Римма Тихонова
23 ноября 2001 года. Нижний Новгород
Как она рассчитала, так и вышло. Григорий примчался днем – не то настороженный, не то с надеждой.
– Ну что, успокоилась? Зачем звала? Может, скажешь, что с тобой вдруг произошло, зачем сама себя в эту ссылку отправила? Решила меня в отместку помучить? Только в отместку – за что? Неужели есть – за что?
– Есть за что, – тихо ответила Римма. Она едва говорила. Ничего не ела ни вчера, ни сегодня. Вчера – не могла. Сегодня – не хотела. Да и какой смысл добро переводить? Ну да, Дева, расчетливая, бережливая сентябрьская Дева… – Садись.
– Не хочу я тут рассиживаться. Собирайся, поедем в город. Или говори, наконец!
– Скажу, скажу. – Вздохнула поглубже. – Это правда, что ты отправил Никите мои фотографии?
– Какому Никите? Какие фотографии? – спросил он с таким естественным недоумением, что у Риммы зашлось сердце от страха, что она ошиблась, что зря поверила Косте. И если Григорий оправдается, то все начнется снова, все муки жизни. А ей больше нечем жить. Нечем!
И тут он не выдержал игры: криво усмехнулся, махнул рукой:
– Откуда ты знаешь?
– Костя сказал.
– Кто-о?!
Ого, как побледнел…
– Костя. Значит, это ты его посылал еще в октябре Никиту убивать? Зачем? Потому что он племянник Резвуна? Но ведь ты уже тогда знал, кто настоящий наследник. Вернее, наследница… Ты ведь уже тогда все знал, верно?
Если бы она могла испытывать какие-то чувства, она, наверное, испытала бы истинное торжество при виде лица Григория. О, какая картина… Эпическое полотно! Но все же самообладание его было огромным, умение держать чувства в узде – невероятным.
– А ты как узнала?
Римма молча подала ему письмо от тети Томы и свидетельство. И пока он читал, внимательно смотрела в это когда-то любимое, когда-то родное лицо. И – странно – не ощущала в себе ни капли ненависти к Григорию. Он когда-то был ее жизнью. Этого не вычеркнешь и не исправишь. Да и зачем? Все равно смертью ее станет другой.
Не Григорий… Другой!
– А потом я позвонила в Хабаровск, – сказала она, когда Григорий поднял глаза от бумаг. – И еще раз уточнила, когда именно тетя Лида отправляла мне письмо. Вышло, что я в то время в Минске была, в командировке. И тебя просила почту брать, помнишь? Ты письмо получил и вскрыл его.
– Да, все так, – спокойно ответил Григорий. – Ну и что? Ну и что?! Какая мне разница, чья ты дочь? То есть, конечно, очень даже неплохо, что так все выходит, однако я же на тебе все равно жениться хотел, мы об этом столько раз мечтали, помнишь?
– Конечно, помню. А еще помню, как ты много раз говорил: моя женщина должна быть только моя. И как я ни люблю тебя, как ты мне ни дорога, если я только узнаю, что ты мне изменила, если я получу конкретные доказательства этого… я расстанусь с тобой в ту же минуту.
Григорий быстро взглянул на нее, но ничего не сказал.
– И вот ты получил конкретные доказательства… – Римма усмехнулась. – Конкретные и весомые. Не знаю, кто тебя ими обеспечил. Не хочется думать, что ты подстроил все это сам…
– Нет! Это не я, – хрипло сказал Григорий.
– Верю, – ответила Римма. Она действительно верила ему. Чувствовала, что не врет. Наверное, изнурение плоти и сердечные муки обостряют духовное чутье. Чем, к примеру, и пользовались всякие там подвижники. Праведники… Но вот и грешница сподобилась прозрения!
– Я сначала хотела встретиться с этим человеком, который там со мной, на фотографиях, и спросить его, кому он меня так гнусно продал, но сил не нашла. Уж очень все это противно. Да и зачем кого-то винить? Он меня насильно в постель не тащил. Я сама хотела. Правда, еще вопрос, ради чего я этого хотела, но этот вопрос так и останется без ответа, ладно?
– Римма… – начал было Бронников, но она протестующе вскинула ладонь:
– Ничего не говори. Что ты можешь сказать? Получив эти фотографии, ты должен был выгнать меня вон, несмотря на всю нашу великую любовь, но вместо этого потащил в загс. А ведь ты знал еще и про Никиту. Но все-таки хотел как можно скорее закрепить меня за собой. Не потому, что боялся потерять меня. Ты боялся потерять… шахматы!
Григорий вскинул голову, словно получил удар в подбородок.
Постоял, не говоря ни слова. Потом перевел дыхание и начал ходить по комнате.
Он всегда ходил туда-сюда, когда хотел побыстрее успокоиться. И Римма просто-таки физически чувствовала, как спокойствие и трезвомыслие вновь возвращаются к нему. Сейчас он заговорит… Но ни слова больше слышать от него она не желала.
Выставила вперед пульт. Засветился экран телевизора, заработал видеомагнитофон.
…Никита Дымов, сияющий, смеющийся, с микрофоном в руках, сидел на высоком табурете, стоявшем посреди сцены, и, оплетя его ножки своими длинными ногами, пел, дергаясь из стороны в сторону:
О луна, моя луна!
Я совсем, как ты, одна…
Сверху радостна,
А в сердце – серый лед!
Повторил, завывая трагически:
Сверху радостна,
А в сердце…
Оборвал себя, нахмурился:
– Ну да, я понимаю, сверху ей радостно, а каково тому, кто внизу? Серый лед? Ну-ну…
Все вокруг так и покатились со смеху. Рыжая красавица, стоявшая рядом, правда, осуждающе простонала: «Никитка! Вечно ты что-нибудь этакое…» – но потом начала хохотать громче всех.
Римма просматривала эту запись столько раз, что каждый звук, каждый кадр знала наизусть. Но сейчас смотрела на экран, почти ничего не видя и не слыша. Всем сердцем, всем существом своим молила Григория, чтобы он не выдержал, чтобы разъярился, чтобы возненавидел ее, чтобы помог ей…
Помог уйти…
Ждала этого. А дождалась только стука захлопнувшейся двери.
Григорий ушел. Римма пожала плечами, услышав, что его «БМВ» стремительно отъехал от дома. Ну что ж, придется рассчитывать только на себя.
Встала, бездумно переложила с места на место листочки рукописи, которую взяла с собой из издательства. Встряхнула ручку – чернил в ней осталось уже мало, ведь не для того она была предназначена! – и отчеркнула абзац, который недавно заставил ее расплакаться.
Но сейчас плакать не имело смысла. Надо сделать дело. Это последнее дело…
