3
Третья рота заняла западную часть Энсдорфа. Накануне вечером здесь шли уличные бои, но когда стемнело, Трой решил приостановить наступление. Ему не хотелось посылать своих людей в восточную часть города, пока имелась надежда, что артиллерия, планомерно действуя на переднем крае, сломит сравнительно слабую оборону немцев.
Черелли первым увидел впереди на дороге что-то белое. Он лежал на кровати булочника Крулле, которую передвинул к выбитому окну на втором этаже дома. Он нагнул голову, так что над подоконником видны были только его каска и глаза. Он, не шевелясь, наблюдал дорогу и думал о подержанных автомобилях, которые он будет ремонтировать, когда война кончится и он вернется на родину; этой приятной перспективой он пытался отогнать сон, который подкрадывался к нему, заставляя то в дело клевать носом. Он увидел белое развевающееся облачение, словно призрак летевшее над дорогой. Это было неожиданно и сверхъестественно, он не знал, как это понять, и первой его мыслью было, что он, кажется, ничего плохого не делал… а второй — выстрелить и посмотреть, что будет дальше.
Потом он заметил, что под летящим белым облаком идут две женщины и что они еле переставляют ноги.
Черелли вовсе не собирался им показываться. Может, это ловушка.
— Эй, вы! — крикнул он.
Обе фигуры сразу остановились. Облачение перестало двигаться и бессильно повисло на палке. Черелли понял, что это нечто вроде флага — белый флаг, знак переговоров или сдачи.
На зов Черелли явился капрал Клей, который замещал раненого Саймона. Клей бросился на кровать рядом с Черелли. Пружины заскрипели — Клей был грузный мужчина.
— Что это значит, по-твоему? — спросил Черелли. Клей наморщил свой веснушчатый лоб. Его толстые губы шевелились, как всегда, когда он думал.
— Гражданское население, — сказал он, — колбасники. Небось, сидели где-нибудь в погребе и тряслись от страха. А теперь ночь, они и выползли. Я за ними схожу, а ты меня прикрывай.
Черелли почувствовал, что матрац булочника поднялся, как только капрал слез с кровати. Потом он увидел, как Клей перебежал через улицу и, под прикрытием стены соседнего дома, подошел поближе к странной паре. Он сделал им знак. Они робко подошли ближе к стене, к которой прижималось грузное тело Клея; потом капрал прикладом погнал их по улице к окну Черелли и дальше, мимо булочной, так что Черелли потерял их из виду. Улица опять опустела, и все затихло, кроме непрерывного грохота орудий.
Через несколько минут Клей вернулся.
— Ну уж и дамочки, — сообщил он. — Одна совсем старуха. Все вопила: «Официр, официр!» Я их отвел к Шийлу, теперь ему придется стеречь этих немок. А что мне было делать? Вести их к капитану среди ночи? Пускай Трой скажет завтра утром, как с ними быть… — Он вдруг выругался. — Чего лезут не вовремя?
Черелли засмеялся. Его открытое, мальчишеское лицо обернулось к капралу.
— Может, они знают, где тут есть выпивка? Небось, не спросил?
— Нет, — сказал Клей, — забыл, черт возьми.
— Ты еще новичок тут, — утешил его Черелли. — Надо приучаться к местным порядкам…
Наутро капитан Трой получил приказ не продвигаться дальше в этот день. Надо было выровнять фланги, перед тем как вести дальнейшее наступление в его секторе. Он был рад возможности окопаться и закрепиться, но к этой радости примешивалось некоторое беспокойство. Продвижение замедлялось с каждым днем, и у него явилось тяжелое предчувствие, что противник что-то затевает. Это опасение было ни на чем не основано, потому что немцы почти не высылали патрулей, а если бы они предполагали завязать бой, то их активность усилилась бы. Он вспомнил свою бабушку, у которой мозжило колено к перемене погоды; колени у него были в порядке, и все же предчувствие не оставляло его.
Трой услышал, как виллис подъехал к дому, в котором он расположил свой командный пункт. Он услышал, как башмаки застучали по лестнице и как захрустели осколки стекла — хоть бы кто-нибудь подмел в коридоре! Вошел сержант.
— Я вам должен штаны и рубашку, — сказал Бинг, — помните, это было еще в Нормандии?
Он положил сверток на стул.
— Как, это вы? — воскликнул Трой и поднялся, чтобы пожать ему руку. И вдруг нахмурился: — Надеюсь, вы не привезли с собой эти проклятые громкоговорители?
— Нет, черт возьми! Это просто дружеский визит, в благодарность за старое одолжение. Я рад, что вы живы, сэр!
— А я удивляюсь, что вы живы! Лейтенант у вас теперь не тот?
— Я ухитрился от него отделаться. Теперь у меня другой, очень приличный парень по фамилии Иетс. Я думал, что встречу его в вашем лагере пленных, но он не явился, так что я приехал сюда. Да там и вообще никого нет.
— Напрасно вы приехали. Тут жарко. А штанов у меня достаточно.
— Ну, капитан, эти штаны я достал в вашей же хозяйственной части, так что никакой жертвы с моей стороны нет. А я собирался к вам заехать с того самого дня, как вы обогнали меня в Роллингене.
Трой дружески взглянул на Бинга.
— Вы постарели. Хотите кофе?
Бинг сел. Горячая кружка приятно согревала пальцы. Он подул в нее.
— Как вам нравится положение? — спросил Трой.
— Мы что-то застряли.
— Что там затевают немцы?
Бинг осторожно хлебнул.
— Вы что-нибудь знаете?
— Нет, — мрачно сказал Трой.
— Я допрашиваю пленных. Они иногда делают намеки, особенно те, которые понаглее.
— Какого рода намеки?
— Ничего определенного. Но если вы хотите знать мое мнение, они собираются наступать.
— Вы об этом докладывали?
— Разумеется. И я слышу то же самое от переводчиков по всей линии фронта. Но это, может быть, ровно ничего не значит. Иногда немцы сами распускают такие слухи среди своих солдат, чтобы поддержать настроение. То это новое оружие, то общее наступление, то еще что-нибудь — всерьез их принимать нельзя.
— Да, — сказал Трой. — Совсем не то, что прогулка по Франции.
— Сейчас зима, — Бинг ухмыльнулся в свою кружку. — Зимой воевать надо в помещении.
— У меня двое пленных, — сказал Трой. — Мой переводчик, Трауб, который обычно имеет с ними дело, ранен в руку и отправился на перевязочный пункт. Хотите взглянуть на них после кофе?
— За всю поездку это мне в первый раз так повезло! — Бинг торопливо допил кофе. — Спасибо. Конечно, хочу!
Вошел сержант Лестер, Трой познакомил их. Бингу очень понравилось, что это вышло совсем по-штатски.
Лестер сказал:
— Капитан, ночью пришли две немки с белым флагом. Шийл докладывает, что они всю ночь просили отвести их к офицеру. Разрешите привести их сюда?
Трой взглянул на Бинга.
— Если это не затруднит…
— С белым флагом? — заинтересовался Бинг.
— Не совсем, — сказал Лестер. — Я видел эту штуку. Очень красивая, вышитая золотом. Шийл говорит, что ему хочется взять ее себе на память. Такая, как священники надевают в церкви, знаете?
— Не приводите их сюда, — сказал Трой. — Бинг пойдет с вами и там допросит их.
— Долго же вы там сидели, — сказал Дондоло, когда Бинг с Лестером вышли от капитана. — Здесь, на улице, холодно.
Бинг проклинал случай, навязавший ему в шоферы Дондоло. При первой же попытке Дондоло заартачиться он дал понять бывшему сержанту, кто теперь командует; однако Дондоло не сразу с этим примирился. И сейчас Бинг отпарировал его жалобу:
— Да, конечно, трудновато — это не то, что в теплой кухне: приходится ездить, а тут и опасно, и мало ли что… Поставьте машину и идите с нами. Мы будем в помещении, там обогреете свой чувствительный зад.
Дондоло промолчал: он умел выжидать удобного случая и рассчитывал, что ждать придется недолго.
Бинг устроился в пустом доме рядом с командным пунктом капитана Троя. Там было три комнаты на первом этаже — лучшую он занял для допроса пленных, в другой Дондоло стал на страже, третья оставалась пустой.
Бинг скоро покончил с допросом двух немецких солдат. Они недавно были причислены к фольксгренадерам и сбились с дороги во время отступления; они не знали почти ничего, кроме номера своей роты, номера дивизии и фамилии своего лейтенанта, который сбежал первым. Они были еще более угнетены, чем остальные пленные из таких частей; говорили, что война проиграна, и чем скорей она кончится, тем лучше.
Шийл явился забрать этих двух солдат из-под охраны Дондоло. После этого Бинг вызвал старшую из двух женщин.
— Но ведь вы не офицер! — были ее первые слова.
Бинг подставил ей стул. Она села, измученная, бледная; бессонная ночь, тревога, голод — она ничего не ела со вчерашнего дня — покрыли ее лицо сетью тонких морщинок, словно штрихами. Но глаза оставались живыми — обведенные кругами, усталые глаза с почти незаметными ресницами.
Она все расправляла измятое пальто и юбку, но без успеха; ее платье потеряло всякий вид, после того как она провела ночь на полу в подвале.
— Для чего вам нужно видеть офицера? — спросил Бинг.
— Потому что шахту… там пять тысяч человек… ее взорвут… они все погибнут, задохнутся… а герр лейтенант велел, чтобы я пошла к американскому командиру…
Она захлебывалась словами.
В долгие часы ночи, когда все кости у нее болели от каменного пола и пронизывающей сырости, а душу терзала мысль, что время проходит без всякой пользы, она так хорошо обдумала свою речь. Но теперь все ее красноречие исчезло. На языке у нее было то, чего она боялась ночью, она считала излишними даже те простые, необходимые вопросы, которыми американец перебивал ее речь: как ее фамилия… откуда она, из Энсдорфа или нет… и почему именно ей поручили такое трудное дело…
Бинг, едва выслушав начало ее сбивчивого рассказа, понял все его значение и оживился. Взбунтовались пять тысяч немцев, или если не взбунтовались, то по крайней мере сознательно воспротивились приказу нацистов; а нацисты собираются уничтожить их, своих же немцев; тут есть возможность поддержать этих шахтеров и их семьи, укрепить их волю, укрепить сопротивление; ведь это пример для всего германского народа, трещина между правителями и народом, между нацистами и народом; трещину можно углубить, если вовремя вогнать клин быстрым, решительным ударом.
— У меня осталось только тридцать восемь часов, — сказала Элизабет Петрик. — После этого я должна передать лейтенанту Шлагхаммеру, что вы не пойдете через шахту. Хотите вы мне помочь? Можете вы отвести меня к вашему полковнику, к вашему генералу?
«Пройти через шахту!» — подумал Бинг. Он не был знаком с картой местности и с боевой обстановкой. Трой, наверное, сумеет в этом разобраться. Но сам Бинг был склонен считать все это выдумкой, для того чтобы выгнать энсдорфцев из шахты или дать этому Шлагхаммеру достаточное основание, чтобы их уничтожить. Любой американский командир подумал бы, прежде чем посылать своих людей в длинный, темный туннель, который могли заградить трое солдат с пулеметом.
В соседней комнате Дондоло разглядывал Леони. Его не отпугнул ее жалкий костюм; то, что она была грязна и нечесана, ровно ничего не значило.
Леони отлично понимала, чего хочет от нее этот американец; Геллештиль иногда смотрел на нее вот таким же взглядом, словно она отдана в его полное распоряжение. Она отодвинулась подальше от солдата; взгляд ее выражал мольбу, но и страх тоже — это-то и заставило Дондоло перейти к действию.
Он загнал ее в угол, методически и не торопясь, потом схватил за плечи и прижал к стене.
Она закричала.
— Молчать! — зашипел он.
Но было слишком поздно. Бинг уже вбежал в комнату. Позади Бинга Дондоло увидел старуху, которая говорила что-то непонятное. Женщин в известном возрасте следовало бы убивать, они уже ни на что не годятся.
Дондоло вызывающе оглянулся на Бинга, и в эту минуту девушка вырвалась. Она была проворна, как кошка. Дондоло видел, как она промелькнула мимо, услышал, как хлопнула входная дверь, как девушка сбежала по лестнице, потом выскочила на улицу — и все стихло.
Капли пота выступили у него на лбу. Он хрипло засмеялся и пригладил волосы.
— Вам это так не пройдет, — сказал Бинг. Губы у него побелели.
— А что вы мне можете сделать? — сказал Дондоло. — Ничего не может быть хуже места, где я сейчас нахожусь. В военно-полицейской тюрьме и то лучше.
— Идем! — сказал Бинг фрау Петрик и, отведя ее в другую комнату, закрыл дверь между собой и Дондоло. Он не знал, с чего начать.
— Мне очень жаль, — сказал он наконец, — очень жаль. Этому солдату нет никакого оправдания. Он будет наказан.
Женщина как будто прислушивалась, но не к его словам. Фрау Петрик надеялась, что Леони догадается вернуться. Она прислушивалась, не раздастся ли выстрел — это значило бы, что американский или немецкий солдат пытается остановить бегущую девушку. Но этот одинокий выстрел так и не прозвучал.
— Это ваша дочь? — спросил Бинг.
— Нет.
Элизабет Петрик положила пальцы на край стола; он увидел ее широкие ногти и набившуюся под ними грязь.
— Леони — девушка из этого города, — сказала она беззвучно.
— Очень смело с ее стороны, что она пошла с вами. Разве не было мужчин?
— Мы думали, что лучше идти женщинам… Который час?
Было что-то почти нечеловеческое, что-то очень немецкое в ее упорстве, в ее решимости и в ее сосредоточенности на одной мысли об офицере и проходе американцев через шахту.
Бинг спросил:
— Ваша семья тоже в шахте?
— Да.
Этим объяснялось кое-что, но не все.
— Я не могу идти разыскивать вашу девушку, — сказал он.
Фрау Петрик это знала. Она взглянула на него. Утрата Леони, девушки, которую любил Пауль, заставила ее еще сильнее стремиться к спасению своего сына и тысяч людей в шахте. А этот американец был единственной ее надеждой, единственным связующим звеном с тем американским офицером, который поручится ей и Шлагхаммеру за то, что американцы не войдут в шахту.
— Который час? — опять спросила она.
— Десять тридцать, — ответил Бинг.
— Отведите меня к офицеру, прошу вас!
Бинг рассказал капитану Трою всю историю. Они вместе нанесли местоположение старой шахты на карту — ее забросили так давно, что на новых картах этой шахты не было.
— Как вы думаете, — спросил Бинг, — есть ли возможность для вас пройти через туннель?
— Возможность есть, — сказал Трой, — но маловероятная.
— Почему?
— Я бы выбрал любой подступ, только не эту шахту. Вы сами сказали, что этот туннель, да и всякий туннель, может быть прегражден тремя солдатами с пулеметом. Я знаю, чего нам стоило пробиться через подземные ходы, чтобы взять укрепления Метца.
Он помолчал.
— Можете сказать вашей старушке, чтобы она не беспокоилась, пускай идет обратно и скажет своим, что мы не собираемся обрушить гору им на головы!
— Я бы хотел задержать ее до прихода лейтенанта Иетса. Мне наконец удалось разыскать его в штабе дивизии, и он сказал, что сейчас же приедет.
Трой пожал плечами.
— Как хотите!
Зазвонил телефон, вошел лейтенант Фулбрайт, и Трой занялся другими делами. Бинг спокойно ждал, обдумывая, каким путем осуществить на практике свою идею. Если эта женщина и люди в шахте служат доказательством, что на той стороне расшатались какие-то устои, надо этим воспользоваться и расшатать их еще больше. Но, как и всегда, как это было в деле с листовкой Четвертого июля и с перемещенными лицами в Вердене, никто ничего не предвидел. Иетс, вероятно, опять будет говорить об импровизации.
Вошел Иетс, они с капитаном пожали друг другу руки. Рядом с громоздкой фигурой капитана Иетс казался стройным, почти изящным.
— Очень вам благодарен, капитан, что вы так быстро нас вызвали, — сказал он.
Трой, который смутно помнил Лаборда и столкновение из-за установки громкоговорителей, ожидал встретиться с человеком того же типа, несмотря на предупреждение Бинга, что Иетс совсем другой. Кроме того, капитан, естественно, недолюбливал людей, которые вели сравнительно оседлую и безопасную жизнь в тыловых частях.
— Если дело обстоит так, как сержант доложил мне по телефону, — продолжал Иетс, — может быть, мы вам поможем и даже сохраним жизнь некоторым из ваших людей.
Трой не приписывал такого значения женщине из Энсдорфа, но ему понравилось, что Иетс думает и о солдатах его роты.
— Все это дело сержанта, — сказал Трой. — Это он с ней разговаривал. Что такое вы с ней собираетесь делать, от чего мне была бы польза?
— Откровенно говоря, не знаю. У меня есть одна идея. Но прежде всего нам надо поговорить с ней еще раз.
То, что Иетс еще не знал и сознавался в своем незнании, было лишним доводом в его пользу. Капитану было известно, что в эту войну всегда приходится действовать наугад, и твое счастье, если догадка оказывается верной.
— Что бы вы ни задумали делать, — сказал Трой, — делайте основательно.
— У Бинга всегда есть удачные идеи! — ухмыльнулся Иетс.
Бинг оставался серьезен.
— Капитан, если бы участок фронта впереди вашей роты был оголен, если бы неприятеля там не оказалось, — просто пустота — вы бы не продвинулись?
— Если с флангов не будут беспокоить… — засмеялся Трой. — Только об этом и мечтаю.
— Так вот, ситуация именно такова! — Бинг знал, что сильно упрощает дело, но ему хотелось, чтобы оба офицера выслушали его до конца. — Руководители этих людей сбежали, не оставив им никаких иллюзий. Если мы не продвинемся вперед, если мы оставим этих людей без руководства, они будут по-прежнему воевать, так как ничего другого им не остается делать. Что говорит нам женщина из Энсдорфа? Вполне очевидно, что сейчас настало наше время. — Трой улыбнулся. — Я за все то, что избавит нас хотя бы от одного дня боев. Может быть, именно в этот день будет выпущена та пуля, которая убьет меня.
Иетс сказал:
— Бросьте ваши теории, Бинг! Перед нами стоит неотложная задача. Пять тысяч человек того гляди задохнутся. Я хочу поговорить с этой женщиной. Капитан Трой, не найдется ли у вас свободной комнаты? Может быть, наверху?
— Конечно! — Трой снизошел до того, что положил свою широкую руку на плечо Иетса. — Только сделайте мне одолжение, уберите ее от меня.
— Времени это займет немного, — пообещал Иетс.
Бинг пошел вместе с Иетсом. Он чувствовал себя неважно. Ни Иетс, ни Трой не поняли его, не уяснили себе той перемены, которая происходит у противника.
К тому времени как Элизабет Петрик начала излагать свое дело Иетсу, ее рассказ отлился в определенную форму; то волнение, с каким она пересказывала его Бингу, сменилось сдержанностью, которую Иетс принял за черствость.
Только впоследствии он понял, насколько прав был Бинг в оценке всей сложности положения, только впоследствии он пожалел о том, что женщина из Энсдорфа не пришла к нему в такое время, когда он был бы способен понять ее. Но сейчас он думал вовсе не о том. Ему хотелось спросить ее, почему они там, в шахте, не набросились на Петтингера и не разорвали его в клочья? Петтингера, креатуру князя Березкина, Петтингера, который то и дело становился ему поперек дороги, словно личный враг.
Когда она рассказала ему, что Петтингер хотел уничтожить своих соотечественников с той же беспощадностью, с какой нацисты уничтожали французов в Изиньи и перемещенных лиц по всей Европе, причем это были даже не евреи и не жители вражеских стран, когда Бинг прибавил, что маловероятная возможность вторжения американцев через шахту была просто-напросто очковтирательством, — Иетс еще сильнее возненавидел не только Петтингера, но и вообще всех нацистов.
Он сказал фрау Петрик:
— Могу вас уверить, что с нашей стороны не будет сделано никаких попыток проникнуть из Швальбаха в Энсдорф через шахту, где укрылись ваши сограждане. — И он прибавил для полной ясности: — Можете вы себе представить, чтобы наши танки, наши орудия, наши автомашины прошли через эту дыру? Мы застряли бы на первом повороте туннеля, в первом узком месте.
— Да, герр лейтенант. — Она поняла.
— Более того, герр Шлагхаммер, ваш саперный лейтенант, который собирается взорвать выходы и похоронить вас в горе, тоже это знает, должен знать как военный. И Петтингер не был бы эсэсовцем, если бы не знал этого. Они хотят только избавиться от вас, не тем, так иным способом.
Элизабет Петрик никак не могла привыкнуть к мысли, что Шлагхаммер ее обманул.
— Что же нам делать? — повторяла она в отчаянии. — Что нам делать?
Она так держалась за ту слабую надежду, которую подал ей немецкий сапер. У нее только и было, что эта надежда, и ради этой надежды она оставила семью, калеку сына и всех своих, ради нее сложила с себя ответственность за Леони, которая вместе с ней пошла по трудному пути, под пулями и снарядами; эта надежда заставила ее отдаться на милость тех, которые в конце концов были ее врагами, а теперь этот американский офицер говорит ей, что Шлагхаммер обманул ее, подав ей такую надежду.
— Вернемся к вашему другу Шлагхаммеру, — сказал Иетс. — Предположим, что он так и думает, как говорит. А если его сменят завтра или уже сменили? Что, если кто-нибудь из начальства вздумает его проверить? Неужели вы полагаете, что такой человек, как Петтингер, бросит на полдороге начатое им дело? Можете вы за это отвечать, фрау Петрик?
Конечно, нет, она не могла.
Может быть, с его стороны жестоко подвергать ее такой пытке, однако Иетс знал, что должен это сделать, если хочет убедить ее.
Она тихо заплакала. Платка у нее не было, и, оглянувшись, она в смущении вытерла нос рукавом своей старенькой кофты.
Иетс досадливо поморщился. Он поднял палец, невольно впадая в привычный для него поучительный тон:
— Как можем мы остановить нацистов, остановить Петтингера? Это вы можете его остановить! Мы хотим спасти жителей Энсдорфа не ради них самих, но потому, что мы ради этого и воюем. И мы сумеем их спасти за то время, которое вы сами назначили, фрау Петрик. Мы с вами вместе сможем это сделать. И, кстати, спасти тысячи других людей. Разве не логично будет предположить, что в других городах люди тоже хотят остаться у себя дома, прячутся, когда приходят нацисты, и хотят прогнать их? Разве вы не думаете, что есть и другие Петтингеры, которые готовы скорее убить этих людей, чем допустить, чтобы они жили при другом правительстве?
— Да, да… Но ведь я только женщина, домашняя хозяйка. Я училась всего четыре года…
Бинг улыбнулся Иетсу. Она только женщина, а Иетс только лейтенант, а он, Бинг, только сержант.
Иетс сделал вид, будто не заметил его улыбки. Он сказал искренним тоном:
— Вы перестали быть домашней хозяйкой, когда повели население Энсдорфа в шахту. Вы взяли на себя ответственность и должны довести дело до конца.
— Что же я должна делать?
— Мы захватили радиостанцию в Люксембурге, одну из самых мощных в Европе. Вы будете говорить по радио. Вы расскажете вашу историю всему германскому народу. Вы разоблачите Петтингера и планы нацистов; расскажете, что они собираются сделать с вашими согражданами. Если вам удастся это рассказать, и рассказать как нужно, если вся Германия об этом узнает, нацисты должны будут оставить этих людей в живых: ведь не могут же они сознаться — теперь, когда поддержка народа нужна им больше всего, — не могут же они сознаться в том, что убивают немцев ради своих целей?
Она молчала, ошеломленная. Голова у нее начала трястись, как у дряхлой старухи. Раньше ей никогда не приходилось об этом думать, и теперь она не сразу могла освоиться с новизной этой мысли. Это было трудно.
— Вы поняли лейтенанта? — спросил Бинг.
— Ах, Господи, — ответила она. — Как же я могу? По радио! Ведь мой муж сапожник!
— Забудьте об этом, — сказал Иетс. — Вы должны думать не только о знакомых вам людях в шахте, о пяти тысячах жителей Энсдорфа и Швальбаха, но и обо всех других! Американская армия переходит в наступление. Ничто не сможет нас задержать. Каждому немцу придется очень скоро встретиться с тем же, с чем сегодня встретились вы.
— Ловко, — сказал Бинг лейтенанту. И подумал: может случиться, что и выйдет толк. И все же это только полумера. Только паллиатив. А еще Иетс старается тек усердно и добросовестно!
— Который час? — спросила Элизабет Петрик.
— Четверть первого, — сказал Иетс. — Сегодня вечером мы можем быть в Люксембурге.
Леони, спасаясь от Дондоло, сделала самое благоразумное, что могла. Она выбежала на улицу, но тут же свернула в ближайший пустой дом. Задыхаясь, ничего не видя от страха, она присела на корточки в прихожей, среди всяких предметов обстановки, картин и ламп, которые люди хотели взять с собой и в конце концов бросили перед своим поспешным бегством в шахту.
Прикорнув в темной прихожей, которую все время сотрясали разрывы снарядов, Леони сообразила, что, по-видимому, никто за ней не гонится, а может быть, ее никто и не видел; больше всего ей в эту минуту хотелось лечь и умереть. Потом она вспомнила Пауля, который хотел помочь ей своими слабыми силами; но Пауль был только калека. Она жалела Пауля, но больше жалела самое себя. А потом она вздрогнула от испуга, вспомнив о его матери, которая все еще у американцев, теперь совсем одна. И тут под сердцем у нее шевельнулся ребенок. Тогда она поняла, что не может вернуться к Элизабет Петрик, к тому черному, пахнущему потом солдату, который приставал к ней. Она не одна. Это ее ребенок, хотя он и от Геллештиля, он живет и предъявляет свои права, и она должна его оберегать.
Ей захотелось есть. Она дотащилась до кухни, до шкафа — пусто. Она взобралась наверх, открыла первую дверь и с трудом удержалась от крика — она едва не шагнула в пустоту. Снаряд оторвал верхний угол дома. Дверь осталась на месте, осталась и та стена, в которой была эта дверь, и нелепо торчащая раковина, и крюк, на котором висело пальто. Ей нужно было пальто, оно согрело бы ее, но она не могла до него дотянуться, боялась даже попробовать.
Но, оставив дверь чуть приоткрытой, она могла видеть тот дом, где находилась фрау Петрик.
Леони осталась на своем наблюдательном посту. Через некоторое время она увидела, как американские солдаты торопливо перешли улицу. Потом фрау Петрик в сопровождении того, черного, и другого солдата, который тогда остановил черного, вышла на улицу и скрылась в другом доме. Леони все ждала и ждала, напрягая зрение.
Ноги у нее болели, и спина была как туго натянутая веревка. Наконец она увидела, что к дому подъехала машина, за ней другая. Потом Элизабет Петрик села в машину, и Леони увидела, как обе машины выехали из Энсдорфа: они делались все меньше и меньше и наконец совсем исчезли.
Леони даже не пыталась много раздумывать о том, что будет с фрау Петрик. Обе они были женщины, попавшие под колеса войны. А что сделали бы с ними нацисты — Геллештиль или Петтингер?
Ей оставалось только одно — вернуться в шахту. Там, по крайней мере, были знакомые ей люди, хотя никто не мог сказать, сколько они пробудут в шахте или когда погибнут там среди падающих обломков, когда задохнутся в спертом, отравленном воздухе.
Ей предстояло принести в шахту страшную весть. Они так и не видели офицера. Фрау Петрик арестована. Белое облачение не помогло им.
После наступления темноты Леони скорее доползла, чем дошла, до шахты. Она добралась туда, ободрав до крови руки и колени, и, потеряв сознание, упала на руки шахтера Карга.
