Одинокий скиталец

Эйнштейн любил изображать себя отшельником. Смеялся он заразительно, но его смех был похож на странные звуки, издаваемые тюленем. Иногда этот смех был скорее обидным, а не ободряющим. Он любил бывать в компании музыкантов и рассуждать за чашкой крепкого кофе с сигарой. При этом существовала едва заметная стена, отделяющая его даже от семьи и близких друзей³¹. Еще со времени “Академии Олимпия” он часто посещал многие кладовые ума, но дальних уголков сердец избегал.

Он не любил, когда его стесняли, и бывал холоден с членами своей семьи. Однако ему нравилось поддерживать хорошие отношения с друзьями-интеллектуалами, дружба с многими из которых продолжалась всю его жизнь. Он доброжелательно относился к людям всех возрастов и званий, попадавшим в его поле зрения, ладил с сотрудниками и коллегами, стремился быть доброжелательным по отношению ко всему человечеству. До тех пор пока ему не предъявляли чрезмерных требований или не ожидали от него бурного проявления эмоций, Эйнштейн мог поддерживать приятельские и даже близкие отношения.

Такая смесь холодности и сердечности была причиной какой-то не совсем обычной отрешенности Эйнштейна, когда он оказывался в потоке человеческих проблем окружающего его мира. “Мое обостренное чувство социальной справедливости и ответственности перед обществом всегда странно контрастировало с ярко выраженным отсутствием необходимости непосредственного общения с другими людьми и человеческими сообществами, – свидетельствовал он сам. – Я и в самом деле “одинокий скиталец”, никогда не отдававший всего себя ни моей стране, ни моему дому, ни моим друзьям, ни даже моей семье; несмотря на все эти связи, чувство отстраненности никогда меня не покидало, и уединение было мне необходимо”³².

Даже коллеги Эйнштейна удивлялись, насколько его доброжелательные улыбки, раздаваемые всему человечеству, отличались от отчужденности, проявлявшейся в отношениях с близкими людьми. “Я не знаю никого, кто был бы столь одинок и бесстрастен, как Эйнштейн, – говорил один из его соавторов, Леопольд Инфельд. – Его сердце никогда не кровоточило, он спокойно и радостно двигался по жизни, не испытывая сильных эмоций. Его необычайная доброта и любезность были совершенно обезличены, казалось, они исходят от кого-то другого”³³.

Макс Борн, еще один близкий друг и коллега Эйнштейна, отмечал ту же характерную черту его поведения, которая, как кажется, объясняет, почему Эйнштейну в какой-то мере удалось остаться в стороне от бедствий, потрясших Европу во время Первой мировой войны. “При всей его доброте, общительности и любви к человечеству он тем не менее был полностью отстранен от своего окружения и составлявших его людей”³⁴.

Создается впечатление, что присущая Эйнштейну отстраненность и научное творчество были каким-то непостижимым образом связаны. По словам его коллеги Абрахама Пайса, эта беспристрастность была следствием сразу бросавшейся в глаза характерной черты Эйнштейна – “отчужденности”, что заставляло его отрицать как традиционную мудрость науки, так и эмоциональную близость. И в науке, и в такой милитаризованной культурной среде, какая была в Германии, легче чувствовать себя нонконформистом и бунтарем, когда можешь легко отстраниться от окружающих. “Отчужденность позволяла ему идти по жизни погруженным в свои мысли”, – говорил Пайс. Она же позволяла ему – или вынуждала его – строить свои теории “целеустремленно и без посторонней помощи”³⁵.

Эйнштейн осознавал наличие противоборствующих сил в своей душе, но, казалось, считал, что так устроены все люди. “Человек одновременно является и обособленным, и общественным существом”, – говорил он³⁶. Его стремление к обособлению вступало в конфликт с желанием дружеского общения, зеркально отражая его стремление к славе и одновременную антипатию к ней. Используя терминологию психоанализа, один из его основоположников Эрик Эриксон описал Эйнштейна так: “Определенное чередование разобщенности и дружелюбия, по-видимому, поддерживало в нем характерологическую особенность, называемую динамической поляризацией”³⁷.

Отстраненность Эйнштейна накладывала отпечаток и на его внебрачные отношения. До тех пор пока женщины не предъявляли ему каких-либо требований и он чувствовал, что в соответствии со своим настроением сам может определять степень их близости, он был способен поддерживать романтические отношения. Но страх, что придется поступиться хоть частью своей независимости, заставлял его начинать бряцать оружием³⁸.

Еще нагляднее это проявлялось в тех случаях, когда дело касалось семьи. Он не всегда был просто холоден, поскольку временами, особенно когда это касалось Милевы Марич, в нем одновременно неистово бушевали силы притяжения и отталкивания. Его проблема, особенно в отношениях с семьей, заключалась в том, что он сопротивлялся проявлению таких же сильных чувств со стороны других. “Он был не способен сопереживать, – написал историк Томас Левенсон. – Он не мог представить себе эмоциональное состояние кого-то другого”³⁹. Сталкиваясь с эмоциями других людей, Эйнштейн старался укрыться за объективной реальностью своей науки.

Коллапс, постигший немецкую валюту, заставил его настаивать на приезде Марич, поскольку из-за обесценивания немецкой марки он не мог себе позволить содержать ее в Швейцарии. Но после наблюдения солнечного затмения, став знаменитым и более независимым финансово, он стал склоняться к тому, чтобы семья осталась в Цюрихе.

Для помощи им Эйнштейн использовал деньги, полученные за чтение лекций в Европе, которые, чтобы избежать конвертирования во все более обесценивавшиеся марки, шли непосредственно Эренфесту в Голландию. Обсуждая свой резервный фонд в твердой валюте, Эйнштейн писал Эренфесту зашифрованные письма о “полученных нами совместно результатах, относящихся к ионам Au” (то есть золота)⁴⁰. Затем деньги переводились Марич и детям.

Вскоре после второй женитьбы Эйнштейн поехал в Цюрих навестить сыновей. Ганс Альберт, которому тогда было пятнадцать, объявил, что решил стать инженером.

“Думаю, это очень плохая идея”, – ответил Эйнштейн, отец и дядя которого были инженерами.

“Я все же намерен стать инженером”, – заявил мальчик.

Эйнштейн стремительно уехал, и их отношения опять разладились. Они стали еще хуже после того, как Эйнштейн получил злобное письмо от Ганса Альберта. “Он пишет так, как никогда еще ни один приличный человек не писал отцу, – объяснял задетый Эйнштейн своему второму сыну Эдуарду. – Сомневаюсь, что когда-нибудь смогу опять поддерживать отношения с ним”⁴¹.

Но тогда Марич была настроена скорее примирительно и не хотела разрыва отношений между ним и сыновьями. Она, уговаривая мальчиков, объясняла, что Эйнштейн “во многих отношениях человек странный”, но он остается их отцом и нуждается в их любви. Он может быть холоден, говорила она, но в то же время “мил и добр”. По мнению Ганса Альберта, “Милева знала, что, несмотря на попытки блефовать, личные неурядицы могли ранить Альберта, и ранить глубоко”⁴².

Однако уже в том же году Эйнштейн и его старший сын опять регулярно переписываются, обсуждая все от политики до науки. Эйнштейн выражает признательность и Марич. Он шутит, что теперь она, должно быть, счастлива, поскольку ей не приходится терпеть его выходки. “Я планирую скоро приехать в Цюрих, и тогда все плохое мы отбросим прочь. Ты будешь радоваться тому, что дала тебе жизнь: замечательным детям, дому и тому, что ты уже не состоишь в браке со мной”⁴³.

Ганс Альберт действительно поступил в альма-матер своих родителей, Цюрихский политехникум, и стал инженером. Он поступил на работу в сталелитейную компанию, а затем стал научным сотрудником в Политехникуме, где занимался гидравликой и вопросами, связанными с реками. Главным образом из-за того, что при сдаче экзаменов он был первым, отец не только примирился с ним, но и был горд его успехами. “Мой Альберт стал здоровым и крепким парнем, – написал Эйнштейн Бессо в 1924 году. – Он настоящий мужчина, первоклассный моряк, скромный и надежный”.

В конечном счете Эйнштейн сказал то же самое и Гансу Альберту, добавив, что, по-видимому, он был прав, став инженером. “Наука – сложная профессия, – написал он сыну. – Иногда я радуюсь, что ты занимаешься практическими вещами и тебе не надо отыскивать клевер с четырьмя листочками”⁴⁴.

Единственным человеком, вызывавшим у Эйнштейна сильные чувства, была его мать. Она, умирающая от рака желудка, переехала к ним с Эльзой в конце 1919 года. Вид ее страданий сокрушил свойственную ему – или выставляемую им напоказ – отрешенность от всего человеческого. Когда она умерла в феврале 1920 года, эмоции захлестнули Эйнштейна. “На своей шкуре чувствуешь, что значат кровные узы для человека”, – написал он Цангеру. Как-то Кати Фрейндлих услышала, как Эйнштейн, хвастаясь, говорил ее мужу, астроному, что смерть его не трогает. Она испытала облегчение, узнав, что смерть матери доказала несправедливость его слов. “Эйнштейн, как и любой другой человек, плакал, – сказала она, – и теперь я знаю, что он действительно может быть к кому-то привязан”⁴⁵.