АВГУСТ 2001 ГОДА,
ТРАССА НИЖНИЙ НОВГОРОД – ЗЕЛЕНЫЙ ГОРОД
Автобусы в Зеленый Город отправлялись с Сенной площади, и, пока Александр добрался туда из Высокова, прошло не меньше сорока минут. Автобус, шедший на Сенную, стоял на конечной остановке долго-долго! Шофер то ходил покурить, то спорил с диспетчером, то пинал шины, то амурничал с хорошенькой барышней из киоска со «Сникерсами» и «Спрайтами»… Нетерпение Александра за время ожидания слегка поугасло, уступив место раздумьям: а что случится, покажи он вот так, с порога, Манихину фотографию цыганки, в смысле, Эльвиры? Вдруг тот сразу опознает в ней свою отравительницу, и…
Александр отлично помнил, что произошло с Петром Федоровичем при упоминании Бушуева. Да они с Серегой еле привели больного в сознание, Александр уже тогда подумал было, что все их размышления насчет отравления мышьяком – полная чушь, потому что припадок Манихина более всего напоминал страшный аддисонический криз. Но это было просто очень сильное потрясение – настолько сильное, что Манихин от него не скоро оправился. А может быть, и вовсе не оправится никогда. Александр вспоминал, какое у него было выражение глаз, когда он рассказывал о Бушуеве и его злобном преследовании ни в чем не повинного человека: выражение глубокого смирения и тоски, словно он столкнулся с чем-то необъяснимым, неотвратимым… вроде смерти. Только еще страшнее. И если еще «цыганочка Эля» окажется той самой цыганкой с Канавинского базара, тут уж никуда не денешься: придется принять версию о потаенном враге, который уже долгие годы готовился нанести удар – и вот наконец…
Шекспир, ну просто Шекспир. Роковая ненависть, роковая страсть и все такое.
С другой стороны, Шекспир потому и дожил до наших дней «во всей славе своей», что и роковая страсть, и роковая ненависть, и умение смертельно любить и изощренно мстить – это извечные свойства человеческой натуры, пусть глубоко задавленные обыденностью, но живые, живучие, умирающие в иных душах лишь с последним трепетанием сердца человека и долго еще потом реющие над его остывшим телом. А если Лев Толстой, к примеру, Шекспира терпеть не мог, то это его личная проблема, не затрагивающая величия английского драматурга. Вот доктор Александр Меншиков «глыбу и матерого человечища» ни во что не ставит, но величия Льва Толстого в русской литературе это никак не колеблет, ведь нет же?
Александр знал за собой эту слабость – когда какая-то проблема представлялась ему неразрешимой или болезненной, он спешил скрыться от нее в мир литературных ассоциаций, как бы заслониться ладонью от солнца, создав для раздраженного загадкой сознания иллюзию тени, хотя светило по-прежнему упирало свой раскаленный перст в его макушку.
Шекспир, значит… Ну-ну. Деваться некуда: придется отрешиться от всех этих утешительных «быть не может» или «чепуха какая!», а также «нормальный человек на такое не способен!» и вспомнить: Шекспир описывал отнюдь не пациентов психиатрической лечебницы. Его героями были мужчины и женщины, у которых однажды чувство взяло верх над разумом. Они мгновенно и безудержно влюбляются, мгновенно преисполняются роковой ненависти, мгновенно вызревают для свершения преступления. Но это происходит в пьесе, потому что сцена диктует свои законы. Сколько длится спектакль – два, три часа? Но жизнь человеческая гораздо длиннее, а потому динамика растянута во времени и пространстве, кажется неощутимой и незаметной: порой процесс вызревания чувства невозможно разглядеть под наслоениями суеты, и поэтому, когда происходит взрыв, он кажется громом среди ясного неба.
Какое там ясное! Вокруг солнца уже давно клубились тучи!
Александр понимал, что он слишком недавно и неглубоко заглянул в жизнь Манихина, чтобы суметь хоть что-то понять в череде (вернее, мешанине!) событий, происходящих вокруг этого несчастного человека. Он еще мало знал, а для построения каких-то догадок и выводов у него было безнадежно ничтожное количество данных. Манихин ждал от него помощи, это верно, но при этом он рассказал Александру лишь то, что считал нужным, выдал ему некий верхний срез своей жизни. Его можно понять. Он использовал Александра как наемную силу, это и диктовало правила игры между ними.
А вот окружение Манихина вело себя на редкость непонятно. Казалось, что им было глубоко безразлично, что на самом деле произошло и что еще произойдет с человеком, от которого зависело их существование, хотя, по сути, он был тем центром, вокруг которого вращалось все их бытие. Они старательно изображали из себя пешек, которыми руководит игрок Манихин, однако Александр кожей чувствовал, что не все в этом богатом доме так уж просто и гладко, как пытается это изобразить каждый живущий в нем человек. В жизни, болезни и смерти Манихина все они имеют какой-то свой интерес… нет, не обязательно – выгоду, даже наоборот, но трагедия Манихина – это не основа, а лишь фон для собственной, личной трагедии каждого из них.
Это ничем не обоснованное открытие поразило его. Интуитивно – как всякий Лев, он был интуитивист стихийный, не склонный к глубоким размышлениям и обобщениям, но весьма доверяющий своим даже самым смутным ощущениям, – он чувствовал, что прав. Никому в этом загадочном доме верить нельзя. Не потому ли Манихин обратился за помощью к человеку постороннему – у которого в этом деле только материальный интерес, – что боится неких моральных факторов, определяющих поведение самых близких ему людей? С женой они прорвались друг к другу через неисчислимые препятствия… Он спас жизнь Сереге, а Марина спасла его самого… Но почему, зачем?
Александр усмехнулся, покачал головой. Он знал за собой такую слабость: привязываясь к кому-то, наделять его самыми лучшими, достойными чертами, оправдывать даже явные недостатки – до той поры, пока жизнь не заставит сбросить розовые очки и удивиться, порою – даже ужаснуться собственным заблуждениям. Манихин привлекает Александра не только как интересный «случай из практики». Привлекает сила его личности. Но чего он не договаривает? О чем умалчивает?
Еще вопрос: а зачем тебе это знать, доктор Меншиков? Ведь, как известно, меньше знаешь – лучше спишь…
– Да вы что, спите, молодой человек? На Сенной выходите? Выходите, спрашиваю?
– Да, да.
Александр выскочил из автобуса. Правда что Сенная! Нижний Новгород во многом город загадок – например, в нем две Сенные площади. В смысле, две остановки так называются, одна метрах в ста от другой. Александр вышел на одной Сенной, а до другой, где был автовокзал, пришлось бежать пешочком. Перекресток, вернее, переход через площадь был самый нелепый. Александр всегда испытывал не то чтобы страх, но какой-то особенный неуют на таких переходах, некое беспокойство, недостойное мужчины. Он с усмешкой вспоминал где-то читанное про Анну Ахматову: она-де панически боялась переходить улицу и даже замирала иной раз посреди дороги, не решаясь ступить ни назад, ни вперед. Однако ему стало не до смеха, когда в самый неожиданный момент, когда Александр находился еще на переходе, свет на светофоре сменился и два потока машин ринулись мимо него в обе стороны. Он стоял, чувствуя себя отнюдь не Анной Ахматовой, а сущим идиотом, как вдруг сзади присвистнули тормоза и чей-то голос сказал:
– Алехан, ты, что ли? Чего тут стал, жить надоело?
Оглянулся – из окна чудного темно-вишневого «Круизера» на него смотрел не кто иной, как Серега.
Вот уж воистину – упомяни о черте…
– А я к вам! – выпалил обрадованный Александр.
– Ну так запрыгивай, живо!
Дверца распахнулась, Александр нырнул внутрь чуть ли не головой вперед, и «Круизер» рванулся вперед за полсекунды до того, как на светофоре опять сменился свет и застопорил движение рычащих бензиновых зверей, сделав площадь опять безопасной для пешеходов.
Александр отдышался в прохладной, кондиционированной полутьме салона. Пахло кожей и чуточку хвоей, как в перелесках Зеленого Города.
Серега весело скалился, поглядывая на него в зеркальце. Рядом с ним на переднем сиденье сидела женщина в кружевной маечке – благодаря Нине Александр знал, что это последний писк моды, вяжутся маечки крючком довольно быстро, если кто умеет это делать, а для тех, кто не научился рукоделию, они стоят немалые деньги. Уж не на такую ли модненькую маечку выпрашивала Нина деньги у Александра в ту их последнюю встречу?
Мысль о Нине как пришла, так и ушла, не всколыхнув в душе ничего, ни плохого, ни хорошего. Александр с интересом рассматривал золотистые волосы девушки, заплетенные в короткую толстую косу.
Спутница Сереги была, по всему видно, особа самодостаточная, раскрепощенная: сидела молча, не оборачиваясь к новому пассажиру, не обременяя себя такой мелочью, как вежливость, и была всецело увлечена собственной персоной: достала из сумки косметичку, накрасила губы, потом начала водить черной щеточкой по ресницам. Убрала косметичку, включила музыку, достала шоколадку, откусила…
Александру очень хотелось поговорить с Серегой и как можно скорей показать ему фотографию «цыганки», но это совершенно невозможно было сделать в присутствии барышни с косой и шоколадкой. Угораздило же Серегу подцепить такую несусветную попутчицу! Какая-нибудь соседка из Зеленого Города, наверное. Невежа редкостная: даже не ответила на приветствие незнакомца. И музыку врубила самую что ни на есть… впрочем, музыка-то как раз очень неплохая, поет Милен Фарме. Кажется, эта вещь называется «Миллениум». Странная такая мелодия, сплошные загадки и тревожно-протяжные ноты, как будто отголоски далеких стонов и плачей. А потом налетает ритмичное, будоражащее эхо каких-то звездных войн – может быть, даже из другой галактики. И опять протяжный, тоскливый зов вечности…
А может, вечность тут ни при чем, может, он все это себе насочинял, растревоженный событиями сегодняшнего дня, который длится, длится – и никак не желает кончаться?
Александр против воли заслушался. И решил – это даже хорошо, что присутствие посторонней девушки не позволяет ему поговорить с Серегой. Он ведь не видел цыганку, его не было на базаре в тот роковой для Манихина день. Показывать фотографию надо самому Петру Федоровичу, его жене или этой Марине.
– Ребята, – сказал Серега, – вы еще не знакомы? Марина, это тот самый добрый доктор Айболит. Алехан, это Марина. Шаркни ножкой, подай ручку, скажи: «Здравствуйте, тетя!»
Шаркнуть ножкой, утопая в мягких кожаных подушках «Круизера», было непросто, но Александр сделал все, что мог. Это более напоминало конвульсивное содрогание, потому что от неожиданности он впал в некое подобие ступора. Это – Марина? Это та самая Марина? Спасительница Манихина?!
Обладательница золотистой косы обернулась. В довершение к косе у нее была густая золотистая челка до самых бровей – тоже золотистых. Сквозь щетку густо накрашенных ресниц блеснули недобрые глаза, напоминающие серые агаты. Хотя агаты вроде бы не блестят. Губы рдели, как рубины… откуда это? Неужели Алехан Меншиков сам додумался до такой оригинальной метафоры?!
– Здравствуйте. – Голос у Марины был холодный, звонкий, как бы фарфоровый. – Приятно познакомиться. Я о вас наслышана…
Смысл фразы был ясен как апельсин: «Думала, вы бог весть что, а вы – невесть что!»
Отвернувшись, девушка зябко передернула плечами, вынув из своей объемистой сумки еще одну ажурную кофточку, на сей раз с рукавами, набросила ее на плечи.
– Холодно? – забеспокоился Серега. – Выключить кондишен?
– Нет, что ты, – остановила его Марина. – На улице такая духота, пусть хоть тут прохладно будет.
Серега повиновался. Некоторое время ехали молча. Позади остался Нижний, потом на вороных проскочили Афонино, еще какие-то поселки.
– Что-нибудь новенькое нашел? – спросил Серега.
– Не без того, – ответил Александр, поглядывая в окно и невольно ухмыльнувшись: знакомые места! Прошлой зимой они с Тезкой Сидорычем (работал тогда у них на машине интенсивной терапии водителем один старикан, которого звали Александром Сидоровичем, поэтому они с доктором Меншиковым называли друг дружку исключительно Тезка Сидорыч и Тезка Данилыч) возвращались из Зеленого Города уже затемно и в жуткую пуржину. Машины еле тащились одна в хвост другой, изнемогая соблюдать дистанцию на скользкой дороге. Александр сначала клевал носом, пытаясь из солидарности с Тезкой Сидорычем держать равновесие и то и дело вздергивая голову, но в какой-то миг силы кончились – и он уснул, как провалился в сугроб. Очухался от каких-то странных звуков, напоминающих прерывистые стоны. «Как же так? – подумал Александр. – Ведь этот мужик, к которому мы ездили на вызов, отказался от госпитализации! Кто же там стонет?»
Вскинул голову, ахнул во весь голос – и принялся трясти Тезку Сидорыча, который спал сном младенца, навалившись всем телом на рулевое колесо, так что стонал не кто, а что – клаксон, на который то и дело непроизвольно нажимал дремлющий водитель. «Фольксваген» задумчиво бродил меж каких-то белых увалов и кочек, выхватывая из окружающей тьмы струи секущего, косого снега. Потом оказалось, что машина просто-напросто сошла с дороги, когда водитель задремал, но, на счастье, здесь оказался не обрыв, не откос, а пологий спуск на замерзшее болото. Отделались, так сказать, легким испугом…
Вообще, не в пору засыпающие работники «Скорой помощи» – это целая тема для неисчислимых хохмочек, которыми в веселые минуты обмениваются шоферы, врачи и фельдшеры и которыми они с особенным удовольствием потчуют разных журналистов, явившихся брать интервью у людей в белых халатах. К примеру, на этой же самой дороге, слегка не доезжая до Афонина, Александр в компании с Витьком однажды чуть не потерял Асю Ивановну. То есть они даже потеряли ее.
А дело было так: тоже зимой, в декабре, когда в четыре часа уже уныло, беспросветно темно, ехали с вызова, ну, задремали все, кроме водилы. Остановились на светофоре и почему-то долго стояли, а Асю Ивановну угораздило проснуться и решить, что уже прибыли на родимую подстанцию. Фельдшерица открыла дверцу и проворно выскочила. В следующую секунду машина тронулась… Пропажу доктор Меншиков и водила обнаружили только по прибытии. Сначала не поверили глазам, но из ступора вышли мгновенно и ринулись искать пропажу. Ася Ивановна смирно стояла у обочины, уткнув нос в воротник своей дубленочки (на счастье, в тот вечер отопление в машине не работало, так что и врач, и фельдшер были одеты очень тепло, не то что обычно – в легкие курточки), заметенная по самую макушку, и терпеливо ожидала спасения. «Я верила, что вы вернетесь!» – только и сказала она, когда рядом затормозил запыхавшийся «Фольксваген» и доктор Меншиков на пару с водителем с двух сторон кинулись к боевой подруге…
– Так что вы там нашли? – вырвал Александра из задумчивости резкий, неприветливый голос.
– Фельдшерицу, – ответил он машинально, все еще улыбаясь своим воспоминаниям и неохотно возвращаясь с той заснеженной обочины в кондиционированный «Круизер». Очнувшись, увидел изумленные серые глаза Марины, обернувшейся к нему, и, испугавшись, что после такого ответа она сочтет его полным идиотом, быстро поправился: – Я хотел сказать, фотографии. Вот посмотрите!
С ненужной суетливостью вынул из нагрудного кармана футболки фотографию Эльвиры в цыганской одежде, протянул ее Марине – и тотчас, словно прострелило его, почувствовал, что делать этого не следовало…
Почему? Да черт его знает, почему, – не следовало, и все тут! Ни в коем случае!
Марина посмотрела на фотографию, передала ее Сереге и села смирно, сложив на коленях руки. Но что-то произошло в тесном, благоухающем хвоей и кожей салоне… Молчание, которое в нем воцарилось, вполне можно было назвать гробовым.
«Круизер» вдруг свернул к обочине, стал. Серега обернулся назад и уставился на Александра чуть исподлобья, со странным выражением, которое Александр уже видел в его глазах: когда стоял в ванне, прикрываясь только душем, а Серега говорил ему пугающие гнусности, и в глазах у него была равнодушная ненависть палача.
– Кто тебе это дал? – спросил Серега, и больше, чем его тон, Александра поразило само построение фразы: не «Где ты это взял?», а «Кто тебе дал?».
Почему? Непонятно.
– Кто тебе это дал? – угрожающе повторил Серега.
– Об этом я расскажу Петру Федоровичу, – с деланым спокойствием ответил Александр. – Посмотрел? Отдай фотку.
– Вы знаете, кто это? – спросила Марина своим высокомерным, фарфоровым голосом, но Александру вдруг показалось, что фарфор этот сейчас расколется.
– А вы – знаете?
Она промолчала.
– Маринка, знаешь? – спросил Серега.
Она дернула плечом:
– Впервые ее вижу.
Сейчас голос Марины звучал совершенно спокойно. С чего он взял, что девушка чем-то встревожена? Наверняка она просто отреагировала на облик цыганки, связанный с тяжелыми воспоминаниями, но мало ли цыганок на свете! Глупость все-таки, почему он решил, что Эльвира причастна к тому отравлению? То рыбку селитрой пропитывает, то мужиков посторонних клофелином опаивает!.. Эдакая рецидивистка от искусства.
– Серега, а ты эту красотку когда-нибудь видел?
– Ни в жисть.
«А ведь он врет…» – почувствовал Александр. Нельзя ему давать вторую фотографию, где Эльвира снята вместе с Галиной. Нельзя вообще упоминать Галину!
– Ну и ладно, – равнодушно сказал Александр. – Отдайте фотографию.
Серега не глядя протянул назад снимок, начал было поворачивать ключ зажигания, но вдруг сказал:
– Алехан, прогуляться не хочешь?
– Куда? – не понял тот.
– Ну, куда-куда? Молчать, господа гусары! Мальчики налево, девочки направо.
– Девочки никуда не собираются, – холодно сказала Марина. – Да и мальчики могли бы потерпеть, тут ехать осталось буквально десять минут.
– Ты что, не знаешь, каково терпеть, когда отлить хочется? – грубо спросил Серега. – Слышала анекдот, как людоед хотел Василия Иваныча сожрать, если тот не покажет ему настоящий кайф? Ну и тот начал его таскать по пивным барам, а отлить не позволял. И вот…
– Ради бога! – Марина так резко повернулась к нему, что кофточка съехала с ее плеча, и выставила вперед ладонь. – Избавь меня от этого клозетного юмора, понял? Идите куда хотите!
Александр ничего такого не хотел, но все же выбрался из «Круизера» и медленно, как в тумане, побрел за Серегой, чувствуя себя одновременно Атосом и Д'Артаньяном – в ту минуту, когда они…
Он был слишком ошарашен своим открытием, а ведь следовало бы Льву, коли он такой уж интуитивист, почувствовать, что дело неладно… Но все же он пропустил миг, когда Серега вдруг развернулся и кинулся на него.
Да не просто с кулаками кинулся! На его правой руке сверкнул кастет, а когда Серега разжал пальцы, из полоски металла, перехватившей ладонь, так и выстрелило лезвие ножа.
