Цветов не надо

Я плакала во сне. Обнаружила это по мокрой подушке, по слипшимся ресницам и куче соплей в носу. Сев в перине, я некоторое время осматривалась, не узнавая эту комнату и не понимая, как я здесь очутилась, и мутнеющие за окном сумерки, слегка разбавленные подступающим рассветом, только усугубили чувство одиночества и страха.

— Хорошо ты встаешь — вовремя, — послышался голос откуда-то сверху. — Как раз пора коров выгонять.

Я дернулась, и тело само развернуло меня лицом к иконному углу.

Это всего лишь была Акимовна — она спала на печи, сторожа мой сон.

— А ты как думала? — зевая объяснила она, свесив вниз крошечные ножки в шерстяных носках. — У нас тут мужики простые, тонкостей разных не понимают. А тетрадочка твоя со списком очень даже располагает к некоторым мыслям. Вот я и решила поспать тут, рядышком. А ничего — тихо было, только ты поскулишь, поскулишь маленько, я слезу, перекрещу тебя — ты и успокоишься. Ну что, девонька? На кладбище небось собралась? И правильно, сейчас самое время — тихо, и земля с небом целуются. Иди, зарой свою ношу тяжкую и вертайся — я тебя водичкой святой окроплю, ножки вымою, соломкой оботру, и иди дальше по жизни без всяких плохих мыслей.

На кладбище — ни души. Ни сторожа, ни костюмированной охраны. В легком тумане кресты и памятники будто плыли по молочной реке времени вспять, навязчиво высвечивая на себе даты.

Я завернула блокнот в полиэтиленовый пакет, стала шагах в трех от березы и посмотрела в небо. Потом передумала и опустила глаза в землю. Мне показалось, что славный предок Богдана лучше услышит все снизу.

— Богдан! — произнесла я с чувством и задумалась. Сказать, что выполнила его поручение? Глупо. Если я закапываю блокнот, значит — выполнила… Сказать, что у меня все хорошо?.. Честно говоря, ничего особенно хорошего после его смерти со мной не происходило: всех мужчин я сравнивала с ним, и общение даже с самыми удивительными представителями мужского пола ни разу не доставило мне пронзительного ощущения удивления и восторга, как это происходило от общения с Богданом. Может быть, попросить чего? А чего?.. Он сам научил меня добиваться всего самостоятельно и чтить заповедь каторжанина Солженицына: “Не верь, не бойся, не проси!” И вдруг, стоя по щиколотки в уползающем тумане, я сначала подумала, что хотела бы знать, куда делась голова Богдана, а потом — чем буду копать ямку для блокнота?

Осмотрелась. Прошлась у соседних могил, ничего копательного не обнаружила и, в странном азарте преодоления трудностей любой ценой, подобрала какую-то щепку и стала рыть ею землю, сдерживая подступившие слезы.

Минут через десять моего исступленного ковыряния твердокаменной поверхности земли кладбища в Незамаевском, я услышала позади тактичное тихое покашливание и оглянулась, не вставая с колен.

Метрах в десяти сзади стоял сторож с лопатой и, как я подозреваю, давно и с интересом наблюдал сначала за моими потугами произнести торжественную речь, а потом за моей задницей в джинсах в обтяжку.

— На сколько? — спросил он, когда я показала кончиком туфли место.

— Сантиметров на пятьдесят.

Сторож молча и сосредоточенно принялся за работу, совершенно поразив меня сначала подготовительным этапом, — он обозначил неглубокими полосками приблизительный размер будущей ямки, как это делают, вероятно, для настоящей могилы (что ж, это и будет могила моим тридцати семи любовным приключениям), а потом, когда яма углубилась, вдруг заявил, что он бы закопал поглубже, “а то некоторые звери кровь чуют глубоко”.

От такого заявления я только слегка покачнулась.

— Прикажете поставить отличительный знак? — спросил он, когда земля над блокнотом бьла достаточно хорошо утоптана его сапогами и заботливо отложенный в сторону прямоугольник дерна возвращен на место.

— Я хотела бы положить камень. Небольшой. Светлый.

— Прикажете посадить цветов?

Я молчала и ждала, когда он поднимет голову в ожидании ответа. Наши глаза встретились. Сторож оказался не простым копальщиком могил — он изо всех сил хмурился, но сдержать мерцающую в зрачках насмешку не мог.

— Цветов не надо.

На обратном пути я все время спала.

Анекдот: Сидят два психиатра в креслах напротив друг друга. Лечатся…

В шесть утра я позвонила с вокзала Лумумбе и попросила ее провести со мной сеанс психотерапии.

— С ума сошла?.. — бормотала она спросонья. Я честно ответила, что пока еще не совсем, но, если мне не помочь, могу запросто свихнуться.

— А-а-а ничего, если доктор будет в ночной рубашке?.. — зевала в трубку Лумумба.

— Ничего.

— А-а-а если по квартире будут бегать двое чертенят?

— Ты же почти не пьешь?!

— Зато я нюхаю. Приезжай. Купи молока. Раздевшись в ее квартире, я первым делом ошарашено спросила:

— Что это значит?..

На раскладном диване в гостиной спали два маслянисто-кудрявых негритенка.

— Это значит, что сегодня воскресенье, — объяснила Лумумба. — К одиннадцати — зоопарк, потом аттракционы, потом мороженое с фантой, потом — магазин игрушек.

— Я ничего не понимаю!

— Это не страшно. — Лумумба увлекла меня в кухню, силой усадила за стол, а сама занялась кофемолкой. — Я подозреваю, что ты даже не знаешь, какое сейчас время года.

— Осень. Нет, подожди…

— Вот именно. Подождать, пока ты вспомнишь, давно ли видела настоящую живую землю, давно ли трогала ее руками.

— Вчера трогала; и не просто трогала, а ковырялась палкой, а потом еще сторож кладбища выкопал персонально для меня ямку поглубже, — созналась я. — Сейчас у нас или осень, или весна, но не лето — это точно, потому что даже к югу от Москвы нет зеленой сочной травы и разных там одуванчиков.

— А какая погода была вчера в Москве, ты помнишь? Шел дождь или снег?

— Не знаю, — с чистой душой созналась я.

— Тогда, может быть, ты припомнишь: еще год назад я тебе говорила, что два раза в месяц беру на выходные детишек из детского дома?

— Ну да… — неуверенно кивнула я, вспоминая, — мы еще обсудили с тобой комплекс неимущего…

— Если ты так хорошо все помнишь, почему впадаешь в ступор при виде моих детишек выходного дня? — Лумумба поставила передо мной чашку с кофе и села напротив.

— Наверное, потому что… Где ты взяла сразу двоих негритят?

— Я только что сказала — в детском доме. В городе Зеленограде! Там их только двое, больше нету! А в других детских домах чистокровок вообще нет, только мулаты. Мой комплекс неимущего и заключался как раз в том, что я никогда не смогу иметь детей-чистокровок!

— Лумумба… — Я закрыла глаза и дождалась, пока головокружение установится в плавное маятниковое покачивание. — Если хочешь, я могу провести с тобой сеанс психотерапии. Я правда могу, я в порядке.

— Ты не в порядке — это раз; и мне не нужен сеанс психотерапии — это два! Я как раз для обретения полнейшего душевного спокойствия и провожу с этими очаровательными обезьянками почти все свои выходные! Сейчас ты поймешь, что я абсолютно душевно здорова. Ну вот скажи: могу я, по-твоему, иметь детей — чистокровных негритят?

— Да… То есть я не понимаю, почему бы нет?

— Не могу! Потому что для этого мне пришлось бы выйти замуж за негра, а мне нравятся блондины. Блондины, понимаешь?!

— Не кричи так громко, — скривилась я. — Голова раскалывается.

— И не просто блондины, — не может успокоиться Лумумба, — а желательно еще и огненно-рыжие.

Такая вот, идиотизьма, как говорил стойкий к моим глазам преподаватель философии. Вот я и подумала, кто их еще погулять возьмет, не будучи обвиненным в желании эпатажа коренных москвичей?

— Кого?..

— Этих братишек-негритят, оставленных в московском роддоме мамой — нелегалкой из Конго! Может, тебе правда чего-нибудь выпить? Ты плохо выглядишь, а соображаешь еще хуже.

— Нет, спасибо, это последствия употребления самогонки после рома. Достаточно кофе. Значит, ты берешь этих мальчиков-негритят на выходные, чтобы подавить внутри себя чувство невозможности чистокровного материнства? Постой-ка, помнишь: у нас были лекции об этническом происхождении некоторых психических расстройств?.. Еще преподаватель был адыгеец, помнишь?

— Помню, у меня пока что с памятью все в порядке. Если ты закончила с предварительным анализом моих отклонений, можем перейти к твоим фобиям. Стоит поторопиться — времени осталось мало, мальчики проснутся около девяти, я обещала им грандиозный завтрак.

— Последний вопрос. Как к твоему желанию гулять этих мальчиков по выходным отнеслись в детском доме? Сразу разрешили брать детей?

— Еще бы они не разрешили! Правда, пришлось показать диплом психиатра, чтобы не проходить тестирование у их специалиста. Ладно. Расслабься. Если хочешь, я просто посмотрю минуты три-четыре в твои глаза и скажу, что с тобой происходит.

— Валяй…

Маятник внутри моего черепа отсчитывает секунды — от левого зрачка к правому, от правого — к левому… Глаза Лумумбы смерчем затягивают реальность: еще пять-шесть качков маятника туда-сюда, и мы с нею окажемся в абсолютной пустоте присутствия отсутствия — термин Богдана, — это когда двое целиком поглощаются друг другом, нащупав глазами в глазах других лазейку в вечность.

— Ты грустишь о мужчине, хочешь его вернуть навязанными образами-заменителями, но этого мужчины больше не существует, — приговорила меня Лумумба. — Кого ты пытаешься воскресить воспоминаниями? Своего любимого?

Странно, в этот момент, хоть я и подумала о Богдане, но удивилась ее проницательности именно в отношении Киры.

— Дело в том… Кого считать любимым, — неуверенно произнесла я… И меня понесло. — Из тридцати семи мужчин, с которыми я занималась любовью, любимым можно назвать каждого, потому что я ни разу не делала это без азарта, интереса, похоти и жалости, что в совокупности и определяет для женщины любовь. В некоторых случаях сюда можно добавить еще восхищение, азарт заменить восторгом, похоть — нежным материнским чувством или поклонением, жалость — ненавистью, но, в общем, понятие любви от этого не изменится, разве что приобретет оттенок индивидуальности. Единственный мужчина, спектр чувств к которому невозможно перечислить (но похоть в нем отсутствует, это точно), был Богдан Халей, и меня всегда поражала животная привязанность, которую я испытывала к нему. Представь собаку, которую человек спас от смерти, принес домой и подлечил, она на все готова ради хозяина, а хозяину, уставшему в конце жизни от столь любимого им одиночества, хочется научить собаку говорить и думать на нескольких языках, разбираться в литературе, правильно распознавать хороших и плохих людей, пить водку, слушать музыку…

— Собаку — разбираться в литературе? Я не поняла. — Лумумба потерла лоб и медленным жестом потом развернула перед моим лицом яркую розовую внутренность своей ладони. — Собака — это образ? Чего?..

— Собака — это я, а хозяин — это Богдан.

— А кто тогда твой Кира?

— Вот, кстати, о Кире. Я поэтому и пришла к тебе, что стала сомневаться в адекватности своего восприятия мира. Богдан, объясняя мне в шестнадцать лет превратности любви и ревности, сказал, что такая требовательная девочка, как я, должна иметь только невинных юношей.

— Это, в смысле?..

— Именно в этом смысле. Я должна быть первой женщиной у каждого мужчины, с которым захочу переспать. Иначе врожденная обособленность моего собственного “я” вступит в конфликт с жизненным обозначением приобретенного образа приручителя. То есть я никогда не должна быть Лисом.

— Еще и лис? Только что ты говорила о спасенной собаке, Фло. Что происходит? — успела спросить Лумумба, пока я готовила следующее объяснение.

— Лис — это из Экзюпери, это нужно знать даже негритянкам! Прости… В “Маленьком принце” мальчик приручает Лиса. Там подробно описано, как он это делает, а потом оказывается, что мальчик тем самым попал в ловушку приобретенного образа приручителя, то есть стал ответственным за поступки прирученного!

— Этот старик… — задумалась Лумумба, — он был психиатр?

— Нет, он был отличный психолог и авантюрист, он все определил правильно. Лис тоже попал в ловушку — его приручили! — и получается, что все люди в процессе сексуальных связей выбирают, кем они хотят или могут быть — приручателем или прирученным. Так вот, по мнению Богдана, единственная возможность для меня выжить — стать приручателем.

— Легко сказать, — покачала головой Лумумба. По ее лицу я поняла, что она пока не может определить “предмет исследований”.

— Да нет, на деле тоже все очень просто. Я поняла это вчера на кладбище. Если ты приручатель, ты берешь на себя ответственность, то есть право выбора. Если прирученный — подчиняешься выбору другого. Он не просто сумел объяснить это мне, шестнадцатилетней девчонке, но и навязал свою волю, которую я пообещала исполнить.

— Зачем это ему было нужно?

— Очень просто — чтобы я смогла выбраться из образа прирученной собаки, в который сама себя поместила. Чтобы я после его смерти не занялась поисками следующего бога-покровителя, а начала новую жизнь.

— А ты только что сказала о навязанной им воле?

— Он подарил мне блокнот для имен, сказал, чтобы я записывала на каждой новой странице имя прирученного — то есть лишенного невинности мужчины, причем ни одно имя не должно было повториться дважды, это важно. Поняла, почему? Не поняла, я так и думала. Потому что эта разноимен-ность вынуждала меня к поиску, к тщательному отбору, я не могла просто так бросаться на всех девственников подряд. Таким образом, я всегда помнила, что это только игра на выживание. После тридцать седьмого я должна была сама решить, кем хочу быть — приручателем или прирученным. “Сколько тебе лет нужно для этого?” — спросил он. Я ничего не понимала, идея такая меня тогда совершенно не вдохновляла. Сказала наобум: десять. “Десять маловато, — заметил Богдан и добавил: — Если, конечно, ты не впадешь в экстаз коллекционера. Но это зависит от твоего первого мужчины”.

Он открыл блокнот и постучал пальцем по первой странице. “Вот здесь будет решающая запись: если ты, невинная, обнаружишь в невинности первого своего мужчины нечто, что заставит тебя усомниться в правильности свободы одиночества, забудь об обещании, живи по законам прирученной”. Я спросила, что мне делать с этим блокнотом после тридцать седьмого имени. Он сказал, что блокнот нужно будет закопать на кладбище Халеев, неподалеку от любой могилы его родственника, и что все имена в этом блокноте должны быть записаны кровью познающих со мной удовольствие мужчин.

— Ну все! Хватит! — стукнула Лумумба по столу ладонью, и, как по волшебству, на этот звук тут же прибежали два совершенно одинаковых негритенка в голубых пижамах. Она гладила руками их курчавые головки. Я видела, что руки эти дрожат.

— Не кричи на меня, лучше помоги.

— Тебе нужен специалист со стажем, профессор в области исследования шизофрении. Я не могу тебе помочь. Такой бред может прийти в голову только шизофренику с дипломом психиатра!

— Я еще не сказала, в чем проблема, а ты уже испугалась! Почему ты не можешь мне помочь?

— Потому что я тебе почти верю! Меня засасывает! А оказывается, это еще не проблемы, а так, вступление! Ну-ка, давайте умываться и чистить зубы! — Она подталкивала мальчиков в коридор. — Видите эту тетю? Ее зовут Фло, она ненормальная. Поняли? Убегайте поскорей. — Лумумба встала, нервно прошлась по кухне, потом согнулась, медленно выдохнула, коснувшись руками пола, и выпрямилась, перечисляя: — Отварные креветки в винном соусе, печеные бананы, финики с шоколадом, скумбрия, замаринованная в ананасе.

Пока она говорила, я сначала подумала, что это такая успокаивающая считалка — некоторые люди от расстройства впадают в обжорство. Может быть, Лумумба с ее уникальной фигурой оттягивается, просто перечисляя экзотические вкусности?.. Но из холодильника была изъята половина выскобленного ананаса с кусочками рыбы, плавающими в соке. Лумумба водрузила ананас на стол и поинтересовалась: — Ты будешь пробовать все или тебя шокирует сочетание рыбы с шоколадом?

— А разве такое можно детям? — только и смогла ошарашенно поинтересоваться я.

— Можно и не такое. Два раза в месяц. Продолжай.

— Что?..

— Я буду накрывать стол, а ты говори. Говори все, что взбредет в голову; все, что ты собиралась мне рассказать. Не обращай внимания на мои слова — я все равно тебе верю, как бы ни уговаривала себя относиться к твоим излияниям профессионально непредвзято.

— Но дети, они будут есть с нами…

— Они глухонемые, — равнодушно заметила Лумумба, потом повернулась от плиты и вдруг заговорщицки подмигнула мне, застывшей с открытым ртом. — Не падай в обморок, это мне сказали в детском доме, потому что мальчики не говорят и, когда им нужно, не делают того, что приказано. Я знаю, что они слышат, и заставлю их говорить. Когда-нибудь, — добавила она задумчиво.

Впервые в жизни я ела печеные бананы.

— Ты их собрала? — поинтересовалась Лумумба. — Ты собрала тридцать семь имен, записанных кровью?

Я кивнула.

— Поехала на кладбище, где похоронены родственники твоего старика, и закопала там этот блокнот?

Я кивнула.

— И что теперь собираешься делать?

— В этом-то и проблема…

— Заведи еще один блокнот, поставь сама себе условие, что там должны быть записаны только… — Лумумба, вспоминая, чертила в воздухе рукой с вилкой, — например… Елистраты. Да, двадцать три Елистрата ты должна будешь лишить девственности за пять лет. Слабо?

— А зачем?

— Да какая разница! За столом не смеяться! — погрозила она захихикавшим от Елистрата мальчикам, и я подумала, что Лумумба, вероятно, права относительно их слуха.

— Если ты успокоишься и перестанешь искать в моем рассказе символы, фетиши и комплексы, я, наконец, объясню, в чем моя проблема.

— Идет, — пожала она плечами.

— Дело в первом имени.

— Постой-ка, а тот медик, с которым я тебя видела на первом курсе?.. Он, как бы это сказать…

— У тебя потрясающая интуиция. Да, это был Ланский — мой первый мужчина.

— И он?..

— Да, он был девственником, его имя записано на первой странице блокнота.

— Кровью? — уточнила Лумумба.

— Кровью, — кивнула я.

Негритята опять захихикали и были отправлены смотреть мультфильмы.

— Но вы же долго встречались?

— Долго и счастливо. И расстались за один день.

— То есть вы расстались, как только ты сделала выбор? — уточнила Лумумба.

— Получается, что так. Я сделала выбор.

— Ты не захотела быть прирученной.

— Точно.

Мы обе встали и молча убрали со стола грязную посуду. Потом Лумумба устроилась ее мыть у раковины, а я загружала остатки еды в холодильник.

— Предлагаю покурить, — сказала Лумумба, когда вытерла руки. — Это плохой пример детям, но нам стоит расслабиться, а пить я не могу — мы с мальчиками едем гулять и веселиться на машине.

Курили мы тоже молча. Когда все следы после этого были уничтожены и открыта форточка, а мне на плечи наброшен шерстяной платок, Лумумба предложила поиграть в перечисления образов. Я должна была кратко перечислить особенно запомнившиеся или сильно поразившие меня в жизни события и вещи.

— Ты не против, если я включу магнитофон? — спросила она.

— Лечить, так лечить… Начнем? Мой портфель никак не залазит в мусоропровод. Высушенная роза на стуле в коридоре у зеркала. Бриллиантовое ожерелье в полмиллиона долларов у меня на талии. Заряженный пистолет в авоське, авоська висит на полке с книгами. Рваный зонт — там же, рядом с авоськой. Котята на занавеске, старик их не ест, как я думала, а в войну он вообще был снайпером, но после тридцать седьмого убитого отказался убивать вообще. Что еще?.. Китаец, который работал гейшей и предлагал себя женщиной. Выдуманные шпионы. Породистые лошади. Эйфелева башня — с нее нужно тридцать семь раз прокричать женское имя. Выкидыш, в честь которого на могилке посадили березку. Черт, казалось, всего было так много… Две жены Богдана — обе почему-то сначала жили с послами. Похоронный фрак — символ новых встреч и влюб-ленностей. Перерезанное горло — нож Мудрец. Из рваного зонта пропало ожерелье. К старику приходил психиатр — это мог быть Кира Ланский. Он за год до смерти Богдана, приехал в Москву из Новгорода, чтобы поступить в аспирантуру, практиковал… Девять детишек Тети-кенгуру, хомяки лезут из дупла, а кошка размазала на кровати по моей простыне свой послед. Богдан не мог покончить с собой, он говорил, что подобный поступок противоестественен для повелителя одиночества, потому что самоубийство выбирают только люди, сильно истощенные жизнью, преодолевшие предел усталости от нее. Любителям одиночества это несвойственно. Я познакомилась с Кирой, когда мне было девятнадцать, а ему — двадцать семь. Посылка из Новгорода — коробка от обуви, в которой мне прислали плюшевого лисенка с глазами из янтаря — мой подарок, несколько не отправленных им писем, пять моих, написанных в первый месяц знакомства, и свидетельство о смерти Киры — сердечный приступ, 1998 год, зима… зима… месяц не помню, зима. Вселенский космос, лишившийся энергетической поддержки Иеронима Глистина. Допрос — после него жирный толстяк решил похудеть, чтобы увидеть наконец свой член глазами, а не в зеркале, и обнаружил внизу живота нечто потрясающее — связку бриллиантов, целую гроздь! Теперь он писает только в бутылку, чтобы ни один не потерялся. Потерпи еще немного, сейчас закончу. Русская негритянка Маша, которая знает, как пахнет помет страуса. Она хотела съесть печень своего возлюбленного. У нее вакуумное косоглазие, зрачки — черные дыры во Вселенной, хотя некоторые обнаруживают в них эрогенно предпочитаемые части тела. Все… Пленка кончилась, проектор вертится впустую, тапер устал играть на скрипке — он хочет быть женщиной; в зале зажигают свет, зрители и участники этих образов выходят из теплого помещения под холодный дождь, кто-то набрасывает капюшоны плащей, кто-то открывает зонты, но все зонты оказываются рваными, у светофора горят сразу три огонька, чтобы расцветить яркими полосами мокрый асфальт, по которому глухонемой негритенок ползет на четвереньках к пальме на горизонте, держа в зубах кривой нож с широким лезвием.

Я выдыхаю последние слова. Лумумба смотрит на меня, не мигая, и ее глаза сквозь наплывшие линзы слез кажутся еще ужасней своей убийственной силой притяжения. Наконец она моргает, слезы срываются, Лумумба кусает полные и вечно потрескавшиеся губы, это не помогает, она хватает на столе мои руки, сжимает их и начинает громко всхлипывать, нарушив тем самым мою отрешенную устойчивость к чужому реву.

Прибегают два негритенка, мы обнимаем их по очереди и плачем еще минуты три. Потом долго сморкаемся, смущенно тычемся в разные углы, потом вдруг один из мальчиков, дергая Лумумбу за руку, начинает что-то говорить, он говорит: “Зоопарк! Тигры! Зоопарк! Тигры!” — и Лумумба опять плачет, теперь — от радости, что негритенок заговорил.