Глава 10
Вечером Корнилову позвонила Голубева.
– Виктор Львович, я бы хотела встретиться с вами, – услышал он взволнованный голос Людмилы. – И прямо сейчас. Если вы не против, я приеду к вам. Возьму такси и минут через десять-пятнадцать буду у вас…
Она приехала через полчаса, и Корнилов не узнал ее. Она была бледнее обычного, но белизна лица и потемневшие, невероятно грустные глаза сделали ее еще более красивой. Корнилов, увидев ее на пороге, такую строгую, с величественной осанкой, подтянутую и хорошо одетую, подивился: как же можно так хорошо выглядеть при том, что она наркоманка? Наркоманы в его представлении должны быть, во-первых, очень худыми, а Людмила Голубева в их последнюю встречу произнесла даже нечто вроде: «Мал стал, дышать трудно» – это о костюме, в котором она была. Ну да, она так и сказала и даже расстегнула две верхние пуговицы жакета! Как же так?
Увидев поднявшегося ей навстречу Корнилова, Голубева подошла к нему совсем близко и, не глядя, нашарила где-то внизу его руку и крепко сжала ее:
– Здравствуйте еще раз, Виктор Львович. Я понимаю, что утомила вас и наверняка уже надоела вам со своими проблемами, в которых сама и виновата, но я нашла, на мой взгляд, что-то очень важное.
С этими словами Людмила протянула ему листок бумаги – записку, в которой было написано следующее: «Приходи сегодня в половине пятого в кабинет географии, у меня есть ключ. В.Л.»
– Где вы это нашли? – теперь уже разволновался Корнилов. – Ведь это, как я понимаю, послание Вадима Льдова? Кабинет географии – и место его гибели. Люда, где вы это нашли? Что вы на меня так смотрите?
– А это что такое? – Голубева достала из сумочки еще один листок. Еще одна записка, и с абсолютно тем же текстом.
– Их что же, было две?
– Две. И обе я нашла на дне мусорного ведра… Хорошо, что муж не успел выбросить…
– Здесь не указано имя адресата, а им мог быть кто угодно. И числа нет.
– Правильно. Вы, Виктор Львович, подумали точно так же, как я, что эту записку написал Вадик Льдов. Но это еще надо доказать, ведь верно? К тому же записки две… Что это может означать?
– Скажите, Людмила Борисовна, честно и откровенно: где была ваша дочь в пять часов пятого апреля? Неужели вы не понимаете, как это важно. Вполне вероятно, что вашу дочь ТОЖЕ УБИЛИ…
– Да вы что!
– А то, что она могла прийти в кабинет географии в пять часов и увидеть там УБИЙЦУ, неужели вы не понимаете? Ваша Наташа могла оказаться свидетельницей убийства, и ее отравили…
– Но ведь мы с мужем были весь вечер дома, и к нам никто не заходил.
– Убийца мог прийти ночью, когда вы уже спали… А Наташа сама могла открыть ему дверь – такие случаи бывают… – Он пожалел, что не может рассказать ей о псевдоограблении Горкиных, ведь не кто иной, как сам Женя Горкин, открыл ночью дверь своей квартиры и вынес все, что только можно было… Так почему бы и Наташе не открыть дверь человеку, которого она любила или встречалась с ним, заранее договорившись об этом. Возможен еще один вариант: она думала, что открывает именно ему, а в квартиру вошел совершенно другой, тот самый, который убил Льдова…
– Может быть, вы и правы. Когда мой муж возвращался с работы поздно ночью, я никогда не слышала – наша спальня находится довольно далеко от входной двери.
– Надо сказать, что записки хорошо сохранились, хотя прошло уже несколько дней и они могли испортиться…
– Дело в том, что мусор мы складываем в полиэтиленовые пакеты, знаете, такие тонкие, прозрачные. Так вот, один пакет все эти дни пролежал под дверью. Муж, когда идет на работу, забирает мусор с собой и выбрасывает в бак во дворе. А этот пакет он не выбросил… Кстати, там же, в этом пакете, я нашла еще несколько акварелей, похожих на ту, что я вам отдала. Помните, там на мосту двое – мальчик в оранжевом свитере и девочка в розовой кофте… Так вот, девочка на ТЕХ акварельках, что я нашла сегодня утром, НЕ В РОЗОВОЙ КОФТЕ, а в полосатой, как тельняшка…
– Вам это о чем-нибудь говорит?
– Да, говорит. Такая полосатая блузка есть у Наташи, в то время как розовой – нет. Вот я подумала, а что, если она в последней акварели нарисовала НЕ СЕБЯ, а какую-нибудь другую девочку, у которой есть розовая кофточка? Понимаете, она сначала могла представлять себя рядом с Вадиком на мосту, а потом, узнав что-то, например, о том, что он встречается с другой девочкой, нарисовала их. Или – наоборот. А вы не могли бы отдать на экспертизу все эти акварельки, чтобы определить, какая из них была нарисовала раньше, а какая – позже?
– Вы принесли их с собой?
– Принесла, но только они грязные и помятые… Я положила их в пакет…
– Давайте их сюда, я попробую что-нибудь сделать. Вы еще что-то хотите мне сказать?
– Да. Не знаю, правильно ли я сделала, что позвонила Лене Тараскиной, но больше я никого не застала… Дело в том, что я спросила ее, не знает ли она, у кого из ее знакомых девочек есть розовая кофта, и Лена, нисколько не задумываясь, назвала мне Олечку Драницыну. Есть у них в классе такая девочка. Она заметно отличается от своих одноклассниц, во-первых, своей красивой, хотя и довольно простой внешностью, и, как ни странно, полным отсутствием косметики на лице, что встречается очень редко… Моя Натали накладывала на себя килограммы пудры, грима и румян, она из дома-то не могла выйти без всего этого… А вот Олечка Драницына обходится даже без туши для ресниц. Я понимаю, вам, как мужчине, это ни о чем не говорит, а мне говорит.
– И о чем же?
– О том, что кто-то внушил Оле, что без косметики ей лучше.
– Я не улавливаю вашей мысли…
– Наши дети не особенно-то слушаются родителей, да еще таких, как Олина мама…
– А какая у нее мама?
– Обыкновенная. Безработная и, по-моему, совершенно затюканная и не следящая за собой женщина… Думаю даже, что она пьет. Вот я и подумала, а что, если у Оли есть кто-то, ну, какой-нибудь мужчина, который…
– … который не разрешает ей красить ресницы?
– Да, именно. Мне еще Натали говорила, что у Оли есть какой-то не то дядя, не то дедушка, которому она помогает по дому, а тот дает ей иногда деньги…
– Надо это выяснить. А это как-то связано с розовой кофточкой, с которой мы начали наш разговор?
– Думаю, что да, потому что эта кофточка, по словам Тараскиной, стоит довольно дорого.
– А как вы объяснили этой самой Тараскиной (кстати, я, кажется, вспомнил ее, она ходит в черной коже и бренчит цепями?!) свой интерес к розовой кофточке?
– Я ей вообще ничего не объясняла, просто спросила, и все. А про то, что кофточка дорого стоит, мне сказала сама Лена.
– Просто так?
– Почти. Сначала она попросила меня описать эту кофту, и когда я припомнила, что она простая, на пуговицах (больше на акварели не разглядишь), то Лена заявила, что, мол, хоть она и простая, зато английская, что ей сносу нет и стоит она дорого… Я еще подумала тогда, что Лена с кем-то уже обсуждала эту тему… Они же, девчонки, завидуют друг дружке.
Голубева, наверное, до сих пор держала себя в руках и разговаривала так, словно ее Натали жива, и только сейчас в ее глазах появились слезы – она «вспомнила», где находится и по какому поводу…
– Я закурю?
– Конечно, курите.
– Еще Тараскина рассказала мне о том, что у них в школе решили срочно устроить медосмотр для девятиклассников, но на него почти никто не пришел. Что и говорить, дети сейчас другие, и они знают свои права. Разве насильно уложишь девочку на кушетку?.. А ведь если бы уложили, то я и о своей дочери своевременно узнала бы все… Да что там говорить – я сама во всем виновата… Просмотрела, просмотрела, и еще раз – просмотрела. Я только и знала, что она влюблена в Вадика…
– Если хотите, я вас подвезу.
– Подвезите, если не трудно, тем более что у меня что-то кружится голова. Да не забудьте про акварельки… И как это мы их не выбросили? Виктор Львович, а что, если Наташа действительно видела все, что произошло в географическом кабинете в тот день? Неужели ее могли потом отравить? Какой кошмар…
* * *
Она вышла из гостиницы еще затемно, было около пяти утра. Добралась на такси до вокзала, потому что посчитала, что только там можно в такое время разжиться горячим кофе, а заодно и позавтракать.
Заспанная буфетчица за стойкой вокзального кафе сварила ей сосиски, приготовила салат из свежих помидоров и подогрела пирог с яблоками.
Юля села за столик, лицом в окну, за которым в синеватой мгле продолжал идти дождь, и спросила себя, что она здесь делает, кто толкнул ее в спину и заставил покинуть теплую постель и мчаться по холодному и мокрому, содрогающемуся от ветров городу на вокзал, чтобы пить жидкий, но страшно дорогой кофе и давиться сосисками с душком?…
Она отодвинула от себя тарелку, отпила еще немного кофе и, повернувшись, взглянула на буфетчицу, которая, уютно устроившись на высоком табурете и уложив свою круглую щекастую физиономию на поверхность стойки, любопытными глазами смотрела на свою подопытную посетительницу, которой только что продала тухлятину, и теперь, как садистка, наблюдала, что за этим последует.
– Где тут у вас линейный отдел милиции? – спросила Земцова довольно спокойно, хотя тошнота уже подкатывала к горлу и грозила выплеснуться во что-то более серьезное и неотвратимое: она все же успела проглотить кусочек сосиски.
– Милиция? А зачем вам милиция? – спросила буфетчица, вскочив с табурета, и, как потревоженная птица, смешно наклонив голову набок, вытаращила глаза на стоящую перед ней побледневшую Земцову. – Шляетесь где-то ночами, пьете всякую гадость, а я виновата?! Ты, – она осадила свою начинающую бунтовать посетительницу, которую приняла за шлюху, этим оскорбительным «ты», – без чемодана, без сумки, в руках портмоне, набитое долларами, думаешь, я не заметила? И теперь скажи, что ты командированная, скажи, а я послушаю… Ходят тут всякие, заразные…
Но она не успела договорить – салат вместе с еще теплыми сосисками, вымазанными в едкой желтой горчице, полетел прямо в ее щекастую физиономию, залепив глаза и рот ею же приготовленным ранним завтраком. Следом на крахмальный кокошник выплеснулись остатки желудевого напитка, который здесь принято было считать натуральным кофе.
– Шестьдесят рублей на стойку, и быстро, – Юля держала на расстоянии вытянутой руки свое удостоверение. – А не то разнесу всю витрину…
Но буфетчица оказалась не из пугливых и, очевидно, была привычна к подобным выходкам посетителей. Она бросилась в подсобку, откуда быстро вызвала по телефону милицию. Спустя пару минут со стороны лестницы показались двое молоденьких милиционеров, которые, увидев превращенное в палитру из красных, желтых и зеленых пятен лицо окончательно проснувшейся буфетчицы и приблизительно представляя себе, что здесь произошло, увели даже не пытавшуюся сопротивляться симпатичную и хорошо одетую девушку в то самое линейное отделение милиции, куда она и сама собиралась пять минут назад.
– Моя фамилия Земцова, я частный детектив, приехала из С., вот мое удостоверение. Вздумаете меня лапать своими грязными руками или попытаетесь отнять у меня деньги, расстанетесь со своими погонами уже к сегодняшнему вечеру. Мне нужно срочно связаться с Павлом Ивановичем Соболевым. Я могу позвонить отсюда?
Она стояла посреди маленького полутемного кабинета с выкрашенными в тоскливый зеленый цвет стенами, черным мрачным сейфом, желтым старым письменным столом и двумя металлическими стульями.
Двое парней, одетых в милицейскую форму, стояли – один около двери, другой возле стола – и молча смотрели на неожиданно залетевшую к ним «ночную бабочку». На ее слова о том, что она – частный детектив, и даже на ее удостоверение они не обратили внимания, словно такие визиты здесь – явление обычное. Другое дело – впечатление, которое произвела на молоденьких, изнывающих от скуки на этом ночном дежурстве милиционеров сама Юля в своем коротком сером платье-джерси, не скрывающем длинных стройных ног, обутых в узкие туфли-лодочки на тоненьком низком каблуке, и наброшенном на плечи черном замшевом жакете, почти совпадающем по длине с платьем, – дорогой и стильный наряд, которому бы позавидовала любая путана. Кроме того, бессонная ночь в объятиях внезапно появившегося в ее жизни (и постели) господина Харыбина добавила к ее внешности несколько явных оттенков усталости – сиреневые круги под глазами, покрасневшие веки, утомленный взгляд и вялая улыбка… Кроме того, ее длинные волосы, едва сколотые на затылке, заметно растрепались от дождя и ветра и мало чем походили на приличную прическу. И вот эта-то неприбранность и послужила, очевидно, поводом для того, чтобы один из парней, выхватив из рук Юли ее удостоверение и швырнув его на пол, бросился раздевать ее.
– Ах ты, подонок! – Юля наотмашь ударила парня по лицу, но в это время подоспевший на помощь напарнику другой милиционер принялся выкручивать ей руки. Она дико закричала, представив, что могут сейчас сделать с ней эти мерзавцы, и это после того, что ей пришлось пережить ночью в гостинице… Каким бы порядочным и любящим ни был мужчина, он никогда не простит женщине того, что она позволила себя изнасиловать. А что уж говорить про Харыбина, который оказался еще большим эгоистом, чем Крымов, и половину ночи объяснял Юле, что она теперь – его собственность, за которую он несет ответственность.
Услышав шаги за дверью, она закричала еще раз, после чего в дверь стали ломиться, послышалась соленая площадная брань, и парни, очевидно услышав знакомый голос, отпустили ее. Один из них открыл дверь, и в кабинет тотчас ворвался высокий худой мужчина в черном плаще и черном берете. Не выпуская сигарету изо рта, он сказал, зацепив сильной длинной рукой за ворот одного милиционера:
– Ты – налево, а ты, – он схватил за грудки второго, – направо. – И тут же, обращаясь к Юле, позеленевшей от страха и едва стоящей на ногах: – Моя фамилия Соболев. Это вы от Корнилова?
– Кажется, мне повезло… – Она все еще не верила в свое спасение и стояла, подперев стену и чувствуя, как голова ее с каждой секундой становится все легче и легче… Вот она оторвалась и полетела наверх, к потолку, который завертелся вокруг своей оси – одинокой лампочки, возле которой вдруг возникло знакомое лицо…
– Дайте же кто-нибудь нашатыря! – закричал Харыбин, который приехал сюда, на вокзал, вместе с Соболевым и до сих пор не находил себе места оттого, что позволил Юле уйти из гостиницы одной, что проспал ее, упустил, оставил без защиты… И это просто чудо, что она оказалась на вокзале и что они услышали ее крик.
Соболев, приехавший в гостиницу в шесть утра, чтобы забрать Земцову и отвезти ее в маленькую частную гостиницу на Онежском озере, ту самую, хозяином которой являлся Николай Соляных, известный в Петрозаводске бизнесмен и бывший любовник Ларисы Белотеловой, постучал в дверь ее номера и был удивлен, когда увидел на пороге завернутого в простыню мужчину. Они примерно пять минут выясняли отношения, после чего Харыбин, понимая, что произошло самое невероятное – Юля сбежала и единственное место, где ее сейчас можно было отыскать, это вокзал, предложил Соболеву поехать туда. Харыбин, примерно представляя себе состояние Юли, которая полжизни бы отдала в это холодное и дождливое утро за чашку горячего кофе, рванулся в буфет и принялся расспрашивать неестественно бодрую буфетчицу о высокой светловолосой девушке в сером платье и черном жакете. «Ее увели в милицию», – не глядя ему в глаза, ответила женщина и поправила на голове съехавший на левое ухо кружевной кокошник.
Харыбин лично нокаутировал милиционеров, расшвыряв их по кабинету. Он бы, пожалуй, и убил их, если бы не Соболев, который его вовремя остановил.
Юля быстро пришла в сознание, но, увидев себя сидящей на жестком стуле все в том же кабинете, застонала. Харыбин, стоящий рядом и придерживающий ее за плечи, не обращая внимания на присутствовавшего здесь Соболева, с интересом наблюдавшего эту сцену, нежно поцеловал Юлю:
– Ну что, встаем?
– Встаем. А как ты здесь оказался?
– Ребята, я, конечно, понимаю, что у вас сейчас лирическое настроение, но мне в девять уже надо быть у черта на рогах, а перед этим я собирался отвезти вас, Юлия Земцова, на Онежское озеро.
И Соболев в двух словах рассказал ей о ночном звонке Корнилова и его просьбе помочь ей в поисках знакомых Белотеловой.
– На Онежское озеро?
Это было настоящим подарком, и Юля, обрадованная таким ходом событий, лишь пожалела, что оделась так легко и что здоровье оставляло желать лучшего: тошнота еще не прошла, а к ней присоединилась головная боль.
– Вы тоже поедете с нами? – спросил Соболев Харыбина, когда они выходили из кабинета, где на полу все еще продолжали лежать без сознания дежурные милиционеры.
– А что делать с ЭТИМИ? – вопросом на вопрос ответил Харыбин. – Здесь оставить? Может, вызвать им врача?
– Я им потом и врачей вызову, и всех, кого нужно. Совсем распоясались…
– Они приняли меня за проститутку. – Юля бросила на распростертые на полу тела презрительный взгляд. – Неужели я так плохо выгляжу?
– Вы, Юлечка, наоборот, очень даже хорошо выглядите… – смущенно пробормотал Соболев.
– … именно поэтому они тебя за нее и приняли, – закончил за него Дмитрий, трогательно и даже как-то неловко обнимая ее за плечи. – А ты чего сбежала-то?
– Кофейку горячего захотелось. – Лицо ее осветилось слабой и какой-то рассеянной улыбкой.
– Ну вот, а я вам что говорил? Кофе в такой час можно найти разве что на вокзале…
– Юля, конечно, это не мое дело, но, по-моему, вы очень легко одеты. У вас в гостинице не осталось плаща или какой-нибудь куртки и более теплой обуви?
– Нет, ничего такого нет. Я не знала, что будет так холодно и дождь…
– Если у вас нет теплой одежды, то я могу пожертвовать своим плащом. Это ничего, что он мужской, он длинный, уютный, на теплой шерстяной подкладке. И берет… если не побрезгуете, конечно…
Юля улыбнулась и согласилась взять на время эти чудесные и так необходимые ей сейчас вещи.
– Вот спасибо. – С помощью Соболева она надела плащ, в котором сразу же утонула, и, запахнув, перехватила его в талии широким поясом. Харыбин нахлобучил ей на голову берет.
– Надо же, как тебе идет эта демократическая одежда, кто бы подумал?!
На стоянке у вокзальной площади их уже ждала черная «Волга» Соболева.
– У меня в салоне есть печка, работает как зверь… Вы куда сядете?
Но Харыбин уже усаживал Юлю на заднее сиденье, куда втиснулся и сам, и, подождав, пока Юля расправит длинные полы плаща, снова обнял ее и прижал к себе.
– Ты что, боишься, что я снова сбегу? – шепотом спросила его Юля, чувствуя себя тем не менее наверху блаженства от этой непривычной для нее обстановки. Так много интимности и тепла было в этом долгом объятии, что она даже простила в душе всех, кто оскорбил и пытался унизить ее в это серое, промозглое утро. – Знаешь, а ведь меня сегодня хотели отравить, причем за мои же деньги…
По дороге Соболев позвонил домой жене и попросил ее приготовить термос с горячим кофе и бутерброды. На выезде из города они свернули в сторону новостройки и через несколько минут въехали во двор дома, где на крыльце его уже поджидала маленькая полненькая женщина в спортивной куртке и брюках. В руках у нее был довольно вместительный пакет.
– Счастливого пути, – улыбнулась она сидящим в машине Юле и ее спутнику, отдавая пакет мужу. – А тебя снова ждать после двенадцати?
– Я позвоню…
– А почему ты без плаща? – но тут же осеклась, встретив его жесткий взгляд, все поняла и, помахав им рукой, скрылась в подъезде.
* * *
– Я уж думала, что ты не приедешь… Хоть бы позвонил…
Надя Щукина суетливо собиралась, укладывая в папки документы, пряча в холодильник оставшиеся после Шубина и Крымова, которых она только что покормила, бутерброды и салат.
– Может, еще кофейку, Игорек? – заботливо спросила она, готовая в столь радостную для нее минуту напоить кофе всех, даже своих врагов.
– Ты не бегай, а сядь и расскажи-ка нам поподробнее все, что ты смогла узнать. Чья это была кровь? – Крымов, удовлетворив свой аппетит, решил перед отъездом выяснить хотя бы в самых общих чертах, что показали результаты экспертиз, чтобы по возвращении уже более подробно проанализировать их и составить, как водится, план дальнейших действий.
– Значит, так. – Надя и вправду села, как по команде, за стол и нервным движением вновь придвинула к себе только что сложенные в стопу папки с результатами экспертиз. – Кровь Белотеловой действительно первой группы, а вот на зеркалах – совершенно другая кровь, причем на том тампоне, на котором кровь с зеркала из ванной комнаты (та самая, которую увидел ты, Игорь), содержит в эритроцитах как антиген А, так и антиген 0…
– Ты хочешь сказать, это было что-то вроде коктейля, в котором намешана разная кровь?
– Кровь с зеркала прихожей почти разложилась, она относится к третьей группе и содержит в себе антиген В… – невозмутимо продолжала Щукина. – Короче говоря, крови Белотеловой на зеркалах НЕ БЫЛО. Это чужая кровь, но, исходя из того, что в ней имеются ярко выраженные две Х-хромосомы, она женская.
– То есть это кровь женщины или ЖЕНЩИН?
– Правильно. Но и это еще не все. В крови, взятой с зеркал, есть один специфический фермент – окситоциназа, который является признаком беременности. Эксперт также предполагает, исходя из наличия в крови слизи, что это маточное кровотечение… Замечу сразу, что кровь Белотеловой не содержит окситоциназы, другими словами – Лариса не беременна… Но это я так, на всякий случай…
– Вот это да! – удивился Крымов. – Кровь взята от беременной женщины, да еще и с разными антигенами… Ты что-нибудь понимаешь, Надечка?
– Ничего. А что касается одежды, которую вы нашли в квартире Белотеловой, то на ней тоже имеются следы крови и, пардон, спермы, но следы старые, ОЧЕНЬ старые… Думаю, что никакого отношения к крови на зеркалах эта одежда не имеет, поскольку кровь относительно свежая, в то время как одежда пролежала где-то в чистом и сухом месте больше трех лет. Кроме того, на платье и берете (кстати, платье итальянского производства, какой-то очень известной фирмы, здесь написано какой, а берет английский, тоже фирменный, то есть все вещи дорогие, качественные и, вполне вероятно, штучные, включая и сорочку с чулками) сохранились следы духов, несколько пятен. Химическая формула этих духов столь оригинальна, что эксперт высказал предположение о коллекционном японском варианте.
– Надечка, а нельзя ли попроще? – Крымов состроил уморительную гримасу. – Конкретно: что за духи?
– Дело в том, что в нашей лаборатории нет столь совершенной аппаратуры, чтобы с точностью до названия определить букет духов, но если это будет крайне необходимо, то в НИЛСЭ пригласят знающего парфюмера, который уже своими методами поможет нам определить название этих чрезвычайно стойких духов.
– Какие интересные вещи ты нам рассказываешь, просто заслушаешься. Знаешь, мне все больше и больше начинает нравиться женщина, носившая дорогие штучные вещи, от которых даже спустя три года пахнет японскими коллекционными духами. Согласись, Игорек, в этом что-то есть… А пятна другого, мужского происхождения, о которых ты упомянула?.. Нельзя ли поконкретнее? Кто был ее любовником: брюнет, блондин, шатен? Возраст? Темперамент? Интересно, по сперме можно определить, хорош ли был собой мужчина, пользующийся благосклонностью этой роскошной дамы? А размер? Надечка, какой размер у хозяйки этого зеленого платья и английского берета?
– Сорок два – сорок четыре. Она была, судя по всему, высокая и худенькая. А еще у нее были длинные рыжие, почти оранжевые волосы, которые она красила… или красит до сих пор хной.
– Надя, а это, случаем, не твои вещи? – спросил без улыбки Шубин, которого раздражала манера Крымова беспрестанно острить на женские темы.
– Следы мужских ботинок ведут к дороге и обрываются; за домом Белотеловой проходит оживленная трасса, поэтому определить, в машину какой марки сел преступник, убивший Маслову и ранивший Ларису, не представляется возможным. Про ботинки можно сказать следующее: размер сороковой, то есть довольно маленький для мужчины, подошва стерта настолько, что рисунка почти не видно. Такого рода дешевую китайскую обувь можно встретить на рынке, а также на каждом втором жителе нашего города… Теперь об оружии. Маслову застрелили из «ПСМ», самого оружия нигде не нашли… В квартире Белотеловой отпечатки только ее пальцев – ни одного постороннего… И если бы не следы мужской обуви, которые явно ведут сначала к окну, а уже оттуда на башенку, затем на крышу самого гаража и прямо к дороге, то можно было смело утверждать, что до момента совершения преступления в квартире Белотеловой не было никого постороннего.
– Не понял, – сказал Игорь, – ты хочешь сказать, что эти самые следы мужских ботинок могли быть оставлены раньше, чем было совершено преступление?
– Нет, ничего такого я не говорила. Просто в квартире Белотеловой находят не принадлежащие ей вещи и кровь, поэтому экспертам было поручено тщательнейшим образом осмотреть каждый сантиметр пола и стен, мебели и даже посуды, чтобы убедиться в том, что Белотелова ЖИВЕТ ОДНА и что у нее не прячется тот, кто оставил эти странные следы…
– Послушай, Надя, ты хотя бы понимаешь, что ты только что сказала?
– Ничего особенного, кроме того, что люди Корнилова хорошо сделали свою работу.
– И все?
– А что еще?
– А то, что, когда убили Маслову, ни Корнилов, ни Сазонов, понимаешь, – НИКТО из них еще не знал о том, какие вещи творятся на квартире Белотеловой. Об этом знала только Земцова, которая, собственно, только для того и пришла к Белотеловой, чтобы увидеть все ЭТО своими глазами. Опергруппа же прибыла в Ларисину квартиру из-за совершенного рядом с нею убийства, а не случись его, никому и в голову не пришло бы так тщательно обследовать квартиру, хозяйка которой оказалась на лестничной площадке СЛУЧАЙНО, открыв дверь, чтобы встретить поднимающуюся по лестнице Земцову. А кто тебе, Надечка, сказал о том, что экспертам поручили обследовать эту квартиру сантиметр, как ты выразилась, за сантиметром?
– Девчонки из НИЛСЭ и сказали.
– Я снова чувствую, как нам наступают на пятки. – Крымов явно нервничал. – Ну да ладно… результаты все равно потрясающе интересные. Надо бы их только обобщить. Итак…
– Женечка, может, ты обобщишь их позже, когда мы с тобой вернемся от Миллерши? – взмолилась Щукина и жалобно взглянула на своего жениха. Она уже тысячу раз пожалела о том, что они начали разговор о результатах экспертизы – это теперь надолго…
– Надя, я понимаю и уважаю твои чувства, но к Миллерше ты поедешь одна, а мы с Шубиным немедленно отправимся к Белотеловой и организуем там засаду. Вы вообще соображаете, что происходит? Откуда столько крови беременных женщин, причем разных, на зеркалах в этой чертовой квартире?! Так же и рехнуться можно, честное слово… И еще, попомните мое слово: у нас на хвосте либо Корнилов, который что-то скрывает и ждет от нас следующего хода, либо Белотеловой интересуются в другой организации… Да, черт, чуть не забыл! Возьми-ка, Надечка, эту цепочку с крестиком и тоже отдай на экспертизу, пусть скажут, кому она могла принадлежать… Знаете, я даже не удивлюсь, если окажется, что эта цепочка столько-то лет висела на шее какой-нибудь обезьяны или крокодила.
– Куда тебя занесло… – Надя достала пакет, и Крымов опустил туда цепочку. – Там на крестике бриллиант?
– Вот пусть твои эксперты и скажут: бриллиант это или хрусталик. Ведь эта цепочка из коллекции привидения или полтергейста… Надя, ты меня извини, но у нас с Игорьком действительно куча дел, нам еще надо навестить господина Пермитина, бывшего хозяина белотеловской квартиры… Того самого, к которому ходила…
Тут он почувствовал, что сказал лишнее, закашлялся и кинулся к графину с водой.
– Пермитин… Мне кажется, что я уже где-то слышала эту фамилию, – проронила Надя упавшим голосом. – Значит, к Миллерше я поеду одна?
– Послушай, Крымов, поезжай с Надей, а оттуда позвонишь мне, я постараюсь сам заехать к Пермитину и поговорить с ним. В крайнем случае встретимся либо у него, либо у Ларисы. Ты только предупреди ее о нашем приходе…
– Ну уж нет… Заявимся БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ. Так будет интереснее. – И, обращаясь к Наде, Крымов спросил: – Юля не звонила?
– Нет, но звонил Корнилов и сказал, что Юля там не одна… – Надя выдержала паузу, чтобы увидеть реакцию на ее слова обоих мужчин (Крымов поднял одну бровь и хмыкнул, а Шубин кашлянул в кулак), после чего продолжила: – У Виктора Львовича в Петрозаводске есть друг…
– Харыбин? – презрительно фыркнул Крымов. – Тоже мне, друг нашелся…
– Нет, не Харыбин, а какой-то Соболев, из УГРО. Они поехали к Онежскому озеру, там живет бывший любовник Белотеловой… Так что, когда будете у нее сегодня, постарайтесь как можно больше узнать о нем, а когда приедет Земцова, мы все сравним.
– Его фамилия Соляных, зовут Николаем, это я и без Корнилова знал, у меня даже его телефоны есть. Но все равно – любопытно…
Зазвонил один из телефонов на щукинском столе. Надя взяла трубку, послушала с полминуты, после чего, повернувшись к Крымову с Шубиным, взволнованно произнесла:
– Ларчикову убили…
– Как убили? – Крымов не поверил своим ушам. – Ты что? Кто это? – Он бросился к трубке и услышал всхлипывающий и испуганный голос Галины Васильевны, директрисы школы. – Что случилось?
– Татьяну Николаевну нашу… – Крымова покоробило от этого «нашу», – … убили, на даче. Соседи услышали крик, вошли туда, а там на втором этаже пол в крови… Испугались, на машине доехали до деревни и вызвали милицию… Ее нашли в погребе…
Она зарыдала в голос и несколько минут не могла успокоиться.
– Галина Васильевна, где вы, я сейчас к вам приеду…
– Я в школе… Ларчикову убили… Господи, что же это делается… Приезжайте скорее…
* * *
Тамара Перепелкина закрыла глаза, чтобы не видеть собственное отражение в зеркале ванной. Горячая вода была единственным спасением, помогая избавиться от ненавистных запахов – дешевой туалетной воды, которой пользовался Слава, и рыбного духа Олеференко (от него почему-то все время пахло не то рыбой, не то сыростью). С ним она провела весь остаток вечера на квартире Иоффе. Горкина не было. Кравцова – тоже. Не пришли ни Турусова, ни Драницына, ни даже Тараскина. Катя Синельникова, не дождавшись Кравцова, вскоре ушла домой, и только Жанна Сенина осталась: она сидела за столом, и в ожидании, когда освободится Олеференко, который уединился в другой комнате с Тамарой, пила пиво и курила. Тамара, когда у нее появлялась возможность понаблюдать за подглядывающей за нею самой Жанной, все больше и больше убеждалась в том, что у последней не все в порядке с головой. Беспринципность Жанны и отсутствие у нее каких-либо нравственных границ (пусть даже и на фоне общего разврата и бардака, в котором, как ни странно, по мнению Тамары, все же был какой-то свой смысл и логика – все делалось хотя бы ради удовольствия) в сочетании с врожденной жестокостью и злостью, с которыми она избивала своих сверстниц, с трудом воспринималась в сочетании с покорностью и готовностью на все ради Тамары. Возможно, что таким образом она как бы заранее защищала себя от нападок других, не менее сильных и наглых девочек-подростков, которые так же, как и она, находили особое удовольствие в демонстрации своей физической силы. Выяснение отношений при помощи мордобития в школьных стенах было излюбленным занятием Жанны Сениной. Ей ничего не стоило ударить соперницу прямо в лицо и, делая это, она всегда чувствовала себя безнаказанной, потому что знала: о драке никто и никому не расскажет из страха перед новой стычкой. Ее боялись, но не уважали. Считали ее малость больной, недоразвитой.
Сексуальные отношения с парнями строились у Жанны очень просто: она соглашалась исполнять все их прихоти, лишь бы ее не прогоняли, лишь бы она тоже была вхожа в эту квартиру, а значит, и в ИХ КРУГ, что в масштабах школы считалось весьма престижным.
Жанну воспитывала бабушка, но это воспитание сводилось к единственной заботе – накормить, более-менее одеть и «довести» Жанну до десятого класса. Средства на содержание дочери высылала работающая на Сахалине Жаннина мама, которая все эти годы практически не видела дочь и ограничивалась лишь краткими письмами-отчетами, которые ей присылала бабушка Жанны.
…Тамара открыла глаза. «Странно, – вздохнула она, – я почти целую минуту думала о Сениной…»
Из глубины зеркала на нее смотрела розовая и чистенькая девочка с большими голубыми глазами, глядя на которую невозможно было даже представить, чем она занималась недавно в одной из комнат коммунальной квартиры…
Она приблизила лицо к зеркалу и принялась рассматривать свои губы. Потрогала их руками, приоткрыла пальцем и высунула язык. Делая это и думая одновременно о Сперанском, которого она сегодня потеряла, а если быть более точной, то от которого она сама сегодня отказалась, Тамара почувствовала, как щеки ее покалывает от прилившей к ним крови. Это был стыд? Вряд ли. Она окончательно растеряла его сегодня на кровати мужчины по имени Слава…
Она слышала, как за дверью шлепал в своих растоптанных домашних тапочках отец – он готовил на кухне ужин, включив на полную громкость «Европу-плюс», и даже слышно было, как он подпевал, отчаянно фальшивя, мотив за мотивом. В ванную комнату пробрался запах жареного мяса и чеснока, и Тамара вдруг вспомнила, что почти весь день ничего не ела…
Для нее это был обычный вечер ДОМА, с непременной процедурой очищения от грязи – физической и другого рода; ванна, наполненная до краев горячей водой, была для нее укромным убежищем, куда она забиралась, чтобы побыть одной, все спокойно обдумать и принять решение, как же ей жить дальше. Только сидя в ванне, в полной тишине, она могла задавать себе самые откровенные вопросы и сразу же отвечать на них. И самый главный вопрос, который тревожил ее все чаще и чаще, был: зачем я живу? Она не хотела жить так, как получится, «как карты лягут»; ей не нравился образ жизни отца, вынужденного постоянно во всем себе отказывать и ограничиваться лишь работой и мечтами о создании новой семьи, вместо того чтобы жить полнокровной жизнью. Она откровенно презирала и осуждала свою мать-пьяницу, которая сделала несчастными их с отцом и разрушила нормальную, в сущности, семью; не знала она и кем хочет стать, но главное – КАКОЙ стать. У нее не было кумиров, она не собиралась подражать ни кинозвездам, ни кому-либо из тех, кто составлял ее окружение. Ей хотелось любви, но что это такое и как можно вообще кого-то любить, она не понимала. Страсть, а точнее, физическое влечение, желание, облеченное в страсть или даже любовь, представлялись ей в грубом свете, и ничего, кроме отвращения к себе, она потом не испытывала. Быть может, поэтому иногда ей хотелось умереть, как это сделала Натали Голубева… Тамара нисколько не удивилась, когда узнала о смерти подруги. Она была потрясена скорее своей реакцией на эту трагедию – эти бесконечные ночные слезы, когда она представляла в гробу вместо Голубевой себя, бледную, с заострившимся носом и ввалившимися щеками… А ведь никому и в голову, наверно, не пришло, что Натали ушла из жизни потому, что сильно запуталась. Она хотела, чтобы ее любил Льдов, но он на то и был ЛЬДОВ, а не ПОЖАРОВ (это была их дежурная компанейская шутка), чтобы никого не любить. У Льдова, кстати, в отличие от всех, имелись вполне конкретные планы на будущее. Через два года он собирался поступать в МГУ на факультет журналистики, и поступил бы. Для этого у него на тот момент было бы все: хороший аттестат, отцовские связи, деньги и, конечно, внешние данные. Он бы далеко пошел, этот Льдов. Да и вообще, Тамара считала, что у мужчин больше шансов преуспеть в жизни, чем у женщин, для которых главная и самая естественная карьера – это брак. Сама же Тамара пока для себя не выяснила, чего ей хочется больше – независимости и самодостаточности, о которых сейчас все только и говорят, или же выйти замуж за мужчину, который заслонил бы своей широкой и надежной спиной весь мир…
…Она держала в руках кусок мыла из набора, который ей подарил Сперанский, и усмехнулась, когда до нее дошло, насколько символичным оказался его подарок. Мыло, чтобы очиститься от грязи, а туалетная вода (прозрачный большой флакон в форме розового тюльпана с золотым колпачком), чтобы перебить этим свежим цитрусовым ароматом въевшийся в кожу запах похотливого Славы…
Когда она спустя полчаса вышла из ванной, ей показалось, что этот вечер уже был, что вот сейчас она войдет в комнату и увидит сидящего в кресле Сперанского с букетом роз… Только на этот раз на ней розовая, почти детская пижамка с серыми слониками.
– Тамара! – услышала она уже в кухне, куда зашла по дороге в свою комнату, чтобы выпить воды. Все вокруг пропахло жареным мясом, вот только отца нигде не было видно.
– Тамара!
Она вернулась в прихожую, но и там никого не было. Кто-то, находившийся в большой комнате, звал ее голосом Сперанского. Она влетела туда, чуть не сбив с ног отца, идущего ей на встречу.
– Это ты меня звал? – спросила она, заглядывая ему через плечо.
– Да нет, это по телевизору… А ты кого-нибудь ждешь? Игоря? Он что, понравился тебе? – Отец старался говорить с ней НЕзаинтересованным тоном, чтобы она не поняла, насколько он переживает за нее и за ту авантюру (иначе не назовешь!), которую они затеяли со Сперанским.
– Понравился, но я не могу с ним…
– Почему? Потому что он старше? Ну, пойдем-пойдем, я тебя покормлю… Как дела в школе?
– Папа! Ну что ты носишься со мной, как с маленькой?! – вдруг вскричала Тамара, чувствуя, что ей уже не хватает дыхания, что она вот-вот взорвется изнутри от переполнявшей ее горечи, боли и чего-то душного, непонятного, что бывает, наверно, только перед смертью. – Ты же все, ВСЕ знаешь! Ты же не слепой! Ведь Игорь Сергеевич – хороший человек, он видит во мне совсем не ту Тамару, которую ты ему обещал… Если бы ты только видел, какие у него были глаза, когда он говорил мне, что ему нравится просто смотреть на меня… Я же для него – чистая девочка, девятиклассница, развитая физически не по годам, но по сути ребенок… Он не нашел в себе смелости даже прикоснуться ко мне, а ведь мог бы, и ты это прекрасно знаешь, потому что сам, САМ оставил нас вдвоем в пустой квартире. Ты хотя бы знаешь, сколько…
Она замолкла, словно кто-то внутри ее перекрыл ей дыхательные пути. И этот КТО-ТО не хотел, чтобы Петр Перепелкин, уважаемый в городе человек, знал, сколько мужчин было у его дочери.
– Знаю, ему сорок лет, ну и что? Ты боишься, что он узнает, что ты не девственница? Ты этого боишься?
Она покраснела. «Отец думает, что у меня был кто-то один…»
– Да, боюсь. Я же не знаю, чего такие мужчины, как Игорь Сергеевич, хотят от девушек вроде меня.
– По-моему, он влюблен. И лично я не нахожу в этом ничего дурного. Он подождет пару лет, а потом женится на тебе. Такое случается. Не часто, конечно, но все равно случается. А то, что ты иногда покуриваешь – это тоже возрастное, это пройдет…
– А почему ты не смотришь мне в глаза?
– Да потому, смешной ты человечек, что мне неловко говорить тебе об этом, я словно выступаю в роли свахи. Но мне действительно было бы куда спокойнее, если бы ты вышла замуж за Сперанского. Согласен, что в прошлый раз я поступил как идиот, что вас нельзя было оставлять вдвоем, но на меня словно что-то нашло… Я был уверен, что он не обидит тебя, зато у вас было время поговорить, пообщаться друг с другом. И я ведь чувствую, что он тебе понравился, разве нет?
– Понравился, – вздохнула она и слизнула катившуюся по щеке слезу. – Но сегодня я ясно дала ему понять, что ему не на что рассчитывать… Я пришла к нему на работу, поговорила с секретаршей…
Тамара, всхлипывая, рассказала отцу все, что произошло с ней сегодня, вплоть до того момента, когда она соврала водителю Сперанского, что она не Тамара.
– И это все? Но это же нормально. Вот если бы ты приехала к нему на фабрику или куда-нибудь еще, это было бы неожиданным поступком, ты бы смутила его, поставила в неловкое положение, ведь он был на работе… А я знаю, что такое работа и как тяжело бывает порой переключиться с каких-то важных проблем на личное… Так что ты все сделала правильно.
Зазвонил телефон, и Тамара бросилась к трубке:
– Да, слушаю… – Лицо ее на глазах отца изменилось, застыло белой маской страха. – Где вы все?.. Хорошо, я сейчас приеду…
– Что случилось, Тома? Что-нибудь со Сперанским? – Перепелкин спросил первое, что пришло ему в голову и что, на его взгляд, могло вызвать такую реакцию у дочери.
– Папа, убили нашу классную руководительницу, Татьяну Николаевну… Ларчикову…
