Глухой и престарелый аббат Инский, которого добрые отцы-иезуиты Максимилиан и Бодуэн раз в неделю привозят слушать исповеди монахинь, прибыл в аббатство; вместе с обоими иезуитами он наблюдал за выборами и перед всей общиной провозгласил Александру аббатисой Круской. Старый аббат вручил новоиспеченной аббатисе жезл и отслужил торжественную мессу; ему помогли забраться на заднее сиденье и увезли в беспробудном сне. Простуженная Фелицата на торжественной церемонии выборов не присутствовала, а лежала в постели. Ее подруга Батильдис поведала ей о сокрушительной победе Александры, и она торопливо засунула в рот градусник: такое ее поведение с интересом наблюдали по телевидению Александра, Милдред и Вальбурга.

Но все это было и быльем поросло. Листья падают, ласточки улетают. Фелицата давно уж встала с одра болезни, упаковала чемоданы, бережно укутала свою укладку в мешковину и покинула монастырь вместе с багажом. Она осела в Лондоне со своим иезуитом Томасом, сняв квартирку близ Эрлс-Корта, и не на шутку принялась разоблачать.

— Ах, — говорит Валыбурга, — если бы полиция взяла в оборот этих двух балбесов-семинаристов, которые вломились в монастырь, она бы не могла делать публичных заявлений, пока не кончится следствие.

— Полиция тут вообще ни при чем, — говорит аббатиса в нынешнем своем белоснежном облачении. — Репортеры и епископы — вот беда. А полиция просто не хочет мешаться в историю с католическим монастырем: хлопот не оберешься.

Милдред говорит:

— Дело было так. Два юных иезуита, ныне исключенных из семинарии, прослышали, что есть у нас одна такая монахиня...

— Фелицата, — говорит аббатиса.

— Она, — говорит Вальбурга.

— Да. Монахиня, которая устраивает сексуальные игрища, скажем, даже обрядовые, и всячески проповедует эти безрадостные занятия... Ну, прослышали об этой монахине и пробрались в монастырь, понадеялись, что Фелицата с какой-нибудь подружкой...

— Скажем, с Батильдис, — прикидывает Вальбурга, вся превратившись в слух.

— Да, конечно, Фелицата с Батильдис, что они не откажут парням.

— Так и было, — говорит аббатиса. — Не отказали.

— И семинаристы забрали с собой наперсток...

— На память? — говорит аббатиса.

— Может, как сексуальный символ? — предлагает Милдред.

— Не вижу сценария, — говорит аббатиса. — Зачем тогда Фелицата на другое утро шумит про наперсток?

— Как же, — говорит Вальбурга, — ей просто хочется, чтобы ее похожденьица были у всех на виду. Они любят насчет этого похвастаться.

— Тогда, — говорит аббатиса, — позвольте подумать вслух: зачем ей на другую ночь при виде их вызывать полицию?

— Может быть, они ее шантажировали, — говорит Вальбурга.

— По-моему, не клеится, — говорит аббатиса. — Никак не клеится. А эти парни — каковы их ненавистные имена?

— Григорий и Амвросий, — говорит Милдред.

— Могла бы и сама догадаться, — почему-то говорит аббатиса.

Они сидят в ее приемной, и она касается Пражского Младенца, ризы которого сплошь испятнаны драгоценными камнями.

— «Санди пипл» на этой неделе писала, что они назвали Максимилиана — Бодуэна пока нет, — будто бы они действовали по его указанию, — говорит Вальбурга.

— Что пишет «Санди пипл», совершенно не важно. Как мы объясним дело — вот о чем речь, — говорит аббатиса.

— Положим так, — говорит Милдред. — Эти парни, Григорий и Амвросий...

— Имена мешают, — говорит аббатиса. — Сбивают с толку.

— Хорошо, просто два иезуита-послушника пробрались ночью в монастырь, чтоб найти себе пару монахинь, любых монахинь...

— Только не в моем аббатстве, — говорит аббатиса. — Мои монахини выше подозрений. Кроме Фелицаты и Батильдис, которых выдворили. Фелицату, кстати, еще и отлучили. Я не потерплю, чтоб говорили, будто у меня такие общедоступные монахини, что юнцы-иезуиты входят в наши врата с известными намерениями.

— Они вошли через садовую калитку, — рассеянно поправляет Милдред, — которую Вальбурга отперла для отца Бодуэна.

— Это вы так пошутили, — говорит аббатиса, указывая на Пражского Младенца, вместилище самого мощного микрофона в приемной.

— Не беспокойтесь, — говорит Вальбурга, обращая к Пражскому Младенцу широкую улыбку на суровом продолговатом лице.

— О микрофонах никто, кроме нас, не знает, а Уинифрида, бестолочь, мало что понимает. Не беспокойтесь.

— Меня беспокоит Фелицата, — говорит Милдред. — Вдруг она догадается.

Вальбурга говорит:

— Ей всего-навсего известно, что наша электронная лаборатория с ее обслугой обеспечивает контакты с новыми миссиями, которые по всему свету основывает Гертруда. Сверх этого она ничего не знает. Так что не беспокойтесь.

— Не надо меня успокаивать, — говорит аббатиса, — потому что я и так никогда ни о чем не беспокоюсь. Беспокойство — удел мещан и больших художников в те часы, когда они не спят и не творят. Аристократам духа беспокойство чуждо, равно как, вероятно, и голодающим на пороге голодной смерти. Не знаю почему, но я все время размышляю о голоде и голодающих. Сестры, слушайте секрет. По мне, лучше иссохши от голода сгинуть в какой-нибудь африканской или индийской пустыне, смешаться с сухой землей среди издыхающих скелетов, чем пойти к психиатру, как, я сегодня слышала, пошла Фелицата, лечиться от душевного беспокойства.

— А она пошла к психиатру? — говорит Вальбурга.

— Бедняжка, у нее пропал серебряный наперсточек, — говорит Александра. — Во всяком случае, она объявила по телевизору, что залечивает психическую травму, вызванную отлучением от церкви из-за греховной связи с Томасом.

— А что тут может поделать психиатр? — интересуется Милдред. — Ее же нельзя доотлучить или разотлучить.

— Ей надо примириться с мыслью об отлучении, — говорит аббатиса. — Так объясняет дело сама Фелицата. Еще много было всякого пустозвонства, но я выключила телевизор.

Колокол звонит к вечерне. Аббатиса с улыбкой встает и возглавляет троицу.

— Трудно не тревожиться, — говорит Милдред, проходя в дверь вслед за Вальбургой, — когда в миру о нас идет такая молва.

Аббатиса приостанавливается.

— Крепитесь! — говорит она. — Крепкие духом знают, что благодатью, негаданно ниспосланной, победится всякая тревога. С тем вы и возносите псалмы; возношу и я — часто, правда, переходя на английскую поэзию, ибо к ней лежит мое сердце. Сестры, бдите: у каждого свой источник благодати.

Место Фелицаты пустует; Уинифриды тоже нет. Совершается вечерня, и в стенах аббатства царит покой: на исходе последнее мирное воскресенье этой осени. В среду на будущей неделе монастырь будет патрулировать полиция, днем так, а ночью с собаками, за ней пресса, фотографы и телерепортеры станут ходить, яко лев, рыкая, иский кого поглотити.

— Сестры, трезвитеся, бодрствуйте.

— Аминь.

Снаружи тишь, и шелестят деревья; это последнее октябрьское, последнее спокойное воскресенье.

Холодный чистый воздух часовни полнят приливы и отливы грегорианской музыки, истинные голоса сестер, отработанные ежедневной практикой под руководством регентши. Все в сборе, кроме Фелицаты и Уинифриды. Аббатиса в свежайшем облачении стоит перед своим креслом, внимая повышениям и понижениям антифонов.

Недвижна, как обелиск, стоит пред ними Александра, глядя на дело рук своих и рук аббатисы Гильдегарды прежде нее; и видит, что это хорошо, и готова об этом свидетельствовать. Губы ее шевелятся невпопад, как в дублированном фильме:

В вестибюле у подножия лестницы Милдред спрашивает:

— А где Уинифрида?

Аббатиса медлит с ответом; они поднимаются к ней в приемную и рассаживаются.

— Уинифрида отправилась в женскую уборную на первом этаже универмага Селфриджа и пока не вернулась.

Вальбурга говорит:

— Куда это все нас заведет?

— Каким же образом, — говорит Милдред, — эти два молодых человека ухитрятся прийти за деньгами в женскую уборную?

— Наверно, подошлют за ними какую-нибудь девицу. По крайней мере, Уинифрида следует спущенным инструкциям, — говорит Александра.

— Чем больше людей сюда вмешивают, тем меньше мне все это нравится, — говорит Вальбурга.

— Чем больше денег они требуют, тем меньше мне все это нравится, — говорит аббатиса. — Собственно, я впервые услышала о вымогательстве нынче утром. И мне все-таки интересно, о чем с самого начала думали Бодуэн с Максимилианом, когда посылали сюда своих молодцов?

— Мы хотели раздобыть Фелицатины любовные письма, — говорит Милдред.

— Нам нужны были ее любовные письма, — подтверждает Вальбурга.

— Если б я знала, как немного вам нужно, я бы устроила это без особых хлопот, — говорит аббатиса. — У нас прекрасно поставлено фотокопирование.

— Тогда Фелицата была все время начеку, — говорит Милдред. — А нам надо было, чтоб вас избрали аббатисой, Александра.

— Меня бы все равно избрали, — говорит аббатиса. — Однако я вас не оставлю, сестры.

— Если б они в тот первый раз не тронули наперсток, Фелицата никогда бы ничего не заподозрила, — говорит Вальбурга.

Милдред говорит:

— Они просто рехнулись с этим проклятым наперстком. Они его захватили, чтоб Максимилиан видел, как легко к нам пробраться.

— Сколько шуму, — говорит аббатиса, как говорила прежде и скажет еще не раз, с опечаленно-безучастным видом, — из-за серебряного наперсточка.

— В общем, мы тут мало что знаем, — говорит Милдред. — Лично я ничего толком не знаю.

— Не имею ни малейшего понятия, что на самом деле стряслось, — говорит Вальбурга. — Знаю только, что если Бодуэну с Максимилианом будет неоткуда взять денег, они увязнут по уши.

— Уинифрида тоже увязла по уши, — говорит аббатиса, как говорила прежде и скажет еще не раз.

Звонят с коммутатора. Сурово нахмурясь, Вальбурга подходит и снимает трубку, а Милдред следит за ней ясными, не по сезону ярко-голубыми глазами. Вальбурга заслоняет трубку ладонью и говорит:

— Из «Дэйли экспресс» интересуются, что вы, мать аббатиса, можете сказать по поводу психиатрического лечения Фелицаты.

— Скажите им, — говорит аббатиса, — что у нас нет сведений о Фелицате, с тех пор как она покинула монастырь. Ее место в часовне пустует и ждет ее возвращения.

Вальбурга раздельно повторяет это монахине-телефонистке, и та отзывается дрогнувшим голосом:

— Так и передам, сестра Вальбурга.

— И вы ее в самом деле примете обратно? — спрашивает Милдред.

Но телефон снова звонит. Покою настал конец.

Вальбурга нетерпеливо слушает и снова служит передатчицей:

— Не унимаются. Репортер хочет знать, как вы расцениваете бегство Фелицаты.

— Дайте мне телефон, — говорит аббатиса. И обращается к телефонистке: — Сестра, бодрствуйте, трезвитесь. Приготовьте блокнот с карандашом и запишите следующую телефонограмму: «Аббатиса Круская ничего не имеет добавить к тому, что она будет счастлива снова видеть сестру Фелицату в стенах аббатства. А ее бегство в мир встречает у аббатисы глубокое сочувствие, и к отважному поступку сестры Фелицаты как нельзя более применимы замечательные слова Джона Мильтона. Слова такие: «Не стану восхвалять добродетель-беглянку, добродетель-затворницу, неискушенную и неиспытанную, которая не стремится навстречу неприятелю, а чуждается ристалища»...» Будьте добры, продиктуйте все это репортеру, и если еще будут звонить, скажите им, пожалуйста, что мы отошли ко сну.

— Как они с этим разберутся? — любопытствует Милдред. — Звучит потрясающе, какая прелесть.

— Подчистят как-нибудь, — говорит аббатиса. — Вот и нам, сестры, надо подчищать. Мы покидаем сферу истории и вступаем в область мифологии. Мифология — это не более чем подчищенная история, равно как история — подчищенная мифология, и помимо этого нет ничего во всей истории человечества. Нам ли менять природу вещей? В нашем с вами случае, дорогие сестры, доискиваться истины все равно что искать конечности, пальцы и ногти пассажира взорвавшегося самолета.

— Английские епископы-католики придут в ярость от цитат из Мильтона, — говорит Вальбурга.

— Дело решают римские кардиналы, — говорит аббатиса, — а я не думаю, чтобы они когда-нибудь слышали о Мильтоне.

— Дверь отворяется, и Уинифрида, усталая с дороги, но по обыкновению осанистая, входит и делает глубокий реверанс.

— Уинифрида, душенька, — говорит аббатиса.

— Я только что переоделась в монастырское, мать аббатиса, — говорит Уинифрида.

— Как прошло?

— Прошло хорошо, — говорит Уинифрида. — Я сразу ее заметила.

— Вы оставили сумку возле раковины и зашли в кабинку?

— Да. Вот как все было. Я встала на колени и смотрела из-под двери. Это была женщина в красном жакете и синих брюках, а под мышкой у нее, как договорились, был журнал. Она стала мыть руки над раковиной. Потом взяла сумку и ушла. Я тут же вышла из кабины, помыла руки и высушила. Никто ничего не заметил.

— Сколько всего женщин было в туалете?

— Пять и одна уборщица. Но мы проделали все очень быстро.

— Что это была за женщина в красном жакете? Опишите ее.

— Ну как, — говорит Уинифрида, — ну, она была вроде мужчины. Подбородок тяжелый. И, кажется, волосы не свои, черный парик.

— Вроде мужчины?

— Лицо такое. И потом, руки костистые. Широкие запястья. Я ее толком не разглядела.

— Знаете, что я думаю? — говорит аббатиса.

— Вы думаете, что это была не женщина, — говорит Вальбурга.

— Переодетый семинарист-иезуит, — говорит Милдред.

— Уинифрида, как, похоже на то? — спрашивает аббатиса.

— Да вы знаете, — говорит Уинифрида, — похоже. Очень даже похоже на то.

— Тогда, по-моему, Бодуэн и Максимилиан просто пугающе глупы, — говорит аббатиса. — Типично иезуитские штучки — хитрить на ровном месте. Ну зачем понадобилась женская уборная?

— Там легче всего передать продуктовую сумку, — говорит Вальбурга. — Бодуэн знает, что делает.

— Вы, Вальбурга, насчет Бодуэна лучше помолчите, — говорит аббатиса.

Уинифрида начинает нервозно теребить четки.

— В чем дело, Уинифрида? — спрашивает аббатиса.

— В женском туалете у Селфриджа — это я придумала, — жалобно признается Уинифрида. — Мне это пришло в голову, и я решила, что это хорошая мысль. Там проще всего встретиться.

— Не стану отрицать, — говорит аббатиса, — что волею случая все кончилось удачно. Бывает, и в кости выигрываешь. Но напрасно вы думаете, что всякая ваша мысль хороша уже тем, что пришла вам в голову.

— Так или иначе, — говорит Вальбурга, — эти молодчики получили свое и теперь утихомирятся.

— Ненадолго, — говорит аббатиса Круская.

— Ой, меня снова пошлют? — тихо скулит Уинифрида.

— Может, и пошлют, — говорит аббатиса. — Пока что пойдем отдохнем перед повечерием. А после повечерия сойдемся здесь, отужинаем и поразвлечемся сценариями. Готовьте безупречные сценарии, сестры.

— Что такое сценарий? — спрашивает Уинифрида.

— Искусство подачи фактов, — говорит аббатиса Круская. — Хороший сценарий — подчистка, плохой — просчет. И не надо достоверности, был бы гипноз, как вообще в подлинном искусстве.