Петтингера томила скука. Война приучила его к быстрым решениям, которые тут же претворялись в жизнь. Эта быстрота и постоянная напряженная деятельность определили все его привычки, весь жизненный уклад. И теперешнее оранжерейное существование среди нежащей роскоши замка, в ненасытных объятиях Памелы явилось для него просто пыткой. Сеть, которую он старался сплести, подвигалась, но черепашьим темпом; и незначительные отдельные успехи не приносили ему облегчения.

Время от времени — чересчур редко, как казалось нетерпеливому Петтингеру, — Лемлейн привозил известия от людей, с которыми путем длительных усилий удавалось установить контакт. Эти люди, военные преступники, сумевшие бежать и скрыться, теперь развивали деятельность по восстановлению прежних связей, по организации групп и группок и через Лемлейна уведомляли Петтингера о том, что готовы поддержать его план. Они все дружно соглашались, что на оккупированной территории быстро зреет почва для недовольства. Но это дружное согласие кончалось, как только вставал вопрос о том, кто же должен возглавить все дело. Они советовали не торопиться, дать былому порасти быльем; они утверждали, что никто из уцелевшей кучки прежних заправил не может выступить открыто, чтобы дать движению направление и форму, что нужно подготовить новых людей, которые смогут явиться номинальными руководителями, причем желательно из числа тех, кто пользуется полным доверием оккупационных властей; они жаловались, что большинство населения, поглощенное личными нуждами и заботами, способно только ворчать без толку. Но при всем том они делали, что могли, усиленно распространяли антисоветскую клевету и вносили разложение в ряды американской армии, действуя через женщин и разную другую гражданскую агентуру.

Петтингер внимательно вчитывался в каждую газету, немецкую или английскую, которая попадала ему в руки. Сообщение о предстоящем Нюрнбергском процессе вызвало у него насмешку: «Чепуха, комедия!» — заявил он. Немало радовали его известия о разногласиях между союзниками, начавшихся сразу же после конференции в Сан-Франциско. Малейшие трения в союзном контрольном совете действовали на него, как ложка целительного бальзама, но все шло так медленно, так отвратительно медленно, а удручающее однообразие его дней и ночей вызывало у него затяжные приступы тоски и заставляло искать утешения в шнапсе.

Когда Памела сообщила ему, что ее мать вынуждена принять под свой кров содержанку Уиллоуби, он на мгновение перетрусил. В испуге он слушал ее взволнованную и властную речь: он должен немедленно переселиться в домик садовника; пусть его принимают за одного из работников имения — изгородь и в самом деле давно не подстригали.

Но тут он опомнился.

— Подстригать изгородь — дело пленного поляка, — оборвал он ее. — Уиллоуби знает, что я твой муж и что я живу здесь. А теперь ты вдруг выкинешь меня из своей спальни и переселишь в домик садовника — остроумно, нечего сказать!

Он усмехнулся. Ему в голову вдруг пришла каверзная мысль, которая его позабавила, и разговор на том окончился.

Как только Уиллоуби, водворив Марианну в замок, уехал, Памела ворвалась в комнату Петтингера с лицом, перекошенным от волнения, злости и страха.

— Это шпионка!

— Дорогая моя, я немало имел дела со шпионами, — возразил Петтингер. — Таких хорошеньких шпионок не бывает.

— А ты ее уже видел?

— Издали.

Он почувствовал испуганное прикосновение ее влажной от пота ладони.

— Ты уже совершенно не похож на больного. Придется тебе все время сидеть в своей комнате, не выходить даже на прогулку. А то она может тебя увидеть. И этот американец теперь все время будет ездить, навещать свою девку! Ach, Gott!

Петтингер в раздумье спросил:

— А кто она такая? Немка, конечно?

— Разумеется, немка. И только что из концлагеря, хоть по ней и не видно. Отъелась на американских пайках, приоделась в краденые тряпки.

— Они победители, а мы побежденные, — философски заметил Петтингер. — Как приятно будет еще раз запереть такую в концлагерь!

— Но когда? — спросила Памела. — Когда?

Но точного срока он не мог назвать. Ничего, кроме неопределенных обещаний.

— Может быть, ты и права, — сказал он наконец. — Как-нибудь на днях я на нее погляжу поближе и решу, что нам с ней делать.

— Я бы хотела видеть ее мертвой, — горячо сказала Памела.

Петтингер, нахмурясь, посмотрел на нее. У него мелькнула мысль, что она вполне способна на убийство.

Марианна не стала настаивать на том, чтобы занять апартаменты вдовы. Она прошлась по всем комнатам и сказала вдове:

— Я не хочу причинять вам никаких неудобств. — Можно было заставить их в точности выполнить распоряжение Уиллоуби, но она учла, что ей придется жить с дамами Ринтелен и ладить с ними, а потому, чем скромней и непритязательней она себя выкажет, тем скорей вдова и Памела простят ей ее вторжение. Она даже решила объяснить им, что очутилась здесь исключительно по прихоти Уиллоуби.

— Эти американцы, вы знаете, мадам, — они просто с ума сходят, когда им нравится женщина; очень милые люди, по-своему, но никакого понятия о чужих правах, о вежливости, о приличиях.

Помимо всего прочего, комнаты вдовы представляли собой настоящий музей, тошнотворное нагромождение пастелей, вышитых подушечек, кружев и разных безделушек. Марианне казалось, что она не сможет повернуться в этих комнатах, не разбив какого-нибудь гипсового шедевра; она решительно предпочитала стиль модерн. Помирились на комнате в нижнем этаже, которую обычно занимал Дейн, когда уж он никак не мог уклониться от пребывания в замке.

Первую свою ночь в замке Марианна проспала довольно безмятежно; встала она поздно и честно попыталась войти в роль компаньонки вдовы. Но попытка встретила вежливый отпор; Марианна пожала плечами и отправилась гулять по парку.

Вернулась она уже после полудня. Потихоньку отворила дверь и вошла. В главном холле замка всегда господствовали сумерки и воздух был душный и спертый. На столике в углу стояла ваза с букетом жимолости; Марианна, проходя, остановилась, чтобы оторвать веточку и воткнуть в волосы. Настроение у нее было отличное, и она даже мурлыкала песенку.

Но вдруг мурлыканье оборвалось — полускрытый от глаз, в самом большом и спокойном кресле холла сидел Петтингер.

— Славная песенка, — сказал он. — И голосок тоже славный. Я вас испугал?

Она сунула веточку обратно в вазу.

— Я муж фрау Памелы.

На нем были светло-серые брюки Дейна и свободная, с широкими плечами, домашняя куртка. Он отложил старый журнал, который небрежно перелистывал до этого, встал и сказал:

— Зовите меня Эрих. Я вчера не мог спуститься, чтобы встретить вас. Я болен. Лежал в постели.

— Вы не кажетесь больным. — У нее пересохли губы; она облизнула их быстрым движением.

— У меня день на день не приходится, бывает лучше, бывает хуже, — сказал он.

Она мысленно порадовалась, что Уиллоуби его не видит. Ей положительно начинало тут нравиться, а она знала, что Уиллоуби ни за что не оставил бы ее под одной крышей с сильным, красивым и на вид вполне здоровым мужчиной.

— Надеюсь, вас удобно устроили? — спросил он. — Памела была против вашего приезда, а я считаю, что в этот дом совсем не мешает внести немножко жизни. Вы, я слыхал, были в концентрационном лагере? Вероятно, немало натерпелись. От нас, знаете ли, очень тщательно скрывали все то, что там происходило; только теперь начинаешь узнавать правду. Мне, право, стыдно. Германия, которая так гордилась своей музыкой, своим театром, своими культурными достижениями! Я сам в меру своих скромных возможностей всегда поддерживал искусство. Но теперь это отошло в прошлое. Нет денег, нет и искусства.

Говоря, он не сводил с нее внимательных глаз.

Она чувствовала его взгляд, который как бы зондировал ее; но почему-то ее это не смущало. Перед ней был настоящий барин, мужчина высокой марки, и ей пришлось напомнить себе о том, что она уже больше не мелкая карманная воровка и что ее американские связи сделали ее равной ему, — если только она не даст маху.

— В концлагере приятного было мало, — сказала она.

— Памела рассказывала мне, что вас подвергали ужасным мучениям. Ледяная ванна, кажется?

Несмотря на сумерки, она разглядела огонек в его глазах. Сердце у нее сильно забилось.

— Да, меня держали в ледяной воде, — сказала она. — Совсем голую.

— Не может быть! — воскликнул он. — Вы мне об этом еще расскажете, когда мы с вами познакомимся поближе. Вы были коммунисткой?

— Что вы, что вы! — От испуга она даже скосила глаза. Если Ринтелены сочтут ее коммунисткой и об этом узнает Уиллоуби, — прощай, замок, прощайте, новые платья, прощай все!

Петтингер облегченно перевел дух. По-видимому, она не лгала. Раз она не коммунистка, — а в этом он, собственно, с первого взгляда усомнился, — пусть себе будет чем угодно.

— Присядьте!

Она мгновенно повиновалась.

— Но если так, к чему же эта ледяная ванна и все прочее?

Ей не пришло в голову ничего нового.

— Должно быть кто-то распорядился не уродовать мое тело. И оно не изуродовано.

Он окинул взглядом ее ноги, ее плечи, сравнивая их упругость с дебелой рыхлостью Памелы.

— Вам посчастливилось!

— Не правда ли? — Ей захотелось призывно улыбнуться ему. Ей продолжает везти. То, что подействовало на Иетса, на Люмиса, на Уиллоуби, видимо, действует и на этого человека. Совершенно ясно, что его уже тянет к ней. Но улыбка не получалась; почему-то она вдруг утратила свою уверенность, то чувство безопасности, которое давало ей положение приспешницы победителей. Его домашний костюм, его легкий непринужденный разговор — все в нем было гладко, ровно — и тем не менее рождало тревогу. В его расспросах ей словно чудился твердый, тычущий палец. Она — коммунистка! Этого еще не хватало!

Он снова взял в руки журнал. Она увидела, как он свернул его в тугую трубку и, взмахнув рукой, принялся сечь им воздух. Это напоминало кнут или дубинку — привычное движение, и оно словно приковало ее взгляд.

Она задрожала. На миг ей вдруг захотелось убежать отсюда, вернуться в Креммен, к Уиллоуби… Но он уже опять заговорил с той легкой непринужденностью, которая как будто привораживала ее.

— Так скажите же, Марианна, за что все-таки вас арестовали?

— За фамилию, — сказала она слабеньким голоском. — Зекендорфы были замешаны в мюнхенском студенческом протесте. Я в это время тоже была в Мюнхене. Полиция меня и схватила…

— Какая глупость! — сказал он ласково. — А вы даже и не родня предателям?

Она молчала.

— Да или нет? — Он положил руку на ее локоны. Пальцы сдавили ей затылок.

— Не надо! — прошептала она.

— Да или нет? — Затылок был точно в тисках.

От боли становилось страшно и в то же время хотелось броситься к его ногам.

— Нет, не родня.

Тиски разжались, и вместо них она почувствовала ласковое поглаживание. Вся обмякнув, она услышала его голос:

— Ничего, Марианна, все будет хорошо, — и потом свой: — Да, Эрих.

Ночью он вошел к ней в комнату. Он запер за собой дверь и уселся на кровать. Она подтянула одеяло к самому подбородку.

Немного спустя они услышали шаги в коридоре. Босые ноги шлепали взад и вперед мимо двери. Потом удалились.

— Это Памела, — сказал он. — Терпеть не могу женщин-собственниц. Не вздумай меня когда-нибудь ревновать.

— Не буду, — сказала она и, помолчав, прибавила: — Памела меня теперь возненавидит.

— Она тебя и так ненавидит. Женская интуиция. Но ты не бойся. Твой американский подполковник не даст тебя в обиду; и я тоже с тобой.

Он взял ее за руку.

— Придется мне здесь остаться, — засмеялся он. — Она всю ночь будет сторожить. — Потом он вернулся к начатому разговору. — Да, интуиция. Я лично не претендую на интуицию. Но я не американец. Так что со мной ты лучше не пытайся ломать комедию. Ты просто славная девушка, которая начала жизнь не так, как полагается. Подробности меня не интересуют. Но не становись передо мной в позу мученицы. Ледяная ванна! Я не возражаю, к американцам можешь подлаживаться сколько тебе вздумается. Это мы все должны, каждый по-своему. Может быть, в свое время я даже попрошу тебя оказать мне кое-какие маленькие услуги.

Вместо ответа она только теснее прижалась к нему.

Завтрак вылился в довольно неприятную процедуру. Памела почти не прикасалась к еде. Она упорно гремела ложечкой в своей чашке, зная, что это раздражает остальных.

Остальные в свою очередь раздражали ее. Вдова отправляла в рот пышку за пышкой и жаловалась, что яйцо недоварено.

— Две с половиной минуты, — чирикала она. — Кажется, чего проще — только посмотреть на часы. Но они и этого не могут. Или, вернее, не хотят. А яйца теперь так трудно доставать. — Затем она переменила объект и взялась за Памелу: что с ней, у нее вид такой, будто она не выспалась. — И не мешало бы одеться к завтраку, — сказала она. — Тем более что у нас гости.

— Гости! — повторила Памела. — Эти гости уже, кажется, живут с нами.

Марианна подняла глаза, но промолчала. Она скромно доела яйцо и подобрала крошки с тарелки, любуясь разрисовкой саксонского фарфора. Затем она глотнула кофе и поспешно отставила чашку.

— Хотите, я достану у американцев настоящего кофе в зернах? — любезно предложила она.

Памела пронзила ее взглядом:

— Не утруждайте себя!

— Но у них сколько угодно. Почему им не поделиться с нами?

Памела задышала чаще.

— Мы, слава Богу, еще сохранили свою гордость!

— Вот тебе сахару за твою гордость, — сказал Петтингер, пододвигая к ней сахарницу.

Памела издала глухой стон. Потом она с шумом толкнула свой стул и вышла из столовой, путаясь в подоле ночной сорочки, видневшейся из-под халата.

Спустя некоторое время она пришла к Петтингеру, в его комнату. Она не сомневалась, что у него уже заготовлена для нее правдоподобная версия, но твердо решила не поддаваться. Она не намерена делить его с кем-то еще, тем более с американской потаскухой.

При виде лица Памелы, искаженного, отекшего, почти трагического после бессонной ночи, он сразу понял, что нужно переломить ее решимость. Для начала он подверг ее унижению, заставив признаться, что она весь дом обегала, разыскивая его; что она подслушивала у дверей Марианны; что она стояла на страже у его дверей, приложив ухо к щели, сгорая от ярости и обиды.

— Так почему же ты не постучалась, Памела? Почему не окликнула меня? Почему не вошла?

— Дверь была заперта.

— Это я, наверно, машинально запер по привычке. Голова занята разными мыслями, ты же знаешь…

— Тебя не было в комнате!

Он улыбнулся своей жесткой, маскообразной улыбкой.

— Я спал как младенец. Ничего не слышал.

Это была наглая ложь. Она пошатнулась. И сейчас же подумала: «Если бы это была правда. Господи, если бы эта была правда!»

— Эрих, — сказала она, — я из тех женщин, для которых лучше совсем не иметь мужчину, чем делить его с кем-либо.

На его лице отразилась скука.

— Весьма устарелый взгляд, если учесть недостаток мужчин в Германии.

Она вдруг засмеялась резким, напряженным смехом. Потом сказала тихо:

— Поцелуй меня, Эрих.

Он послушно приложился к ней губами.

Памела отступила на шаг. Ее лицо было мертвенно бледно. Хриплым голосом она сказала:

— Я не знаю, кто ты такой. Но есть люди, которым очень интересно было бы это узнать, очень интересно было бы узнать, что какой-то неизвестный человек живет здесь, носит платье моего мужа, спит в его постели. Так что лучше уж продолжай игру, будь мне настоящим, преданным мужем…

Черт бы побрал эту бабу, эту ненасытную Брунгильду! И ведь с ней не развяжешься — только она может дать ему то, что ему сейчас необходимо: это убежище, эти хрупкие связи, которые он налаживает через Лемлейна.

Тонок, тонок ледок.

Он разгладил морщины на лбу и заставил себя добродушно усмехнуться.

— Я тебя считал умней, Памела. За кого ты меня в самом деле принимаешь? Ведь она же содержанка Уиллоуби. Это он привез ее сюда.

— Ну что ж, тем для тебя приятнее — можно посмеяться над двоими сразу: над американцем и надо мной.

— Она только что из концлагеря. Разве я мог бы доверять ей?

— Я и не говорю, что ты ей доверяешь.

— Памела, дорогая, ты совершенно не знаешь, что представляет собой эта девушка. А я с ней разговаривал.

— Не сомневаюсь, — едко заметила она.

Он пропустил шпильку мимо ушей.

— Это обыкновенная потаскушка. Она и в концлагере очутилась по недоразумению. Она даже не родня тем Зекендорфам, которые участвовали в студенческом протесте в Мюнхене. Просто беспринципная маленькая интриганка, старающаяся извлечь для себя, что можно, из того положения, в котором мы все очутились. Такая еще скорей меня выдаст, чем ты, голубка, и ей для этого понадобится меньше оснований.

— Так, значит, она втирает очки американцам, — с расстановкой произнесла Памела.

Он усмехнулся:

— Американцам — да, но не мне! — Его приятно удивил тот факт, что он ничуть не утратил своей способности трезво оценивать любое положение и в то же время пренебрегать доводами разума. Вдруг он увидел, что у Памелы мокрые глаза.

— Ну, теперь что?

Она всхлипнула:

— Когда я подумаю, что тебе грозит…

Он понял, что снова в безопасности.

— Давай-ка будем продолжать нашу маленькую семейную идиллию. Предоставь мне тревоги и заботы, а сама верь в мою счастливую звезду. Я в нее твердо верю.

После обеда, улучив минутку, он шепнул Марианне, что придет к ней, как только можно будет, и что Памела укрощена.