6
Почему Видеркопф — помощник Шрекенрейтера — не выполнил приказа начальства и прекратил расстрел заключенных, оставшихся в лагере «Паула», после того как комендант выехал из него во главе пятитысячной колонны эвакуированных?
Видеркопф не мог сказать ничего вразумительного по этому поводу на допросе, который пришлось вести Иетсу.
Им руководила не жалость к этим шести тысячам обреченных: около тысячи пулеметы успели скосить, пока Шрекенрейтер мог слышать выстрелы.
Может быть, он надеялся снискать милость американцев, которые должны были вот-вот появиться в лагере? Безусловно, такой расчет как-то повлиял на решение, возникшее в тупой башке Видеркопфа. С другой стороны, он прекрасно знал, что оставшиеся у него на руках шесть тысяч заключенных живыми покажутся американцам страшнее, чем мертвыми в могилах, предусмотрительно заготовленных для них Шрекенрейтером.
Так что же им руководило?
Отчасти паника. Покуда Шрекенрейтер был в лагере, он являлся для своего верного помощника представителем и символом той системы, которая позволяла маленькому человеку говорить: «Не вините меня, я сделал, как мне было приказано». И он так и сказал Иетсу, но теперь, когда Шрекенрейтер исчез, это звучало не очень убедительно.
Помимо паники Видеркопфа охватила апатия. После отъезда коменданта лагеря сила, исходившая с верхушки государственной пирамиды, сила, струившаяся через Шрекенрейтера к Видеркопфу, а от него к рядовым эсэсовцам и барачным старостам, вдруг иссякла. У Видеркопфа пропала всякая охота выполнять приказы, которые Шрекенрейтер получал сверху и передавал ему. У него пропала всякая охота уничтожать следы того, что делалось в лагере. А приказать ему было некому. Он просто бросил работу. Только и всего.
Оставшиеся в лагере эсэсовцы тоже бросили работу. Они околачивались около бараков, бесцельно слонялись с места на место. Изредка кто-нибудь бил сапогом заключенного, попавшегося под ноги, но все это было как-то бессистемно. Правда, кухня и провиантский склад охранялись строго и ревностно. Если б не запасы продовольствия, эсэсовцы давно удрали бы из лагеря. И несколько человек так и сделали — те, у кого поблизости жили родственники или знакомые.
Часовых на вышках уже не было, по колючей проволоке уже не проходил ток. Подача электроэнергии из Нейштадта вдруг прекратилась, и никто особенно не задумывался над тем, почему это произошло. Только крайняя физическая слабость заключенных уберегала лагерь от бунта.
Видеркопф несколько пришел в себя лишь тогда, когда в лагерь поступило первое известие о приближении американцев. Заключенных, в полузабытьи лежавших на солнце, загнали в бараки; туда же убрали и недавно умерших. Тысячи расстрелянных так и остались лежать в могилах незарытыми, но могилы были за лагерной зоной, и это не претило даже такому ревностному блюстителю чистоты и порядка, как Видеркопф.
Он скомандовал оставшимся эсэсовцам построиться взводом перед комендатурой, а сам, составив приветственную делегацию из одного человека, пошел к воротам встречать победителей.
Он крайне удивился и вознегодовал, увидев у ворот человек десять заключенных — из тех, у которых еще остались кое-какие силы. Они поддерживали друг друга.
Некоторые вышли за ворота. Они кричали что-то и махали руками — махали руками машинам, не спеша двигавшимся к лагерю.
Видеркопф подбежал к ним.
— Назад! — крикнул он.
Они засмеялись. Голые черепа с лихорадочно горящими глазами засмеялись ему в лицо.
И тут Видеркопф понял свою ошибку: разве можно было оставлять их в живых! Его охватил ужас, он почувствовал ноющую пустоту в желудке. Заключенные издали увидели приближающиеся машины, и их будто подменили, они стали врагами, грозной силой.
Надо опередить их. В этом — его единственное спасение. Он должен сдать американцам лагерь, он, а не эти неумолимые враги в полосатой одежде.
Видеркопф кинулся вперед, обогнал заключенных и замахал рукой. Он первый встретит у лагеря «Паула» первый американский танк.
— Ich übergebe… — крикнул он. — Я сдаю…
Из броневика выскочил американский офицер. Лицо у него было суровое. Видеркопф увидел грозный взгляд темных глаз, сжатые губы, резкие складки, идущие от носа ко рту. Черты этого лица свидетельствовали о твердости характера. И Видеркопф совсем пал духом. С таким человеком не поговоришь, такой человек будет сам с тобой разговаривать.
— Ваше оружие! — сказал Иетс. — Вы арестованы!
Видеркопф молча смотрел, как заключенные окружили этого американского офицера.
— Вы свободны! — говорил им Иетс. — Вы свободны.
Солдаты Троя неистовствовали.
Иетс знал это и не останавливал их.
У него на глазах они ворвались в бараки и увидели там заключенных, валявшихся вповалку на нарах — живые вместе с мертвыми, и живых можно было отличить от трупов только потому, что грудь у них чуть заметно вздымалась, ловя кислород в этом тлетворном, зловонном воздухе.
У него на глазах они обнаружили тысячу расстрелянных, которые лежали в свежевырытых могилах, голые с головы до ног.
У него на глазах солдаты Троя наткнулись на бетонированный резервуар, десять футов на двенадцать, наполненный водой, мутной и тухлой от валявшейся там всякой дряни, начиная с дохлых крыс и кончая ржавыми консервными банками.
Высокий рыжий капрал спросил, показывая на резервуар:
— Что это? — и кадык у него судорожно дернулся. Один из заключенных ответил ему:
— Питьевая вода.
— И вы все ее пили?
— Все, а нас было двенадцать тысяч.
У Иетса на глазах американские солдаты обнаружили целый склад обуви — тысячи и тысячи пар, аккуратно сложенных штабелями, каждая пара с ярлычком — обувь новая, старая, рваная, чиненная не один раз и снова рваная.
— Чья это?
— Откуда мы знаем? Те, кто ее носил, давно умерли.
У Иетса на глазах солдаты Троя застали толпу заключенных в ту минуту, когда она сломала забор возле кухни и накинулась на помойку.
Один солдат, совсем еще мальчик, заплакал, глядя на них.
Но другие американцы не плакали. Они гонялись за эсэсовцами, находили их всюду — в темных бараках, за провиантским складом, на чердаке комендатуры.
Они отнимали у эсэсовцев дубинки и хлысты и угощали их тем и другим. Рыжий капрал бил высокого круглолицего охранника — бил не спеша, методически, до тех пор, пока голова у охранника не превратилась в сплошное месиво.
Коренастый, плотный эсэсовец, выпучив глаза, бежал по дороге между бараками, за ним гнались четыре американца. Иетс увидел его; он шагнул вперед и дал ему подножку. Эсэсовец упал, взвизгнул и пополз на брюхе. Подняться ему больше не пришлось. Американцы бросились на него вчетвером. Один стал ему на грудь и подпрыгнул на ней три раза. Второй нагнулся, отхватил ножом средний палец убитого и сунул в карман массивный перстень с двумя скрещенными молниями.
На складе солдатам попался моток веревки. Они нашли пятерых эсэсовцев и погнали их к воротам, а потом вдоль изгороди к сторожевой вышке. На глазах у Иетса один из американцев залез на вышку с веревкой в руках и перебросил ее через поперечное бревно. На глазах у Иетса эсэсовцев вздернули одного за другим. Он слышал их отчаянные крики. Он стоял, глубоко засунув руки в карманы, и смотрел на вышку.
Позже днем, встретив Карен, Иетс сказал:
— Знаете, у меня такое ощущение, будто все мы реагируем на это совершенно одинаково. Солдаты не потратили ни одного лишнего слова, ни одного патрона.
Он показал на вышку, где болтались пять черных кукол.
Она побледнела. В его голосе послышалась ярость: — С этим надо покончить поскорее, пока у нас задерживающие центры не заработают — ведь мы люди цивилизованные.
— Вас искал Трой, — сказала она.
— Трой подождет, — ответил Иетс. — Я хочу все это видеть своими глазами. Так, чтобы запомнить на всю жизнь.
Трой занял помещение лагерной комендатуры.
Карен вошла туда и сказала с деланной небрежностью:
— Если вы не спохватитесь вовремя, капитан, у вас здесь не останется в живых ни одного эсэсовца. А нескольких все-таки не мешает приберечь для будущего суда.
— Знаю, — устало проговорил он. — Я уже распорядился, чтобы их согнали всех в одно место. Надо было бы раньше об этом позаботиться, но ведь просто не придумаешь, с чего начать!
— Вы действуете совершенно правильно, — сказала Карен. Ей хотелось подбодрить его, но из этого ничего не вышло.
— Ни продовольствия, ни медикаментов, ни воды, ни постелей! ДДТ и то не хватает — дезинфекцию нечем сделать! Мне думалось, я достаточно всего повидал на войне — больше, кажется, некуда. Но это… — он покачал головой. — Как тут быть? Санитары говорят, что среди заключенных свирепствуют и сыпной и брюшной тиф, и туберкулез, и все болезни, какие только есть на свете. А я сижу, ничего не делаю, когда эти несчастные… не знаю даже, как их назвать… умирают один за другим у меня на глазах. Я выдал все, что здесь было на продовольственном складе, добавил, сколько мог, из солдатских пайков — и дай Бог, чтобы всего этого хватило на одну кормежку. Я запросил у генерала продовольствия, врачей, санитаров, медикаментов, но когда все это пришлют! А сейчас как быть?
— Фарриш не имел права посылать вас сюда с пустыми руками, — сказала она.
— На это я не могу ссылаться.
На минуту Трой забыл о своих терзаниях и увидел по смягчившемуся взгляду Карен, что ей жаль его. — Вы очень добры ко мне. Я чувствую, что вам хочется меня утешить. — Он нахмурился. — Ничего не поможет, мисс Уоллес. Я окончательно запутался.
И он снова вернулся к тому, что не давало ему покоя:
— Я был обязан заранее подумать, что здесь потребуется, заранее все достать! Это мой прямой долг как командира! Ведь мне бы и в голову не пришло выступать без боеприпасов!
— Но как вы могли предугадать, что здесь творится!
— Может, вы правы. Не знаю… Я ничего не знаю. Хочу только одного — уйти отсюда. Хочу в бой, сражаться с врагами. И пусть война поскорее кончается, так чтобы забыть все это к черту.
Она представила себе, как он будет стараться забыть. Пройдут годы, и что бы он ни делал, о чем бы ни думал, вдруг рука сама поднимется к глазам… прогнать, стереть воспоминание о скелетах, копошащихся на земле в лагере «Паула», воспоминание о людях, которых он вел в бой и которые погибли в бою.
— Не сдавайтесь, — сказала она. — Делайте все, что сможете сделать, и пусть ваша совесть будет спокойна.
Сердце у Троя дрогнуло, он сдвинул в сторону ворох бумаг, лежавший на столе между ними, и сжал ей руку. — Спасибо… Спасибо вам.
Она не отняла своей руки.
И тут же ее взгляд упал на то, что лежало поверх бумаг, которые отодвинул Трой. Это была книга в переплете с каким-то странным рисунком.
Он увидел, как изменился у нее взгляд, отпустил ее руку, быстро сунул книгу под бумаги.
— Что это? — спросила Карен.
— Я не хотел, чтобы она попалась вам на глаза. Я разглядывал ее, когда вы вошли. Вот теперь сам виноват.
— Но что это?
— Я не знаю, что написано в этой книге, — медленно проговорил Трой, — но переплет ее сделан из татуированной человеческой кожи. — Он вскочил и быстрым движением поднес свою флягу к ее губам. — Выпейте, Карен! Что с вами? Очнитесь!
Около тридцати эсэсовцев, включая Видеркопфа, убереглись от разъяренных американских солдат. По приказу Троя их заставили убирать мертвых. Дрожащие от страха, ошеломленные своим внезапным падением с вершин власти, эсэсовцы вышли за зону, повязав нос и рот платками, чтобы не подхватить какую-нибудь заразу от трупов. Заключенные молча наблюдали за своими бывшими властелинами, не проявлявшими особого рвения к такой работе.
Те из заключенных, которые были покрепче, пробрались в казармы. Там были оружие, обувь, обмундирование, консервы. Солдаты Троя, снявшие со всего этого сливки, не препятствовали грабежу.
Трой был связан в своих действиях по рукам и ногам, потому что ему приходилось держать значительные силы вне лагерной зоны на случай внезапной атаки немцев. На то, чтобы поддерживать порядок в самом лагере, выдавать продовольствие и оказывать медицинскую помощь больным, у него осталось около ста человек.
Чем больше Трой приглядывался к тому, что творилось в лагере, тем больше чувствовал он всю тяжесть своих обязанностей. Американский военный врач, капитан медицинской службы, затащил Троя и Иетса в больничный барак.
— Вот, полюбуйтесь! — сказал он и откинул одеяло с лежавшей на койке женщины, груди которой представляли собой сплошные гноящиеся раны. — Я сделал ей укол морфия. Она скоро умрет.
— Боже милостивый! — воскликнул Трой. — Для чего они это делали?
— Вероятно, для того, чтобы искусственным способом вызывать рак, — ответил врач. — Лейтенант Иетс, может быть, вам удастся узнать что-нибудь от других больных?
Несколько вопросов, заданных Иетсом, сразу подтвердили эту догадку.
Капитан медицинской службы подергал себя за усы.
— Но это безумие! — сказал он. Потом повернулся к Трою. — Как же мы поступим с людьми, которые делали такие вещи, и с теми, кто допускал, чтобы это делалось?
Борясь с желанием убежать, спрятаться от всего этого, Иетс проговорил язвительно:
— Капитан Трой намерен сохранить им жизнь.
— Сохранить жизнь? — повторил врач. — Ну, это его дело — он командир. Но здесь я хозяин, и решение остается за мной. Черт подери! Если б у меня действительно было право поступить по-своему! Я бы прекратил мучения этих обреченных!
Трой схватился за голову. Все против него, но он должен предотвратить насилие, сохранить порядок в лагере! Он прекратил уборку трупов, велел запереть эсэсовцев в барак и вызвал к себе своего самого надежного сержанта — Лестера, вернувшегося в часть из госпиталя под Верденом. Лестер назначался начальником караула у барака, где сидели эсэсовцы, и он должен был сам выбрать троих караульных.
Лестер холодно посмотрел на него.
— Попробую, сэр, — сказал он.
Через несколько минут Лестер снова вошел к Трою.
— Вам не везет, капитан. Все отказались наотрез. Просили передать вам, что расправиться с этой сволочью они готовы любым способом, а охранять их не будут.
— Что вы им ответили?
— Ничего, — сказал Лестер. — Я сам так же считаю.
— Посмотрим! — сказал Трой.
Это был мятеж, открытый мятеж. Если он хочет спасти эсэсовцев, ему придется пойти к солдатам и самому назначить караульных.
Мрачный, с тяжестью на сердце, Трой вышел вместе с сержантом из комендатуры. Он приказал солдатам построиться и обратился к ним со следующими словами:
— Многие из вас знают меня давно, еще с Нормандии. Как вам кажется, хорошо я себя чувствую здесь?
Неясное бормотанье в ответ.
— Я думал, мы придем сюда, распахнем ворота настежь и скажем заключенным: «Расходитесь по домам! Вы свободны!» А все вышло по-другому. Многие из этих несчастных не доберутся и до ворот. А если и доберутся, их все равно нельзя будет выпустить отсюда, потому что они носители заразы. Поэтому пусть сидят здесь до тех пор, пока мы не получим подкрепления и довольствия, а тем временем в лагере надо поддерживать порядок. Мне известно, что кое-кто из заключенных обзавелся оружием. Его надо отобрать у них. Пока я не отставлен от командования, бунта в лагере не будет. Теперь насчет эсэсовцев. Тут имели место несчастные случаи…
Смешки, фырканье.
— Смирно! Итак, тут имели место несчастные случаи. Если б я употребил другие слова, мне пришлось бы посадить кое-кого из вас в один барак с эсэсовцами. А я не хочу этого делать. У нас и без того нехватка в людях. Так вот, запомните: таких несчастных случаев здесь больше не будет. Понятно?
Солдаты молчали, но в их молчании чувствовалось недовольство.
— Нужны трое добровольцев для несения караула, — вдруг сказал он.
Никто не выступил вперед.
— Ладно! — Трой стиснул зубы, выставил подбородок. — Шийл! Козинский! Бартлет! В распоряжение сержанта Лестера. Разойдись!
Он сделал направо кругом и, печатая шаг, пошел прочь, злясь на самого себя, злясь на Фарриша, который так удружил ему.
Наступил вечер.
Иетс допрашивал Видеркопфа. Видеркопф совершенно потерялся и не знал, что и подумать. Почему этот американец так настроен против него?
— Заключенных нужно учить, — хмуро проговорил Видеркопф. — Вот вы дали им свободу. Посмотрите, что они теперь делают! Мы, немцы, во всем любим порядок. А я только исполнял свой долг.
— Значит, вы считали себя учителем?
— Да, — ответил Видеркопф.
Иетс сказал:
— Я по профессии тоже педагог.
— Тогда вы меня поймете, — сказал Видеркопф.
Иетс решил прекратить бесполезный допрос. Он повел Видеркопфа в барак, где держали эсэсовцев. В лагере стояла темнота, идти было трудно. Иетс полагался на Видеркопфа, на его чувство ориентации. Эсэсовец был весьма предупредителен; он жался к Иетсу, боясь, как бы не потерять его в темноте и не остаться одному. А у Иетса было такое чувство, словно на земле что-то копошится, Ползает, увертываясь от него и от Видеркопфа и в то же время цепляясь за них.
Шийл, стоявший на часах у барака, окликнул Иетса. Тот велел ему открыть дверь и впустить туда Видеркопфа.
Когда Иетс вернулся в помещение комендатуры, Трой и Карен молча сидели за столом друг против друга.
Иетс устало опустился на стул. Молчание стало еще ощутимее. Он чувствовал, что между этими двумя людьми завязываются какие-то нити, может быть, даже незаметно для них самих.
— Пойду спать, — сказал он и для виду зевнул.
— Нет, еще рано, — быстро проговорил Трой. Потом добавил более сдержанно: — Я совсем отбился от сна. Этот лагерь давит меня, как кошмар. Стереть бы его с лица земли, так чтобы и следов не осталось!
— Нет, его надо сохранить, — сказал Иетс, — и сгонять сюда туристов со всех концов света, а главным образом из Америки.
Трой закурил сигарету.
— Может, вы правы. Но я не стану принимать в этом участие. С меня на всю жизнь хватит того, чего я насмотрелся здесь за один день. Карен хорошо! Она напишет и отделается от всего этого.
— И напишу! — горячо вырвалось у Карен. — Только мне не поверят.
— Когда я уйду отсюда, — сказал Трой, — мне тоже не захочется в это верить. Вот смотрю я на вас двоих или на других порядочных людей, на своих солдат, и думаю только бы покончить с войной, а там жизнь наладится. Потом вдруг сразу себя одерну: а разве за всех можно поручиться? Возьмите любого из этих нацистов, которые сидят у нас сейчас под замком, оденьте его в штатское и выпустите на свободу где-нибудь в Нью-Йорке, или Чикаго, или Денвере, или в Лос-Анджелесе — разве такого отличишь по виду от остальных людей? Вот это-то меня и пугает!
— Фу, черт! — пробормотал Иетс, потирая свои бородавки. И ему представилась университетская спортивная площадка в Колтер-колледже и футбольное поле позади нее — поле, на котором всюду бараки. Он увидел самого себя — вернее, свою тень, в мешковатой одежде в полоску, увидел, как эта тень вымаливает кусок хлеба, пьет грязную воду, плетется на непосильную работу под ударами хлыста.
Если б они выиграли войну, подумал Иетс… но они ее не выиграли.
Раздался выстрел, следом за ним — крики, злобные вперемежку с отчаянными. И тут же послышалось потрескивание огня, мгновенно охватившего сухое дерево.
Трой расстегнул кобуру и выбежал из комендатуры. Горел барак; пламя столбом поднималось вверх в безветренном воздухе, четко обрисовывая стены барака; в окнах мелькали руки, лица. Пронзительные крики перекрывали рев огня.
В отсветах пожара кипела, крутилась, словно подхваченная водоворотом, толпа заключенных. Трой, а за ним Иетс и Карен пробились сквозь нее.
«Они вооружены!» — пронеслось в голове у Троя. Он кинулся к ним, не обращая внимания на винтовки и автоматы, наведенные на запертую дверь барака.
Заключенные не двинулись с места. Передние видели решительное лицо Троя, но отступить не могли, потому что на них напирали сзади.
Трой оттолкнул Шийла, который, бледный как полотно, стоял на своем посту у горящего барака.
— Ключ! Ключ давай!
Шийл наконец-то понял, что от него требуется. Он полез в один карман, в другой…
Трой не стал ждать его. Он налег своим могучим плечом на дверь, сломал замок. Но дверь, уже тлеющая поверху, не подалась — эсэсовцы напирали на нее изнутри, тщетно стараясь вырваться наружу.
— Воды! — крикнул Трой. — Иетс! Что же вы! Пошлите за водой! — В толпе появились солдаты. — Воды! — снова крикнул Трой. Но они стояли как вкопанные, то ли не расслышав слов своего капитана, то ли не желая понять его, то ли не в силах оторваться от зрелища горящего барака.
— Вы же знаете, что воды не хватит! — сказал Иетс, стараясь удержать Троя. — И все равно ее сюда не подашь… Выходите! — крикнул он эсэсовцам. — Kommt heraus!
Дверь, уже охваченная огнем, вдруг подалась. В ее рамке показался Видеркопф; он выл не своим голосом, лицо у него было искажено от ужаса, рубашка на нем тлела, лохматые волосы опалило огнем. Эсэсовцы вытолкнули его вперед.
Видеркопф увидел заключенных в полосатой одежде, увидел наведенные на него винтовки, автоматы. Отчаяние придало ему сил — он оттеснил обратно в барак живые факелы, которые напирали на него сзади, толкая его в этот водоворот ненависти.
Но тут крыша обвалилась, стены рухнули, и пламя этого смрадного костра из человеческих тел пошло на убыль.
Трой, сам обгоревший, с закопченными руками и лицом, отвернулся от дымящегося пожарища.
— Отобрать оружие! — скомандовал он солдатам. Заключенные беспрекословно расстались с винтовками и автоматами.
— Шийл!
Шийл выступил вперед; губы у него были упрямо сжаты. Трой потер ладонью свои покрасневшие, слезящиеся от дыма глаза.
— Что тут произошло?
— Я ничего не мог поделать! — сказал Шийл. — Честное слово, ничего! Они вдруг окружили барак и меня… — Он показал на заключенных, которые быстро исчезали в темноте.
— Почему вы не позвали Лестера?
— Они мне ничем не грозили, сэр.
— Кто стрелял?
— Не я, сэр.
— Значит, они?
К этому времени заключенные исчезли все до одного.
— Нет, сэр, стреляли из барака. Может, у кого-нибудь из эсэсовцев был револьвер, может, они струсили, когда увидели заключенных. Я бы на их месте тоже струхнул.
— Продолжайте!
— Выстрелом убило одного заключенного. Толпа разъярилась, но меня не тронула. Подожгли барак. Он вспыхнул, как спичка. Дождя давно не было, вы сами это знаете, сэр.
— Кому было поручено охранять барак?
— Вам! Вы жизнью должны были отвечать за этих сволочей! Будто вы этого не знаете, Шийл!
Шийл судорожно проглотил слюну, потом сказал:
— Может, напрасно вы меня сюда поставили, сэр. Я был в Арденнах. Я не могу защищать фрицев.
Трой ничего не ответил на это. Он посмотрел на потухший костер, потом перевел взгляд на Шийла. — Идите спать, — через силу проговорил он. — Некого здесь больше сторожить.
