Никита Дымов
24 октября 2001 года. Нижний Новгород
– Слушайте, у вас такой вид, будто вас чуть не убили, – сказала она, задумчиво и обстоятельно разглядывая Никиту.
Вот именно – чуть. Вернее, чуть-чуть. Самую чу-точ-ку.
Он рассеянно провел рукавом по лбу, обтирая что-то липкое. Думал – кровь, но то были пот и паутина, которой он немало нацеплял на себя, скитаясь по лесу этим погожим днем запоздалого бабьего лета – таким чудесным, таким ясным днем… самым страшным в его жизни, чуть было не ставшим для него последним.
– Ох, да у вас, кажется… – выдохнула она и умолкла, уставившись большущими серыми глазами на его рукав. Да, без крови не обошлось-таки, но это ничего, это не страшно, просто Никита где-то наткнулся на ветку, скорее всего, там же, при дороге, когда прянул в кусты, как трусливый заяц.
Ничего себе заяц! А что ему оставалось делать – одному против тех двоих, столь весомо, грубо, зримо ворвавшихся в его жизнь и чуть было не оборвавших ее своими монтировками и пистолетом?
Он вынул из кармана платок и тщательно вытер рукав куртки, чтоб ни следа не осталось. Скомкал платок, выбросил в окно. Украдкой сглотнул, полуотвернувшись. Тошнота подкатывала к горлу. Может, эта женщина не заметит, до чего ему худо? Никита ведь совершенно не выносит вида крови, бабская слабость накатывает, в глазах темно, ноги подкашиваются. Сейчас он, правда, сидит, да и крови всего чуть, а все равно – самочувствие на грани обморока. Не дай бог увидеть настоящее ранение или, к примеру, убийство – сам умрет, наверное!
Ни с того ни с сего вдруг вспомнилось, как на монтаже какого-то спектакля на одного из рабочих упала стойка и острым краем рассекла ему плечо, будто бритвой. Кровища как хлестанула! К нему со всех концов сцены бросились люди, а Никита, который стоял совсем рядом, вдруг бросился прочь. Вообще вон из зала! Опомнился только в своей мастерской, и то потому, что девочки-портнихи его начали тормошить. Он был практически без сознания, совершенно не соображал, что делал.
Потом тот работяга на него обиделся, да и остальные начали поглядывать как на труса, а что, интересно, мог Никита поделать? Это у него свойство организма такое. Бывают нормальные, храбрые люди, которые, к примеру, боятся замкнутого пространства, у них в лифте делается натуральная истерика. А у Никиты – кровефобия, или как это там называется? А вот интересно, если бы Костя по нему не промахнулся, он бы чего больше испугался: боли или вида собственной крови?
Что за чушь в голову лезет, однако!
– Поехали, ладно? – попросил он угрюмо.
– Что, так и бросите машину? – поинтересовалась незнакомка, как-то слишком медленно поворачивая ключик в стояке.
– Какую? – чуть не с ужасом спросил он, озираясь, готовый снова увидеть серый «Форд».
– Да «Волгу» же! – воскликнула она, махнув в сторону голубого пятна на краю дороги. – Разве это не ваша «Волга»?
– Н-нет, – сдавленно выговорил Никита. – Нет, не моя.
– А чья же?
– Представления не имею, – произнес он как мог холодно. – Да и вам какое дело? Ну стоит себе «Волга» и стоит. Может, водитель по грибы пошел.
– Оставив дверцы нараспашку? – спросила она, вглядываясь вперед. – Сомнительно.
– Ну, значит, он где-то недалеко. – Никита уже едва сдерживался, чтобы не завопить: «Да езжай ты, в конце концов! Вот болтушка!» – Покурить отошел или там, не знаю, по малой нужде.
– А не он ли вас так качественно повалял по траве? – спросила вдруг «болтушка», округляя глаза. – И часом, не оставили вы его отдыхать в тех зарослях, откуда только что вывалились? В смысле, отдыхать вечным сном? Может быть, это не вас чуть не убили, а вы кого-то… – Она многозначительно замолчала.
Никита только и мог, что жалобно моргнул. Язык присох к гортани, ну натурально присох, и оторвать его удалось с большим трудом.
– Я не… не уби… – прохрипел он, и внезапно на смену ошеломляющей растерянности пришла злость: – А не опасно ли, с вашей стороны, задавать такие вопросы незнакомому человеку? К примеру, я и впрямь могу оказаться душегубом-профессионалом. Киллером! А что? Есть много профессий, хороших и разных!
– Я бы в киллеры пошел, пусть меня научат? – вскинула она брови, но тут же опасно улыбнулась: – Да ну, бросьте, Никита, какой из вас киллер?!
У него снова перехватило дыхание – уже в который раз за этот многотрудный день.
Она его знает?! Откуда?
Понятно откуда: эта дамочка – из той же самой компании, что и Костя с Эдиком. Какой же он был дурак, что сел в эту машину! Интуиция же подсказывала, ну просто криком кричала: останься в лесу! Ох, как крепко они обставились, да у них что, на каждом шагу запасные машины с убийцами? И все на него, все против него?
Да почему, за что, господи?! Какой-то сюрреалистический кошмар, сон, от которого невозможно проснуться.
Тогда, именно тогда, он в первый раз подумал: какое было бы наслаждение – убить ее! Сдавить горло пальцами и держать до тех пор, пока не погаснет свет этих серых глаз. Или подойти этак небрежно, обнять за плечо, может быть, даже поцеловать в теплый висок, а потом приставить к этому виску, к тому самому месту, где еще сохранился влажный след его губ, пистолет. И нажать на курок прежде, чем она успеет отпрянуть. А может быть, она не захочет отпрянуть?..
Потом подобные мысли будут возникать у него не однажды, но тот раз точно был самым первым.
– Господи, я и забыла, какое вы еще дитя! – вдруг тихо, нежно усмехнулась она. – Сейчас у вас ведь совершенно детские глаза…
– Что? – пролепетал он, сам ощущая, как глупо звучит его голос.
– Никита, Никита, ну перестаньте! – Теперь она уже откровенно смеялась. – Ну да, я вас знаю, а вы меня нет. И никакого тут нет чуда или подставки какой-то. Я была на той вечеринке в «Барбарисе», ну в честь открытия, помните? Там же вас всем представляли как одного из дизайнеров, говорили, что вы театральный художник и все такое. Я с тех пор даже стала обращать внимание на театральные афиши, особенно тюзовские – вы ведь в ТЮЗе работаете? Но почему-то ваша фамилия в качестве художника-постановщика упоминается довольно редко. Зажимают, да?
– Бывает, – пробормотал Никита, все еще слабо соображая, что говорит, не в силах вникнуть и в смысл ее слов.
Видела его на вечеринке в «Барбарисе»? Странно, что он ее не видел. А впрочем, может, и видел, да не обратил внимания. Там было море девок и всяких дам. Некоторые сверкали бриллиантами, некоторые – голыми плечами. А уж сколько сверкающих глазок имело место быть! И они еще пуще засверкали после того, как рекой полилось бесплатное шампанское. Никита по опыту знал, что стоит дамам, подобным тем, какие собрались здесь (в большинстве – не бог весть какого высокого пошиба), чуть набраться, как они начинают к нему жутко клеиться.
Он даже собирался смыться чуть пораньше и уже высматривал подступы к гардеробной, но Валера, хозяин, его задержал. Пошли в директорский кабинет и там на четверых, вместе с Валерой, его супружницей Жанной и вторым дизайнером, – вернее, первым, потому что Никита был у него на подхвате, а не наоборот, – неслабо приняли на грудь «Реми Мартен».
Честно говоря, Никита вполне, и даже с большим удовольствием, выпил бы и шустовский или даже (какое кощунство!) «Дербент», не говоря уже о тираспольской «Дойне». Но только самоубийца мог брякнуть при Валере что-либо подобное. А Никита, конечно, не был самоубийцей, поэтому молчал. Молчал и пил. Одно было утешение: смаковать и цокать от восхищения языком не принуждали. Валера, даром что был похож на итальянского мафиози и маркиза де Сада одновременно, с этой его тщательно выбритой бородкой и умопомрачительным кожаным пиджаком, пил коньяк как стопроцентный россиянин, – будто водку, махом, опрокидывал стопарь за стопарем и знай подливал себе и другим, закусывая персиками, виноградом и «Дор-блю», только не с зеленой, а с голубой плесенью. Плесень и «Реми Мартен» великолепно дополняли друг друга, так что Никита был уже хорошенький, когда снова вышел в зал. Разумеется, его тут же облепил какой-то многочисленный баб-с, к гардеробной было не пробиться, но к тому времени он уже забыл про свое намерение уйти пораньше, почувствовал себя привычно-комфортно и принялся играть глазами направо и налево, одновременно болтая что-то приятно-ничего-не-значащее.
Обычно этим удавалось обойтись, потому что, когда дам вокруг много, это все равно, что нет ни одной: никто не даст сопернице и близко подойти к желанному мальчонке, и он потом уходит, отполированный взорами, ну, может, слегка облапанный, не без того, но вполне в целости и сохранности. Порою приходилось ответно тиснуть какую-нибудь особенно напористую особу. Или легонько провести губами по шейке. Но это – все. Баста! Никаких поцелуев взасос, не говоря уже о спринтерском трахен-бахен в укромном закутке или поездках на конспиративную явку, к продавленному дивану. Уходя таким вот девственно-непорочным, Никита доподлинно знал, что вслед ему глядят обиженные, недоумевающие, порою даже слезой подернутые глазки, а в куриных умишках рождается коварный вопросец: «А не голубой ли он?..»
Он был совершенно не голубой и считал, что сущее кретинство – иметь дело с парнями, когда вокруг столько красивых девушек! Ему нравились девушки, он был нормальный, вот только беда – шибко разборчивый. Никите почему-то совершенно необходимо было знать, что женщина, с которой он целуется, которую трогает везде, где можно и нельзя, с которой задыхается в одном ритме, – это только его женщина, что нет у нее в запасе ни бойфренда, ни ревнивого спонсора или, чего доброго, подружки-лесбиянки…
Но как-то не выпадало ему пока что такой карты. Непременно у всех имелся какой-то запасной вариант. Впрочем, немало было и желающих сделаться «абсолютно его», но, как правило, это оказывались девушки, на которых он даже на необитаемом острове не взглянул бы. Ну не нравились они ему, и все тут.
– Напрасно напрягаетесь, пытаясь вспомнить, как меня зовут, – послышался голос рядом. – Нас с вами не знакомили. Некому было, и вообще, к вам в тот вечер было не пробиться даже при желании. А у меня, знаете ли, правило: никогда не навязываться мужчине. Он должен сам, первым руку протянуть. Хотя теперь мои взгляды могли бы считаться устаревшими.
Никита встрепенулся. Бог ты мой, забыл, где находится! «Ауди» летит по шоссе, рядом та женщина, что подобрала его. Она решила, что Никита пытается вспомнить их встречу, а он так расслабился – почти задремал. Это у него от шока, ясное дело. На смену слишком сильному напряжению приходит аналогичное расслабление, и глаза закрываются сами собой, и язык еле шевелится.
Еще не хватало заснуть при своей благодетельнице! Никита резко повернулся к ней, чрезмерно внимательно тараща глаза, и наткнулся на улыбку:
– Ой, извините, вы задремали? Я вас напугала?
Ничего себе – да разве может такая дама напугать? Красивая сероглазая женщина, лет этак за тридцать, может, даже очень за, но это не портит ее в глазах Никиты, скорее наоборот. Как говорил герой какого-то романа, «из-за этого он не выгнал бы ее из своей постели». Вот именно! Никите вообще нравились взрослые, зрелые женщины. Нравились, но в то же время заставляли его робеть. Особенно такие вот – интересные, ухоженные, хорошо одетые, глядящие на него снисходительно-оценивающе, как бы с высоты своих лет, и в то же время с явным женским интересом. Именно этот их нескрываемый интерес помогал ему преодолеть робость и держаться в меру насмешливо, в меру игриво, где-то даже развязно, порою слегка похотливо – словом, куртуазно. Он чувствовал, что именно этого от него и ждут.
Таким образом, он жил в атмосфере легкого флирта, которая была для него не только привычкой, но и насущной необходимостью. Но он всегда мгновенно просекал, при ком можно себе, так сказать, позволить, а при ком – нет. Всех просекал, а эту незнакомую даму – нет. Вроде бы смотрела она, как на него всегда смотрят женщины, – с огоньком в глазах, но как-то отстраненно. Будто бы смотрит она на Никиту, а думает о ком-то другом, и не поймешь, кому светят ее глаза, кому предназначена улыбка – ему или другому?
Он насупился, но тотчас одернул себя, чувствуя, что ревнует совершенно незнакомую женщину к мужчине вообще – гипотетическому, воображаемому. Глупее ситуации не придумаешь!
Вдруг ее ласковая улыбка сделалась напряженной, в глазах появилась озабоченность.
– Нет, ну все-таки, Никита, – спросила она вкрадчиво, – что там произошло, в лесу? Вы кого-то прикончили – или кто-то чуть не прикончил вас?
