Наконец он отстал от нее, и она свободна. Терезе хотелось все забыть, но она знала, что до конца дней будет чувствовать себя опоганенной.

Когда она сказала «нет» и закричала, он пригрозил ей: «Это что за штучки? Ты не хочешь? Так я тебя заставлю».

А теперь он заснул. Из ванной доносился тихий, похожий на всхлипывания, храп мальчика.

Тереза стала одеваться. Тише, ради бога, тише, только бы не разбудить его…

Это было главное — уйти отсюда. Во рту у нее пересохло, стучало в висках, мысли путались.

Да, она пришла сюда вместе с двумя американцами. На что она рассчитывала? У нее на глазах они принимали от народа еду и вино; так с какой стати им отказываться от женщин? Но еду и вино дарили от чистого сердца, от избытка счастья и благодарности…

Мы стояли у окна и пили. В комнате было жарко или это мне было жарко — не все ли равно? Конечно, я могла бы выскочить в окно. Сколько тут этажей? Три, четыре, пять. Меня подобрали бы и увезли. И смеялись бы — «пьяная». Конечно, я была пьяная. Пей до дна! Да нет же, надо подержать коньяк на языке, прочувствовать, оценить дар божий. Дар божий! — он им не за труды достался. А за что? Приехали в Париж в своих грязно-зеленых машинах, выгнали бошей, завезли ее в отель «Скриб» и заснули пьяным сном. Чего же им и не лакать коньяк стаканами? Кто им запретит?

А мальчик-то! Ну, конечно, они сговорились. Но в ванной мальчику, наверно, стало плохо, и он не мог вернуться. А теперь придет и увидит — никого нет, один только Вик. Бедный малыш! Ведь плыл издалека, и все зря. Плыли в Европу как герои.

До чего они были великолепны! Солнце светило ей в лицо, когда она вышла из-за баррикады, и они, залитые светом, стояли в своей машине как победители. Кто мог устоять перед ними? Разве можно было не броситься к ним? Все так и делали. Ведь пока не явились они, залитые солнечным светом, не было жизни. Все бросились к ним — а потом раздались выстрелы. Она беззвучно рассмеялась. Ну да, вспомнила — большой американец, победитель, спрятался за ее спиной.

Свобода!

Колокольный звон, цветы, поцелуи, вино. Только сегодня мне открылась вся сладость слов, которым учила меня мать.

«Если не хочешь, я тебя заставлю. Не знаешь разве, зачем шла сюда? Нечего артачиться. Лучше выпей».

Она нашла служебную лестницу и стала спускаться вниз, в запахе грязного белья и немытой посуды. Этот запах не раздражал ее, он был в порядке вещей. И вдруг она почувствовала, что не может идти дальше. Она села на ступеньку и заплакала.

Слезы принесли облегчение. Но не было сил оставаться одной. Ее потянуло к людям, к своим людям. Где это она была среди своих?

На баррикаде. На баррикаде, которую немцы так и не атаковали. Но и она, и люди, стоявшие за поваленным автобусом, были готовы сражаться, и за эту готовность они приняли ее в свои ряды.

Мантен объяснил ей это в минуту затишья.

— Тереза Лоран, — сказал он тогда, — не ждите ничего, даже славы. Наша работа грязная, трудная и опасная. Иные из нас знакомы с ней много лет; другие, как вы, например, пришли только сегодня. Вы должны знать, на что идете. Вы не раздумали?

Незадолго до этого поступило донесение, что в двух кварталах от них замечен германский грузовик с пулеметами.

Она спросила:

— А вы не боитесь, что я убегу? Ведь я никогда ни в чем таком не участвовала.

— Нет, — сказал Мантен, — но, может быть, вы просто хотите уйти, пока еще есть время. Они сейчас особенно свирепствуют, и немцы, и наши отечественные фашисты, которых они здесь оставляют. Вам нельзя попадаться им в руки.

— Вам тоже, — отвечала она.

И тогда Мантен сказал «Все в порядке!» и, отвернувшись от Терезы, стал отчитывать одного из своих людей за плохо вычищенное оружие.

Каким все это казалось далеким! Напряженное ожидание боя сменилось счастьем победы, когда все преграды рухнули, все люди стали заодно, в общем порыве счастья забыв о сомнениях и страхах. Право же, она не виновата, что потом убежала!

Тереза вышла на улицу и отправилась искать Мантена. Найти человека среди миллионной толпы, запрудившей улицы! Но больше ей ничего не оставалось. И она пошла по течению, к площади Мадлен, высматривая человека в соломенной шляпе. Завидев похожую соломенную шляпу, она бросалась вперед, протискиваясь сквозь толпу. И всякий раз ее ждало разочарование, — то был не Мантен.

Однако что-то напоминавшее Мантена было во всех лицах, и под соломенными шляпами, и под другими. Новая надежда, новая сила, сознание общей цели и общей победы, — что-то, что она испытала и утратила и жаждала вновь обрести, потому что, раз приобщившись к этому, она уже не могла без этого жить.

Иетс прибыл в Париж часа в два пополудни. К этому времени город уже был охвачен бурным ликованием. Повсюду, кроме тех улиц, где еще отстреливались снайперы и последние обреченные горсточки немцев, люди двигались по тротуарам плотной, многоцветной стеной; захватывая мостовую, они просачивались между рядами военных машин, кричали, танцевали, пели.

Общий подъем захватил и Иетса. Он хотел пробиться куда-нибудь со своим грузовиком, найти свой штаб, если таковой где-нибудь расположился; он знал, что ему нужно немедленно браться за работу, — сейчас, когда весь город предается веселью, каждый потерянный час грозит бесследным исчезновением преступных лиц, уничтожением драгоценных документов. Но он не устоял. За всю свою жизнь, прожитую так спокойно, он не испытывал ничего подобного, — казалось, это на него изливается любовь тысячной толпы, на него обращены благодарные взгляды, к нему тянутся руки. Стоя на подножке грузовика и держась левой рукой, он самозабвенно махал правой в ответ на приветствия, выкрикивал бессмысленные слова и думал: «О господи, какое счастье, что мне дано это увидеть. Le jour de gloire est arrive. Великий крестовый поход. Мы пришли обуздать тирана. Мы обуздали его, обратили в бегство. Хор из финала девятой симфонии "Обнимитесь, миллионы", я обнимаю вас, народы мира, — пусть звучит эта мелодия, взмывая ввысь, над ликующим городом».

Но ему пришлось спуститься на землю. Он поставил свою машину в гараж, реквизированный французской противотанковой ротой, и ушел, лелея в душе надежду, что к его возвращению хотя бы часть груза окажется на месте. Он попытался найти Девитта и Крерара, обошел все места, куда они приказали ему явиться — нигде ни следа. Он побывал в отеле «Скриб», справился о Люмисе и Уиллоуби, но ничего не добился от портье, кроме того, что в отеле полно американских офицеров. Иетс хотел взять себе номер.

— Очень сожалею, — сказал портье, который за последние недели освежил свои знания английского языка. — Вы опоздали, лейтенант. Попытайте счастья в другом отеле.

Иетс разозлился. На черта годится этот Люмис! Выклянчил себе разрешение ехать в первой группе, так неужели не мог хотя бы организовать определенное место сбора и позаботиться о размещении отдела?

Иетс сам не знал, что ощущает сильнее: счастье победителя при встрече с ликующим населением или уныние туриста, попавшего в модный курорт. Только что его обнимали, а сейчас говорят, что нет свободных номеров. Наконец он нашел пристанище себе и своему шоферу в маленьком отеле «Пьер». По скрипучей лестнице они втащили свои вещи в скромный номер на четвертом этаже, и Иетс растянулся на кровати.

Но спать ему не хотелось. Хотелось снова окунуться в водоворот Парижа, почувствовать душу города, глотнуть пьянящего вина свободы.

Он побрился, умылся холодной водой и, освеженный, вышел на улицу. Стоило ему свернуть из тихого переулка на бульвар, как он стал частицей праздничной толпы, впрочем, частицей совершенно особого рода: он был и зрителем и зрелищем; блестящими от радости глазами парижан он смотрел, как в город вливается поток французских и американских машин, каплей которого он сам только что являлся. На каждом шагу ему жали руки, его целовали и хлопали по плечу. Он стал забывать, что ищет своих, — Люмис, Уиллоуби, Крерар, Девитт — все затерялись в этой суматохе; ну и пусть.

Его толкали во все стороны — люди сами не знали, куда идут. Но это ему нравилось. Впечатления его были смутны — вместо деталей он видел яркие пятна, вместо слов слышал нарастающий и спадающий гул, вместо отдельных черточек улавливал общий смысл. И дивился, что город принял и поглотил его так быстро и без остатка.

Вдруг он заметил, что уже некоторое время близко от него идет человек в соломенной шляпе и что усики этого человека как-то не вяжутся с его мужественным лицом, со шрамом на лбу, с ироническим, но дружелюбным взглядом.

Иетс улыбнулся ему. Тот ответил улыбкой и сказал, что страшно толкаются, но ничего, в такой день можно.

Иетс радостно закивал головой.

— Вы говорите по-французски?

— Конечно! — сказал Иетс.

Мужчина пробрался к нему.

— Меня зовут Мантен, месье. Я столяр. Разрешите вас приветствовать. Вы и представить себе не можете, как мы ждали этого дня.

Мантен обладал способностью удивительно ловко и притом вежливо лавировать в толпе; Иетс пошел за ним следом. Выбравшись из толпы, они замедлили шаг.

— Мы так ждали, так ждали, — сказал Мантен. — Еще сегодня утром я был на баррикаде. В городе еще были немцы, и кое-где они действовали организованно…

— Баррикада! — сказал Иетс. Он восхищался этими людьми, не без успеха применявшими в современной войне технику времен Коммуны. — Видно, ваш народ так и не примирился с нацистами?

Мантен взглянул на него.

— Вы знаете, что это за люди?

— Я их немало видел на фронте — пленных.

— Ага, пленных, это другое дело. А когда вы сами у них в плену…

— Разве было так уж плохо? Ваш город стоит во всей своей красе…

— Вам не понять. Вы — американец.

В голосе Мантена прозвучала презрительная нотка. Он вспомнил двух американских офицеров в «виллисе», которых он так радостно приветствовал, ради которых велел разобрать баррикаду, а чуть снайперы открыли огонь, они проскочили в брешь и удрали.

Он их раскусил — им жизнь дорога, убивать снайперов — не их дело. Умели бы ненавидеть, так и воевали бы лучше.

Подходя к площади Согласия, они услышали стрельбу.

Иетс снял с плеча свой карабин, и они выбежали на площадь, где кучки людей жались к зданиям, наблюдая уличный бой.

Вся картина показалась Иетсу нереальной, — словно он смотрит из первых рядов на арену, а вместо капельдинера полицейский ходит взад и вперед через улицу, отгоняя любопытных. Иетсу вовсе не улыбалось вступать в бой, но из всей толпы он один был вооружен; все остальные мужчины, имевшие оружие, уже сражались на площади.

Мантен сохранял полное спокойствие. Он сказал:

— Это идет по всему городу. Снайперы. В нашем районе мы их уже выкурили.

Иетсу была видна только часть площади. Там появились два броневика и стали стрелять влево, в какое-то невидимое ему здание. Из-за броневиков выскочили несколько мужчин в беретах. Они побежали влево, таща в руках пулемет.

Зрители проводили их радостными криками.

Иетс почувствовал на себе взгляд Мантена, словно спрашивающий, чего он стоит. Так оно и было: Мантен мысленно сравнивал Иетса с двумя «освободителями» у баррикады.

— Ну что ж, пошли туда, — покорно сказал Иетс.

Мантен двинулся за ним следом. В руке у Мантена оказался револьвер. Иетс поморщился — неприятно, когда твои новые друзья прячут в кармане оружие.

Полицейский преградил им дорогу. Он стал их уговаривать, жестикулируя так энергично, что его синий плащ трепыхался, подобно крыльям готового взлететь пеликана.

— Мы овладели положением! — надрывался он, воображая, что Иетс поймет французские слова, если произнести их достаточно громко. — Силы закона и порядка одержали верх. Мы очищаем от врагов крыши Военно-морского министерства и отеля «Крийон», — отчаянно сопротивляются, отчаянно! Прошу вас, месье, не ходите туда. Мы не хотим, чтобы на площади были посторонние. Кто-нибудь может пострадать…

— Ладно, — Иетс повесил карабин через плечо. — Ладно, не расстраивайтесь.

Плащ перестал трепыхаться. Полицейский со вздохом облегчения потряс Иетсу руку.

— Рады вас видеть в Париже, месье!

Послышались возгласы одобрения. Иетс смущенно обернулся. Он ничем не заслужил их одобрения — напротив. Только за то, что он в каске и при оружии, они возвели его в герои, тогда как он — всего лишь статист с копьем, участник массовой сцены.

Он поискал глазами Мантена и увидел, что тот стоит в подъезде, и рядом с ним — девушка. Мантен помахал ему.

Иетс заметил, что при его приближении девушка схватила Мантена за локоть, словно ища у него защиты.

— Здравствуйте, мадемуазель, — сказал Иетс и улыбнулся ей.

Она не ответила, но, повернувшись к Мантену, заговорила быстро и возбужденно.

Мантен перебил ее и представил Иетсу:

— Это мой друг Тереза Лоран. Она была со мной на баррикаде.

Девушка посмотрела на Иетса недоверчиво, почти враждебно, и в то же время со страхом. Он подумал — может быть, она шла по площади Согласия и оказалась под пулями. Но если она была с Мантеном на баррикаде, едва ли такая мелочь могла напугать ее. Хотя, с другой стороны, внезапная стрельба всегда пугает. А она — женщина, и к тому же такая хрупкая и красивая, совершенно новой для него красотой — нечего ей делать на баррикаде, да и здесь на площади, когда идет бой.

Он сказал, что восхищен ее храбростью.

— Но, к счастью, — добавил он, — прошли те дни, когда женщинам приходилось делать такие вещи.

— А что придется делать женщинам теперь? — спросила она с горечью.

Опять эта враждебность… Иетс заметил, что она причесана кое-как и платье у нее измято. Ее лицо казалось усталым, а когда обращалось к нему — и угрюмым.

— Беспокойный сегодня день? — заметил он нарочито-легким тоном.

— Ужасно, — сказала она. — И ужасно длинный. — Потом опять повернулась к Мантену: — Вы не можете проводить меня домой, месье? Если, конечно, у вас нет более важных дел… Мне нужно с вами поговорить.

Мантен сказал нерешительно:

— Хорошо…

Иетс видел, что Мантена и девушку связывают не личные отношения. Он не знал, куда идти, куда девать себя. А девушка ему нравилась. Он представил себе, как она выглядит, когда примет ванну, причешется, наденет свежее платье.

Иетс мысленно посмеялся над собой. Ему и самому не мешало бы принять ванну, и одежда его после долгой дороги вся в пыли.

— Мадемуазель Тереза, — сказал он, — может быть, я могу проводить вас домой?

— Нет!

Это было не слово, а плевок. Тереза поднесла руку к губам. Рука дрожала.

— Тереза! — Мантен ласково коснулся ее локтя. — Этот американец — мой друг. — И пояснил Иетсу: — Такой день, она переутомилась.

— Ну, конечно, — подтвердил Иетс. У женщин легко сдают нервы, подумал он, но тут же решил, что не в этом дело и за ее смятением кроется что-то другое.

— Я хочу пить, — заявила она вдруг.

— Это идея! — сказал Иетс. — Месье Мантен, вы не знаете, нет здесь поблизости места, где не стреляют и где можно промочить горло?

Мантен кивнул. Есть такое место. Совсем рядом.

Они спустились в погребок. Длинный день сменили, наконец, сумерки, слабый свет почти не проникал сюда. Мягкая полутьма успокаивала нервы.

— Мне воды, — сказала Тереза.

Она выпила целый стакан жадно, большими глотками. Потом отерла лицо. Иетсу хотелось спросить, почему она его боится, боится в такой день, когда все наперебой обнимают американцев. Но вместо этого он спросил:

— Что побудило вас пойти с месье Мантеном на баррикаду?

— Как?

— Я хочу сказать… вы уже старый воин? Давно сражаетесь с бошами? В Америке женщины, как правило, не принимают таких решений внезапно.

Тереза изучала лицо Иетса. Его скрывали тени, но все же она поняла, какой он человек и что он — не Люмис.

Когда он подошел к ней на площади Согласия, ей почудилось, что он похож на Люмиса, на Вика. Ей чудилось, что все американцы на него похожи.

Но зачем этот американец расспрашивает ее про баррикаду? Что ему нужно?

— А она именно так и поступила, — ответил за нее Мантен. — Увидела, что мы строим баррикаду, и решила помочь нам. Ведь так?

— Да.

— Сражаться нам, правда, не пришлось, — продолжал Мантен с коротким смешком. Шрам у него на лбу казался теперь совсем черным. — Боши не стали нас атаковать и удрали, так что потерь у нас не было. Славы, впрочем, мы тоже не заработали. Тереза числилась у нас санитаркой. Она достала перевязочных средств и готова была в любую минуту взяться за дело.

— Но почему? — спросил Иетс. — Что вас заставило…

— Не знаю, — ответила Тереза. — Я пошла в аптеку и сказала, что нам нужны бинты и вата.

Ей доставляло облегчение говорить о том хорошем, что она сделала в этот день, о людях, среди которых она была на месте. Взгляд ее оживился.

— Хозяин аптеки просил заплатить, у меня не было денег. Я ему сказала, что заплатит новое правительство. А кто это — новое правительство? Я не знаю. Я поступила неправильно, месье Мантен?

Мантен почувствовал, что ее тревожит не только обещание, которое она дала аптекарю. Рука его сжалась в кулак.

— Нет. Вы поступили правильно.

— Я не обманывала, я чувствовала, что я сама — новое правительство. Глупо, конечно. При чем тут правительство? В обычные дни я просто работаю в конторе.

— Сегодня, — серьезно сказал Мантен, — вы представляли новое правительство. Да.

— Но ведь потом я убежала, — сказала она едва слышно.

Мантен, хорошо знавший меру человеческой слабости, потрепал ее по руке:

— Ничего… Мы к тому времени почти кончили. Все обошлось хорошо.

Она улыбнулась.

Иетс в первый раз увидел, как она улыбается и как она хороша. Но ему стало не по себе. Столяр и стенографистка воображают себя каким-то правительством… Он вспомнил Рут, которая тоже понимала правительство, как нечто лично ее касающееся, относилась к общественным вопросам с сугубой серьезностью и не имела представления о том, как огромны власть имущие и как ничтожно мала она сама.

Он сказал:

— Я так и не знаю, мадемуазель Тереза, что толкнуло вас на баррикаду.

— Почему вам хочется это знать? — спросил Мантен.

— Меня интересуют люди.

— Интересуют… — Мантен пожал плечами. — Людям надо сочувствовать.

— Я не могу объяснить, — сказала Тереза. — Ничего не могу объяснить из того, что я сегодня делала. Наверно, потому, что все было так неожиданно. В воздухе что-то звучало, как музыка в церкви, на Пасху.

— Да, — сказал Иетс, — это я понимаю. — Ему и правда казалось, что он понимает ее, видит ее глазами, воспринимает ее чувствами; но не потому, что она — «люди». Потому что она — именно эта женщина, с ей одной присущей красотой. Жанна д'Арк.

Мантен сказал:

— Люди, видимо, инстинктом чувствуют, когда наступает решительный час.

Иетс взял со стула свой карабин.

Жанна д'Арк? Чушь. Всего только стенографисточка, потерявшая голову в угаре освобождения. А Мантен — всего только столяр, гордый тем, что командовал баррикадой. А между тем они делали большое дело, даже если оно свелось к тому, чтобы выловить нескольких нацистов. Люди, народ… Они ненавидят бошей и хотят быть правительством, и предприняли что-то для собственного освобождения. Ему до них далеко.

— А теперь, — сказал Мантен, — мы вместе проводим Терезу Лоран домой.