Вера дремала, уткнувшись лбом в окно такси – у неё было счастливое умение спать в любых условиях. Прямо как кошка! – завидовала Копипаста. Ей-то, чтобы уснуть, надо было обязательно лечь в постель – причём, в собственную, – трижды перевернуться с боку на бок, поменять нагретую сторону подушки на прохладную…

Такси угодило в пробку на подступах к Россельбану – трассе, ведущей в аэропорт. Бензиновый аромат выветрился, теперь в салоне припахивало ванильным освежителем – всё же не зря маленькая Лара считала, что слова «ваниль» и «вонь» однокоренные. Машина трогалась и снова застывала, Веру укачало. Когда именно такси вырвалось на просторы Россельбана, Вера заметить не успела – зато увидела, внезапно проснувшись, что они летят прямиком на серую «Нексию». Её бросило вперёд, на спинку водительского кресла, а потом – резко назад, так что голова наскочила на какой-то неведомый крючок, как пальто – на вешалку.

«Зачем тут крючок?» – удивилась Вера. Она потрогала голову, посмотрела на пальцы – красные.

Из «Нексии» к ним бежали люди – живые, раз бегают. И таксист тоже не пострадал – вон как бодро выскочил из автомобиля.

– А я ещё заправился, главное… Ты как так ездишь, а?

Водитель «Нексии» что-то объяснял, указывая почему-то в небо, – будто там сидит главный небесный гаишник, который их всех и рассудит.

– У вас пассажирка кровит, – сказал кто-то, и таксист бросился к Вере.

– Итить! – расстроился он. – Женщина, вы как? Я сейчас «скорую»…

Вера сказала, что не надо ей никакой «Скорой», она вполне нормально себя чувствует. Завязала голову шарфиком – место ушиба слегка пощипывало, но это пустяки. Важнее, как добраться до порта?

– Другую машину вызову? – спросил таксист. – Со скидкой будет.

Вера кивнула. Понюхала пальцы – от них пахло железом, как из только что вскрытой консервной банки. Мышь внутри завыла – ни дать ни взять сквозняк в трубе.

… – Это кто у нас? – спрашивала Вера, показывая маленькой Ларе картинку в книжке – там пушистый мышонок требовал песенку на сон грядущий. – Кто на картинке?

– Мышка! – отвечала Евгения, сидевшая на другом конце дивана.

– Сколько раз повторять, я не тебя спрашиваю!

– Извини, тётя Вера, я задумалась. Кто на картинке, Лара?

– Иска! – ликовала Лара.

– Да ты моя умница! А это кто?

Лара хитро поглядывала на Евгению, ожидая подсказки, и, не дождавшись, пробовала наугад:

– Иска?

Вера удивлялась – как можно спутать мышку с кошкой?

Лара была прелестной, немножко ватной девочкой – с таких рисовали старинные рождественские открытки. Даже сдержанная бабушка из Питера признавала – ангел.

Со дня Гериной гибели набежало уже года четыре – они именно что бежали, подобно людям из горящего дома. Евгения как принесла однажды к портрету Лариного папы найденный в парке кленовый лист, так и делала теперь это постоянно. То листья, то душистые еловые шишки, то яркие дикие яблочки, которые хотелось повесить себе на уши, как серёжки – все эти находки Евгения оставляла возле фотографии Геры, стоявшей на книжной полке. Втайне Евгения считала Геру и своим папой тоже: ей нравились его весёлые глаза. И он тоже был в очках, а это, объясняли в садике всезнающие няньки, передаётся по наследству.

Когда Евгения разговаривала с Герой, она называла его папой. Это слово очень удобно для тихих бесед, его можно произносить одними губами, без голоса. Евгения показывала папе свои рисунки и пластилиновые фигуры – держала их у портрета, пока руки не уставали. Папа улыбался – ему нравилось! Девочка прижималась губами к папиному портрету – и тоже беззвучно, тихо целовала его в стеклянную щеку. Конечно, она делала так не при тёте Вере и не при Лариной бабушке – Евгения знала, им это не понравится. Всё испортила Лара – подкралась и громко ухнула за спиной. Евгения выронила портрет: стекло треснуло так, что молния пробежала у папы прямо по лицу.

– Не смей брать! – кричала на нее тётя Вера. Потом она расплакалась и ушла к себе в комнату, а Евгения долго сидела на диване и тоже рыдала.

Она пыталась примерять к себе других пап – но они ей не нравились, ни один. У Марика, например, был папа с таким толстым животом, что Евгения серьёзно считала, он носит там ребёночка. Ещё у одной девочки от папы всегда очень плохо пахло, и он держался за дверь, пока девочка одевалась на улицу. Гера полностью устраивал Евгению, но ей сказали «не смей брать», и она, природно кроткая, не могла ослушаться. Папе поменяли стекло, но Евгения больше не приближалась к полке, где стояла фотография, а только издали затравленно поглядывала на неё. Шишки, листья и яблочки папе теперь приносила Лара, пока ей это не надоело.

Этой осенью Евгения должна была пойти в школу, и мама Юлька в кои-то веки проявила интерес к дочкиной жизни. Вытрясла из всех рукавов все карты – и нашла связи в городском отделе образования. Тамошний специалист, женщина с лицом матёрого педагога, посоветовала Копипасте модную французскую гимназию – она открылась недавно, но в ней уже учились все городские сливки, точнее, их отпрыски. Crème, так сказать, de la crème.

Чтобы попасть в гимназию, требовалось сдать экзамен на скорость и качество чтения, а также перечислить геометрические фигуры – Вера о таком прежде не слыхивала и сочла возмутительным. Почему бы Юльке не отдать Евгению в двести шестьдесят восьмую школу, где вполне приличная началка? Преподаватель истории Вера Викторовна Стенина уж как-нибудь присмотрит за своей крестницей. Но Копипаста упёрлась: нет, спасибо, они постараются в гимназию.

В последнее время Юлька явно что-то скрывала – точнее, кого-то. А Вера, гуляя как-то с Ларой в Собачьем парке, неожиданно встретила там парижанку Бакулину. Бакулина шла по главной аллее с таким гордым видом, как будто это не Собачий парк, а как минимум Люксембургский сад. Бывшая одноклассница явно собиралась пройти мимо Веры с малышкой – якобы она их не видела, а если и видела, то не узнала. Вера улыбнулась первой, и Ольга вынуждена была остановиться. По Ларе Бакулина скользнула будто бы равнодушным взглядом – но на самом деле отсканировала от макушки до ботиночек. Вера почувствовала внутри, там, где проживала в прежние годы летучая мышь, приятный трепет – вот как, оказывается, бывает, если завидуют тебе. У Бакулиной, судя по взгляду, ребёнка не было, с этим, видно, были проблемы, но она, как и раньше, не спешила откровенничать. Вера с трудом, как из двоечника, выбила из неё скупой рассказ – са ва бьен, приехала навестить маму с папой, а так – живёт в Париже по-прежнему. Ничего интересного. Выглядела она по-европейски серенько, ненакрашенная, зато в руке – миниатюрный сотовый телефон. В Екатеринбурге такие еще не появились. Телефончик сразил Лару – и она раскапризничалась, пытаясь завладеть дивной машинкой.

– Это не игрушка, – довольно грубо сказала Бакулина и бросила телефон в сумку, а он запел вдруг там голосом Далиды – «Пароле, пароле, пароле!».

У Лары тут же высохли слёзы, она крепко прижалась к Вериной ноге и спросила страшным шёпотом:

– Кого там пороли, мама?

Тут уж даже Бакулина не выдержала – засмеялась. Сказала, что вечером придёт в гости к Юльке – чтобы посидеть всем вместе, как раньше. Вера не без труда впомнила, в каком это раньше они сидели все вместе, но обещала заглянуть после восьми.

Пришли они с Ларой ровно в восемь. Юлька открыла дверь оживлённая, в новом кружевном платье. Разглядывая подругу, Вера вспомнила, как Юлька пришла однажды на приём к врачу в ажурной вязаной кофточке, надетой прямо на лифчик. Они всем классом проходили осмотр в поликлинике – и врачиха, уже почти доехавшая до станции «Климакс», от души вызверилась на Юлькину кофточку:

– Шалава малолетняя, да как тебя мать в таком виде из дому выпустила? Все родимые пятна наружу! Главно, было бы что показывать!

Юлька икала и рыдала, а Вера от обиды за подругу пыталась дерзко отвечать врачихе во время собственного осмотра, но та держалась с ней подчёркнуто ласково. Месть не удалась.

Интересно, что сказала бы та врачиха теперь, глядя на Юлькино кружевное платье? На самом деле только Стениной было интересно копаться в старых историях, как в слежавшемся от времени белье. Юлька была воплощённое настоящее, мечта буддиста.

– Знакомьтесь! – широко махнула она в сторону гостиной, где кто-то отражался в зеркале. – Иван! Или просто – Джон.

Тут как раз явилась Бакулина, долго обнимала Юльку, совала ей в руки какие-то свёртки – Вера ревниво отметила, что там были подарки для Евгении, тогда как Ларе эта жадная сволочь даже киндер-сюрприза не купила. Пока они миловались в прихожей, Вера разглядывала Джона, в очередной раз поражаясь тому, как широки и разнообразны возможности и вкусы Копипасты. Та была просто каким-то Пикассо в любви! И если бы Вере предложили составить выставку портретов Юлькиных возлюбленных, она бы, наверное, отказалась. У любой выставки должна быть объединяющая идея, а здесь между героями не было ну просто ничего общего! Арлекин, мужчина на кубе, авиньонские девушки и Гертруда Стайн – даже они больше похожи друг на друга, чем художник Вадим, злосчастный Валечка, Алексей – руки-деревья, мужчина-мечта из Оренбурга и директор завода, который усмехался, как злой волшебник. А теперь ещё и Джон.

Во-первых, он был корейцем, – фамилию имел короткую, как аббревиатура, но при этом несомненно шекспировскую – Пак.

Во-вторых, он был ниже Юльки на добрую треть (это если быть доброй и отрицать очевидное).

«В-третьих» Вера придумать не успела, потому что Юлька позвала их к столу – и Джон покатился в другую комнату, как мячик, который прицельно пнули в пустые ворота.

Юлька хлопотала над салатами, что тоже выглядело несколько странно – она не любила и не умела готовить. А тут вдруг – салаты! В одном лежали макароны, белые и толстые, как органные трубы.

Органные трубы Вера во всех подробностях рассмотрела в филармонии – купила для Лары абонемент и водила её туда с упрямством, достойным если не лучшего, то по крайней мере иного применения. Но ей хотелось культурно развивать Лару, и втайне она надеялась, что разбудит таким образом музыкальные способности девочки. При такой бабушке, как Лидия Робертовна, они вполне имели шанс на существование, но Лара их пока что не обнаруживала – на концертах она орала во всё горло так, что далеко не всякий музыкальный инструмент мог её заглушить. Вера краснела, затыкала дочке рот конфетой, но вредная девчонка, проглотив шоколад, опять начинала голосить, как молодуха на похоронах любимого мужа.

– Так вы её в цирк лучше сводите, – посоветовала сердобольная дама, у которой сидел рядом сын в бархатном жилетике. Сидел, гадёныш, не шелохнувшись и так преданно пялился на спину органиста, словно там был начертан секрет богатства и счастья.

– У нас бабушка сегодня выступает, во втором отделении, – соврала Вера в ответ, и дама милостиво кивнула, как бы отменяя таким образом цирк.

Макароны в салате Копипасты расстроили Веру не только нарушением гастрономической гармонии – что это за ужас, в самом деле, холодная лапша, – но и неприятным воспоминанием о филармонии. Хорошо, что сегодня Лара ведёт себя идеально – они с Евгенией в соседней комнате играли в куклу. Куклой была Лара, а Евгения была просто Евгенией, как всегда.

Джон Пак открыл вино, которое сам же принёс, и сунул нос в горлышко – главное, не лезь в бутылку целиком, игриво посоветовала Юлька, и Вера вдруг увидела – да она же влюблена в этого Джона-Ивана, как не случалось со времён Валечки! По невозмутимому лицу корейца – бывают такие, где вне зависимости от силы переживаний проявляется лишь две-три эмоции, – сложно было сказать, как у них со взаимностью, но, судя по фактам-салатам, всё было хорошо.

Бакулина пригубила вино, обругала его и начала копаться в своей торбе. Выудила оттуда бутылку и поставила на стол с таким видом, с каким обычно ставят шах – и мат.

– Шатонёф-дю-Пап, – объяснила Бакулина. – Собиралась завтра подарить одному человеку, но уж давайте с вами выпьем.

Джон, вот молодец, не обиделся за своё вино, открыл папское и разлил его по бокалам, которые суетливая Копипаста уже успела вымыть и протереть салфеткой. Бакулина подробно рассказывала про сорта винограда, купаж, цвет, осадок и «ножки» – Вере так надоело её слушать, что она выпила два бокала залпом, и стол поплыл у неё перед глазами.

– А чем вы занимаетесь, Джон? – Вера вдруг услышала свой голос чётко, как по радио, хотя слова выговаривала с трудом.

Джон скромно улыбнулся:

– Да много чем.

– Джон – поэт, – вмешалась Юлька. – Сейчас он нам почитает.

– Обожаю поэзию! – сказала Бакулина. – И я так скучаю в Париже за русским языком!

– Правда скучаешь, – засмеялась Вера. – Словарь читать не пробовала?

– Джон, мы ждём стихи! – Юлька нервно косилась на Веру, принявшуюся наливать себе третий бокал шатонёфа – без всякого почтения к божественному напитку. Бакулина обиженно расчленяла в тарелке куриное крыло.

Джон встал из-за стола и вдруг страшно выкатил один глаз – как скульптурный конь Эрнста Неизвестного. Второй глаз остался на месте, что тоже сблизило поэта с той самой конской головой. Вера от неожиданности пролила вино на стол и в макароны – к полному отчаянию Бакулиной. Юлька забегала с тряпками-полотенцами, Джон вынужденно ждал, а потом, когда все угомонились – в основном Стенина, норовившая отжать тряпку обратно в бокал, – начал читать стихи, слегка и непротивно подвывая.

Спьяну Вера особенно легко вообразила эти стихи напечатанными в книжке – такой небольшой сборник в зелёном переплёте, строки начинаются не с прописной, а со строчной буквы. И каждое стихотворение было картиной – Вера слушала слегка гнусавый голос Джона и видела то, о чём он читал. Ноябрь, который не поднимешь. И девочку, что с яблоком в руке. И даже – лошадь из бетона уткнулась мордой мне в плечо.

– Отличное вино у твоего папы, Бакулина, – бормотала Стенина. – А какие стихи, Джон! Я их откуда-то знаю… Была книжка, да?

Джон засмеялся, был польщён. Признался, книги нет ещё. Но скоро будет, он уверен. Спасибо всем, спасибо Вере!

Бакулина вновь пошарила в своей торбе и вытащила оттуда на сей раз камамбер – тоже предназначенный одному человеку, но…

– Бедный твой человек, – веселилась Стенина. – Остался и без сыра, и без вина!

Ольга смеялась вместе со всеми, но глаза у неё оставались злыми. Они похожи на семечки, – и цветом, и формой, решила вдруг Вера. На пьяную голову всё стало таким понятным!

Сыр открыли, а носы, наоборот, прикрыли – но камамбер, умница, как только его разрезали, тут же почти перестал вонять.

– Фу, мама, что это? – в комнату вбежала Евгения, за ней следом притопала Лара. – Чем так пахнет?

– Попробуй, этот сыр из Парижа приехал, – сказала Юлька, но Евгения демонстративно зажала нос и себе, и малышке.

– А у нас сюрприз! – сказала она, не убирая руки от носа, и потому почти так же гнусаво, как Джон. – Представление!

Взрослые загрустили. Нет ничего скучнее, чем детские спектакли, – тем более Бакулина только что достала сигареты, а Юлька принесла из кухни пепельницу – здоровенное хрустальное корыто со специальными пролежнями. Пришлось вернуть сигареты в торбу, а хрустальное корыто поставить на стол; Джон поглядывал на него, как грудничок – на материнскую грудь.

Евгения привязала к спинкам стульев покрывало с бабушкиной кровати, спряталась за пологом сама и попыталась укрыть Лару – но малышка раскапризничалась, и Вера посадила её к себе на колени. Колени тут же онемели – Лара была тяжелой, как статуя. Та ещё кадушка, по версии старшей Стениной.

Представление было из жизни мягких игрушек – Евгения поднимала их над пологом и озвучивала одну за другой. Взрослые изнывали, Бакулина тяжко вздыхала, и только Лару действие приводило в искренний восторг.

– Конец! – объявила наконец Евгения и высунула из-за полога раскрасневшееся личико. Зрители хлопали с облегчением, как семиклассники в оперном театре. Артистки переместились обратно в детскую.

– Юль, а ты свою на глисты проверяла? – спросила вдруг громко Бакулина.

Копипаста растерялась, глянула на Джона в поисках срочной словесной помощи, но поэт на лице ничего не выразил. Помощь пришла от пьяной Стениной:

– Мы её на всё проверяли. И если ты таким образом намекаешь, что Евгения слишком худая, то это у неё констици… констису… конституциональное.

– Да, – обрадовалась Юлька. – Она потом выправится, все так говорят. Вспомните, девочки, какой я была страшенной в школе.

– А ты покажи Джону фотографии, – вероломно предложила Бакулина.

– Ни за что! Я лучше чай поставлю. Евгения! Слышишь меня? Уложи Лару спать и сама ложись. И почистите зубы…

– …друг другу! – дополнила Вера. Ей показалось, что она ужас как забавно пошутила. Лара хотела было зарыдать, но Евгения быстро успокоила маленькую. «Перевозбудилась», – со знанием дела объяснила она.

– Вера, а ну-ка скажи: «Массачусетс», – потребовал Джон.

Вера попыталась, но то, что у неё получилось, звучало очень смешно.

– Я, например, это и на трезвую голову не выговорю, – призналась Юлька. Она уже пришла с чайником и чашками.

– Это слово-тест, – сказал Джон. – Вере на сегодня хватит.

Стенина так не считала, вслух рассуждая о том, как же это ей раньше не приходило в голову слегка удобрять жизнь вином?

Джон куда-то исчез, потом пропала бакулинская торба и вместе с ней – сама Бакулина, зато Юлька сидела с Верой, а Вера почему-то лежала в комнате девочек, и Юлька гладила её по голове. Лицо Копипасты было неприятным – как у одного известного певца: голосом его не обидели, но лицо во время пения становилось отталкивающим. Таких нужно слушать по радио.

Копипаста долго гладила Веру по голове, в которой не было ни одной мысли, а лишь какие-то оборванные полузвуки. В конце концов и они куда-то исчезли – вместе с Юлькой, комнатой и этим днём.