сладостно притягивал сокращенный в то самое мгновение коридор и ломтика как ниы- бывало. Лабиринту хотелось длиться и быть непонятным =тем, кто оставался в тени, где-нибудь за столом, предпочитая быть освещенным одними свечами. Однако все присутствующие были внутри, и тем, кто мог бы, пожав плечами, вызвать к себе высокомерную жалость, взяться в этот час было неоткуда.

…Когда подустали и присели, как на иголки, за стол, взволнованные, трогательно-любезные, готовые перекувыркнуться друг к другу через скатерть с пролитым вином, во главе общего порыва встал Давлас.

— Господа, я люблю вас! — он держал бокал в вытянутой на всю длину руке, не глядя ни на кого конкретно, но каждый знал, что отражается в его слегка помутневших, исступленно-синих глазах. — Да простят меня дамы, что и их я называю величальным словом «господа». Вслушайтесь в него, братцы… Я люблю тебя, Малиновый витязь, за то, что ты наконец добрался до моего дома, который был еще вчера в Суэнском переулке. А тебя, Сиреневый мой звездочет, я люблю за то, что ты предпочел найти меня и Малинового витязя лишь сегодня. Я люблю тебя, рыцарь Годар, за то, что ты пробудил во мне любознательность. А тебя и твоих подруг, милая моя Ланочка, я люблю просто так… Просто так. Просто так! Да!.. Я, кажется, люблю просто так даже.

ЕГО…

Пауза за осечкой затянулась, словно у Давласа образовался провал в памяти. Годар не понял, почему все опустили глаза в тарелки, хотя никто не отставил своего бокала.

Давлас, покачнувшись, кашлянул и последующие слова произнес ровным, твердым голосом:

— И, конечно же, я люблю короля Кевина и дочь его Адриану — это так ясно, что не нуждается в повторениях. Мы закрепили свое чувство к королю в двух простеньких, цепляющих за душу словцах: «Слава Кевину!». Это полезно произносить по буквам, чтобы ощутить на языке вкус.

Он опять помолчал. Все в нем дышало искренностью, подкупало мужественностью. Лана, сцепив руки на коленях, не смотрела в его сторону, но видела каждое движение губ, каждую каплю пота, увлажняющую выступившую за еще не оконченную ночь щетину. Годар понимал это, не глядя на Лану. Ему хотелось подмигнуть кому-нибудь, и в этом не было примеси грусти, потому, что подмигнуть всем сразу не представлялось возможным. Годар касался сам себе причесанным, побритым и — одновременно — сладко-небрежным, способным на хамскую выходку. Он мог бы, например, дернуть Лану за косичку, если бы таковая у нее имелась. Или стащить с тарелки Ника кусок бифштекса.

И тут, словно подслушав его желание, Давлас выкинул грандиозную шалость.

— А слабо переставить буковки местами? — вкрадчиво спросил он и поочередно обвел все лица почти безумным взглядом. Разве перемещение ыв буковках имени изменит объект поклонения? Слабо испытать свои чувства, господа? Мне не слабо. Унивек авалс!

Годар услышал, как заиграл минорно вдали, за наглухо зашторенными окнами, трубач и тут же смолк, запнувшись на полуноте. Годара словно отнесло на несколько метров вглубь моря мощной соленой волной, и торжествующий голос Давласа он услышал издалека.

— Что изменилось, господа, кроме направления? Была бы сила, а… Гм.

— Унивек авалс! Я люблю тебя, Бежевый витязь! — выкрикнула Лана.

— Я знал это, моя девочка, — донеслось от Давласа.

Несколько секунд спустя он уже держал под сидение одной только ладонью стул с чинно восседающей на нем улыбчивой Ланой и молил, протягивая свободную руку:

— Даму! Еще одну даму!..

Но сцена эта мало кого занимала. Места за столом вновь опустели. Витязи и дамы, разбившись по двое — по трое, разбрелись по всей комнате и шумно беседовали.

Годар тоже поднялся. Он видел, как Давлас отнес стул с Ланой к окну, сел на пол и накрыл ладонью обе ее кисти, попрежнему сцепленные на коленях. Ник, бухнувшись в одно из кресел, счищал ножичком кожуру с апельсина.

Не зная к кому присоединиться, Годар отошел пока к стене, где смутно виднелась какая-то картина в массивной позолоченной рамке. Картина оказалась портретом мужчины, стоявшего в полный рост среди распаханной степи. Из-за спины его высовывался флагшток с прозрачным полотнищем. Фигура мужчины, казалось, находилась в десяти шагах от смотрящего. Годар сначало решил, что это — король Кевин, но, когда осветил портрет свечой, краски ожили и выдали одутловатое лицо пожилого человека в зеленом сюртуке. Художник наложил на дряблые щеки загар, придал усталым глазам маслянистый солнечный блеск, но герой портрета все равно вышел из образа счастливой, благообразной старости. Степь на картине сморщилась, стала жалкой. Захотелось отодвинуть, словно потайную дверь, одну из стен, но это желание не являлось необычным — в комнате не было предусмотрено места для танцев — танцевать приходилось на узком пятачке за левым концом стола. Годар взглянул украдкой в сторону Ланы. На месте, где был только что стул, колыхался прикрытый шторой бугор. Его потянуло туда же, как на свежий воздух. В этот миг Лана выпорхнула и побежала, путаясь в оборванном шнуре со шторы, поправляя растрепавшиеся волосы. На пути ее вырос Ник, галантно поцеловал в щеку. Она погладила его по плечу и встретилась взглядом с Годаром.

Годар кинулся навстречу. Обнявшись, они присели и нырнули под стол. Он откинулся на спину, а Лана, примостившись рядом, облегла его, словно сбившееся одеяло. Все время хотелось поцеловать ее в лоб, откинув челку. Лана была единственной на вечере девушке без прически, и это ужасно нравилось.

Вокруг мелькали ноги. Только в одном месте край скатерти был вздернут на спинку стула, и в открывшийся обзор попали настенные часы с выскочившей кукушкой. Стрелок он не видел, а кукушку слушал машинально. Но когда она заскочила обратно, снаружи прилетела еще одна кукушка и уселась на место прежней. Все это Годар фиксировал бездумно. Однако вторая кукушка разрушила логику реальности и сконцентрировала на себе внимание. Оказалось, что это — волнистый попугайчик: смирный, нахохлившийся, противно-живой. Снова потянуло на шалости. Можно было бы пульнуть в попугайчика из рогатки. Возник порыв немедленно смастерить рогатку. Он поделился намерением с Ланой.

— А знаешь, Давлас приоткрыл створку и мы увидели день, — ответила Лана, глядя на него осоловевшими глазами.

— Давлас — наш командир? — спросил Годар сухо.

— Над сотенными нет командиров. Ими верховодит только король, — голос ее струился тихо, мечтательно и тоже обволакивал. — Давлас — отличный парень. Такой же вчерашний студент, как и остальные. Только бойкий.

— Ага, выронил удовлетворенно Годар.

— А мы, девушки, состоим в качестве военнослужащих медбытчасти. Она формируется еще медленнее, чем сотни.

Годар промолчал, удовлетворенный и ответом на немой вопрос о «качестве». В порыве благодарной откровенности он выпалил вопрос, обращаемый обычно к близким друзьям:

— Как ты думаешь, люди собираются для того, чтобы делать дело или делают дело для того, чтобы собираться?

— Сходи утром на площадь, присмотрись к Флагу и выбери себе цвет, — выдала Лана идею, притянутую к привеску в форме легенды. Засмеявшись, она обвила все его наглухо застегнутое туловище. — А знаешь, язык фей сохранился в текстах старинных песен. Только мы позабыли значения слов. И поем эти песни не понимая.

Звон бокалов, звуки голосов и шагов напоминали шум перебиваемого ветром дождя. Он окружал их, не касаясь. И вдруг некто встал на четвереньки и посмотрел на их убежище оттуда — из дождя.

— Иди к нам, Ник, — поманила Лана.

Ник, выгнув спину, грациозно переместил все четыре конечности и повис над ними в позе отжимающегося атлета.

— Годарчик, посмотри, пожалуйста, что у меня в рукаве, — попросил он ласково.

Годар похлопал его по рукаву мундира, нащупал плоский круглый предмет и попробовал извлеь его, нырнув в рукав ладонью. Не получилось. Годар нырнул еще раз, уже под рукав сорочки и извлек карманные серебряные часы с цепочкой.

— На память. В знак дружбы, — скромно сказал Ник. Другой рукав он предложил Лане, и та извлекла золотой медальон с изображением Мадонны.

Ник, протяжно вздохнув, плавно опустил туловище, принакрыв их обоих грудью. Теперь они с Ланой касались друг друга плечами Ника. По запястью Годара разливалось тепло — этой частью руки он коснулся горячей кожи товарища. Нырнув в рукав Алого витязя за медальоном, Лана тоже запечатлела на запястье его прикосновение, и Годар теперь чувствовал близость Ланы, как никогда.

Шум дождя ушел еще дальше. Потом ушел и Ник. Но сразу же вслед за тем, как Ник, выбравшись из-за стола, поднялся с четверенек, шум дождя распался на звон бокалов, звуки голосов и шагов. Шумы и звуки проникали отовсюду, подобно плотным каплям, которые можно было не только слышать, но и смутно видеть. Самой большой каплей был невнятный, взбудораженный голос Давласа. Обращаясь к Нику, Бежевый витязь вытягивал признание в краже из кафе в Суэнском переулке ящика шампанского. Ник охотно сознался, и воспоминание о совместной проделке стало для присутствующих признанием в давнем знакомстве. Выяснилось, что Ник и Давлас сдвигали бокалы еще до назначения в войско. В ход пошли подробности других поделок, во время чего обоим изменила память. Вернувшись медленно к первой проделке, каждый вспомнил, что выпил большую часть содержимого ящика, с кражи которого завязалось знакомство, и теперь, чтобы решить, кому досталась меньшая часть, приятели потребовали такой же ящик. Кто-то побежал в подвал. Ноги замельтешили… На стол водрузили что-то тяжело-звонкое. Раздались смешки, и началось азартное состязание. Лана несколко раз порывалась присоединиться к болельщикам, но Годар удерживал ее за талию. Он не запомнил, сколько это длилось.

Давлас произносил длинные велеречивые тосты. Ник встречал их остроумными афоризмами, а в тостах был краток.

Давлас затягивал застольные песни. Ник принимался затягивать арии из оперетт.

Потом внимание присутствующих рассеялось, и диалог Давласа и Ника заволокло шумом других голосов, обращенных к разным собеседникам. Теперь ряды звуков распались на какофонию из обрывка фразы, вскрика упавшей вилки, бархатного шуршания скомканной салфетки… Руки Годара ныли от напряжения. Но Лана напряглась сильней и все-таки вырвалась. Она словно подстерегла момент, когда Давлас, свесившись со стула, стал медленно сползать на пол. Тело его соскользнуло ей на руки. Сул упал тоже. Прежде, чем забыться сном, Бежевый витязь оттолкнул его ногой. Ник стоял спиной к этой картине, напряженно удерживая подчеркнуто правильную осанку. Из-за плеча его выглядывали сердитые девичьи глаза.

Выбравшись из-за стола на свой стул, Годар долго потягивал стакан газировки. Потом наложил салату в тарелку. Украдкой он посматривал на хлопочущую над Давласом Лану. Бежевый витязь морщился, вздрагивал во сне, ронял капли пота ей на ладони. Лана нежно поглаживала его по щеке, и Годар ощущал мокрую щетину на ладони у себя. Раздражение шло от руки и подступало к сердцу, делая его бег громким, тяжеловесным. Он нервно сцепил и разжал пальцы. Один раз, другой… Снова заиграла музыка. Чтобы отмахнуться от досады, он влился в группу танцующих, сунулся вслепую, ведомый нежной мелодией, туда, где проходил прежде коридор из прозрачных тел-душ, нащупал его равнодушное тепло и, проскочив некий свободный отрезок, свернул за угол, в другой коридор, не почувствовав, однако, никакой разницы. Годар и коридоры брели — =ыдруг сквозь друга, словно задумавшиеся, отрешенные странники-одиночки. Стены проскакивали сквозь него так легко, будто он внутренне расступался. Он уже не хотел этой легкости, но стены не хотели иметь его в качестве преграды. «Упереться во что-нибудь грудью! Упереться во что-нибудь грудью!» — застучало в висках. Ладонь, оскорбленная щетиной Давласа, несколько раз свернулась и распрямилась. Сжимая кулаки, он терзал ногтями собственную кожу. Он горел желанием садануть кулаком в стену, но стены нигде не было: все пути и закоулки открылись, словно безразличные жены.

Вдруг он напоролся на плотноватую стену и от неожиданности застыл, как вкопанный. Тонкая волокнистая преграда легла, наконец, на грудь, но ощущение, возникшее от неожиданно сбывшегося желания, было таким привычным и — одновременно — чужим, что он прорвал заслон без усилия, без сожаления и двинулся дальше. Стенка, в которой он смутно разглядел девушку, танцевавшую до того с Ником, прильнула к нему сзади, застопорив обратную дорогу. Однако Годар, нарочно развернувшись, еще раз прошел сквозь нее. Во второй раз было не так упруго — стенка походила теперь на сорванную вуаль, сползшую на пол по его одежде. Досадуя на собственную жестокость, он развернулся, и, пройдя вновь некий свободный отрезок, во что-то уперся: настырное и увертливое одновременно. Он прорвал, не прилагая ни малейших усилий, и этот препон, как ломают ветви, ломясь сквозь чащу, и лишь потом обнаруживают ссадины.

Каждая стенка, кидающаяся к нему на грудь, была ненужной, а та единственная стена, которую он искал, пролетела бы сквозь него, как пуля, не убив только потому, что лабиринт, который они все составляли, все-таки был бесплотным.

Некоторые стены вставали перед Годаром просто так; другие — нарочно, думая, что смогут преградить дорогу к единственно-необходимой преграде, и эти последние стали противны.

Отдаленно закуковала кукушка на часах. Вспомнился попугай, которого теперь хотелось размазать по стене. Но вслед за смолкшей кукушкой замолкла и музыка. Годар — мрачный, осунувшийся — посмотрел вокруг себя и не увидел никакого лабиринта: рядом были подуставшие офицеры и дамы, прервавшие танец так =же вдруг — сникающие, со следами неудовольствия на лицах.

Лана, бывшая, как оказалось, совсем близко, на расстоянии протянутой руки, тронула его за рукав:

— Я сошью тебе мундир сама. Следуй за мной, — велела она совершенно белыми губами. Годар понял, что каким-то образом танцевал и с нею тоже. Пораженный, терзаемый раскаянием, он блаженно двинулся за своей неузнанной…

Пустая койка в огромной общей спальне, в ряду многих других, таких же одинаково-узких, убранных серыми покрывалами, приняла их, как два случайно слипшихся листа, отпавших от искусственного плюща, что свисал, цепляясь за бра, со всех стен.

Он снял с нее платье одним рывком, обнял за талию и, прильнув на долю секунды щекой к груди, отпрянул, словно его огрели по лбу поленом. Талия, грудь, шея да и, похоже, все другие прелести были покрыты не кожей, по-женски тонкой и бархатистой, а, скорее, суховатой древесной корой.

Однако Годар все-таки не выпустил девущку из объятий, рещив довести начатое до конца. Но все это вдруг приостановилось и страшно оборвалось. Впереди возник коридор лабиринта, где загустевал воздух. Годар влип в него, словно насекомое. Сгущающееся, непроходимое вещество коридора принимало пугающие формы… Лана, нервно расхохотавшись, оттолкнула его. Годар, охнув, провалился в забытье.