Карен уехала из Шато Валер в день посещения генерала Фарриша. Она отправилась в лагерь корреспондентов и села писать очерк о листовке. Обычно она работала быстро. Она всегда предварительно продумывала план и составляла в уме целые фразы, прежде чем записать их на бумаге. У нее был своеобразный стиль, и она гордилась этим. Она писала просто, сжато, не размазывая, хотя нередко отводила больше места общей атмосфере, чем фактам. Недавно редактор ее газеты предложил ей больше оттенять «женский подход» в ее корреспонденциях.

— Надо побольше задушевности, Карен, — сказал он. — Вот как в ваших «портретах бойцов»…

— Сантиментов? — спросила Карен.

— Да, если хотите, сантиментов.

Она отказалась наотрез.

— С тех пор как я писала «портреты», я многое узнала. По-видимому, я изменилась. Грамматика одна и та же — для мужчин и для женщин. И факты те же.

Редактор не стал спорить. Ее очерки пользовались успехом. Их по-прежнему охотно перепечатывали другие газеты, хотя в них уже не было сантиментов.

Но корреспонденция о листовке никак не давалась Карен. Она задумчиво смотрела на пишущую машинку, рассеянно перебирая клавиши. О каше, заварившейся вокруг листовки, о сумасбродстве Фарриша, интриганстве Уиллоуби, разговорах Бинга с солдатами писать нельзя. Ни один цензор не пропустит этого. Под рубрику «нарушение военной тайны» можно подвести что угодно. Офицеры, в том числе и цензор, конечно, покрывают друг друга. Может быть, так и следует, — очень важно поддерживать доверие тыла к армии. Жены и матери дрожат за жизнь своих близких; нужно внушать им, что эта жизнь находится в надежных руках, в руках добросовестных, дальновидных, сознающих свою ответственность людей. Но в таком случае она может написать только, что утром четвертого июля выстрелят пушки, а потом немцы получат листовку следующего содержания…

Текст листовки цензура, вероятно, пропустит только после четвертого июля. Значит, если она не добавит свежего, интересного материала, заметка уже устареет. Любой корреспондент сможет написать то же самое. Надо бы изложить свою личную точку зрения. Но тогда придется ответить на вопрос: за что мы воюем? Она никогда не писала политических статей, это — не дело очеркиста. И что она может сказать о целях войны, если сама ни в чем не уверена? Так хорошей статьи не напишешь. А может быть, подождать? Посмотреть, что получится из обращения к немцам?

Карен обратилась к офицеру по связи с прессой, и тот достал ей разрешение присутствовать при радиопередаче отдела разведки и пропаганды.

О том, кто назначен для проведения радиопередачи, Иетс узнал от Крерара. Крерар сказал об этом мимоходом, как о решенном деле:

— Лаборд, Бинг и Толачьян, — я не уверен, что это удачная комбинация.

— Дело серьезное, — сказал Иетс, — и, по-моему, ничего хорошего при таком подборе людей не выйдет. Почему бы вам не назначить других?

— Я не имею ни права, ни желания вмешиваться в такие подробности. Это дело Уиллоуби и Люмиса.

— Я вас не понимаю, — сердито сказал Иетс. — Вы отлично видите, что происходит, вы знаете, что Лаборда надо держать на привязи, иначе он черт знает что может натворить, и вы преспокойно умываете руки.

— Да, — сказал Крерар, — я умываю руки. Вспомните, сколько мы ломали голову над этой дурацкой листовкой, и все равно вопрос решился без нас. — Заметив, что Иетс не удовлетворен его ответом, он прищурился и спросил: — Кстати, как поживает ваш друг Торп?

— Кажется, ничего, — уклончиво ответил Иетс. Он наблюдал за Торпом и видел, что тот бледен, молчалив, но делает свое дело, словно ничего не случилось. Иетсу хотелось поговорить с ним, но Торп, видимо, избегал его и отходил в сторону, как только замечал, что лейтенант приближается к нему.

Это беспокоило Иетса. Но он не делал попыток заговорить с Торпом; не станет же он втираться к нему в доверие, это было бы просто смешно. Ведь в конце концов они оба — взрослые люди, солдаты, не мальчишки какие-нибудь. Как бы то ни было, он не имеет права осуждать Крерара за то, что тот не вмешивается в ход событий, однако события явно принимают дурной оборот.

— Вы не возражаете, если я попытаюсь что-нибудь предпринять? — спросил он Крерара; Крерар только пожал плечами, и Иетс отправился к Люмису.

Люмис лежал на старинной графской кровати; тяжелый полог отбрасывал зеленоватые тени на его самодовольное лицо. Тут же были Крэбтриз и Лаборд; Крэбтриз сидел в ногах у Люмиса, и вся его поза говорила о том, что лучшей жизни и не придумаешь; всегда угрюмое лицо Лаборда сейчас выражало какое-то дружелюбное ехидство, от которого Иетса чуть не стошнило.

— А мы только что говорили о вас, — прокартавил Крэбтриз. — Мы восхищались вашим уменьем обходиться с солдатами, и я сказал, что это, должно быть, оттого, что вы педагог. Как, по-вашему?

Иетс легко мог себе представить, что они говорили на самом деле.

— У меня нет никаких выработанных методов.

— Каковы бы ни были ваши методы, — сказал Лаборд, — вы подрываете авторитет всех нас.

— Едва ли вы пришли сюда без определенной цели, — сказал Люмис. — Что вам нужно?

Иетс предпочел бы высказать свою просьбу в отсутствие Лаборда. Он помедлил, но тут же сообразил, что все равно Лаборду немедленно все станет известно.

— Я хочу предложить свои услуги, — сказал он.

— То есть? — спросил Люмис.

— Я пропустил почти всю операцию в Сен-Сюльпис. Я хотел бы взять на себя радиопередачу.

— Что это вам вздумалось? — спросил Крэбтриз.

— Хорошо, — сказал Люмис, — в следующий раз будете назначены.

Притворяется Люмис или в самом деле не понимает, в чем дело? Иетс внимательно посмотрел в лицо капитана, разлегшегося на роскошном ложе. Вид у него был вполне невинный.

— Нет, — сказал Иетс. — Я имею в виду не какое-нибудь задание. Я говорю об операции четвертого июля.

Люмис сел на кровати.

Крэбтриз тронул концом ботинка колено Иетса:

— Потому что журналистка едет, а?

— Я даже не знал, что она собирается ехать, — сказал Иетс, но сердце у него екнуло. — Личные побуждения тут не при чем. Я заинтересован в успехе этой операции. — Он вдруг замолчал. Так ли это? Неужели листовка приобрела значение в его глазах?

— Мы все заинтересованы в успехе, — строго сказал Люмис. — Но все равно, люди уже назначены, приказ заготовлен. Вы опоздали.

— Вам ничего не стоит заменить одно имя другим, — настаивал Иетс. — Я хотел бы взять на себя командование этой операцией.

— Почему, собственно? — спросил Лаборд.

— Да, сэр, — подхватил Люмис, — почему именно этой операцией вам так хочется командовать?

Вопрос закономерный, подумал Иетс. Какая ему, в сущности, забота, убьют Бинга и Толачьяна или нет? И может ли он поручиться, что если командиром будет он, вражеский огонь будет менее смертоносным? Как сказал Уиллоуби, в войне надо считаться с большим риском…

— Хорошо, я вам скажу… — Он поглядел Люмису прямо в лицо. — Потому, что вы, как мне кажется, неудачно подобрали людей.

— Что вы о себе воображаете? — вспыхнул Лаборд.

— Я ничего не хочу сказать про вас лично, Лаборд. Просто у меня такое чувство…

— Чувство! — прервал его Люмис. — Мы не принимаем решений на основании чувств. Мы, как-никак, в армии. Я уже давно замечаю, что вы склонны забывать об этом.

Лучше отступиться, сказал себе Иетс. Но он прочел злобу в глазах Люмиса, большую, чем на лице Лаборда, — и это удивило его. Почему Люмис так взъелся из-за обыкновенного спора о том, кому, куда и с кем отправляться?

Люмис продолжал:

— Мне уже случалось давать наряды на кухню и профессорам и докторам. В армии мы все равны. Дома, в Америке, у меня была небольшая торговля радиоаппаратурой. Может быть, вам это не нравится? Может быть, вам не нравится, что я капитан, а вы лейтенант, и вы считаете, что правильнее было бы наоборот? Так, что ли?

— В таком случае, — сказал Иетс, пропуская мимо ушей демагогический выпад Люмиса, — я вам прямо скажу свое мнение. И не браните меня, вы сами напрашиваетесь.

— Как-нибудь переживем! — засмеялся Крэбтриз. — Не маленькие.

— Мне не нравится, что вы назначили Толачьяна. Он слишком стар, такое задание не по нему.

— Дальше! — сказал Люмис.

— Мне не нравится, что вы назначили Лаборда.

— Неужели? — язвительно спросил Лаборд.

— Дело не в вас лично, Лаборд. Почему вы не хотите понять? Вы прекрасный офицер, очень храбрый и все такое. Но вы неподходящий командир для этой операции. Подумайте, что будет твориться на фронте после этого залпа, а Толачьян…

Люмис сердито кусал губы. Крерар уже делал ему такие намеки, а теперь Иетс открыто предостерегает его. Но если он пойдет на попятный и передаст командование Иетсу, значит, он признает свою вину.

— Боюсь, — сказал Люмис, — что никаких изменений не будет. Толачьян был признан годным для службы в действующей армии. Я думаю, врачи в этом разбираются лучше, чем мы с вами. А назначение лейтенанта Лаборда одобрено майором Уиллоуби и, можно сказать, генералом Фарришем, так как генерал был поставлен в известность об этом. Все.

— Почему вы именно Толачьяна выбрали? — настаивал Иетс.

— Слушайте, Иетс, я никого не выбираю. В моей части каждый по очереди может показать, чего он стоит.

— И вы в том числе! — сказал Крэбтриз.

Какие рожи! Ничем их не проймешь. Иетс теперь знал это; впрочем, он знал это давно. Он был отверженным среди них, — не потому, что Торп в припадке безумия искал у него сочувствия, а потому, что он понемногу становился таким человеком, у которого Торп мог искать сочувствия.

В небольшом грузовике, который двинулся на передний край накануне праздника Четвертого июля, сидело четверо: Карен Уоллес, Бинг, Толачьян и Лаборд. Вел машину Толачьян. Рядом с ним беспокойно ерзал на сиденье Лаборд, еще не переваривший обидные замечания Иетса. Он решил во что бы то ни стало покрыть себя славой в предстоящей операции и уже заранее держался соответственно. Он отдавал краткие, четкие приказания Бингу и Толачьяну, на прощанье крепко и многозначительно пожал руку Люмису, обращался с Карен подчеркнуто вежливо, и по всему было видно, что он решил либо вернуться победителем, либо не возвращаться вовсе.

В кузове грузовика на одной стороне была сложена вся аппаратура, на другой сидели Карен и Бинг.

Из замка они выехали после наступления темноты. Согласно плану, они должны были ехать всю ночь и перед рассветом прибыть на пятую батарею — одну из батарей, предназначенных для операции с листовками. Предполагалось, что Карен останется на батарее, а грузовик поедет в расположение третьей роты мотопехотного полка — по коду «Монитор», — входящего в состав дивизии Фарриша. Для установки громкоговорителей был выбран сторожевой участок третьей роты. Лаборд захватил с собой карту, на которой был отмечен весь путь следования, а на поясе у него болтался компас.

Мысль о возможной опасности, видимо, не тревожила Лаборда.

— Мисс Уоллес, — сказал он перед выездом, — ехать будет не слишком удобно, но совершенно безопасно. Я велел Бингу захватить одеяла, чтобы вы могли поспать по дороге.

Бинг не разделял легкомысленной уверенности лейтенанта. Крерар, получивший от Каррузерса переснятую на кальку карту обстановки, сказал ему, что немцы, занимающие позиции против третьей роты, вряд ли склонны будут сдаваться. Они окопались на этом участке так же прочно, как американцы; они не были ни окружены, ни отрезаны; по-видимому, они поддерживали прочную связь с частями, расположенными справа и слева от них. Условия, обеспечившие успех операции в Сен-Сюльпис, здесь отсутствовали. Бинг думал о том, что его начальство рассуждает не так, как следовало бы рассуждать военным командирам, а как обыкновенные штатские, вернее, как женщины. Если в моде низкий каблук, все девушки носят туфли на низких каблуках, не заботясь о том, идет им это или нет. Если в Сен-Сюльпис применение громкоговорителя оказалось удачным, почему не пустить его в ход и здесь, на позициях третьей роты? От этой косности, от нежелания рассмотреть каждое положение со всех сторон и правильно оценить его страдает в данном случае и он лично. Если бы в Сен-Сюльпис дело сорвалось, они еще подумали бы, кого послать, а так они будут хвататься за него каждый раз, как понадобится передача. И все для того, чтобы Уиллоуби и Люмис угодили Фарришу, против которого они только что интриговали! По их мнению, если его листовка заставит десяток полумертвых от усталости фрицев перейти линию, то, значит, листовка хорошая; а если нет, то плохая. Это же кретинизм! Слова, написанные им, должны медленно, постепенно проникать в сознание немцев, — но ни Фарриш, ни Уиллоуби ничего в этом не понимают…

А хуже всего, что операцией командует Лаборд. В такой передаче нужно, чтобы тот, кто говорит в микрофон, действовал на свой собственный страх и риск. Ну что ж, решил Бинг, если Лаборд намерен вмешиваться, остается только не обращать на него внимания. Бинг знал себе цену; вряд ли ему очень влетит, ведь его не так-то легко заменить.

Плохо и то, что техническая сторона операции поручена Толачьяну. Толачьян обучен этому делу, но ему никогда не приходилось работать в боевых условиях. Его использовали в полевой типографии, что было вполне разумно, поскольку он до войны работал наборщиком. Бинг ни минуты не сомневался, что друг погибшего Тони окажется верным товарищем и не бросит его в беде; но может случиться, что Толачьян не проявит достаточного проворства, и им придется пробыть под огнем дольше, чем нужно, или вовсе отказаться от выполнения задания… Люмис, конечно, нарочно послал Толачьяна.

Лучше бы ему дали в помощники Клементса, с которым он работал в Сен-Сюльпис, и избавили бы его от Лаборда, а если уж никак нельзя без начальства, то назначили бы Иетса.

Не стоит над этим раздумывать. Теперь все равно уже ничего изменить нельзя, и с каждым оборотом колес они приближаются к своей цели.

Карен уснула, закутавшись в одеяло. Бинг сидел подле нее и задумчиво смотрел в темноту. После нескольких часов непроглядного мрака ночь чуть-чуть посветлела; тучи рассеялись, зажглись звезды. Бинг стал глядеть на дорогу, которая вихляла перед его глазами при каждом покачивании грузовика. Дорога становилась все пустыннее. Сначала навстречу попадались другие машины; они возникали из мрака, как плотные скользящие тени, и стремительно проносились мимо. Фары были потушены, и только на мгновение мелькали красные щелки задних фонарей. Но все же эти краткие встречи внушали уверенность: бесшумные машины напоминали о том, что армия, хоть и скрытая во тьме, зорко охраняет их.

Бингу казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как им повстречалась последняя машина. И пропустить он не мог ни одной — взошла луна и дорогу хорошо было видно. Это обеспокоило его. Если они едут по правильному пути, не может дорога быть такой безлюдной.

Но они все ехали и ехали. Когда по стуку колес Бинг понял, что гудрон сменился булыжником, он крикнул Толачьяну, чтобы тот остановился. Карен проснулась от толчка и, не понимая, где она, что-то невнятно пробормотала.

Бинг схватил свой карабин, соскочил наземь и подошел к кабине.

— Вы знаете, где мы находимся?

— Разумеется! — вызывающе ответил Лаборд. Он достал свою карту и показал Бингу дорогу, по которой они ехали. — Мы где-нибудь здесь, — сказал он, тыча костлявым пальцем в черную точку на карте.

— Если мы находимся в этом городе, — сказал Бинг, отодвигая палец лейтенанта, — то мы должны были миновать вот этот перекресток. Никакого перекрестка не было. Я смотрел внимательно.

— И я не заметил перекрестка, — сказал Толачьян. Лаборд вытащил компас. Он лег на землю и стал поворачивать компас, вглядываясь в светящиеся знаки. — Вот здесь север! — он неопределенно ткнул пальцем в пространство. — Мы едем на юг, все в порядке. Не беспокойтесь, мы доберемся до батареи.

— Что касается меня, — сказал Бинг, — то мне в высшей степени безразлично, доберемся мы туда или нет. Но должен сказать вам, что я вовсе не жажду вдруг очутиться у немцев. Тут у нас имеется ценное оборудование, которое может приглянуться фрицам.

Лаборд задумался. Соображение Бинга было правильным. Он снова погрузился в изучение карты, бормоча про себя названия пунктов и прикидывая, в котором из них они могут находиться.

Карен соскочила с грузовика и подошла к ним.

— Заблудились? — спросила она.

Бинг усмехнулся:

— Заблудиться здесь нельзя. Если мы будем держать на юг или на юго-восток, мы непременно приедем на передний край, и не беспокойтесь, нам сразу дадут знать, что мы приехали. Тем не менее мы не вполне уверены, где мы. — Он повернулся к Лаборду: — Разрешите, лейтенант, я поброжу вокруг. Может, мне попадется местный житель или какая-нибудь наша часть.

Лаборд кивнул, скрепя сердце уступая инициативу Бингу.

— Можно мне с вами? — спросила Карен. Никто ей не ответил, и она побежала за Бингом, который шагал по направлению к центру города. Он шел осторожно, держась поближе к домам. Но чем ближе к центру, тем труднее становилось идти: улица была усеяна щебнем, битым кирпичом, обломками. Бинг то и дело спотыкался.

Карен стойко шла за ним, стараясь не отставать. Нелегко ей, должно быть, думал Бинг, но не замедлял шага. Она сама захотела, — пусть попотеет.

Вдруг она дернула его за рукав:

— Посмотрите!

— Что такое?

Она молча дернула руку. Он последовал взглядом за ее рукой и вдруг увидел. Он так был поглощен своим делом, что не замечал ничего вокруг, — а теперь словно пелена спала с его глаз.

Они находились в части города, которая была полностью разрушена. Высились только стены выгоревших домов, освещенные сзади тусклым серебристым светом луны.

Свет струился в зияющих провалах окон, и казалось, они живут своей, призрачной жизнью, полной горькой, жестокой красоты. Зубчатые очертания полуобвалившихся стен четко выступали из сумрака; и над развалинами безраздельно царило безмолвие смерти.

— Какая декорация! — сказала Карен.

Бинг кивнул.

— А каково актерам? — прошептал он.

— Неужели вы думаете, что здесь есть люди?

— Люди? — Бинг оторвался от волшебного зрелища. — Где только не бывает людей!

Вдалеке с шумом покатился камень. Бинг сделал Карен знак пригнуться. Снова наступила тишина, и Бинг пошел дальше.

— Черт знает что такое, никого мы не найдем.

— Подождите минутку, — сказала Карен, — давайте взглянем еще разок. Жаль, что я не художник. А то я написала бы картину: вашу голову в каске на фоне пустых окон, залитых лунным светом.

— Нет, — сказал он, — это вовсе не моя жизнь. Я не хотел такой жизни…

— Но она стала вашей, — убежденно сказала Карен.

Они пошли дальше. Вид разрушенных домов, освещенных луной, стал привычным и уже не поражал воображение. Потом так же неожиданно, как они очутились среди развалин города, они снова вышли на шоссе. Издали, медленно нарастая, приближался рокот автомобиля.

— Отойдите в сторону, — сказал Бинг, и сам, сойдя с дороги, стал вглядываться в темноту.

Когда машина почти поравнялась с ними, Бинг выступил вперед и помахал рукой. Машина, завизжав, остановилась. Это оказался американский «виллис», приведенный в боевой порядок; ветровое стекло было опущено, пол завален мешками с песком. В машине сидело трое солдат, обросших щетиной, в залепленной окопной грязью одежде. У солдата, сидевшего рядом с шофером, на поясе висел большой нож.

— Чудно, — сказал он, щуря на Карен слипающиеся от усталости глаза. — Чудные вы какие-то. И без оружия. Откуда вы взялись, ребята?

— Это девушка, — сказал Бинг и, заметив изумление на лицах солдат, поспешил объяснить: — Она корреспондентка. Наш грузовик стоит там, на окраине города. Как он, кстати, называется?

— Почем я знаю, — ответил солдат с ножом. — Не разберешь эти французские названия. А что вы здесь делаете?

— Мы заблудились. Хорошо, что вас встретили. В этой груде мусора живой души не найдешь.

— Еще бы! Да и вы лучше выбирайтесь отсюда. Немцы бьют из минометов, когда им только вздумается. На мой вкус, слишком часто.

Видно было, что остальным седокам «виллиса» немецкие минометы тоже не по вкусу. Шофер нетерпеливо нажимал на стартер.

— Я все-таки хотел бы знать, где мы находимся, — сказал Бинг, — Нам нужно добраться до дивизионной батареи. Вы можете сказать хоть приблизительно, где расположена наша артиллерия?

— Нет, — ответил солдат. — И очень жалею об этом. А то бы я сказал им пару теплых слов — они только и делают, что спят.

— Ну так скажите хоть, куда вы сами едете?

— На пост.

— А откуда вы едете?

— С другого поста.

— Значит, вы едете с одного поста на другой?

— Вот именно.

— Тогда выходит, что мы на переднем крае?

— Правильно! — солдат засмеялся. Засмеялись и шофер, и третий солдат, сидевший на заднем сиденье. — Чему вы удивились? Редко же вы сюда заглядываете!

Бинг пропустил насмешку мимо ушей.

— А скажите, где немцы?

— Да в конце этого шоссе, ярдах в четырехстах.

— Спасибо, — сказал Бинг, облегченно вздохнув.

— Не ездите дальше по этой дороге, она под обстрелом. Как-нибудь навестите нас с вашей дамочкой, когда мы будем посвободней.

— Спасибо, — сказала Карен. Машина отъехала.

Дорога, ведущая к немецким позициям, мирно дремала в лунном свете.

— Пошли обратно, — сказал Бинг. — Лаборд, верно, заждался.

Брезжило утро, когда они добрались до пятой батареи. На востоке гаснущие звезды уже заволакивала легкая дымка рассвета, нежная и юная, и трудно было поверить, что она предвещает день, который будет отмечен убийством сотен и сотен людей.

Артиллеристы пятой батареи явно об этом не думали. Они только что поднялись, и все, кроме часовых, сидели на земле, протирали сонные глаза и, зевая, дожидались кофе. Кое-кто уже готовил орудия к назначенному на пять часов залпу.

Никто из них не думал ни о сегодняшней годовщине, ни о смысле предстоящего залпа. Никаких разговоров об этом не было, изредка только слышалось ворчание: и нужно же придумать такое — подымать людей ни свет ни заря, чтобы выпустить по одному снаряду! Но большинство даже и не ворчали. Это были мастера своего дела, которые выучились управлять сложными орудиями, ухаживать за ними и готовить их к той роковой минуте, когда снаряд отрывается от дула и с визгом мчится по своему предначертанному пути, стремясь к неведомой цели, о которой они не знали ничего, кроме нескольких цифр, торопливо переданных по полевому телефону.

Толачьян стоял возле одной из гаубиц и с интересом рассматривал затвор. Двое артиллеристов подносили снаряды; они больше походили на рабочих сталелитейного завода, чем на солдат, только цех находился под открытым небом, — потолком служила маскировочная сетка, укрепленная на шестах.

— Нелегко вам, братцы, — сказал Толачьян.

Один из двух солдат, несших снаряд, с покрасневшим от натуги лицом, в расстегнутой до пояса рубашке, сказал:

— Ничего, не так страшно. — Он опустил снаряд возле орудия, выпрямился, вытер лоб и поглядел на небо. — Ясный день будет, — жаркий. — Увидев подходившую Карен, он спросил Толачьяна: — А она что тут делает? Катается с вами?

Но Толачьян не успел ответить, Карен уже была возле них. Другой солдат, молчавший до сих пор, облизнул пересохшие губы и хрипло спросил:

— Хотите кофе, мисс?

Она кивнула, улыбаясь. Артиллерист был трогательно юн. Прядь светлых волос падала ему на лоб, маленькое лицо казалось пепельно-серым в предрассветном сумраке.

— Глядите, — сказал он, — солнце встает!

Слева от них, за небольшой рощицей, возникло красновато-желтое сиянье. Ветви и листва деревьев потемнели до черноты. Подул ветерок, чистый и свежий. Потом солнце словно подскочило к верхушкам деревьев и повисло пламенеющим шаром. Все вокруг изменилось, обрело новые, более точные очертания; гаубица уже не казалась, как в сумраке, огромным чудовищем.

Подошел Бинг и протянул Карен чашку черного кофе. Она отошла в сторону и с жадностью принялась пить, чувствуя, как приятно согревается все тело. Ей уже не хотелось спать.

— Хорошо бы помыться, — сказала она.

— Я уже думал об этом, — ответил Бинг. — Но у них тут только немного питьевой воды, и она им самим нужна.

Толачьян достал свою флягу.

— Возьмите, — сказал он. — Она полная, мне столько не нужно.

— Вы, может быть, сами хотите умыться?

Толачьян улыбнулся, радуясь, что у него нашлось чем поделиться.

— Берите, берите, мисс, — сказал он, — я привык, обойдусь и так.

— Уже почти пять часов, — сказал Бинг. — Сейчас начнется. Пошли?

Они втроем вернулись к орудию. Прислуга уже была в сборе и заряжала гаубицу для залпа в честь Четвертого июля.

На земле лежали снаряды, уже начиненные листовками; их должны были выпустить через несколько минут после первого выстрела.

Карен дивилась спокойной, умелой работе орудийного расчета.

Наводчики завертели штурвалы, и широкий короткий ствол медленно переместился. Массивные станины крепко упирались в землю, словно ноги бегуна перед стартом.

Прислуга обошла гаубицу, вдвинула снаряд в казенную часть и захлопнула затвор. Все было сделано легко, без видимых усилий.

Подошел сержант, поглядел на Карен и ухмыльнулся.

— Не забудьте открыть рот, а то оглохнете, — сказал он.

— Вот так? — спросила она.

Она широко открыла рот. Должно быть, у меня очень глупый вид, подумала она, когда сержант засмеялся.

— Вот, вот, мисс! Теперь держитесь!

В ту же секунду грянул залп. Басистое сердитое грохотание началось далеко справа, с молниеносной быстротой докатилось до них, земля содрогнулась от рева сотен орудий. Карен еще успела заметить чью-то поднятую руку, прежде чем грохнула их батарея.

Теперь к эху орудийных выстрелов примешивались оглушительные взрывы по ту сторону линии фронта, где снаряды разворачивали землю, засыпая осколками немецкие окопы.

Канонада продолжалась еще несколько секунд. Потом она утихла так же внезапно, как началась. Наступившая тишина показалась Карен столь же грозной, как оглушительный огневой вал. Кто-то неестественно засмеялся, когда пустая гильза, все еще дымясь, вывалилась из орудия и покатилась по притоптанной траве.

Застигнутые врасплох немцы открыли беспорядочный ответный огонь. Неподалеку просвистел снаряд.

— Не понравилось! — сказал сержант. — Теперь и они начнут палить.

Бинг протянул Карен руку.

— Мне пора, — сказал он.

У Карен на глазах навернулись слезы:

— Берегите себя.

— До скорого!