Прага, 1911 год

К тому времени, когда в марте 1910 года Эйнштейн получил предложение более престижной работы – место ординарного профессора в Немецком университете Праги, он пробыл в Цюрихе меньше полугода. И в смысле ранга университета, и в смысле положения в академической иерархами это было повышением, однако переезд из знакомого и дружелюбного Цюриха в чужую Прагу для его семьи мог оказаться пагубным. Но профессиональные соображения Эйнштейна перевесили личные.

И снова наступил трудный период в семейной жизни. “Плохое настроение, которое ты заметила во мне, никак не связано с тобой, – писал он матери, жившей тогда в Берлине, – если зацикливаться на вещах, которые вводят нас в депрессию или раздражают, так их не преодолеть. Надо просто оставить их в покое”.

Его научная работа, напротив, доставляла ему огромное удовольствие, и он радовался открывавшимся перед ним новым возможностям: “Скорее всего, я буду приглашен на должность ординарного профессора в большой университет со значительно более высокой зарплатой, чем нынешняя”⁹.

Когда в Цюрихе распространилась весть о возможном уходе Эйнштейна, пятнадцать его учеников во главе с Гансом Таннером подписали петицию, призывающую руководство “сделать все возможное, чтобы сохранить такого выдающегося исследователя и преподавателя в нашем университете”. Они подчеркнули, насколько важно, что в университете есть профессор – специалист во “вновь созданной дисциплине” – теоретической физике, и всячески превозносили его достоинства: “Профессор Эйнштейн имеет удивительный талант представления наиболее сложных проблем теоретической физики в таком ясном и понятном виде, что для нас большая радость следить за его рассуждениям на лекциях. Кроме того, он легко находит общий язык с аудиторией”¹⁰.

Власти Цюриха так хотели удержать его, что подняли его жалованье с прежних 4500 франков, равных его зарплате патентного эксперта, до 5500. Поэтому у тех людей, которые пытались заманить его в Прагу, возникли большие проблемы.

Факультет Пражского университета одобрил Эйнштейна в качестве первого номера в списке претендентов и направил свою рекомендацию на утверждение в Министерство образования в Вене. (Прага тогда входила в состав Австро-Венгерской империи, и такое назначение должно было получить одобрение императора Франца-Иосифа и его министров.) Рекомендация сопровождалась максимально хвалебным письмом от наивысшего авторитета в физике – Макса Планка. В нем Планк отмечал, что теория относительности Эйнштейна “по дерзости превосходит все, что было сделано до сих пор путем умозрительных построений и с применением теории познания, и это можно сравнить разве что с тем, что сделал Коперник”. В комментарии, который мог бы позднее показаться пророческим, Планк добавил: “Неевклидова геометрия по сравнению с этим – детская игрушка”¹¹.

Рекомендации Планка должно было оказаться достаточно. Но все получилось не так. Министерство решило предпочесть второго в списке кандидатов – Густава Яуманна, у которого имелось перед Эйнштейном два преимущества: он был австрийцем и не был евреем. “Я не получил места в Праге, – сетовал Эйнштейн в письме другу в августе, – я был рекомендован преподавательским коллективом, но из-за моего семитского происхождения министерство меня не утвердило”.

Яуманн, однако, вскоре узнал, что был всего лишь вторым в списке претендентов, и возмутился. “Если в университете сочли, что у Эйнштейна больше заслуг и поэтому его поставили первым в списке кандидатов, – заявил он, – то я не желаю иметь ничего общего с таким университетом, который гонится за новизной и не ценит добротность”. Так что к октябрю 1910 года Эйнштейн смог уверенно заявить, что его назначение – дело “почти решенное”.

Было одно последнее препятствие, также имевшее отношение к религии. Еврейство Эйнштейна было, конечно, недостатком, но объявить себя неверующим, то есть не принадлежащим ни к одной религии, означало вообще закрыть себе возможность назначения на должность. Империя требовала, чтобы все государственные служащие, в том числе профессора, принадлежали к какой-то религии. В официальных анкетах Эйнштейн написал, что он неверующий. Жена Фридриха Адлера писала: “В подобных вопросах Эйнштейн непрактичен как ребенок”.

Как оказалось, желание Эйнштейна получить место профессора оказалось сильнее его лени и непрактичности. Он согласился написать в графе “Вероисповедание” – “иудей” и также решился принять австро-венгерское гражданство при условии, что ему будет разрешено остаться гражданином Швейцарии. Это означало, что вместе с немецким гражданством, от которого он отказался (но которое ему опять скоро будет навязано), к своим тридцати двум годам он будет иметь три гражданства (не все из них постоянные). Таким образом, в январе 1911 года он был официально назначен на должность полного профессора с вдвое большим жалованьем, чем то, которое у него было перед последним повышением. Он принял предложение¹² и согласился переехать в Прагу в марте того же года.

У Эйнштейна было два кумира в науке, с которыми он никогда до переезда в Прагу не встречался: Эрнст Мах и Хендрик Лоренц. И ему удалось повидаться с ними обоими. Когда он отправился в Вену на процедуру официального представления министрам, он посетил Маха, жившего в пригороде Вены. Борода стареющего физика и проповедника эмпиризма (который так сильно повлиял на членов “Академии Олимпия” и выработал у Эйнштейна скептицизм по отношению к таким ненаблюдаемым понятиям, как абсолютное время) была криво подстрижена, характер – отвратительный. “Пожалуйста, говорите громче, – рявкнул он, когда Эйнштейн вошел в его комнату. – В дополнение к моим другим неприятным чертам я еще почти глухой”.

Эйнштейн хотел убедить Маха в реальности атомов, которую старик давно отверг, считая их вымышленными конструкциями, порожденными человеческим сознанием. “Предположим, что допущение о существовании атомов в газе позволяет нам предсказать наблюдаемое свойство этого газа, которое не может быть предсказано на основе неатомистической теории, – задал свой вопрос Эйнштейн. – Могли ли бы вы тогда принять такую гипотезу?”

На это Мах неохотно ответил: “Если с помощью гипотезы существования атомов можно на самом деле было бы установить связь между несколькими наблюдаемыми свойствами, которые без нее остались бы несвязанными, то я должен был бы сказать, что эта гипотеза была “экономной””.

Это не было полным признанием, но и такой ответ в тот момент устроил Эйнштейна. Его друг Филипп Франк отметил: “На данный момент Эйнштейн этим удовлетворился”. Тем не менее Эйнштейн начал постепенно отходить от скептицизма Маха в отношении любых теорий реальности, не построенных на непосредственно наблюдаемых данных. У него начало вырабатываться, как выразился Франк, “определенное неприятие махистской философии”¹³. Это было началом важных перемен.

А непосредственно перед переездом в Прагу Эйнштейн отправился в голландский город Лейден, где встретился с Лоренцем. В этом путешествии его сопровождала Марич, и они приняли приглашение остановиться в доме Лоренца и его жены. Эйнштейн писал, что с нетерпением ждет разговора о “проблеме излучения”, добавив: “Я хочу заверить вас заранее, что я не такой фанат теории квантования света, за которого вы меня принимаете”¹⁴.

Эйнштейн уже давно восхищался Лоренцем издалека. Прямо перед тем, как отправиться к Лоренцу с визитом, он писал другу: “Я восхищаюсь этим человеком как никаким другим, можно сказать, я люблю его”. Чувство усилилось, когда они наконец встретились. Они беседовали всю субботу до поздней ночи и обсуждали разные вопросы, в том числе соотношение между температурой и электропроводностью.

В частности, Лоренц нашел у Эйнштейна небольшую математическую ошибку в одной из его работ по световым квантам, но на самом деле, как объяснил Эйнштейн, он просто сделал “одну описку в рукописи”, пропустив “1/2”, но позже в статье ошибка была исправлена¹⁵. И гостеприимство, и “научные беседы” так понравились Эйнштейну, что в следующем письме он рассыпался в благодарностях: “Вы излучаете столько доброты и доброжелательности, что во время моего пребывания в вашем доме мне даже не пришло в голову думать, что я не заслужил такой доброты и чести”¹⁶.

По словам Абрахама Пайса, Лоренц стал “в жизни Эйнштейна фигурой, по значимости сравнимой с отцом”. После такой приятной для него первой встречи с Лоренцем Эйнштейн стал приезжать в Лейден при каждом удобном случае. Атмосферу их встреч описывал их коллега Пауль Эренфест:

“Лучшее мягкое кресло, предназначенное для уважаемого гостя, было аккуратно придвинуто к большому рабочему столу, ему предложили сигару, после чего Лоренц спокойно начал формулировать вопросы, касающиеся теории Эйнштейна об искривлении лучей света в гравитационном поле… По мере того как Лоренц говорил, Эйнштейн все реже затягивался сигарой и слушал все более внимательно. Когда Лоренц закончил, Эйнштейн склонился над листком бумаги, на котором Лоренц написал математические формулы. Сигара потухла, Эйнштейн стал задумчиво накручивать на палец локон над правым ухом. Лоренц сидел, с улыбкой глядя, как Эйнштейн с головой погрузился в раздумья, в точности как отец смотрит на любимого сына, уверенный, что мальчик решит сложную задачу, которую он задал ему, но хочет увидеть, каким именно будет решение. Вдруг Эйнштейн радостно поднял голову – он все понял. Тем не менее, немного споря, перебивая друг друга, не во всем соглашаясь, они очень быстро пришли к полному взаимопониманию, все разъяснилось, и они с сияющими глазами стали перебирать блестящие сокровища новой теории”¹⁷.

Когда в 1928 году Лоренц умер, Эйнштейн сказал в надгробной речи: “Я стою у могилы величайшего и благороднейшего из наших современников”. А к празднованию столетия со дня рождения Лоренца в 1953 году Эйнштейн написал статью о его вкладе в науку. “Свою жизнь он до мельчайших подробностей создавал так, как создают драгоценное произведение искусства, – писал он, – для меня лично он значил больше, чем кто-либо другой из всех, кого я встречал в своей жизни”¹⁸.

Марич была очень огорчена переездом в Прагу. Подруге она написала: “Я отправляюсь туда без всякого удовольствия и от переезда не жду ничего приятного”. Но сначала, пока грязь в городе и царивший там снобизм не стали слишком тягостными, их жизнь там была достаточно комфортна. У них в доме впервые имелось электрическое освещение, было достаточно комнат и хватало денег на горничную. “В зависимости от выпавшего на их долю жребия люди там или надменны, сохраняя былой аристократизм, или раболепны, – рассказывал Эйнштейн. – Многие из них обладают определенным изяществом”¹⁹.

Из университетского офиса Эйнштейна открывался вид на парк с тенистыми деревьями и ухоженными цветниками. По утрам он заполнялся людьми, в основном женщинами, а днем – в основном мужчинами. Эйнштейн заметил, что некоторые шли в одиночестве, как будто в глубокой задумчивости, а другие собирались в группы, оживленно споря. В конце концов Эйнштейн спросил, что это за парк, и ему сказали, что это парк психиатрической больницы. Эйнштейн показал парк своему другу Филиппу Франку и заметил глубокомысленно: “Сумасшедшие – это те, кто не занимается квантовой теорией”²⁰.

В Праге Эйнштейны познакомились с Бертой Фантой – всесторонне образованной женщиной, которая устроила в своем доме литературно-музыкальный салон для еврейской интеллигенции Праги. Эйнштейн был для нее идеальной находкой: восходящая звезда в науке, готовая в зависимости от ситуации с равным удовольствием играть на скрипке и обсуждать Юма и Канта. Среди других завсегдатаев салона были, например, молодой писатель Франц Кафка и его друг Макс Брод.

В своей книге “Искупление Тихо Браге” Брод, по всей вероятности, использовал (хотя иногда он и отрицал это) Эйнштейна в качестве прототипа Иоганна Кеплера – гениального астронома, бывшего в 1600 году помощником Браге в Праге. Герой романа Брода Кеплер всегда был готов отринуть традиционные представления. Он был полностью сосредоточен на своей научной работе, а в частной жизни защищался от “помрачения ума чувствами” своей замкнутостью и погруженностью в себя. “У него не было сердца, и следовательно, ничто в мире его не страшило, – писал Брод, – он не был способен на эмоции или любовь”. Когда роман вышел, коллега Вальтер Нернст сказал Эйнштейну: “Кеплер – это вы”²¹.

Не совсем. Эйнштейна иногда изображали одиночкой, однако, вернувшись в Цюрих и Берн, он стал заводить новые близкие дружеские отношения и связи, в основном с другими философами и учеными. Одним из таких друзей был Пауль Эренфест – молодой физик из Вены еврейского происхождения, который преподавал в Петербургском университете, но, почувствовав, что из-за его происхождения у него там нет возможностей профессионального роста, в начале 1912 года отправился в поездку по Европе в поисках новой работы. По дороге в Прагу он написал письмо Эйнштейну, с которым ранее уже обменивался письмами по поводу гравитации и излучения, и Эйнштейн откликнулся: “Если бы вы остановились у меня, тогда мы могли бы с большой пользой использовать время”²².

И вот в одну дождливую февральскую пятницу Эренфест прибыл на вокзал, где его встречал Эйнштейн, пыхтящий сигарой, и его жена. Потом они все пошли в кафе, где для начала обсудили сравнительные достоинства больших городов Европы. Когда Марич покинула их, речь зашла о науке, в частности о статистической механике, после чего они пошли в рабочий кабинет Эйнштейна и продолжили разговор там. В своем дневнике, который Эренфест вел в течение семи дней, проведенных им в Праге, он записал: “По дороге в университет состоялась первая дискуссия обо всем”.

Эренфест был тихим закомплексованным человеком, но его открытость для дружбы и любовь к физике облегчили установление дружеских отношений с Эйнштейном²³. Казалось, что они оба жаждут поспорить о науке, и Эйнштейн позже сказал, что “в течение нескольких часов мы стали друзьями, как будто природа создала нас друг для друга”. Их острые дискуссии продолжились на следующий день, и Эйнштейн рассказал Эренфесту о своих усилиях по обобщению специальной теории относительности. В воскресенье вечером они слегка отдохнули за Брамсом, причем Эренфест исполнял партию фортепиано, а Эйнштейн – скрипки, а семилетний Ганс Альберт пел. “Да, мы будем друзьями, – написал Эренфест в своем дневнике в тот вечер, – чему я ужасно рад”²⁴.

Эйнштейн, уже думая об отъезде из Праги, предложил Эренфеста в качестве возможного преемника и очень сетовал, что тот “категорически отказывается признавать какую-либо религиозную принадлежность” . В отличие от Эйнштейна, который был готов идти на уступки и писать в своих официальных анкетах, что он иудей, Эренфест отказался от иудаизма и не хотел притворяться верующим. “Ваше упрямое нежелание признать какую-либо религиозную принадлежность очень расстроило меня, – написал ему Эйнштейн в апреле. – Сделайте это ради своих детей. В конце концов, после того как вы станете здесь профессором, вы сможете вернуться к своей странной идее фикс”²⁵.

В конечном итоге дело счастливо разрешилось, когда Эренфест принял предложение (которое ранее получил и Эйнштейн, но отклонил его), занять место уважаемого Лоренца, который решил отказаться от работы на полной ставке в университете Лейдена. Эйнштейн был рад, поскольку это означало, что теперь в Лейдене у него будет двое друзей, которых он сможет регулярно навещать. Лейден стал для Эйнштейна почти вторым академическим домом и отдушиной, позволявшей отдохнуть от гнетущей атмосферы, возникшей позже в Берлине. Почти каждый год в течение следующих двух десятилетий, до 1933 года, пока Эренфест не покончит жизнь самоубийством, а Эйнштейн не переедет в Америку, Эйнштейн будет регулярно приезжать к нему и Лоренцу в сам Лейден или на ближайшие к нему морские курорты²⁶.