Книга: В пекло по собственной воле (сборник)
Назад: Глава вторая
Дальше: Глава четвертая

Глава третья

Как нам стало известно, на «Нереиду» подняли еще семь пассажиров. Под водой остались, таким образом, двое. Кто именно, уточнять на «Нереиде» не было времени, но я почему-то ничуть не сомневалась, что одним из них окажется Менделеев.
Тамбур-трап вообще-то предназначен для других глубин, куда доступ легкому водолазу просто закрыт. Здесь его использовали только потому, что на борту самолета оказались раненые и погибшие. К тому же погода испортилась настолько, что стало понятно — начинается шторм. «Посейдон» мотало на двух штормовых якорях, которыми он закрепился над самолетом, и грозило просто перевернуть, так как бортовая качка усилилась настолько, что судно едва не черпало каспийской воды.
Спустить аппарат в воду оказалось серьезной проблемой. Мы все прекрасно понимали, что, едва его освободят от крепежа, которым он намертво был принайтован к палубе «Посейдона», он просто скатится за борт, проломив фальшборт и порвав леера.
К тому же в нем непременно должен находиться один из спасателей — под водой герметичный трап для перехода из самолета в аппарат открывался только изнутри. Это было сделано с расчетом на так называемую «защиту от утопающего» — как ни жестока была идея обезопасить тех, кто внутри, от задыхающихся под водой без воздуха людей, но применить ее оказалось необходимым.
Я помню еще по лекциям, которые читали нам на сборах в лагере спецподготовки, что такая защита была применена в этих аппаратах после нескольких случаев, когда жертвы вскрывали аппарат, не дожидаясь полной герметизации, и в аппарат под огромным давлением врывалась вода, что приводило к гибели и самих спасателей, и тех, кого они пытались спасти от гибели.
Может быть, тогда и родились эти два неписаных правила из Кодекса Первых Спасателей: «Главный враг спасателя — потерпевший» и «Если один мешает спасти многих — не помогай ему». Жестокие, но необходимые правила. Второе из них, если учесть чрезвычайные обстоятельства, в которых приходится работать спасателям, равносильно смертному приговору. Но его нарушение тоже приводит к смерти, только большего числа людей. Вообще Кодекс рождался не из головы, а из конкретных ситуаций на спасательных работах, из смертей и увечьях людей, первыми осваивавших опасные, а часто и смертельные ловушки этой профессии…
Меня закрыли внутри аппарата, а два водолаза — Витя и Станислав — будут сопровождать аппарат снаружи. Я заранее огляделась, пока аппарат снимали с крепежа, за что цепляться, когда меня начнет мотать из стороны в сторону ветром, и от ударов о какие углы беречься.
«Кстати, когда поднимемся на поверхность, — подумала я, — нужно позвонить в Симферополь на завод „Фиолент“ конструкторам этого аппарата. Все углы внутри аппарата должны быть закругленными, это же и ребенку ясно…»
В два иллюминатора, расположенные по обеим сторонам аппарата, разглядеть что-либо было трудно, уже надвинулись сумерки и штормовое небо окончательно почернело. Поэтому я и не старалась увидеть, что творится на палубе, ориентируясь теперь лишь на поведение самого аппарата. Я слышала стук ключей по обшивке аппарата, которыми Кавээн с Игорьком откручивали гайки крепежа.
Мы договорились, что они предупредят меня о том, что через пару мгновений я вместе с аппаратом покачусь за борт. Сначала он стал немного вибрировать и дрожать под порывами ветра, затем перешел на небольшие, но очень настойчивые толчки и рывки.
Я уже приготовилась к состоянию невесомости, которое появится на секунду-две во время падения аппарата, и крепко уцепилась за стойки приборов, регистрирующих давление и температуру воды за бортом, ее химический состав и кучу каких-то параметров, совершенно ненужных для спасательных работ.
Дело в том, что эти аппараты симферопольский НИИ разрабатывал для океанологов, которые оказались не в состоянии оплатить разработку, и их срочно приспособили под спецзаказ МЧС.
Сильный двойной удар ключом по корпусу аппарата — сигнал, который подал мне Кавээн, почти совпал с последовавшим за ним ужасным звуком — то ли скрипом металла по металлу, то ли скрежетом разрывающегося металла. Я чуть не зажала уши ладонями — по металлическому корпусу аппарата звуки проходили внутрь отчетливо и оглушающе громко. Словно дядя Саша стучал по металлической кастрюле, надетой мне на голову.
Я невольно представила, как последний болт, которым аппарат крепился к металлической палубе «Посейдона» и который не успел отвернуть Игорек, вырывается из палубы вместе с лоскутом металла. Как врассыпную от аппарата бросаются все, кто стоял поблизости…
Вероятно, так оно и было, потому что непосредственно вслед за этим выворачивающим наизнанку звуком аппарат дернулся сильнее прежнего и, застыв на мгновение на одном из своих ребер, так что пол у меня под ногами встал под углом в сорок пять градусов, просто прыгнул с палубы «Посейдона», вдавив меня на мгновение спиной в приборную доску.
Я почувствовала, как какая-то чрезмерно длинная и на редкость острая ручка какого-то прибора уперлась мне под правую лопатку и словно вознамерилась проткнуть меня насквозь. Но предпринять я ничего не успела. Сила, с которой меня прижимало к приборной доске, начала быстро ослабевать, пропала совсем, и я ощутила себя легкой и невесомой, но, слава богу, не попыталась воспользоваться этой легкостью и попробовать двигаться по аппарату. Потому что в следующую секунду аппарат ударился о воду и на меня обрушилась та стена аппарата, которая была в этот момент надо мной, вернее сказать, это я на нее обрушилась.
Хорошо еще, что я не выпустила из рук стойки приборов, за которые держалась. Это смягчило удар, но все равно руки мои соскользнули с гладкого и круглого металла, и я плашмя упала на боковую стену аппарата, оказавшуюся в этот момент внизу.
Никогда мне не приходилось заниматься боксом, но теперь я, наверное, могу рассказывать, что испытывает боксер, когда соперник посылает его в нокдаун. На колени я поднялась, но глаза застилал такой туман, а в голове стоял такой оглушительный звон от удара о круглую металлическую раму иллюминатора, что я просто не соображала, что со мной происходит.
А с аппаратом происходила странная вещь. Он вдруг резко прекратил свои рывки и прыжки и начал крениться на одну сторону. Только опасность вновь упасть и приложиться еще сильнее привела меня в себя. Я сообразила, что начал заполняться специальный резервуар, который под водой придает аппарату устойчивость, и сейчас все встанет на свои места в буквальном смысле слова… И в самом деле, аппарат качнулся еще и еще раз, затем плавно перевернулся, и пол оказался там, где и должен быть, — у меня под ногами, а боковая стена, на которую я упала, — справа от меня.
Я бросилась к микрофону проверить, работает ли связь с «Посейдоном».
— Я «Скат-1», — произнесла я позывные, но дальше продолжить не смогла.
— Какого черта, Николаева, ты туда полезла? — услышала я голос, судя по вопросу и сравнительно корректной его формулировке, принадлежащий генералу Чугункову. — Что за самодеятельность!
— Оперативная необходимость, Константин Иванович, — ответила я универсальной формулой, за которую испокон века прятались все спасатели, чтобы прикрыть свои самостоятельность и даже самоуправство.
— Я тебе покажу необходимость, — твердым голосом пообещал мне Константин Иванович. — Вот только поднимись обратно!
— Я подумаю, стоит ли подниматься! — ответила я генералу и выключила микрофон, мне связь пока не нужна, а выслушивать нотации Чугункова — не вижу в этом особого удовольствия…
Легкий стук по корпусу снаружи привлек мое внимание. Я включила внешнее освещение и чуть не отпрыгнула от иллюминатора — в окно аппарата смотрела странная фигура с какой-то узкой и лысой головой и единственным огромным глазом на все лицо.
Какими все же страшными мы можем выглядеть под водой! Оказывается, существует большая разница, когда ты смотришь на одного и того же аквалангиста, сам находясь рядом с ним, и когда он в воде, а ты внутри аппарата и без акваланга и маски… Никогда раньше не предполагала такого. Может, виною тому — электрическое освещение, которое в колышущейся воде искажает изображение?
Кто это был — Виктор или Станислав, мне так и не удалось узнать. Он делал мне какие-то знаки, из которых я поняла только, что он сопровождает аппарат один и связь у него не работает.
Что там у них стряслось, не знаю, возможно, потрепало волнами, когда он погружался вслед за «Скатом». Впрочем, мы могли действовать, и не вступая в контакт друг с другом, — его задачей было только помочь мне точно пришвартовать «Скат» к тамбуру, присоединенному во время первого погружения к одному из иллюминаторов самолета. Остальное я должна делать самостоятельно.
Я включила гидрореактивный мотор и проверила, слушается ли «Скат» рулей. Он послушно покачивался, тормозил и даже пытался перевернуться вверх ногами, когда я заставляла его это делать.
Открыв нижний иллюминатор, я попыталась сориентироваться и без труда обнаружила в темноте небольшую светлую точку — фонарь-маячок, прикрепленный к хвостовым лопастям самолета.
«Прекрасно, — подумала я. — Теперь осталось только пришвартоваться удачно… Где там у нас то ли Витя, то ли Стасик?»
Я вновь включила внешнее освещение и трижды им помигала. Это был условный знак — «К швартовке готова!» В ответ прозвучал двойной удар по корпусу снаружи — «Подходи вплотную». Дальше каждый знал свою партию, как хороший музыкант в оркестре.
Я начала разворот, чтобы зайти с левого борта самолета, куда был присоединен швартовочный тамбур, но вдруг почувствовала, что «Скат» слегка закапризничал и принялся вдруг упрямо своевольничать, самостоятельно увеличивая дугу разворота.
— Это еще что такое! — воскликнула я сердито и чуть не ударила кулаком по приборной панели. — Ты должен меня слушаться!
Я прекрасно помнила, как мы водили такие аппараты на спецпрактике на Черном море и как я выделывала на своем «Коньке-Горбунке» под водой всевозможные кульбиты и фигуры высшего пилотажа, за что меня чуть не отстранили от практики…
Но «Скат» продолжал капризничать, продолжая забирать намного левее, чем я ему приказывала рулями. Я развернулась еще раз и посмотрела в нижний иллюминатор, сама не знаю зачем. Но в голове у меня сама собой складывалась стройная цепочка выводов.
Меня постоянно сносит западнее самолета. Сносить может только течение, которого тут никогда не было, если верить гидродинамическим картам вод восточного побережья Каспия. Значит, это может быть только поверхностное движение массы воды, вызванное сильным ветром. Ветер здесь практически всегда северный. Поверхностную массу воды он увлекает тоже на север. Но склон дна заметно тормозит ее с восточной стороны, и толща воды должна слегка заворачивать к западу.
— Черт возьми! — крикнула я самой себе. — Она же столкнет самолет со склона!
Я поняла, что могу не успеть. Перед глазами уже возникла картина — как самолет начинает шевелиться, слегка сдвигается с места, фонарь-маячок качается у него на хвосте, затем он срывается с места и сначала плавно, потом все убыстряя движение устремляется вниз по склону, поднимая тучи ила и грязи…
Такие картины нужно отгонять от себя, это я знала. Дело не в том, что я верила в какую-нибудь мистику или телепатию с телекинезом. Я знала, что моя мысль или мои представления никак не могли воздействовать на самолет и сдвинуть его с места. Но они могли воздействовать на меня саму, на точность моих движений. И, начав швартовку, я могла слишком сильно толкнуть корпус самолета и сделать так, что картина, которую я воображала, «нарисуется» на самом деле.
Я отогнала нежелательную картинку и представила, как точно и надежно пришвартовываюсь к самолету и он остается на месте, а не сползает неизвестно на какую глубину.
Это придало мне уверенности. Еще раз развернувшись и проверив действия рулей управления, я привыкла к сносу на запад и, погрузившись на уровень самолета, пошла на сближение с ним. Я включила передний прожектор и увидела самолет метрах в пятнадцати прямо перед собой. И сразу поняла, что мои худшие опасения могут оправдаться — самолет явно сдвинулся вниз по склону по сравнению с тем положением, в котором я видела его, когда мы ныряли вместе с Игорьком…
Около самолета я заметила аквалангиста. Он держался возле массивного сооружения, торчащего, словно бородавчатый нарост на гладком, поблескивающем в луче прожектора теле самолета. Это было похоже на огромную пиявку, присосавшуюся к громадной рыбе.
То ли Витя, то ли Стасик махал мне рукой, очевидно, поторапливая. Наверное, он тоже понял, что самолет понемногу сползает со склона и что мы можем не успеть спасти застрявших в нем людей.
Метров за семь до самолета я выключила тягу, переложила рули в обратное положение, не отклоняясь от прямолинейного движения ни на сантиметр, и включила двигатель торможения.
Струя воды из него била в сторону самолета и могла подтолкнуть его и сдвинуть с той точки, на которой он закрепился, но ничего другого мне не оставалось — любой другой способ швартовки требовал гораздо больше времени и не давал надежного результата. Вероятность промаха возросла бы в несколько раз, а промах — это толчок по корпусу самолета. Что будет после такого толчка — откуда мне знать. Я хотела действовать без ошибок, используя даже единственный шанс, если он у меня был.
Корпус самолета подошел вплотную к иллюминатору и закрыл собою всю видимость. Аквалангист, имени которого я, к сожалению, так и не успела выяснить, помог мне попасть в захваты точно и с первого раза, в этом, собственно, его задача и заключалась.
Я облегченно вздохнула.
— Ну вот, собственно, и все! — сказала я сама себе. — Карета подана! Осталось открыть двери…
Не успела я договорить эту фразу, как пол аппарата качнулся подо мной и ушел вниз. Я мгновенно схватилась за выручившие уже меня однажды стойки приборов. Еще не понимая, что произошло, я бросилась к ручке пневмосистемы открывания двери и рванула ее на себя.
Что бы ни случилось, я должна попытаться спасти людей, за которыми и спустилась под воду.
Пока шипел, вытесняя воду из переходного тамбура, воздух, я бросила быстрый взгляд в иллюминатор. Странное чувство неподвижности охватило меня. Словно на вокзале, когда твой поезд трогается одновременно со стоящим на соседнем пути в ту же сторону. Ты ясно чувствуешь, что вагон движется, а за окном все тот же неподвижный вагон соседнего поезда. Так и сейчас за иллюминатором неподвижно торчал бок самолета, в который уткнулось окно моего аппарата. Но пол рывками уходил из-под ног, и я понимала, что это движение не обещает ничего хорошего.
«Самолет ползет по склону! — мелькнуло у меня в голове. — У меня есть несколько секунд, чтобы попытаться сделать то, ради чего я здесь! Вероятно, я полностью не погасила скорость, — дошло до меня, — когда „Скат“ коснулся тамбура, закрепленного на корпусе самолета. А возможно, самолет сорвался со склона сам, а я в последнюю секунду успела пришвартоваться к тамбуру».
Воздух наконец перестал шипеть, и я рывком распахнула тяжелую, массивную металлическую плиту, служившую дверью аппарата. Узкое и тесное помещение тамбура было мокрым, но воды в нем практически не было. Я забарабанила по второй двери тамбура, ведущей в самолет.
— Эй вы, там! — кричала я, мало, впрочем, надеясь на то, что меня услышит кто-нибудь в самолете. — Быстрее! Самолет падает!
Ухватившись за массивный вентиль запора двери, я с мгновенной радостью ощутила, что он подается не только благодаря моим усилиям, изнутри тоже кто-то открывает эту дверь. Надежда на то, что нам удастся выбраться, вспыхнула во мне с новой силой. Я еще быстрее начала вращать этот проклятый вентиль.
Сильный удар сбил меня с ног. Я на мгновение потеряла ориентировку, а когда вновь вскочила на ноги, оказалось, что аппарат опять повернулся боковой стенкой вниз и дверь тамбура находится теперь не сбоку от меня, а вверху, у меня над головой.
«Господи! — мелькнуло у меня в мозгу. — Это значит, что корпус самолета над нами! Если мы не справимся за несколько секунд, самолет упадет на дно и раздавит аппарат в лепешку вместе с нами».
Я вцепилась в вентиль и принялась его вращать с такой скоростью, что мне самой стало удивительно — неужели это делаю я, слабая женщина, никогда не отличавшаяся хорошей физической подготовкой.
Не помню точно, что я делала до того мгновения, когда дверь наконец отвалилась, упав прямо на меня и придавив меня собой, а сверху на нее из иллюминатора самолета вывалились двое отчаянно матерящихся мужчин. Вслед за ними в тамбур хлынули потоки воды.
«Все! Теперь нам всем конец! — успела подумать я. — Не успеем!»
Но сильные мужские руки буквально выдернули меня из-под двери, больно разодрав мне ногу какой-то торчащей из нее железякой, и закинули вверх, в «Скат». Я ударилась головой о какой-то очень твердый и острый угол и на мгновение потеряла сознание…
…Очнулась я оттого, что оторвалась от пола и полетела куда-то. Я инстинктивно выставила вперед руки и наткнулась на спину человека, сидящего за пультом управления «Скатом». От моего удара он покачнулся и коротко простонал, но не повернулся, не отрываясь от управления аппаратом.
Я сразу же поняла, что характер движения аппарата изменился. Мы явно уже не падали, а маневрировали то плавно, то рывками.
Мужчина за пультом напряженно смотрел в иллюминатор и резко дергал то один, то другой из рычагов управления. Я проследила за его взглядом и увидела, как луч нашего прожектора скользит по нагромождению камней, заросших какими-то кустарниками очень странной формы, мелькающими прямо перед нами, в каких-нибудь двух-трех метрах.
Я поняла, что ему удалось отстыковать «Скат» на несколько секунд раньше, чем самолет достиг дна. Пусть в последнее мгновение, но все же он успел это сделать! Теперь мы спасены!
— А ты, дурочка, сопротивлялась! — вдруг закричал мужчина. — Это же совсем не страшно!
И засмеялся каким-то нервным смехом, но я против своей воли тоже начала смеяться и тут же услышала еще один голос, который смеялся как-то навзрыд, и больше было похоже, что он плачет, а не смеется. Мне стало окончательно ясно, что главная опасность миновала.
— Мы, кажется, все же выбрались! — сказала я сквозь смех, от которого никак не могла избавиться, хотя и понимала, что смеяться сейчас нам совсем не от чего.
Неизвестно еще, не получил ли наш аппарат серьезных повреждений, которые могут помешать нам выбраться с глубины на поверхность. Причем неизвестно — с какой еще глубины. Чему уж тут смеяться!
— А, очнулась наконец, спасительница! — сказал мужчина за пультом неожиданно низким и грубым голосом и повернулся ко мне.
Я только сейчас рассмотрела его при тусклом свете внутреннего освещения.
Он сидел за пультом управления боком, в странной позе, вытянув правую ногу в сторону и подогнув левую под себя. Правой рукой он изредка касался вытянутой ноги, морщился при этом и начинал ее слегка поглаживать.
«Кажется, у него — травма! — подумала я. — Интересно, кто-нибудь проверял „Скат“ перед погружением?»
Мне самой было некогда смотреть, полностью ли укомплектован спускаемый на дно аппарат, я доверилась опыту Кавээна, который готовил меня к спуску. Думаю, что он обязательно должен был посмотреть, в полном ли порядке комплект для оказания скорой медицинской помощи.
— Что у вас с ногой? — спросила я у мужчины за пультом. — Вам нужна помощь?
Мужчина взглянул на меня мрачно и ответил, усмехнувшись:
— Что бывает с ногой, застрявшей между креслами, когда самолет неожиданно переворачивается? Перелом скорее всего… Ну, это не смертельно, скорее — обидно! Болит, собака, от дела отвлекает. Посмотри у себя над головой, что там есть из анальгетиков… Да! Ты сама-то как, в порядке?
Я покрутила головой, которая слегка побаливала от удара, ощупала ее руками — вроде бы цела. Руки и ноги ощущала нормально, могла ими двигать, не испытывая боли.
— Я — в порядке! — ответила и заглянула в ящик, где хранился медицинский спецкомплект.
Пакет экстренной помощи был полностью укомплектован, и я еще раз порадовалась пунктуальности Кавээна, выработавшейся у него за годы работы спасателем. Ему, наверное, не раз приходилось сталкиваться с ситуациями, когда отсутствие какой-то мелочи создавало дополнительные трудности в и без того сложном положении.
Поковырявшись в ящике с медикаментами, я отыскала травмокомплект, нашла нужные самовсасывающиеся шприц-тюбики и спросила у мужчины, который морщился все сильнее — видно, шоковое состояние окончательно прошло, да и ситуация выровнялась и не требовала от него сильного напряжения, заглушавшего прежде боль.
— Морфин? — спросила я с некоторым сомнением.
Он молча кивнул головой.
Я передала ему шприц-тюбики гидрохлорида морфина и атропина, который рекомендуют колоть вместе с морфином, чтобы нейтрализовать побочные явления.
Пока он вводил себе лекарство, я отыскала в медкомплекте универсальную шину, которую можно подогнать практически под любой перелом, а затем помогла ему закрепить эту шину на ноге. Второй мужчина все это время продолжал нервно вздрагивать от смеха, по-прежнему забившись в угол. Мне он не пытался помочь.
Минуты через две шина была надета, мужчина у пульта управления облегченно вздохнул и выпрямился, перестав хвататься за свою сломанную ногу. Морфин начал действовать.
Боже! Каким он оказался огромным. Сидя за пультом, он был, наверное, примерно того же роста, что и я стоя. Хотя я и преувеличиваю, но совсем немного. Как говорилось в детской книжке, которую мне читала бабушка в раннем детстве: «… людей такого роста встретить запросто не просто!» А тут встреча была тем более поразительной, что произошла она при столь чрезвычайных обстоятельствах.
— Что же у тебя связь-то не работает, а, спасительница? — пробасил огромный.
Второй, в какой-то форменной одежде, все продолжал всхлипывать и, похоже, уже на самом деле плакал, вжавшись в угол между приборами.
«Обычная послестрессовая истерика, — определила я, машинально делая выводы из его поведения и по привычке ставя диагноз. — Свидетельствует о сильно развитом инстинкте самосохранения и слабости личной воли, а также об ослабленной психологической защите…»
— Я ее выключила, когда погружалась, — ответила я, справившись наконец со своим смехом и лишь изредка вздрагивая от коротких смешков, которые сами собой вырывались из меня.
— Зачем? — удивленно поинтересовался мужчина за пультом.
— Чугунков мешал своими криками, — ответила я. — Не люблю, когда кричат под руку.
— Самостоятельность любишь? — не столько спросил, сколько констатировал мужчина. — Ну что ж, давай знакомиться! Отвечай на вопросы, только быстро. Как зовут? Что наверху? На поверхности кого-нибудь подобрали?
«Начальник! — фыркнула я про себя. — Привык командовать! Что ты! Шишка!.. Кормил бы селедок сейчас, если бы не я… Со сломанной ногой далеко не уплывешь в открытом море…»
— Отвечаю быстро в порядке поступления вопросов, — фыркнула я теперь уже вслух. — Зовут меня Ольга. Наверху — шторм. На поверхности, кроме масляных пятен от вашего самолета, подбирать было нечего.
Он усмехнулся.
— Мелкая птаха, но кусачая, — сказал он.
— Теперь моя очередь, — заявила я. — Вопросов у меня на один больше. Первый. На какой глубине мы находимся? Второй. Как, по-вашему, чрезвычайные обстоятельства освобождают человека от необходимости помнить о половых различиях или вы просто считаете, что все в МЧС должны знать вас в лицо? Насколько мне не изменяет память, мужчины обычно представляются первыми. Вопрос третий. Что за истерическая личность сидит у меня за спиной и прислушивается к нашему разговору? Не та ли, с которой вы выясняли отношения в салоне самолета перед его падением в море? И вопрос четвертый. Когда все же произошел взрыв в носовой части самолета — до вашей драки или после?
Менделеев, а я ни секунды не сомневалась, что это он, почесал в затылке. Мой напор явно не понравился ему. Но выяснить, что же я собой представляю, он, конечно, захочет, а потому на вопросы мои ответит. Хотя это и не говорит, что в его ответах будет — «правда и ничего, кроме правды». А почесывание в затылке — жест скорее театральный, чем искренний. И еще — я видела совершенно ясно, что он тщательно обдумывает каждую свою фразу.
— Ну, на первый вопрос ответить не сложно, — сказал он наконец. — Над нами двести метров каспийской воды, и мы поднимаемся, но очень медленно, потому что… Не знаю, стоит ли это объяснять? Словом, чтобы избежать кессонной болезни. А вот второй вопрос был уж больно заковыристый. Не знаю, стоит ли отвечать на него. Впрочем, вы правы — я не настолько известная личность, чтобы знать меня в лицо. Поэтому считаю необходимым представиться: я генерал-майор МЧС Менделеев, зовут меня Николай Яковлевич. Остальные пункты личного дела, пожалуй, для вас не особенно существенны… За спиной у вас… — он подчеркнуто, даже как-то вызывающе произнес это обращение — «у вас» —…сидит второй пилот самолета, некто Анохин, с которым мы действительно слегка повздорили перед взрывом в носовой части самолета, как вы изволили выразиться, и поразили меня, не скрою, своей, прямо скажем, чрезмерной осведомленностью и гипертрофированной любознательностью. Но позже мы нашли с ним общий язык.
— Каким же это образом? — спросила я.
— А это наш с Анохиным секрет! — ответил Менделеев.
Он повернулся к человеку в летной, как я теперь рассмотрела, форменной рубашке и спросил его, как мне показалось, угрожающе:
— Не правда ли, Анохин?
Тот промолчал. Он уже не бился в истерике, только изредка всхлипывал, сидя на полу и изнеможенно прислонясь к стене аппарата.
— Вот видите, Ольга, — сказал Менделеев, произнеся мое имя как-то подчеркнуто жестко. — Анохин подтверждает мои слова. А на четвертый ваш вопрос я, кажется, уже ответил.
Я собиралась продолжать нашу беседу в форме допроса, но он, очевидно, собирался делать то же самое.
— Теперь вернемся все же к моим вопросам, — твердо сказал Менделеев.
Я сразу же пожалела о своем словесном демарше, предпринятом против него. Ну что у меня, в самом деле, за дурацкий характер!
Сразу кидаюсь с мужчиной в драку. Хотя стоит мне только подумать спокойно и разобраться в самой себе и своих чувствах в этот момент, как я понимаю, что просто мщу всем мужикам за поступок одного из них, принесший мне немало переживаний и даже страданий.
Но при чем тут, скажите бога ради, Менделеев? Ну разве он хоть сколько-нибудь виноват в том, что Сергей ушел от меня?
Я готова была извиниться, но Менделеев не ждал моих извинений, он действовал, сообразуясь с ситуацией, и это, должна признать, были наиболее разумные на данный момент действия.
— В ответ на вашу осведомленность хочу продемонстрировать свою. Несмотря на лаконичность вашего ответа на вопрос о себе, готов поспорить, что имею сомнительное удовольствие общаться с капитаном, кажется, Ольгой Николаевой, экстремальным психологом и командиром одной из региональных групп федерального подчинения.
Я кивнула, желая показать свою готовность к установлению между нами контакта, хотя он удивил меня, конечно, своей догадливостью.
— Рад, что не ошибся, — продолжал Менделеев, хотя в его голосе я не услышала никакой радости, скорее наоборот. — Второй ваш ответ был не менее лаконичен, но из него следуют далеко идущие выводы. И главный из них — я не уверен, что я могу всплывать на поверхность во время шторма, не подвергая свою, а впрочем, и вашу жизнь опасности. Кстати, не мешало бы уточнить, что же там, наверху, происходит на самом-то деле. Не могу согласиться, что вы слишком умно распорядились возможностями, которые предоставляла вам связь с «Посейдоном». Ваша подростковая самостоятельность может дорого мне обойтись!
С этими словами он повернулся к приборной панели и взял в руки микрофон.
— «Посейдон», ответьте «Скату»! «Посейдон», ответьте «Скату»! — несколько раз повторил он в микрофон и переключился на прием.
Эфир был девственно чист, лишь иногда прорывалось какое-то неоформленное в слова хрипение и свист. «Посейдон» упрямо молчал, не желая отвечать на наши позывные, и это серьезно обеспокоило меня. Связь должна была работать! Если, конечно, ничего не случилось там, наверху. Все-таки — шторм! Все может быть!
— «Посейдон» не отвечает! — констатировал Менделеев. — А это значит, что нам не стоит рассчитывать на беседу с генералом Чугунковым и пока придется довольствоваться обществом друг друга, не для всех из нас приятным. Итак, продолжаем разговор!
«Клоун! — подумала я, вновь на него раздражаясь. — Ты должен решение принимать, как старший по званию. А ты — „продолжаем разговор!“. Тоже мне — генерал-майор! Карлсон-переросток! Мне остается ответить только: „Ну, погоди!“ Ничего, ребята! Сейчас я вас развеселю! А то что-то мы с вами заскучали!»
— Согласитесь, с моей стороны было бы наивно верить вам на слово, — заявила я Менделееву, — что вы именно тот человек, за кого себя выдаете. С составом пассажиров самолета были всякие неожиданности. Вы можете доказать, что вы — на самом деле Николай Яковлевич Менделеев, генерал-майор МЧС?
Мой вопрос его обескуражил и еще, показалось мне, — насторожил. Говоря о неожиданностях с составом пассажиров самолета, я-то имела в виду, что в их числе совершенно неожиданно для меня оказался он, Менделеев. А вот что подумал он, услышав мой вопрос? Но мой интерес к его личности явно не понравился ему.
— Пожалуй, я был не прав, — усмехнулся он. — Вы не птаха, вы — оса, которая раздражена и жалит всех, кто под руку попадется. Но ситуация у меня сложная. Документов у меня нет. Как видите, пиджак мой остался в самолете вместе со всеми бумажками, которыми я мог бы подтвердить свою личность. Ну что ж! Придется мне довольствоваться пока званием мужчины средних лет, плотного телосложения, высокого, красивого, но… со сломанной ногой и неустановленной личностью.
«Так-то лучше! — подумала я злорадно. — А то — „я могу…“, „сомнительное удовольствие…“ Генерал-майор он, видите ли! Может быть, еще и обращаться к вам по форме прикажете?»
— А у этого якобы пилота потерпевшего катастрофу самолета есть какие-нибудь подтверждения, что он именно Анохин? — продолжала я расставлять роли в нашей тесной вынужденной компании. — Вашего утверждения, что это именно так, теперь недостаточно, поскольку вы сами — неустановленная личность.
Человек в летной рубашке вскинул голову, послал Менделееву ненавидящий взгляд и вытащил из кармана брюк бумажник. Покопавшись в нем, он достал слегка подмоченную картонку с фотографией и протянул мне. На ней было написано:
«Пропуск. Выдан Анохину Арнольду Аркадьевичу, пилоту гражданской авиации санкт-петербургского летного отряда. Действителен по…»
Дальше шли какие-то неразборчивые каракули и дата — что-то вроде «декабрь 1999 года».
— Куда пропуск? — спросила я.
— На летное поле санкт-петербургского авиаотряда, — быстро и с готовностью ответил он.
— Хорошо, Арнольд Аркадьевич, — сказала я, давая понять, что удовлетворена этим документом. — Вы можете подтвердить личность этого человека?
— Нет! — воскликнул Анохин, сверкая глазами на Менделеева. — Я его первый раз в жизни вижу!
— Позвольте, позвольте! — возразила я. — Как же в первый? А он утверждает, что вы дрались с ним в салоне самолета. Он лжет?
— Да! — крикнул Анохин, брызжа слюной. — Ни с кем я не дрался! Я вышел в салон самолета уже после взрыва, чтобы успокоить пассажиров! А он дрался не со мной, а с одним из пассажиров, причем тот ему здорово врезал, насколько я помню!
«Так, ребята! — подумала я озадаченно. — Я думала слегка развлечься с вами, а тут какая-то интрига вырисовывается. Я что-то ничего пока не понимаю!»
Менделеев неожиданно засмеялся.
— Хороший ход! — сказал он, обращаясь, впрочем, не ко мне, а к Анохину. — Но глупый! Ты в покер умеешь играть, Анохин? А в преферанс хотя бы? Блефовать хорошо, когда никто не видел, что у тебя на руках, иначе тебя просто посадят. И крупно посадят!
— Давайте без загадок! — потребовала я. — Я офицер МЧС и нахожусь при исполнении служебных обязанностей! Прекратите морочить мне голову! Я должна разобраться, что произошло в самолете непосредственно перед взрывом и сразу после взрыва!
— А почему я должен верить тебе? — накинулся вдруг на меня Анохин. — Откуда я знаю, что ты из МЧС? Мы в море, хуже того — мы под водой, где нет ни МЧС, ни МВД, ни ФСБ, ни вообще никакой власти…
Он вдруг осекся.
«Ну, насчет МЧС ты, Анохин, не прав, — подумала я. — МЧС в нашей тесной компании более чем достаточно! Две трети от числа всех присутствующих, можно сказать — абсолютное большинство, способное принимать решения!»
— И что это за допрос?! — вскинулся опять Анохин. — По какому праву мне задают все эти вопросы? Я отказываюсь отвечать неизвестно кому!
Карточка спасателя лежала у меня во внутреннем кармане водолазного костюма, и заткнуть ему пасть мне не стоило труда, но я решила, что смогу вытащить из него больше информации в том случае, если он до конца не будет уверен, что я — офицер МЧС. Он тоже, без всякого сомнения, ведет какую-то игру, так же, как и Менделеев. В чем суть этой игры, я пока понять не могу. Но если я сейчас все окончательно расставлю по своим местам, тот же Анохин сразу замкнется и не скажет больше ничего, что могло бы пролить свет на происшедшее в самолете. А мне почему-то казалось, что эта история со взрывом имеет гораздо большее значение, чем просто — причина катастрофы самолета.
Менделеев снова засмеялся.
— Вот и птаха по клюву получила! — воскликнул он. — Веселая компания подобралась! Из нас троих — один Анохин известно кто!
При этих словах он посмотрел на Анохина, и мне показалось, я прочитала в его взгляде неприкрытую угрозу. При всей его выдержке, которую я оценила сразу же, я не уверена была, что у них с Анохиным дело вновь не дойдет до мордобоя. Драка в тесном пространстве «Ската» на глубине двухсот метров — это я представляю! Увольте меня, уж пожалуйста, от таких развлечений! Да у Анохина и шансов-то никаких против Менделеева, это называется — связался черт с младенцем! Даже если учесть, что черт этот — со сломанной ногой! В самолете-то он не один дрался с Менделеевым, ему помогал кто-то из пассажиров… Вот, кстати, прекрасная возможность поменять тему разговора! Что это за таинственный пассажир, который сумел справиться со столь внушительным противником, как Менделеев?
— Брек, ребята, брек! — развела я руками, словно рефери на ринге. — Давайте лучше сообща решим один вопрос. Что это за пассажир, который участвовал в драке между вами в салоне самолета?
Увидев, как вскинулся Анохин на мой вопрос, я поспешила добавить:
— Ладно, Анохин, не кипятитесь. Можете отвечать, оставаясь в пределах своей версии: что за пассажир дрался с этим неизвестным вам человеком в салоне самолета? Давайте, вы первый и начнете отвечать.
— Позвольте-ка, спасательница! — подал голос Менделеев, и я услышала явную иронию в его голосе. — А почему это, собственно, вас интересует? Что это у вас за нездоровый интерес к дракам между мужчинами? Это что — женское любопытство?
— А вам не интересно, кто это оказал вам столь эффективное сопротивление? — спросила я Менделеева. — Или вам этот человек хорошо известен?
Менделеев заметно смутился и пробормотал:
— Я, по-вашему, знаком со всеми пассажирами этого самолета?
«Ушел от ответа, — отметила про себя. — Это само по себе уже о чем-то говорит. Или он хорошо знает того пассажира, но не хочет в этом признаваться, или он его не знает, но не хочет, чтобы я проявляла интерес к этой личности. И то и другое требует разъяснения…»
— Давайте поступим следующим образом, — предложила, обращаясь в основном к Менделееву. — Доказать друг другу, что мы именно те люди, за которых себя выдаем, мы пока не сможем. Но давайте тогда придерживаться хоть каких-нибудь версий на этот счет. Самая простая — что так оно и есть на самом деле. Но тогда мы должны объяснить свои поступки таким образом, чтобы они вписывались в эти версии. Вы с этим, надеюсь, согласны?
Менделеев секунду подумал и кивнул в знак того, что не возражает. А что еще он мог предложить? Сейчас явно проигрывал мне в активности и просто вынужден был соглашаться на мои предложения.
— Тогда логика ситуации требует, чтобы я начала с себя. В конце концов, это я без всякого приглашения ворвалась в вашу компанию и нарушила ваш приятный ли, неприятный ли, но тет-а-тет на борту затонувшего самолета…
Менделеев хмыкнул. Он явно не возражал.
— Меня эпизод с дракой интересует прежде всего с профессиональной точки зрения, — начала я свои объяснения. — В первой группе спасенных пассажиров была женщина, которая сообщила нам…
— Кому это нам? — перебил меня Менделеев.
— Чтобы задавать подобные вопросы, — отрезала я, — вы должны иметь на то полномочия, а они у вас пока еще весьма сомнительны. Но отвечу на ваш вопрос единственным возможным в данной ситуации способом — сообщила мне и моим коллегам. Вас это устроит?
Менделеев недовольно фыркнул, но промолчал.
— Итак, сообщила нам, — продолжала я, — что в салоне самолета произошла драка, в которой участвовали вы… — Я указала на Менделеева. — Причем ошибиться тут было невозможно, поскольку вашу внешность она описала очень живописно и даже экспрессивно… По ее словам, в драке участвовали три человека. Вторым были вы, Анохин…
— Она врет! — нервно перебил меня пилот. — Вы не имеете права!
— Вы тоже никаких прав тут не имеете! — перебила я в свою очередь. — Даже права на адвоката. Разве что поищете его среди каспийских селедок. Не желаете с ними пообщаться?
Анохин молчал. Видно, я производила на него довольно устрашающее впечатление.
— А раз не желаете, — продолжала я, — то и помалкивайте насчет того, кто какие права имеет. Лучше ответьте еще раз и хорошо подумав — участвовали вы в той драке или нет? Имейте в виду, что если я та, за кого себя выдаю, то мои показания будут рассматриваться в официальном расследовании причин катастрофы. От расследования вы, как пилот самолета, не отвертитесь. Тем более что есть еще второй пилот… Простите, я имела в виду — первый пилот, который тоже может дать свои показания, и они должны будут точно соответствовать вашим.
Не знаю, правильно ли я сделала, упомянув первого пилота, который так и остался скорее всего в рулевой кабине самолета и никогда не сможет дать показания. Но Анохин посмотрел на меня враждебно и как-то злорадно. Я думаю, он знал, что первый пилот мертв.
— Не думаю, что мои слова будут противоречить тому, что покажет Панов, — ответил он тихим, но каким-то интригующим, что ли, голосом, то ли намекая, то ли не умея скрыть, что знает он больше, чем говорит. — Вы, кстати, забыли еще пассажиров, из которых добрая половина видела, что я не участвовал в той драке… Ну, почти не участвовал. Я только столкнулся в проходе из салона в рулевую рубку с этим гражданином, знать которого не знаю и увидел тогда впервые. Мне показалась подозрительной стремительность, с которой он направлялся в кабину пилотов, в которой, как известно, посторонним людям делать нечего. Я, абсолютно его не трогая, просто встал у него на пути, чтобы не дать пройти и выяснить, в чем, собственно, дело. Но он грубо отшвырнул меня со своего пути. Вернее, попытался отшвырнуть. Я вцепился в рукав его пиджака, но он сбросил пиджак и оставил меня за своей спиной. Если бы не вмешался тот неизвестный мне пассажир, не знаю, чем кончилось бы все это. Ему удалось бы ворваться в салон и помешать Панову плавно посадить самолет на воду…
Менделеев слушал его молча и только изредка скептически фыркал.
— Постойте, Анохин, — прервала я. — А зачем потребовалось сажать самолет на воду? Это была вынужденная посадка? Или Панов в одиночку, самостоятельно принял решение посадить на воду исправный самолет и, таким образом, затопить его?
Анохин после моего вопроса занервничал, а Менделеев посмотрел на меня с удивлением и интересом, хотя не могу утверждать, что интерес его был доброжелательным.
— Я отказываюсь отвечать на провокационные вопросы! — заявил Анохин, ерзая в своем углу. — Самолет потерял управление в результате взрыва, устроенного им!
Он ткнул пальцем в Менделеева.
— Курам на смех, Анохин! — отозвался Менделеев. — На какой хрен мне это нужно было?
— Он знает, на какой хрен! — завизжал Анохин. — Он хотел угнать самолет в Турцию! Он угрожал взорвать нас всех! Он террорист! Он преступник! Это он взорвал самолет и утопил пассажиров. Это он убил Панова!
Выкрикнув это, Анохин осекся и посмотрел на меня с удивлением. — Что вы ко мне привязались со своими вопросами? — закричал он. — Кто вы вообще такая? Я вообще не буду больше ничего говорить! Вы не заставите меня говорить то, что я не хочу говорить! Не имеете права!
Менделеев слушал его с мрачной улыбкой, не обещающей всем остальным ничего хорошего. Но когда он начал говорить, я с удовлетворением убедилась, что мне удалось все-таки навязать ему тот стиль общения, к которому я с самого начала стремилась.
— Я не буду даже пытаться опровергнуть тот бред, который он сейчас нес, — сказал он мне, признавая тем самым мое ничем не подтвержденное право задавать вопросы и требовать ответа на них. — Если я тот, за кого себя выдаю, а вы — я все-таки в этом уверен — мало в этом сомневаетесь, у меня не может быть даже теоретических мотивов, чтобы совершить любое из тех действий, которые он мне приписывает. Я хотел угнать самолет в Турцию! Да за каким, понимаете ли… И почему именно в Турцию, почему не на Занзибар?!
Я, может быть, и была согласна насчет отсутствия у него мотивов, но одна мысль не давала мне покоя, мешая согласиться с его логикой.
«Все это было бы хорошо, — размышляла я, — если бы была уверена, что вы, генерал-майор Менделеев, не имеете никакого отношения к нашим противникам. Вы один из немногих подозреваемых в таких контактах, а устроить подобный спектакль — большого таланта не нужно. Возможно, и Анохин работает на тех же людей, что и вы, а теперь вы подставляете его, чтоб самому выйти из сложной ситуации… Мотивы? Если вы и в самом деле тот агент, которого я ищу, за пять минут я накопаю вам с десяток мотивов, которые будут мотивировать ваши действия!»
— Мы несколько отвлеклись от вопроса, который я предлагала обсудить, — мне стало скучно, — и вновь скатились на личности. Меня интересует все же — кто тот третий, что участвовал в драке? Выскажите, пожалуйста, свои мнения. Сначала вы, Анохин.
— Это один из пассажиров, случайно оказавшийся рядом, когда он… Анохин вновь возмущенно ткнул пальцем в Менделеева. — …ломился в кабину пилотов.
— И вы его не знаете, так?
— Не знаю! — отрезал Анохин. — Он помог мне справиться с этим бандитом, и это все, что я о нем знаю…
— А вы что скажете? — повернулась я к Менделееву. — Так было дело?
— Мне вообще-то начинает надоедать этот фарс! — проворчал Менделеев в ответ. — Достаточно нам подняться на поверхность, и мы будем говорить совсем по-другому. С вами обоими.
— Ну это еще неизвестно, как мы с вами будем разговаривать, — заявила я. — Даже звание генерал-майора не освобождает вас от ответственности за свои действия. А вы почему-то предпочитаете о них умалчивать! Это рождает всякие подозрения на ваш счет.
— Ну, хорошо! — устало и раздраженно вздохнул Менделеев. — Подозрения, подозрения!
Он вдруг улыбнулся, и я почувствовала, что сейчас он попытается сменить тон. И не ошиблась.
— Для генерала быть интеллигентом — тяжелый, надоедливый и совершенно ненужный груз! — заявил он. — Но избавиться от него уже невозможно — прирос! Поэтому, только ради того, чтобы меня не подозревали такие очаровательные офицеры МЧС, я расскажу, как было дело. А то, чего доброго, у меня среди личного состава спасателей сложится репутация синей бороды!
— И что же вы хотите рассказать? — продолжала я подковыривать его, не успев правильно оценить изменившуюся интонацию в его разговоре и адекватно отреагировать на это.
Он посмотрел на меня укоризненно и сказал:
— Я хочу рассказать, как все было на самом деле. Может, это освежит и его память.
Он кивнул на Анохина.
— Он сейчас наврет! — выкрикнул тот. — Он с три короба наплетет, только уши развесь!
— Заткнитесь, Анохин! — сказала я ему. — Вас мы выслушали.
— Я летел на этом самолете как частное лицо, — сказал Менделеев, поглядывая на меня как-то заговорщицки, — к своим друзьям в Красноводск, поскольку нахожусь сейчас в отпуске…
«Один раз уже соврал, — отметила я про себя. — Но извинить его, конечно, можно, не станет же он посвящать нас с Анохиным в какие-то тайные контакты между родственными министерствами на межгосударственном уровне. Ладно, послушаем дальше…»
— На подлете к Красноводску самолет начал резко снижаться, и я пошел в кабину пилотов, чтобы выяснить, что случилось. Интерес, на мой взгляд, вполне понятный для человека с моим катастрофическим опытом.
Каламбур вышел не совсем удачный, он сам это понял, слегка засмущался и принялся объяснять, чем поставил себя в еще более неловкое положение.
— Я имею в виду — для человека с моим опытом участия в катастрофах… То есть в ликвидации последствий различных катастроф.
Он окончательно запутался в двусмысленных оттенках своей фразы и умолк. Я не мешала ему собираться с мыслями. В конце концов, времени у нас достаточно, декомпрессия еще не закончилась…
— Я хотел узнать у пилотов, почему самолет снижается над морем, — сделал Менделеев еще одну попытку. — Но пройти к ним мне не дал этот вот самый фантазер, который прямо на наших глазах наплел столько небылиц… Он набросился на меня в проходе из салона к кабине пилотов, вцепился в горло сзади и принялся душить, хотя, я думаю, явно переоценил свои силы. Признаюсь, я несколько растерялся… Нападение было слишком неожиданным и каким-то бессмысленным, что ли? Ну, что я сделал? Я развернулся, отчего он оказался прижатым к какой-то переборке, которая затрещала…
— Это кости мои затрещали! — встрял Анохин.
— Я же сказала, заткнитесь! — прикрикнула я.
— Он по-прежнему был у меня за спиной, но уже со стороны салона, — продолжал Менделеев, не обратив внимания на выкрик Анохина. — Чтобы задержать меня, он действительно вцепился в рукав моего пиджака. Я сбросил пиджак и накинул его на голову этого идиота. Но тут откуда-то возник тот самый пассажир. Он был очень худой и еще — выражение его лица меня поразило. На лице у него я увидел неожиданную для меня злобу и уверенность в своих действиях. Я не умею точно передать то, что я видел, но мне показалось, что этот человек никогда ни в чем не сомневается, и еще… Наверное, ни во что не верит… Не знаю, откуда я это взял, но это так!
Он замолчал и задумался.
— А во что верите вы? — спросила я его. — Есть что-то, во что вы верите?
Это мой любимый вопрос. Если мне нужно понять, говорит человек правду или врет, я всегда задаю этот вопрос. А сейчас Менделеев сам на него меня вывел. Все зависит от того, как человек отвечает на этот вопрос. Он может говорить много и убежденно вроде бы, но я всегда внимательно смотрю за выражением его глаз. Не может человек говорить искренне о том, что ему скучно, глаза всегда выдают эту скуку. Вера — бессознательна, а вранье — слишком сознательный процесс, и поэтому разницу для опытного психолога заметить совсем не трудно…
Менделеев посмотрел на меня удивленно, словно я задала весьма бестактный вопрос. Я понимала, что он прав и вопрос мой действительно бестактен. Человека нельзя, например, спрашивать, верит ли он в Бога. Это слишком интимная сфера, чтобы вот так вот вторгаться в нее бесцеремонно и даже нагло. Верит ли человек в Бога, это он скажет только самому Богу. Если, конечно, будет в тот момент предельно честен с самим собой.
Но у меня был совершенно другой интерес. Меня, собственно говоря, не занимало, верит во что-нибудь Менделеев или не верит. Мне важна была только его реакция на этот вопрос, поскольку реакция эта очень информативна и дает возможность многое понять о человеке.
— Я верю во многие вещи, — ответил он с раздражением. — Во многие и слишком важные вещи, чтобы сейчас обсуждать с вами это… Но кое-что, пожалуй, вам все же отвечу.
Он пристально посмотрел на меня взглядом, не обещавшим ничего хорошего. — Я, например, верю, — сказал он, — что в недалеком будущем мы с вами, капитан Николаева, будем разговаривать совершенно в другом тоне, хотя скорее всего о тех же самых предметах, которые сейчас в центре нашего внимания. Возможно, тогда и меня заинтересует вопрос, на какие идеалы вы ориентируетесь в своей жизни…
— Фу, генерал, — ответила я ему, — даже если вы и в самом деле генерал… Угрожать женщине, да еще используя свое высокое звание и не менее высокое служебное положение! Это под стать только какому-нибудь лейтенантику, страдающему комплексом неполноценности, особенно при встречах с женщинами. Но вам-то, при вашем, как вы выразились, катастрофическом опыте! Наверное, это слишком мелко!
Он вновь смутился. Я давно обратила внимание — чем крупнее, больше, сильнее физически мужчина, тем легче женщине его смутить. Наверное, здесь действует какой-то компенсационный механизм. Женщина всегда находит, что противопоставить грубой силе и превосходящим ее размерам.
Надо отдать должное Менделееву, он быстро справился с собой и неожиданно для меня рассмеялся.
— Вынужден прервать нашу дискуссию, — заявил он. — Хотя для меня очевидно, что ни одна из сторон не добилась результата, на который рассчитывала. Времени прошло еще недостаточно, но попытаемся все же подняться на поверхность, где, я не сомневаюсь, нам представится возможность продолжить нашу беседу.
С этими словами он отвернулся к пульту управления и принялся маневрировать рулями глубины. «Скат» слегка закачался, но движение его относительно окружающей нас воды было почти неощутимым.
Мы начали подъем. Сломанная нога ничуть не мешала генералу Менделееву управлять аппаратом, так как оно было почти полностью ручным. Поднимались мы медленно, чтобы не подвергать себя резкому изменению давления, которое Менделеев постепенно стравливал, изредка поглядывая на нас с Анохиным, как мы там себя чувствуем. Не знаю, как Анохин, а я чувствовала себя совсем неважно. Главным образом — психологически.
«Надо же, — ругала я сама себя, — было связаться с генералом. Теперь неприятностей не оберешься. Еще и от расследования отстранят… А то и с работы выгонят. Что я тогда буду делать? Кому сейчас нужны психологи? Да еще с такой специфической специализацией, как у меня? В школу? Ну да, ничего лучше ты не придумала! — сказала я самой себе. — Школьным психологом тебе никогда не быть. Там работают люди, ничего в жизни не желающие, ни о чем не думающие, ничем не озабоченные… Тебе там останется только революцию в системе школьного образования устраивать либо руки на себя наложить. Но ни то, ни другое тебя, насколько я знаю, не привлекает. Скучно всем это. Так же скучно, как идти, например, психологом в какую-нибудь коммерческую фирму. Крупные коммерсанты любят сегодня держать у себя психологов — набор кадров, взаимоотношения в коллективе, деловые игры, умные разговоры с деловыми партнерами — чтобы пыль им в глаза пустить. Вот, мол, как у нас дело поставлено, даже психолога имеем! Тоска! Хотя деньги платят за это вполне приличные… А зачем мне деньги? Хорошо одеваться? Для кого? Для себя самой? Нарциссизмом я вроде бы не страдаю! Сережа меня бросил!..»
Слезы сами навернулись мне на глаза. Я отвернулась к стене, чтоб ни Менделеев, ни Анохин не увидели моего лица, и потихоньку утерла глаза кулаком.
«Почему это бросил? — возразила самой себе. — Он меня не бросил. Он от меня просто ушел. И то только потому, что я сама этого захотела. Если бы я повела себя по-другому, он до сих пор жил бы со мной и мы продолжали бы ругаться каждый вечер… Ну, положим, далеко не каждый вечер, каждый вечер меня просто дома не было — то на ликвидации последствий землетрясения где-нибудь в Океании, то на учениях в Подмосковье, то во Франции, на катастрофе во время авиационной выставки… А он дома. Один. А может быть, и не один. А чего я хочу? Кто согласится жить с такой женщиной? Которая дома не бывает — раз! Которая работает спасателем — два! И еще хочет, чтобы мужчина был сильнее ее, — три! Меня даже эта дура-тетка, Тамара Алексеевна, с мужиком спутала! Не хочу я быть такой! Эта работа всю меня изуродовала! Я же раньше мягче была и женственнее… Впрочем, откуда мне знать? Мне же даже сравнить не с чем. На меня никто внимания не обращает из мужиков. Видят во мне или дочку — как Григорий Абрамович, или друга, „братана“, как Кавээн, или врага, как эти два придурка…»
Я с обидой посмотрела на Менделеева и представила, какой он в постели. Наверное, это очень возбуждающее сочетание — природная грубость с искренней нежностью. Ведь он, наверное, умеет быть и нежным, этот генерал-майор?
Менделеев был целиком занят рулями глубины и двигателем, ему не до меня.
«А ведь он меня подозревает! — подумала неожиданно для себя. — Он тоже меня подозревает, как и я его, в связях с нашими врагами. И я сама натолкнула его на эти подозрения — своим интересом к драке в самолете и к третьему участнику этой драки…»
Вспомнив про того худого пассажира, так ловко дравшегося с Менделеевым, я вдруг ощутила приближение какого-то воспоминания, которое крутилось на самой поверхности памяти, но никак не проникало в сознание. Очень неприятное состояние. Тот, кто его испытывал, хорошо поймет, о чем я говорю. Уже, кажется, ухватил это слово или этот образ и он вот-вот вынырнет и отпустит тебя, снимет напряжение, но он опять ускользает и ты опять и опять роешься в памяти и настраиваешься на него, и он опять подплывает к самой поверхности и опять дразнит.
Я почти вспомнила, о ком подумала мимоходом, когда Чугунков сказал, что этот худой пассажир похож на одного его знакомого, но мои усилия прервал на этот раз возглас Менделеева.
— Вот черт! — воскликнул он, вглядываясь в иллюминатор. — Похоже, нам не удастся всплыть именно в том месте, где ты погружалась.
Поскольку фраза была адресована мне, я подобралась поближе к Менделееву и тоже заглянула через его плечо в иллюминатор.
«Скат» шел к поверхности под небольшим углом, и в тусклом, теряющемся в равномерной черноте нашем луче чувствовалось еле заметное движение водной массы. Мало того, сверху, с поверхности, изредка проникали какие-то вспышки света, рассеиваемые толщей воды, но все же хорошо заметные…
— Что это? — спросила я Менделеева. — «Посейдон» подает нам знаки?
— Если бы, — ответил он, и я не услышала в его голосе радости. — Это молнии. Там, наверху, — шторм. Всплывать в такой обстановке — равносильно самоубийству. Нас просто размолотит тут друг о друга на волнах…
Я вспомнила те недолгие секунды пребывания во власти ветра и волн при погружении и не могла не согласиться с ним…
— Что с воздухом? — спросила я. — На сколько нам еще хватит?
— Часа на четыре, — ответил Менделеев, взглянув на манометр.
— Четыре часа — слишком мало для того, чтобы шторм утих, — предположила я. — Так или иначе, но подниматься нам придется… Нужно подумать — где лучше это сделать. «Посейдон» далеко от нас?
Менделеев усмехнулся.
— Хотел бы я сам это знать, — ответил он. — Нас снесло значительно южнее того района, где произошло падение самолета. Определить наше местоположение я не могу даже приблизительно. Половина приборов на «Скате» не работает, повреждены во время падения вместе с самолетом на дно.
— Что будем делать?
Не могу даже ответить, кто из нас произнес этот вопрос. Я посмотрела на Менделеева, потом на Анохина. И у того и у другого на лицах было написано одно и то же. Наверное, то же, что и на моем:
— Что будем делать?
Назад: Глава вторая
Дальше: Глава четвертая