ПАРАБОЛА

"Любой писатель, если только он напрочь не лишен жизни, движется по своеобразной параболе, нисходящая часть которой заложена в восходящей."

Чтобы понять пафос и юмор книги Стефана Гейма "Хроники царя Давида", надобно вписать ее в соответствующий биографический и социальный контекст. Не то, чтобы книга вовсе была непонятна вне этого контекста, но кое-какие нюансы оказались бы потеряны, и ошеломленный читатель остался бы один на один с яростным издевательским антибиблейским памфлетом – не то "Галерея святых" барона Гольбаха, не то "Забавная Библия" журналиста Таксиля. Разумеется, просветительский, даже не атеистический, но антитеистический, богоборческий дух веет со страниц этой странной книги (вообще пора постмодерна, постреволюций способствует простому такому, незамысловатому атеизму, как пора революций способствовала изощренной, одновременно интеллектуальной и фанатичной вере), но… Бот с этого-то "но" и стоит начать. Стоит начать с главного отличия "типового" антибиблейского памфлета от "Хроники царя Давида" Стефана Гейма.

Гейм любуется рыжеволосым, наглым, обаятельным, лицемерным и безмерно талантливым Давидом, прошедшим путь от пастушка до царя, от поэта до полководца, от бунтаря до деспота. Давид, каким его изображает Стефан Гейм, удивительно напоминает Гришку Отрепьева из пушкинского "Бориса Годунова". То же обаяние, тот же "драйв", напор талантливого авантюриста, но это сходство от воли автора не зависящее, так сказать, архетипическое. Совсем иное дело, когда, благодаря рассеянным то там, то тут словечкам и оборотам из советского, социалистического речевого идеологического обихода, читатель начинает догадываться, какую игру вел в 1973 году писатель Стефан Гейм, гэдээровский классик, медленно и верно "дрейфующий" к диссидентам. Он пишет о Давиде, а имеет в виду любого вождя революции, ставшего деспотом и тираном. В его царе Давиде слиты, спаяны все революционеры, превратившиеся в государственников: Кромвель, Наполеон, Ленин, но прежде всего, важнее всего – Сталин.

Перед читателем один из парадоксальнейших текстов: рассказ о роке всех революций и революционеров, притворившийся антибиблейским памфлетом. Гейм не боится ни Яхве (очень далеко), ни царя Давида (умер), ни Христа (простит – это его профессия), зато питает известную робость по отношению к Сталину, Брежневу, Хонеккеру. Начальство! Власть! Земная власть! В конечном счете, книга написана о власти, о самом сильном человеческом соблазне: "Свобода и власть, а главное – власть! Над всею дрожащей тварью". "Посторонись, голодранцы! Дорогу Ванее, сыну Иодаеву, верховному начальнику над войском…" "Рука Ваней, державшая вожжи, была крупна и жилиста; он гулко расхохотался и проговорил: "Мой отец был рабом в Израиле, он работал на медных рудниках, там нажил чахотку и умер…". "Я видел перед собой лоснящиеся крупы лошадей и белые жезлы скороходов; вокруг снова и снова раздавалось имя Ваней, сына Иодаева, Тут сошел на меня Дух Господень, и я понял, сколь сладка человеку власть".

Гейм – писатель-идеолог, "конструктор" и "деконструктор" текстов, в этом смысле, он – дитя соцреализма, странного вымороченного классицизма; используя библейскую терминологию, можно даже сказать: он – блудный сын соцреализма. В его книге соединились "начала и концы" социалистической литературы, литературы идеологического общества. Поскольку восточноевропейские страны с большей скоростью прошли путь от революционных "бури и натиска" до "застойного" болота, поскольку бурные 20-е в их "календаре" оказались "сплавлены", соединены с мрачными 30-ми, "оттепельными" 60-ми и циничными 70-ми, постольку и литература в этих странах оказывалась причудливым парадоксальным сплавом самых разных литератур. "Хроника царя Давида" – с одной стороны, типичный образец антирелигиозной, антибиблейской "пам-флетистики" 20-х годов, некое завершение богатой просвещенческой традиции; с другой стороны, не менее типичный образец усталой литературы "аллюзий" позднего социализма: "Маздак" Мориса Симашко, "Записки Усольцева" Юрия Давыдова, даже "Трудно быть богом" братьев Стругацких. В этих книгах дерзкая издевательская "фига в кармане" превращается в грустную, почти циническую мудрость: "Так было. Так – будет. Всегда власть превращает талантливого человека в кровавое дерьмо. Всегда люди, пытавшиеся изменить жизнь к лучшему, дорвавшись до власти, оказываются несчастьем, горем для страны, которую отвоевали". "Аллюзиовную" природу этой книжки следует помнить каждому читателю. Гейм не анализирует текст Библии, он "деконструирует" этот текст.

И, надо признать, Библия, которую "деконструирует" Стефан Гейм, предоставляет огромное поле для самых разных интерпретаций и вариаций; видимо, есть некий закон бытования текстов – чем более велик текст, тем он незащищеннее перед любой "деконструкцией". Из всех возможных интерпретаций характера Давида Стефан Гейм выбирает самую безжалостную: Давид не меняется на протяжении всей книги. С самого начала это – неистовый властолюбец, рвущийся к власти во что бы то ни стало и любой ценой. Есть одна только фраза в целой книге (зато какая!), благодаря которой понимаешь, за что так любили Давида. После того, как сообщено: "…битва превращала этого нежного юношу в опьяненного кровью яростного воина", – принцесса Мелхола (первая жена Давида) говорит: "…я спросила его: "Давид, любимый мой, неужели тебе не бывает страшно?" Он взглянул на меня и сказал: "Сердце мое полно страха. Я поэт, мне нетрудно вообразить, как копье вонзается в мое тело".

Однако поэт и деспот Давид – не главный герой повествования. В конце концов, о нем с самого начала объявлено: "Давид, сын Иессеев, который одновременно был любодейником и царю, и царскому сыну, и царской дочери, который сражался наемником против собственного народа, который велел убить собственного сына и своих самых преданных слуг, а потом громко оплакал их смерть, и который, наконец, сплотил в единую нацию племена жалких крестьян и своенравных кочевников..,", все его преступления – "секрет Полишинеля", не их раскрытие составляет интригу книги. Главный герой повествованния – провинциальный историк, Ефан, сын Гошайи, вызванный в столицу сыном царя Давида царем Соломоном для работы в комиссии по составлению "Хроники царя Давида". Накануне убийства своих конкурентов, Адонии и Иоава, накануне окончательного и бесповоротного прихода к власти, царю Соломону нужен такой историк, добросовестный провинциал, который разыщет, разроет все, что только возможно, о царе Давиде; тогда станет понятно, что разрешать, что запрещать, какие архивы оставлять открытыми, какие закрывать. Ефан собирает материалы, и не постепенно, а сразу перед ним открывается истина, совершенно непригодная для официального употребления.

Можно ведь и так проинтерпретировать текст Стефана Гейма: это – некая "вестернизация", даже "американизация" Библии. Царь Давид в таком случае предстанет неким жестоким и талантливым политиком; его сын, Соломон, ничтожным наследником, "последышем"; а Ефан окажется журналистом, получившим задание написать апологетическую биографию великого человека, в ходе журналистского расследования узнающим всю подноготную и умудряющимся впихнуть в лукавую апологию почти все раздобытые им сведения. Этакий "Гражданин Кейн" на библейском материале. Единственное отличие книги Гейма от подобных произведений сострит в том, что "лукавая апология" лежит перед ним и называется Первая, Вторая и Третья книга Царств Библии. "Деконструи-руя" Библию, Гейм, и в самом деле, замечает то, что проскальзывает мимо внимания простодушного читателя. В песне-плаче Давида на смерть Ионафана он, например, совершенно справедливо обнаруживает гомосексуальные мотивы: "любовь твоя была для меня превыше любви женской". Но вот уже утверждать, что Давид жил и с Саулом, отцом Ионафана, это уже… чересчур.

Впрочем, я веду речь не о Библии, а о Стефане Гейме и о его героях. Историк Ефан пытается "пройти по острию ножа", впихнуть в официозную "монографию" хоть крупицу правды, уцелеть в дворцовых интригах, да еще и получить гонорар. В результате его с позором изгоняют из столицы, запрещают писать. Его наложницу отбирает царь Соломон, любимая жена умирает в Иерусалиме. Поражение? Почти поражение, потому что Первая, Вторая и Третья книги Царств как раз и есть те самые официальные славословия, в которые историку Ефану удалось спрятать правду. Что остается от грязи и крови политики вообще? Та самая искорка правды, спрятанная трусливым интеллектуалом в груду государственной лжи, и его песни о любви, посвященные женщине, которую он предал. "…Мне же евнух сказал: "…кроме того, Лилит поет царю любовные песни, которым ты ее научил и которые так нравятся царю, что он велел их записать, собрать и издать "Книгу Песни Песней Соломона"… Я повернулся и пошел своей дорогой. Когда мы пересекли Кедрон… я задержался, чтобы бросить последний взгляд на град Давидов. Он простерся предо мною, раскинувшись на своих холмах, и я хотел было проклясть его, но не смог, ибо великое сияние Божее лежало на утреннем Иерусалиме". Странным образом, но здесь мне тоже вспомнился Пушкин. Знаменитый финал "Полтавы". Итог истории – обломки, ничего не остается, но что-то ведь останется? "Прошло сто лет – и что ж осталось/ От сильных, гордых сих мужей,/ Столь полных волею страстей? / Их поколенье миновалось – и с ним исчез кровавый след/ Усилий, бедствий и побед. (…) Лишь порою/ Слепой украинский певец,/ Когда в селе перед народом/ Он песни гетмана бренчит,/ О грешной деве мимоходом/ Казачкам юным говорит". Разумеется, эту ассоциацию Гейм ни в каком случае не хотел вызвать, он намекал на другие обстоятельства. Восточногерманский писатель, не желающий терять ни звание классика гэдээровской литературы, ни новоприобретенный статус восточноевропейского диссидента, пытается так же "пройти по острию ножа", как это сделал его герой, Ефан, сын Гошайи. Стефан Гейм подмигивает умному читателю: я-де только притворяюсь, что пишу пасквиль на царя Давида, я-де прекрасно понимаю, что в пору напряженных отношений стран восточного блока с Израилем (1973 год), начальнички с великой радостью опубликуют книгу, где национальный герой еврейского народа – Давид представлен убийцей, клятвопреступником, тираном; на самом деле, я издеваюсь над этими самыми начальничками. Я-де тот самый "историк Ефан", который обдуривает власть, разрушает идеологизированный миф. И меня, как моего героя, могут выгнать из столицы, и мне, как и моему герою, могут запретить писать. Гейм успокаивает себя, мол, в прежние времена оступишься "на острие ножа" – и голову с плеч, а "тулово приколотят к городской стене", совсем недавно – Колыма, концлагерь, пыточный подвал, сейчас – полегче, полегче. Ну, присудят денежный штраф, ну, выгонят из Союза писателей. Терпимо, терпимо.

И тогда становится ясно: главная тема книги не бунтарь, ставший деспотом, оправдывающий все свои преступления Божьим велением или государственной необходимостью, но интеллектуал, живущий в деспотическом обществе и пытающийся с наименьшими потерями исполнять свой профессиональный долг. По сути дела, перед читателем – защитительная речь интеллигентам, слабым людям, не героям, не воинам, не вождям, благодаря которым становится известна правда о героях, воинах, вождях. В "не-героизме" этих людей, в их швейковском лукавстве, житейском цинизме есть что-то спасительно-человечное и человеческое. Трус и льстец Ефан оказывается большим тираноборцем, чем воин и вождь Давид. Гейм писал об историке времен строительства Храма, а думал о себе, или о таких, как он. Хотя таких, как он, не так уж много. Поразительная бризантная смесь конформизма и бунтарства, готовности веры и цинизма, простодушия и мудрости – вот что такое Стефан Гейм. Вот – парабола его судьбы.

Он родился в 1913 году в Хемнице, в семье средней руки еврейского коммерсанта Даниэля Флига. Герберт Флиг – его настоящие имя-фамилия. Стефан Гейм – псевдоним. Из гимназии его выгнали за антивоенное стихотворение. Веймарская республика была республикой пацифистской и демократической; что такое надо было написать, чтобы вылететь из гимназии – это, конечно, интересный вопрос. Впрочем, "вылет" не помешал Гейму (тогда еще Флигу) продолжить обучение в Берлинском университете. В конце 20-х Гейм начал печататься в левой "Weltbuhne". В 1933 эмигрировал в Чехословакию. В 1935 добрался до США. Стал соредактором эмигрантской газеты "Aeutsches Volksecho", в 1942 году написал роман "Заложники" о чешском подполье. Спустя год роман экранизировали в Голливуде и перевели в Советском Союзе. В этом же 1943 году Гейм пошел добровольцем в американскую армию. Его направили в особые части, ведавшие пропагандой среди войск противника. Он участвовал в высадке союзных войск в Нормандии, отступал с англо-американцами в Арденнах. В послевоенном Мюнхене он работал редактором газеты "Neue Zeitung", выходившей под эгидой американских оккупационных властей. В 1948 году за "прокоммунистические настроения" снят с должности и отозван в США. В том же году написал роман "Крестоносцы" об американской армии во время второй мировой войны. Роман спустя год был переведен на немецкий. В Мюнхене его издали под заглавием "Горькие лавры" (почему-то хочется добавить "в похлебке победы"); в сталинистеком Восточном Берлине английское название уточнили: "Крестоносцы наших дней". В 1952 году "Крестоносцев" перевели на русский язык. К слову сказать, среди идеологического барахла, которого за свою долгую жизнь Гейм "навалял" немало (какое-нибудь "Голдсборо" про стачку американских шахтеров, или "Глазами разума" про приход к власти коммунистов в Чехословакии), "Крестоносцы" выделяются знанием материала, интересными историческими деталями, человеческими характерами… Этот роман любопытно перечесть и сегодня. В 1952 же году Гейм сдал свою Бронзовую звезду, полученную за участие во второй мировой войне (так он протестовал против войны в Корее), и перебрался на жительство в ГДР. Идеологическое начальство республики ликовало. 39-летний романист попал в точку. Много ли на земле писателей, профессионально владеющих двумя языками? В те поры был один Набоков (русский и английский) – и вот еще "прибавился" Гейм (немецкий и английский). Это-то "прибавление" и прибыло в ГДР.

До середины 70-х годов Гейм – англо-немецкий классик литературы ГДР. Он был увенчан престижными премиями и лихо "чесал" сразу английские и немецкие версии своих толстенных романов, а потом все кончилось: "Книга царя Давида" – книга перелома. После этой книги Гейм будет печататься только на Западе. Гейм расчелся с начальством. Как написал Борис Слуцкий: "Я в ваших хороводах отплясал, / Я в ваших водоемах откупался, / Наверное, полжизнью откупался / За то, что в ваши игры я влезал". Не нужно ни преувеличивать, ни преуменьшать степень смелости Гейма. Начать печататься на Западе в середине 70-х годов, будучи "соцреалистическим" классиком, по смелости и дерзости приблизительно такой же шаг, что и швырнуть в лицо американскому президенту в 1952 году свои боевые награды. Опасно, но не смертельно. Но ведь дорогу делает не первый, дорогу делает второй. Именно такие, как Стефан Гейм, лукавые и осторожные, создавали общественную среду, в которой не смертельно опасно было возвращать президентам свои ордена и печататься в странах "с враждебной идеологией".

В 1979 году Гейма исключили из Союза писателей ГДР. Самой ГДР жизни оставалось лет десять – не больше… После падения Берлинской стены и создания единого немецкого государства начался новый виток "жизнесудьбы" левого журналиста – эмигранта – американского солдата – коммунистического романиста – восточногерманского классика – немецкого диссидента. Теперь Гейм баллотируется на выборах в бундестаг от наследницы СЕПГ – главной партии ГДР, от ПДС – Партии Демократического Социализма. В 1994 году ему даже довелось открывать заседание бундестага как старейшему депутату. Бундестаг заседал в здании берлинского рейхстага, того самого, подожженного в 1933 году Ван-дер-Люббе, а в 1945 – советскими снарядами. Старенький Гейм говорил так себе, но когда он сказал: "В 1933 году я видел, как горел этот дом", – в зале сделалось очень тихо. Это говорила немецкая история, сплавленная из ярости и страха, вины и стыда, беспомощности и заносчивости, – словом, из всего того, чем в избытке наделен Ефан, сын Гошайи, историк из Езра-ха, волею судеб вовлеченный в кровавые игры сильных мира сего, сумевший в груду официальной лжи спрятать крупицы правды, знающий, что "каждый – пленник своего времени и никому не дано выскочить за его рамки… ибо человек подобен камню, запущенному из пращи в неведомую ему цель. Человеку остается только одно – попытаться, чтобы мысль его стала хоть чуть-чуть долговечнее, нежели он сам, то есть попытаться оставить после себя некий знак, пусть невнятный, для грядущих поколений".

Последняя книга Гейма – шестисотстраничный роман "Радек". То, на что он намекал в "Книге царя Давида" (революционер, становящийся тираном; интеллектуал, который, со всей своей слабостью, умудряется показать фигу тирану), можно было сказать открытым текстом. Не получилось. "Радек" – плакатен, уплощен и схематичен. "Радек" – в полной мере идеологичен. Парабола писательского пути завершилась, но в середине, на вершине параболы были и "Книга царя Давида", и "Агасфер" – некий знак, пусть и невнятный…

Никита Елисев