7
Иетс узнал обо всем от Бинга.
— Когда его увезли в госпиталь? — спросил он.
— Вчера вечером. Его весь день продержали в военной полиции, а вечером увезли. Я звонил туда, и сам ездил, хотел повидать его — не разрешили.
Иетс потер бородавки на левой руке.
— О господи, вот несчастный…. — В памяти Иетса возник Торп, каким он явился на офицерскую вечеринку, просить помощи у него, Иетса. — Что ж, Бинг, вы сделали, что могли, благодарю вас.
Бинг удивленно посмотрел на него.
— Не стоит благодарности.
— Я попробую что-нибудь сделать, — поспешно добавил Иетс.
— Я так и думал, лейтенант.
— В самом деле? — Намек, заключенный в словах Бинга, раздосадовал Иетса. Почему все обращаются к нему за помощью, и почему все, кому он пробует помочь, кончают так плохо?
— Вряд ли я смогу многого добиться, — сказал он. Бинг не понял его. Ему показалось, что Иетс идет на попятный. — Ну что вы, лейтенант, — сказал он. — Вы знаете, кто-то обработал Торпа так, что его пришлось увезти в госпиталь…
— Торп всегда был… ну, скажем, несколько неуравновешен.
— Я думал… Знаете, лейтенант, солдатам известно гораздо больше, чем вам кажется. Нам, например, известно, что четвертого июля вы пытались заменить лейтенанта Лаборда.
— Значит, сунулся не в свое дело, — раздраженно возразил Иетс. — Чего я добился? Кому я помог? Это как раз доказывает, что сделать почти ничего нельзя.
Бинг помолчал.
— Может, когда вы попытались, было уже поздно. Может, вы действовали недостаточно энергично. Во всяком случае, вы пытались.
Иетс подумал, что Бинг, так наивно побуждающий его к действию, сам не знает, насколько он близок к истине. И с Толачьяном, и с Торпом Иетс остановился на полпути, решив: «Как-нибудь обойдется». Вот и не обошлось. И не могло обойтись, потому что нельзя подчиняться обстоятельствам, нужно быть хозяином положения.
— Я обещаю вам, что попытаюсь повидать Торпа, — сказал он скрепя сердце.
— Благодарю вас, лейтенант, — сказал Бинг. Иетс с нетерпением ждал, когда Бинг перестанет благодарить его, но тот не унимался. — Я знаю, что вы за Торпа не отвечаете. За солдат нашего отдела отвечают капитан Люмис и майор Уиллоуби, но вы сами видите, как обстоит дело. Поэтому я и пришел к вам. Происходят всякие вещи, в которых кому-то следовало бы разобраться. В ту ночь, когда нас бомбили в Шато Валер, Торп пришел в башню спать весь избитый.
Черт бы побрал эту ночь в Шато Валер, подумал Иетс.
— Избитый? — спросил он. — Кем?
— Он не хотел сказать. Я спрашивал несколько раз, но он только отругивался, а потом замолкал на целый день.
— Ну, тут уж ничего не поделаешь. Поздно.
— Для Толачьяна поздно, — сказал Бинг.
— А Торп еще жив, так? Ну, хорошо, хорошо. Я вам сказал — сделаю, что могу.
— Благодарю вас, сэр. — И Бинг ушел.
Иетс усмехнулся — упорен, негодяй. Потом он нахмурился. «Поздно»! Опять попытка оправдать собственное бездействие.
Иетс позвонил в госпиталь и долго добивался, чтобы к телефону позвали кого-нибудь из врачей. Наконец сухой, но вежливый голос сообщил ему, что слушает капитан Филипзон. Да, ему известно об этом больном; особых оснований для беспокойства нет; делается все возможное, чтобы привести Торпа в себя.
— Привести в себя? — переспросил Иетс.
— Да, это своего рода транс, — сказал капитан Филипзон. — Он пережил сильный шок. И физически он в плохом состоянии. Вы ведь знаете, он был сильно избит. Но вы не тревожьтесь, лейтенант, все образуется.
— Можно его навестить? — спросил Иетс, мало надеясь на успех.
— К сожалению, нет, — голос прозвучал нерешительно. — Мы не хотим его волновать.
Иетс взял с врача слово известить его, как только к Торпу можно будет зайти.
— Благодарю за участие, — сказал капитан Филипзон. — Честь имею.
Иетс положил трубку и еще долго неподвижно сидел на неудобном стуле в канцелярии, сжимая пальцами виски. Значит, дело не в бюрократических отговорках, — к Торпу не пускают, потому что он действительно очень плох. Иетсу было бы легче, если бы ему разрешили этот жест — сказать Торпу несколько слов утешения. Но это отпало. И, что много важнее, теперь от Торпа ничего нельзя будет узнать. Оставался только француз, — тот, что покупал продукты.
Иетс вышел из канцелярии. На улице воздух казался чистым и свежим после затхлой атмосферы отеля «Сен-Клу», где запах давнишних постояльцев мешался с новыми запахами военного жилья. Надо надеяться, что француза еще не выпустили на свободу. Иетс не знал, какие на этот счет правила у французских гражданских властей, — если они при новом режиме вообще придерживаются каких-нибудь правил.
К подъезду подкатил «виллис Макгайра»; из машины выскочил Люмис и преувеличенно-любезно приветствовал Иетса, — эти дни он старался поддерживать со всеми наилучшие отношения. Пользуясь случаем, Иетс попросил у него на время машину. Капитан просиял.
— Ну, разумеется! — воскликнул он и приказал Макгайру: — Отвезите лейтенанта, куда ему нужно.
Макгайр что-то проворчал себе под нос.
— Мне недалеко, — сказал Иетс, больше для того, чтобы успокоить шофера, чем из уважения к Люмису. — Только в полицейскую часть.
Люмис, уже входивший в подъезд, круто обернулся.
— Куда? — Но он, видимо, прекрасно расслышал, потому что тут же продолжал: — А вам что нужно в полицейской части?
Иетс пожалел, что проболтался; Люмис, конечно, заподозрит вмешательство в какие-то его дела.
— Ничего интересного, — сказал Иетс, как можно более равнодушным тоном. — Нужно проверить кое-какие сведения…
— Да? — сказал Люмис. Расспрашивать Иетса он не решился. — Ну что ж, желаю удачи.
— Спасибо.
Людные улицы снова напомнили Иетсу первые дни в Париже, медовый месяц «освобождения». Правда, фронт с тех пор передвинулся к востоку, но и сейчас на Париж падал героический отсвет войны, город все еще был недалеко от переднего края. Стрельба с крыш прекратилась. Фашистских снайперов выловили, а иные сами сдались, поняв, что на возвращение немцев надеяться нечего. Парижане, сражавшиеся за освобождение своего города, почти все сложили оружие и волей-неволей вернулись к повседневным делам — к поискам работы и пропитания.
Нужно узнать у Терезы, куда девался Мантен, подумал Иетс, и порадовался, что даже сейчас, когда мысли его заняты Торпом, он может думать о Терезе.
После встречи на площади Согласия он виделся с ней всего один раз. Тереза с самого начала заявила ему, что любовь ее не интересует; и если, как она подозревает, у него есть что-нибудь такое на уме, им лучше сразу же распроститься. Тогда он сказал ей, что женат и любит свою жену, а с Терезой просто хочет быть знакомым. Он даже сам в то время верил этому. Подозревая в словах Терезы наивную попытку набить себе цену и тем вернее привлечь его, он отнесся к ним не слишком серьезно, однако вызов принял.
Он одернул себя. Хотя они с Терезой только прошлись по улицам да посидели на тротуаре перед кафе, потягивая синтетический лимонад и вполне довольные друг другом, все же нельзя, недопустимо предаваться мыслям о ней и предвкушать новую встречу сейчас, когда Торп находится в психиатрическом отделении госпиталя и едва ли поправится, пока его будут там держать.
А впрочем, почему? Так уж он устроен. Его жену Рут подчас поражало и возмущало, с какой легкостью он пускался в погоню за красивой мечтой в самые серьезные моменты их совместной жизни. Она говорила, что он ведет себя, как мальчишка. Он защищался, утверждая, что это помогает ему сохранить равновесие. Рут возражала, что он идет на уловки, чтобы не лишать себя комфорта и покоя, которые он ценит превыше всего. Иногда она говорила: «Ты дождешься, что попадешь в беду, а меня не будет рядом и некому будет подать тебе ночные туфли». А он только смеялся и уверял ее, что отлично уладит все сам.
Он ничего не уладил. Толачьян погиб, Торп томится в госпитале. Сам он мечтает о женщине, которая ясно сказала, что он ей не нужен. И на войне он тоже никак не отличился.
Его мысли прервал голос Макгайра.
— Что такое? — переспросил Иетс.
Макгайр повторил:
— Видно, я так и буду ездить взад-вперед между отелем и военной полицией.
— Кто это ездит взад-вперед?
— Да я только что оттуда.
— Возили капитана Люмиса в полицию?
— Ну да.
Иетс промолчал. Но Макгайру хотелось поболтать. С того дня, как он увидал пьяного Люмиса с женщиной у окна отеля «Скриб», он перестал с ним разговаривать, кроме как по долгу службы. Люмис после двух-трех неудачных попыток отступился, но угрюмое молчание шофера злило его, и он стал выговаривать ему за то, что «виллис» плохо вымыт, и за прочие пустяки, из чего Макгайр заключил, что капитан ищет случая от него избавиться. Макгайр надеялся, что, может быть, Иетс, у которого не было своей машины, заберет его себе вместе с «виллисом».
— Я не знаю, зачем капитан Люмис туда ездил, — объяснил он с готовностью. — Но догадаться нетрудно, наверно, что-нибудь насчет Торпа.
— Едва ли, — сказал Иетс. — Торпа вчера вечером перевезли в госпиталь.
— Может, и так, — согласился Макгайр и после паузы добавил: — Ни за что упекли человека.
Оттого, что слова эти были сказаны будто бы мимоходом, они приобрели особую остроту. Макгайр, простой, неученый человек, не прятался от фактов. Но он перехватил. И Иетс сказал строго:
— Запомните — я этого не слышал. Но советую вам впредь поосторожнее отзываться о капитане Люмисе и вообще об офицерах.
— Что? — Макгайр замедлил ход. — Да я про капитана ни словом не обмолвился.
Иетс вздрогнул. Ведь и правда, Макгайр никого не назвал, тем более Люмиса. Он сам подсказал ему это имя, допустил один из тех промахов, которые говорят о направлении наших мыслей больше, чем мы хотели бы о нем знать.
Макгайр затормозил.
— Приехали.
Иетс вошел в подъезд. Унылая приемная напомнила ему полицейские участки на родине; не хватало только потускневшей медной плевательницы, окруженной свидетельствами недостаточно меткого огня.
Он справился у дежурного сержанта, молодого человека с нечистым цветом лица, как ему найти француза, которого доставили накануне вместе с американским солдатом до фамилии Торп.
— Знаю, знаю, — сказал сержант, — тут с ним беспокойства не оберешься. Да, мы его выпустим, но нужна подпись нашего лейтенанта, а он еще не приходил.
— Так этот француз здесь?
— А как же!
— Почему вы хотите его выпустить?
— Это не я хочу его выпустить. Мне до него дела нет. — Сержант злился, однако помнил, что разговаривает с офицером. — Но тут только что был один капитан — не помню фамилии, впрочем, если хотите, могу посмотреть…
— Спасибо, я знаю, — поспешил заверить его Иетс. — Так зачем же приезжал этот капитан?
— Да он сказал, что этот солдат, которого мы отправили в госпиталь, этот Торп — невменяемый, и поэтому все обвинения отпадают, а значит, и француза незачем больше здесь держать. А камера у нас битком набита, сэр, даже спят по очереди, так что мы рады разгрузиться.
Иетс засмеялся:
— Сочувствую вам. — Он приехал в самое время! Может быть, в награду за то, что он решил отбросить колебания и выполнить то, что подсказывал ему долг, обстоятельства стали складываться в его пользу?
— Можно мне побеседовать с этим французом, сержант, прежде чем вы его отпустите?
— Сделайте одолжение, — сказал сержант. — Здесь рядом есть пустая комната; я велю его туда привести.
Соседняя комната была меньше приемной, но такая же унылая. Окна в ней не мыли со времен Третьей республики, стены облупились. Иетс стал машинально отдирать от стены куски засохшей краски. Он был взбешен: как мог Люмис, не дождавшись расследования, дать приказ об освобождении Сурира? Это либо непростительная халатность, либо нечто похуже. Услышав за спиною шаги, он резко повернулся на каблуках.
Сурир разразился бурной тирадой.
— Легче, легче! — сказал Иетс. — Я по-французски понимаю, но не настолько. Вы помедленнее.
— Я говорю по-английски, сэр, — сказал Сурир. — Я образованный человек. Со мной поступили несправедливо, очень несправедливо. Ах да, вы не знаете, как меня зовут — Сурир, сэр, Амедэ Сурир.
От пребывания в тюрьме Сурир не похорошел, но зато ему теперь легче было произвести нужное впечатление. Небритые щеки ввалились, узкие плечи сутулились — это было убитое горем существо, беспомощная жертва всемогущих сил. Только в те мгновения, когда он забывал маскировать свой взгляд, Иетс мог заметить, как этот человек проницателен и хитер.
— Вы пришли выпустить меня на волю? — спросил француз.
Сурир привык к тому, что его быстро выручали из всяких переделок, но на этот раз никто не явился к нему на помощь. Он провел в тюрьме целые сутки, и Иетс первым посетил его. Сурир решил, что, вероятно, лейтенанта прислали его влиятельные друзья.
Иетс ответил, не размышляя:
— Почему вы думаете, месье Сурир, что американская армия так легко вас освободит?
Сурир сбросил маску.
— Ах, так? — Он выпрямился и быстрым движением отбросил со лба длинные жидкие волосы. — Козла отпущения вам не удастся из меня сделать, не надейтесь.
Иетс молча наблюдал за ним. Такие вспышки были ему не внове. Всякий раз, как пленный немец закатывал истерику, можно было не сомневаться, что он хочет увильнуть от еще не заданного вопроса. Поэтому Иетс счел за благо дать Суриру еще немного покуражиться.
— Козел отпущения! — повторил он. — Вы говорите загадками.
— А как же еще это назвать? — негодующе возразил Сурир. — Но, уверяю вас… — Он осекся. — Да кто вы, собственно, такой?
Иетс ответил уклончиво:
— Я имею непосредственное отношение к тому, выйдете вы отсюда или нет.
— Я не сделал ничего дурного, — осторожно начал Сурир. — Мне предложили купить продуктов, я пришел посмотреть, и тут меня арестовали. Совсем как нацисты. И если вы думаете, что эта тюрьма лучше, чем нацистская, — попробуйте сами.
— Кто предложил вам купить продуктов?
— Вам, американцам, следовало бы знать, что законно, а что нет. Сами же предлагаете купить, а меня арестовали. Я тут при чем?
— Кто предложил вам купить продуктов?
— Не знаю я его фамилию.
— Не знаете или не хотите сказать?
— Честное слово, не знаю.
Это звучало правдоподобно — в таких случаях имена обычно скрывают.
— Опишите этого человека, — приказал Иетс.
— Он… он высокого роста, худой, с лица бледный, под глазами круги.
— Волосы?
— Волосы как будто светлые. — Сурир изо всех сил старался припомнить внешность Торпа; когда бьешь человека, некогда в него вглядываться.
Да, это Торп, несомненно. Иетсу стало тоскливо. Он не стал бы судить человека слишком строго за небольшой заработок на стороне. Ведь первый моральный принцип американца: «Лишь бы не попасться…» Но когда хорошо относишься к кому-нибудь, такие вещи огорчают.
Он повернулся к двери.
— Господин лейтенант! — сказал Сурир. — Теперь меня выпустят?
— Нет, — солгал Иетс. — С чего бы? — Приказ Люмиса скоро будет выполнен, а до тех пор пусть этот мошенник помучается.
— Сержант! — крикнул Иетс.
— Господин лейтенант! — Сурир подбежал к Иетсу и протянул умоляюще: — Я хочу вам что-то сказать!
Голова сержанта показалась в дверях. Иетс перевел дух и сказал хрипло:
— Простите, сержант, я еще не совсем кончил.
— Нужна моя помощь?
— Нет. Пока нет.
Сержант скрылся.
Иетс обратился к Суриру:
— Времени у меня мало. Ложь я не люблю. Вы как следует обдумайте, что собираетесь сказать.
— А если я все скажу, вы меня отпустите?
— Да, если скажете всю правду, — милостиво пообещал Иетс.
Сурир изобразил на лице сладкую улыбку; глаза его закрылись.
— Вы мне не верите, Сурир? — подстегнул его Иетс. — Разве вы недовольны американцами?
— Очень недоволен, — сказал Сурир. — Я тут с одним сержантом дела делал, так он обещал, что мигом вызволит меня из тюрьмы, А что получилось? До сих пор сижу.
— Сержант Дондоло?
— Да.
Иетс сделал шаг к стене и отломил еще кусок краски. На этот раз ему повезло! Просто повезло.
— Вы знаете сержанта Дондоло? — спросил Сурир.
— Конечно. Так, значит, продукты вам продавал не тот человек, которого вы описали, а Дондоло?
— Да… Вы его друг?
— Я хорошо с ним знаком.
— И вы обещаете, что меня освободят?
— Безусловно.
Сурир нахально посмотрел на Иетса. От его смирения и следа не осталось.
— Только не подведите… — пригрозил он, — а то у меня есть друзья в верхах.
— Не сомневаюсь. Вы по своему роду деятельности много с кем общаетесь.
— Если вы обманете, меня князь вызволит.
— Какой это князь?
— Князь Яков Березкин. — Сурир выбросил вперед руку, крепко сжав указательный и средний пальцы. — Вот какой князь! Настоящий! Из России — у них там раньше были тысячи таких князей.
Князь Яков Березкин… где-то Иетс слышал это имя, но никак не мог вспомнить, что за ним кроется.
— Если у вас такие связи, Сурир, почему же вы до сих пор в тюрьме?
Сурир ответил не сразу, все его лицо выражало напряженную работу мысли. Потом его прорвало:
— Почему, почему! Откуда я знаю? Я для него столько раз жизнью рисковал…
— На черном рынке? — улыбнулся Иетс.
— Для этого человека я переправлял людей, через линию фронта! — Сурир спохватился и поспешил добавить: — Теперь-то нет. Я остепенился. Занимаюсь исключительно торговлей,
— Каких людей? — опросил Иетс. — Когда? Через какой фронт?
— А вы меня отпустите? — заволновался Сурир.
— Извольте отвечать!
— Германских офицеров. Полковника Петтингера. В тот день, когда союзники вступили в Париж.
— Это князь поручил вам вывезти отсюда немцев?
— Ну конечно! Мне заплатили. Я ненавижу бошей. Думаете, я бы по своей воле это сделал? — Сурир сплюнул. — И выбросить их я не мог. Этот Петтингер как уткнул револьвер мне в ребра, так всю дорогу и ехал. Что можно сделать в таких условиях?
— Очень немного, — сказал Иетс.
— Вы меня отпустите?
— Думаю, что да.
Иетс позвал дежурного сержанта и сказал:
— Как только явится ваш лейтенант, можете отпустить этого француза. — И добавил с важным видом: — С моей стороны возражений нет. — У него мелькнула злорадная мысль: если выяснится, что Сурира не следовало выпускать из тюрьмы, отвечать будет Люмис.
Потом он подумал о Торпе, о Дондоло. Что это за борьба, в которую он оказался втянутым?
В ожидании сержанта, который повел Сурира в камеру, он перелистал открытую на его столе книгу записей. Да, вот оно: Сурир Амедэ, и дата, и адрес. Сурир не дал своего домашнего адреса; в книге было записано: найти через Делакруа и К°.
Теперь он вспомнил. Князь Яков Березкин — Делакруа… Вывеска французского горнорудного и сталелитейного треста. Иетс пока даже не пытался рассортировать и привести в порядок все сведения, которые он получил от Сурира. Делакруа — теперь все дело предстало в совершенно новом свете.
Иетс ушел, не дожидаясь возвращения сержанта.
Контора треста Делакруа и К° помещалась неподалеку от площади Оперы.
Разглядывая ветхие колонны и каменную облицовку стен, майор Уиллоуби потрогал карман кителя, где лежало письмо. Так вот в каком жалком здании ютится фирма, которая до захвата Парижа немцами контролировала большую долю добычи и обработки железной руды и сталелитейного производства Франции, а может быть, контролирует их и по сей день, — так по крайней мере было сказано в письме от юридической конторы «Костер, Брюиль, Риган и Уиллоуби». В собственноручной приписке старик Костер добавлял, что придает огромное значение личной беседе Уиллоуби с представителем фирмы Делакруа, князем Яковом Березкиным, — буде он еще жив, — и что Уиллоуби уполномочен оформить любое предварительное соглашение, какое князь пожелает заключить с фирмой «Амальгамейтед стил». Костеру не было нужды вдаваться в детали, — Уиллоуби прекрасно знал, что «Амальгамейтед стил» — самый крупный клиент их конторы, что рано или поздно война будет выиграна и что майор Уиллоуби снова станет попросту Кларенсом Уиллоуби со всеми привилегиями и обязанностями, вытекающими из положения младшего компаньона, которым он так дорожил.
Внешний вид штаб-квартиры Делакруа не породил в душе Уиллоуби особо радужных надежд на будущее. От фирмы, видимо, остались рожки да ножки. Впрочем, заводы и шахты Делакруа в основном расположены восточнее, в Лотарингии. Может быть, там у них все обставлено более пышно, а парижская контора считается просто филиалом. Или, может быть, это своего рода стиль Делакруа — во Франции деловые круги живут по старинке и не спешат возводить себе башни из стали, стекла и бетона, похожие на диаграммы их прибылей. Ведь французская промышленность при немцах работала на полную мощность, а значит, безусловно процветала, несмотря на все налоги и поборы. И, вероятно, во Франции главные бухгалтеры не хуже, чем в других странах, умеют скрывать активы…
Поднимаясь на второй этаж, он уже чувствовал себя бодрее. Пожилой господин в визитке — лощеная помесь секретаря с администратором — провел его в приемную перед кабинетом Березкина.
На вопрос Уиллоуби господин в визитке ответил, что князь, слава богу, жив и здоров и перенес тяготы нацистского режима без особого ущерба как для себя лично, так и для состояния своих дел.
— Конечно, — добавил он задумчиво, — годы никого не щадят, жизнь берет свое — вы знавали князя до войны?
— Нет, — сказал Уиллоуби.
Господин в визитке заметил, что это очень жаль.
— Князь исключительно предан своим друзьям. Он никогда ни о ком не забывает.
Через стеклянную дверь Уиллоуби видно было еще несколько комнат. Он вспомнил, какое оживление всегда царит в американских конторах — хлопают двери, носятся клерки с бумагами, «бесшумные» машинки чавкают так, что кажется — сотни людей с открытым ртом жуют резинку. А здесь — ни звука.
— В делах, видно, затишье? — спросил он.
— Понемножку живем. — Господин в визитке улыбнулся. — Мы восстанавливаем наши связи. Наша собственность все еще в большой мере находится в руках у немцев, надеюсь, впрочем, что ненадолго. — С последними словами он бросил многозначительный взгляд на мундир Уиллоуби.
Его ровный, мягкий голос и учтивые манеры несколько успокоили Уиллоуби, который все не мог решить, как лучше будет подойти к князю Березкину. Уиллоуби ведь был всего лишь младшим компаньоном, и его чин и положение в армии ничего не меняли в глазах Костера или даже Брюиля и Ригана. Никогда еще ему не поручали дела, столь важного для фирмы. Ему казалось, что он так и слышит голос старика Костера: «Что ж, придется доверить это Уиллоуби, благо он там, на месте».
Что он представляет собой, этот будущий клиент — председатель правления фирмы, да еще князь? Нужно ли называть его «ваше сиятельство»? Это смущало Уиллоуби, но спросить господина в визитке он не решался. Ваше сиятельство… Да нет же! Здесь не оперетта, а бизнес, крупный бизнес. Эх, если б на нем был элегантный, но строгий костюм, на каких всегда настаивает старик Костер… впрочем, и в мундире неплохо, хоть мундир и напоминает о том, что его миссию даже с натяжкой нельзя включить в разряд «служебных обязанностей». Ну да ладно, никто не узнает, что он здесь был.
Березкин сам подошел к дверям кабинета и пригласил Уиллоуби к себе. Он сказал как нельзя более сердечно:
— Милости просим, майор, я вас поджидал. — По-английски он говорил не менее изысканно, чем по-французски.
Кабинет был огромный, панели из дорогого светлого дерева, не нарушая деловую атмосферу комнаты, делали ее уютнее и теплее. Березкин, быстро шагая рядом с Уиллоуби, подвел его к столику, на котором стояли графин и рюмки.
— Садитесь, — пригласил он. — Хотите виски? Я всегда держу здесь небольшой запас. Я отмечаю часы умеренными дозами спиртного. День — как страница в книге, которую нельзя прочесть без точек и запятых.
— Это очень верно, — улыбнулся Уиллоуби, опускаясь в глубокое кресло. Для себя Березкин выбрал стул с прямой спинкой, что давало ему возможность смотреть на Уиллоуби сверху вниз.
— Я с удовольствием выпью, — сказал Уиллоуби. Он старался определить лицо Березкина. У него была теория, не раз подтвержденная при отборе присяжных, что люди делятся на сравнительно небольшое количество типов — тридцать пять или, от силы, сорок, — и представители одного и того же типа почти не отличаются друг от друга. Стоило только отнести человека к той или иной категории, а дальше Уиллоуби, как правило, уже не сомневался в выборе тактики.
Но Березкин не подходил ни к одному из известных Уиллоуби типов. В нем сливались самые разнообразные черты. Было в нем что-то слишком угловатое, слишком замкнутое для дельца; впрочем, Уиллоуби даже это не мог бы сказать с уверенностью.
— Неужели вы действительно поджидали меня? — начал он. — Кстати, простите, пожалуйста, я не знаю, как вас называть. Ведь у нас в Штатах, вы знаете, титулов нет…
Березкин позволил себе короткий натянутый смешок.
— Это не суть важно, майор. Мой титул — давно забытая фикция. Я — рядовой гражданин заново родившейся демократической страны. Мои друзья называют меня «князь». — Он, казалось, не усмотрел противоречия в своих словах. — Но вернемся к вашему вопросу. Я, естественно, ожидал, что меня посетит какой-нибудь представитель вашей славной армии. Я не сомневаюсь, что отрасли промышленности, которые я возглавляю, могут весьма и весьма содействовать доведению настоящей войны до победного конца.
Уиллоуби принял к сведению, что к Березкину еще не обращались с официальными предложениями. И то хорошо.
— У меня есть для вас письмо, — сказал он и протянул Березкину тонкий листок бумаги для воздушной почты, на котором Костер написал ему рекомендацию. Князь взглянул на подпись, потом на Уиллоуби, но ничего не сказал.
Уиллоуби счел нужным объяснить:
— В первую очередь я являюсь курьером.
— Совершенно верно, — сказал Березкин. Он достал из кармана пенсне и нацепил его на свой длинный прямой нос.
Уиллоуби уловил что-то общее между князем и господином в визитке. Казалось бы, нечего удивляться, если слуга подражает внешности хозяина; но в том, как себя держали и слуга и хозяин, проскальзывало высокомерие, почти наглость, и это начинало раздражать Уиллоуби. Костера такой пустяк, разумеется, не смутил бы. Однако Березкин явно стремился войти в контакт с американской армией, и Уиллоуби решил выжать из этого обстоятельства все, что возможно.
— А теперь, — сказал он, хотя князь еще не дочитал до конца, — я передал письмо и уже не являюсь курьером.
— Кем же вы хотели бы быть? — спросил князь, не поднимая головы.
Уиллоуби не растерялся:
— А это вы мне скажете. — Он знал, что Костер в своем письме отзывается о нем как о человеке, с которым можно вести дела.
Березкин аккуратно сложил письмо и спрятал его в карман.
— С «Амальгамейтед» меня всегда связывали самые сердечные отношения, я рад возобновить нашу дружбу.
— Так, значит, мы можем конкретно обсудить предложения, которые содержатся в этом письме? — У Уиллоуби отлегло от сердца. — Что до меня, князь, так я люблю делать дела с прохладцей. Вы в гольф играете? Вот это хорошо. А то в первый же день погрузиться в трясину международной системы картелей… — Он красноречиво развел пухлыми руками. — Впрочем, времена сейчас не совсем обычные.
— Не совсем, — подтвердил Березкин.
— Наши планы очень просты, — сказал Уиллоуби. — Разрушения, вызванные войной, особенно в Европе, а также ненормальности в производстве, если можно так выразиться, в связи с тем, что наши производственные мощности используются почти исключительно для изготовления средств разрушения, приведут к нескольким годам послевоенного бума в американской промышленности.
Березкин подпер подбородок костлявыми пальцами.
— Что и говорить, это политика дальнего прицела, — заметил он.
— Безусловно, — сказал Уиллоуби и поспешил добавить: — В наше время американская промышленность, как-никак, научилась планировать.
Березкин одобрительно кивнул головой.
— В последние годы становилось все труднее поддерживать обоюдно выгодные отношения, — сказал он. — Я рад слышать, что американская промышленность не стоит на месте.
Уиллоуби рассмеялся.
— А иначе разве мы добрались бы до Парижа? Война вылилась в некий поединок между двумя самыми передовыми, самыми мощными промышленными синдикатами, — и мы скоро ее выиграем.
— Совершенно верно, — сказал Березкин.
Уиллоуби упустил было из вида, что его собеседник едва ли почитал за счастье принадлежать к какому-либо из этих синдикатов, а получалось, что не успел он освободиться от одного из них, в который его включили силой, как ему уже предлагают примкнуть к другому. Он поправил свой промах:
— Это не значит, что мы недооцениваем значение Делакруа и К° и ту роль, какую вам предстоит играть на мировом рынке.
— Ах, мировой рынок, — вздохнул Березкин, не очень, впрочем, сокрушенно. — Когда я в последний раз слышал эти слова?
— Мировой рынок — не пустые слова, — возразил Уиллоуби. — Это наш единственный шанс. Вот мы выиграем войну, проведем реконверсию, а что нам дальше делать с нашим производственным потенциалом, с нашими деньгами?
— Затевать новые войны, — сказал Березкин.
— Ну, не знаю, — сказал Уиллоуби. — Мне кажется, нам нужен хотя бы некоторый период нормального бизнеса. Мы, американцы, верим в широкое понимание экономики, в свободу инициативы, свободу торговли, беспрепятственный товарообмен, в равные возможности для всех.
— В случае успеха это великолепно. — Лицо князя оставалось непроницаемым. — Вы не посетуйте, мистер Уиллоуби, что я сейчас не очень хорошо разбираюсь в этих вопросах. Все последние годы мне указывали, что производить и куда отправлять продукцию; выбора у меня не было. И мое мышление как-то приспособилось к этому методу работы. Должен сказать, что это было неприятно, очень неприятно.
— Теперь-то с этим покончено, — сказал Уиллоуби бодро.
— Благодаря вам, — сказал Березкин с легким поклоном. — Теперь я подбираю оборванные нити, пытаюсь связать их и выясняю, что у меня осталось и что можно сделать. Я стал очень скромен.
Хорошо бы он действительно был такой скромный, подумал Уиллоуби и сказал:
— Так вот, насчет предстоящего бума… — Ему хотелось вернуть разговор в прежнее русло.
— Ах да, бум! Что же мы думали предпринять в связи с бумом? — невинно спросил Березкин.
Уиллоуби приступил к делу:
— Вы, конечно, понимаете, князь, что при нынешнем неустойчивом равновесии свободных экономических сил всякая несогласованность, излишняя конкуренция и так далее могут пойти во вред не только вашей фирме и моим друзьям, представителем которых я являюсь, но и выполнению стоящей перед всеми нами общей задачи реконструкции. Вот этого мы стремимся избежать.
Березкин был изумлен. Ах, эти американцы! Как они умеют совместить заботу о счастье человечества с крепкой деловой хваткой! Немцы перед ними — сущие младенцы; те прикрывали свою жестокость и жадность любовью к фатерланду, а в последнее время отказались и от этого маскарада. Американцы же, если судить по этому майору, действительно верят в свою гуманность. Они осуществили полное слияние Бога, демократии и дивидендов. Так жаль, что судьба столкнула их с вырождающейся Европой!
Однако он не был намерен давать американцам повод для надежд. Он сказал:
— Я рад сообщить вам, майор, что наши интересы совпадают.
— Превосходно! — Уиллоуби даже порозовел от удовольствия. — В таком случае мы, очевидно, можем ориентировочно договориться о долях в производстве, о ценах, экспорте, словом, обо всем, из-за чего возникают нездоровые конфликты.
— Мне бы этого очень хотелось, — сказал Березкин. — Право же, хотелось бы. — Он замолчал. Все его длинное сухое лицо выражало глубочайшее сожаление.
— Так за чем же дело стало? — не выдержал Уиллоуби.
Князь покачал головой.
— Вы не знаете, что здесь происходит. В Европе люди, подобные мне, уже не хозяева в своем доме.
— Но ведь немцы ушли, — сказал Уиллоуби.
— Немцы ушли, — повторил Березкин, — а кто пришел? Милый майор Уиллоуби, вы первый, в чьем расположении я могу не сомневаться. А до вас, кто приходил ко мне сюда? Комиссии обследования, комиссии контроля, комиссии по национализации промышленности и, черт его знает какие еще комиссии. Они мне житья не дают!
— И все французы?
— Разумеется. У себя на родине вы, надеюсь, не знаете, что это такое! При немцах я и то свободнее распоряжался своими делами. Мне очень жаль, сэр, но сейчас я не могу взять на себя никаких обязательств, да и за будущее не ручаюсь.
— Полно, — сказал Уиллоуби терпеливо, — это все утрясется. Правительство новое; значительная часть страны еще оккупирована врагом; все нервничают.
Березкин визгливо рассмеялся:
— Правительство! — Потом он успокоился и, встав со стула, положил правую руку на плечо Уиллоуби. — Они обвиняют меня в том, что я вел дела с немцами. Боже правый, а с кем еще мне было вести дела? Неужели приятно, когда вам указывают, сколько прибыли вы должны получить с каждой сотни франков?
Он снял руку с плеча гостя.
— А если бы я отказался, — сказал он задумчиво, — вы знаете, чем бы это грозило?
— Чем? — спросил Уиллоуби.
— Немцы забрали бы Делакруа и К° себе. То немногое, что мне удалось сохранить для Франции, пропало бы безвозвратно. Они пробовали — и Ринтелен и Геринг Верке — не раз, а десятки раз. Но вот этого-то и не понимают здешние господа с их радикальными методами и патриотическими фразами — истинный патриот не бросает своего дела и страдает молча.
Уиллоуби сомневался, чтобы страдания князя были особенно жестоки. Его больше заинтересовали сведения о том, что новое французское правительство сует свой нос в дела Делакруа и К°. Если так пойдет дальше, юридическая контора «Костер, Брюиль, Риган и Уиллоуби» останется ни с чем; потому что тогда сторонами всякого международного соглашения станут Вашингтон и Париж. Если бы сейчас спросили его мнения, Уиллоуби, не задумываясь, высказался бы за отделение бизнеса от государства.
— Да что там, — воскликнул Березкин, — мне в любую минуту могут предложить собрать мои немногочисленные пожитки и выехать отсюда — фирму забирает правительство, и за этим столом будет сидеть комиссар. Национализация! Социализация! Когда люди еще вчера держали в руках винтовку, такие вещи всегда носятся в воздухе. В Америке вы не знаете этой опасности, и да сохранит вас от нее всемилостивый Бог, — но я-то, поверьте, знаю. Я видел, как все это происходило в стране нашего великого восточного союзника. Мне чутье подсказывает, чего следует ждать.
— Я думаю, что это вовсе не обязательно, — произнес Уиллоуби веско. Он намекнул, что постарается внушить нужному человеку из военных кругов необходимость в нужный момент шепнуть нужное слово нужному лицу в новом французском правительстве. Это правительство целиком зависит от милостей американской армии, а эта армия не для того вторглась в Европу, чтобы насаждать здесь социализм.
— Однако, — протянул Березкин жалобно, — вы же сами декларируете принцип невмешательства во внутренние дела так называемых освобожденных стран!
— Делакруа и К° — не внутреннее дело, — решительно заявил Уиллоуби. — Я уверен, что нашей армии понадобится помощь ваших заводов. Война-то ведь не кончилась, так? Национализация, социализация — называйте это как хотите, — но что это означает? Снижение темпов производства, чего мы в нынешней чрезвычайной обстановке просто не можем допустить. Армии нужно умелое руководство промышленностью.
Никто не уполномочил Уиллоуби высказывать такие взгляды, но речь его звучала авторитетно. Он заметил, что произвел впечатление.
Он хотел было развить свой успех, но тут зазвонил телефон.
— Прошу прощения! — Березкин взял трубку. Первые его слова были: — Я же сказал, чтобы мне не мешали… — Потом он некоторое время слушал молча, изредка взглядывая на Уиллоуби. Наконец он прикрыл трубку рукой. — Майор, вам знаком такой лейтенант Иетс?
— Да, — сказал Уиллоуби. — Да, конечно. А в чем дело?
Имя Иетса сбило его с толку. Все шло так хорошо, только что он беседовал с князем с таким апломбом, словно воплощал в себе все верховное командование союзников, в спокойном сознании, что никто не подозревает, где он находится, а тем более — какие вопросы обсуждает, и вдруг — у телефона Иетс! Следят за ним, что ли? Как это понять?
Уиллоуби спросил:
— Это Иетс говорит? Что ему нужно?
— Минуточку. — Березкин сказал несколько слов в телефон и опять прикрыл трубку. — Он хочет лично беседовать со мной.
— Спросите, что ему нужно! — сказал Уиллоуби шепотом, хотя никто, кроме князя, не мог его услышать.
— А о чем вы хотели бы со мной побеседовать?… Говорит, что не может объяснить по телефону, но дело важное.
— Нет, это просто невозможно! — Уиллоуби пытался скрыть свое отчаяние. Как знать, чего Иетсу нужно от Березкина? Но все равно, нельзя допустить, чтобы о таком деликатном эпизоде, как визит Уиллоуби к Делакруа и К°, стали болтать в отделе, что, конечно, привело бы к расспросам со стороны Девитта и Крерара. — Скажите ему, князь, что вы не можете его принять.
— Но он офицер американской армии! — князь явно колебался.
— Будь он хоть адмиралом швейцарского флота! Я беру это на себя. Скажите, что вы заняты.
Князь пожал плечами.
— Хорошо, на вашу ответственность. — И сказал в трубку: — Очень сожалею, сэр, но я до крайности занят… Нет, завтра тоже не могу. Я уже связан с представителями армии Соединенных Штатов. С вами мне решительно нечего обсуждать… Благодарю вас. До свиданья.
Он положил трубку.
— Скажите, майор, что нужно от меня вашему настойчивому лейтенанту Иетсу? И почему вы так противитесь нашей встрече?
Уиллоуби понял: Березкин решил использовать этот инцидент, чтобы оттянуть время и укрепить свои позиции для дальнейших переговоров. Он улыбнулся:
— Дорогой князь, я не обсуждал моих предложений с вашим швейцаром. Я пришел к вам. Так не лучше ли и вам беседовать не с моим лейтенантом, а непосредственно со мной?
— Разумеется.
— Тогда продолжим наш разговор. Как я уже сказал, вам нечего опасаться помехи со стороны вашего правительства. Этим займемся мы.
А гонора в нем поубавилось, подумал Березкин.
Уиллоуби начал сбиваться:
— Достигнуть соглашения между вами и моими друзьями, которых я здесь представляю, вовсе не так трудно. Мы же отлично знаем… нужно считаться с неустоявшейся обстановкой…
Видимо, князь тоже почуял какую-то опасность, — если Иетс не более как швейцар, стоило ли тратить столько усилий, чтобы не пустить его сюда?
На самом деле князь не придал значения этой заминке. Он соображал, что в обмен на кое-какие уступки (которые еще минимум год останутся фикцией) он получит вполне реальное покровительство американцев, — выгодная сделка. Если Уиллоуби и недостаточно полномочный клиент, придут другие. С постепенным очищением империи Делакруа от немцев число предложений будет возрастать, а когда к Березкину вернутся лотарингские шахты, он станет хозяином положения. Он может подождать. Говоря об угрозе национализации, он умышленно сгустил краски, — американцы по самой сути своей — противники революционных мер. Да, он вполне может подождать. Конечно, если узнают, какие дела он вел с немцами… ну что ж, лазейку всегда можно найти.
— Майор Уиллоуби, — сказал он, — я изучу ваше предложение и дам вам о себе знать. В принципе оно мне нравится.
Они простились, князь — чуть свысока, Уиллоуби — вполне успешно притворяясь довольным, хотя это было нелегко.
В приемной, под охраной господина в визитке, сидел Иетс.
Уиллоуби догадался разыграть приятное изумление.
Чуть завидев Уиллоуби, человек в визитке сказал:
— Вот видите, лейтенант, — князь Березкин действительно связан с представителями вашей армии; ему нет нужды беседовать с вами. Почему бы вам не навести справки через майора?
Иетс поспешно встал с дивана, на котором его держали, как в клетке, и сухо поздоровался с начальством.
Уиллоуби откашлялся.
— О, да это Иетс! Вы что здесь делаете? Могу я вам чем-нибудь помочь?
В далекие времена высадки в Нормандии Иетс ответил бы откровенно, рассчитывая на помощь товарища. Но то было до сдачи гарнизона в Сен-Сюльпис, до листовки Четвертого июля, до гибели Толачьяна, до Парижа. И Иетс решил не выдавать себя, пока не выяснит, какова позиция Уиллоуби и какие нити связывают его с Березкиным.
Он подозревал, что во время разговора по телефону Уиллоуби сидел рядом с князем. Едва ли у Березкина хватило бы нахальства отказать ему в свидании, не будь на то согласия, а то и приказа Уиллоуби.
Но почему?
— Помочь мне? Да, конечно, майор. Мне нужно пройти к князю, а это ископаемое в визитке меня не пускает.
— Зачем вам к князю? — Неужели это слежка? И кто ее ведет: сам Иетс или Иетс действует по указаниям Девитта?
Иетс ответил первое, что пришло на ум:
— Я провожу своего рода обследование — отношение общественности к освобождению и тем перспективам, какие оно открывает. Опрашиваю людей всевозможных состояний — рабочих, торговцев, даже кое-кого из тузов. Собранный материал должен помочь нам при руководстве поведением войск.
— Ничего не слышал о таком обследовании, — сказал Уиллоуби.
— Разве это не проходило по инстанциям? — спросил Иетс невинным тоном.
Возможно, что и так, думал Уиллоуби. Теперь, когда командование принял Девитт и отдел расширен и разбит на несколько групп, такая инструкция могла миновать его… Но подозрительно то, что Иетс появился в самый разгар его коммерческих переговоров.
— В частности, — продолжал Иетс, — я хотел бы задать несколько вопросов князю…
Беспокойство Уиллоуби усилилось. Иетс отлично ведет допросы, подпускать его к Березкину нельзя ни в коем случае.
— И с чего он не захотел меня принять? — сказал Иетс. — Я оказываю ему любезность, прихожу сам, когда мог бы послать младшего командира, думаю, раз он представитель крупного бизнеса, пусть получит удовольствие, полюбуется на две полоски. А он еще важничает — некогда ему, видите ли, занят!… Черт его… — Иетс лгал талантливо, и совесть не мучила его — он лгал ради Торпа.
— Я вам вот что скажу. — Уиллоуби дружески обнял Иетса за плечи. — В этом деле требуется бездна такта. Я только что был у князя. Он — важная персона в этой смешной стране. Знай я раньше, я бы взял вас с собой. Одним выстрелом убили бы двух зайцев. Почему меня ни о чем не извещают?
Иетс сказал, что очень сожалеет.
— Некрасиво получается, если его будет терзать один офицер за другим. С их чувствами тоже нужно считаться, верно? Вы возьмите себе кого-нибудь другого, хотя бы Рене Садо, автомобильного магната. Или давайте я передам князю ваш вопросник в следующий раз, как увижу его.
О черт, подумал Иетс, он меня убьет своим великодушием. Я даже врать не умею толково.
— К сожалению, майор, типовой анкеты у нас нет, — сказал он. — Мы задаем вопросы по ходу разговора.
Уиллоуби снял руку с его плеча.
— Может быть, и обследования никакого нет?
— А если нет, — сказал Иетс резко, — почему бы мне не повидаться с князем?
— Потому, лейтенант, что князь Яков Березкин — моя забота. И прошу вас об этом помнить.
— Есть, сэр! — сказал Иетс и двинулся вниз по лестнице следом за Уиллоуби.
У подъезда конторы Делакруа Иетс расстался с Уиллоуби и, перейдя через площадь Оперы, уселся за столик перед кафе.
Значит, и Уиллоуби тут замешан. Целый заговор… Торп — не центральная фигура, а всего лишь случайная жертва; он оказался на дороге, и его нужно было убрать. Заговор — как лестница: на нижней ступеньке Сурир и Дондоло; на верхней — Березкин и Уиллоуби; Люмис где-то посередине. А кто такой Петтингер и какую роль он играет?
Официант подал Иетсу чашку суррогатного кофе с суррогатной булочкой. Мимо шли женщины и мужчины, штатские и военные во всевозможных мундирах; сигналили армейские машины; звенели колокольчики велотакси. У Иетса зарябило в глазах. Он опустил веки.
Три обезьянки, думал он, одна зажала руками глаза, другая уши, третья рот. «Не видеть дурного, не слышать дурного, не говорить дурного», — так сказала Рут, когда вошла ко мне с дешевой статуэткой и поставила ее на мой стол… Не надо на стол, Здесь и так тесно, а кроме того, ты действуешь не очень тонко! Это когда я не захотел выступить в пользу Испании, потому что прекрасно знал, что заслужу немилость Арчера Лайтелла и совета попечителей колледжа, а кто я был такой, чтобы идти против Лайтелла, заведующего кафедрой? Ну а потом пришла война. Поверь мне, Рут, такие люди, как Уиллоуби или даже Люмис, много сильнее, чем какой-нибудь старикан Лайтелл. И вот Толачьян погиб, а Торп сошел с ума… Дай мне твоих мудрых обезьянок, дорогая, — они правы, совершенно правы, на сто процентов.
Давай их сюда. Я разобью их вдребезги.
