Глава 7
Заскрипела калитка. По покосившемуся забору прошла дрожь. Кудряшов даже приостановился на секунду: не рухнут ли старые доски? Нет, они еще держались — на честном слове, наверное. Тихо шелестела листва. В кадку под водосточной трубой падали последние капли ночного дождя. Бурая покосившаяся избушка не ждала гостей.
Кудряшов осторожно поднялся на разбитое крыльцо. Занес было руку, чтобы постучать, но дверь сама лениво отпрянула в глубь дома.
Опасливо покосилась на пришельца сидящая на столе пятнисто-рыжая кошка, которая, ссутулясь, что-то ела. На кровати под грязно-голубым одеялом лежала женщина. Лежала она навзничь, руки вдоль тела, поверх одеяла, глаза закрыты, дыхания не слышно. Выкрашенные когда-то волосы давно отросли и теперь были у корней цвета соли с перцем. Глубокие складки залегли у рта, кожа — как печеное яблоко: словно синтетическая маска безжизненно лежала на лице.
— Что надо? — прошелестели белые сухие губы.
Куцые ресницы не дрогнули, глаза не открылись. Кудряшов неловко потоптался, потом, узрев чайник на электрической плитке, кинулся к нему как к доброму знакомому, мотанул из стороны в сторону: есть вода! Воткнул вилку в розетку, снял с плеча сумку, шуганул кошку со стола, стал выкладывать свертки со съестным. Хозяйка приподнялась, уставилась на еду.
— Ты кто?
— Я опер. — Кудряшов, радостно улыбаясь, застыл с батоном хлеба в руках.
Женщина смерила его недоверчивым взглядом.
— Честно, — заверил ее Слава.
— Что надо-то?
Не дождавшись ответа, откинула одеяло, коснулась ногами пола, пытаясь нащупать тапочки. Выцветшие техасы были украшены серыми заплатами на коленках, немыслимых размеров старая вязаная кофта была не первой свежести. Хозяйка нашарила на тумбочке гребень, воткнула в жидкие волосы. Руками оттолкнулась от кровати и встала. Молча вышла. Когда вернулась, Кудряшов уже разливал по заскорузлым кружкам только что заваренный чай.
Женщина неодобрительно окинула взглядом стол с разложенными на тарелках сыром и колбасой. Сгребла принесенное Кудряшовым, отставила в сторону, не тронув хлеб и два кусочка «Докторской».
— Щедрый какой, — промямлила, — мне этого на неделю хватит. — Хлебнула чаю. — Сладкий, — улыбнулась вдруг беззащитно, по-детски.
Кудряшов кивнул на коробку с белыми кубиками сахара. Женщина встала, нашла на полке стеклянную банку, аккуратно переложила туда рафинад, вернула банку на полку.
— Таня, — тихо окликнул Кудряшов.
Женщина испуганно заозиралась, задвигалась напряженно, остановила тяжелый взгляд на лице незнакомца.
— Вы меня не бойтесь. Я ничего плохого вам не сделаю.
Женщина, внимательно вслушиваясь в звук его голоса, с собачьей надеждой посмотрела Кудряшову в глаза.
— Я пришел к вам, чтобы только спросить… Только спросить об Алевтине. Если не хотите — не отвечайте. Не надо. Попьем чаю, и я уйду.
Женщина молчала, вглядываясь в чайную глубину.
— Отчего же, — наконец сказала она, — спрашивайте. А лучше я сама вам расскажу. Мне есть что рассказать. Не верите? Не верите…
Она откинулась на спинку стула, вольготно положила ногу на ногу. Не смотрела на Кудряшова. Уставилась на темную жидкость, в которой отражался искоса падающий свет от щелки в завешенном старым тулупом окне.
— Я пришла работать в школу, мне сразу дали вести литературу в девятом классе. Мне было двадцать пять. Им — по пятнадцать. Они смешные были. И я тоже. Ночами стихи сочиняла и вздыхала на луну. И они вздыхали на луну и сочиняли стихи. Но я уже несчастней была, опытнее их — у меня уже была дочка, Верка. Я ее сразу после школы родила. Без мужа, от большой любви. Оставила у родителей, поехала в институт поступать. Поступила. А все впустую. Но тогда я не знала, что все впустую. Знала бы — сразу умерла бы. Подохла бы под забором еще тогда. Но как было знать? Как можно узнать, что все напрасно? Никак. Инстинкт самосохранения всегда шепчет: все будет хорошо, надейся на лучшее. И даже сейчас. Даже сейчас…
Окончила институт, пошла в школу работать. Они меня любили. Я заводная была, веселая и нестрогая. Силы были. Мальчишек в моем классе — всего девять. Остальные двадцать три — девчонки. А моя дочка все болела. Привезу ее от родителей, в сад походит неделю — и болеет. Я с ней сижу. А кто детей-то учить будет? Я ее опять к родителям везу. Там Верка в школу пошла. Она мне всегда чужая была. Не могла я ее любить. Чужая. Капризная. Вечно в лишае каком-то. Некрасивая. И писалась все время. Гадость. Какая это гадость, когда дети писаются! Я на эту дачу сменяла свою комнату в коммуналке. Не могу я, когда все писаются вокруг. Когда все вокруг рыбу жарят — не могу. Одна хочу быть. А он, его дразнили Робином. Да, Робином звали. Робин Гудом, справедливым и благородным. Я-то всегда замухрышкой была, но тогда еще был азарт шарфик под цвет туфель подбирать. Гм… Смешно. Старалась выглядеть. Зачем? Сколько сил на это потрачено. А-а…
Весна была. Солнышко грело. Он мне цветы дарил, поджидал, когда я из школы пойду, — провожал. На летних каникулах случилось. А в конце первого полугодия десятого класса его мамаша уже пришла мне морду царапать. Да, точно, не на летних каникулах, а в декабре она пришла.
Скандал. Из школы меня выгнали. По статье «За нарушение трудовой дисциплины». Вот мудаки! Не привыкать — пошла дворником работать. Потом в газету заметки писать стала. Взяли стажером. А Робин рос, рос. Да и вырос. Школу окончил. И мы поженились. Да. Ну и что? Тоже мне событие. Писатель. Творил. Но это фигня все. Я переживала, что из-за того, что он на мне женился, у него детей не будет. У меня-то была дочка, да. Мне во как хватало — за все про все. Допереживалась. Но это тоже была фигня. Главное — его талант. Творчество. Надо было ему пробиваться. Пробиваться трудно. Все места заняты. На подножке плацкарта только и остались свободные места. Ну и что, что Робин меня поколачивал? Поколачивал — не в этом дело. Худо-бедно, прожили с ним пятнадцать лет.
Он стал известным. А я все переживала, что у него детей нет, раз он со мной, старой, связался. Выкидыш за выкидышем. И такой токсикоз каждый раз — как будто каждая клеточка моя теплым противным молоком заполнена. Гадость. И выкидыши, выкидыши без конца. А я все говорю: нет, буду стараться. Как же так, у него из-за меня детей не будет, как же так…
Ну вот, наконец-то. Полгода на сохранении. Родила. Мне уже за сорок было. Но — родила, чтобы он не корил себя всю жизнь, что со старухой связался. Чтобы не корил. Ванечкой назвали. В честь отца Робина.
У него день рождения. Я готовлю что-то. Выписалась уже с ребенком. Кормящая мать. Готовлю гостям, ему. Малыш в комнате посапывает. Гости. У меня платье красивое такое. А он ее привел. Мы и раньше с ней были знакомы, даже дружили, можно сказать, подругами были. Но в тот день я сразу поняла: она в наш дом по-другому вошла, в другой роли, в другой ипостаси. Я сразу поняла: он привел именно ту, которая мою жизнь разрушит. У меня молоко наутро пропало. Я, конечно, боролась как могла. Все впустую. Он ушел к ней. Ушел и живет у нее. Она знаменитая. Богатая. Красивая. Да, конечно, она лучше меня. Я — с сыном. Зачем мне все это? Зачем я так старалась? Ушел и живет. Но я отомстила. Долго помнить будут — и он, и она. Да. Долго.
Дочка моя приехала. Красавица. Умница. Не писается уже. Двадцать лет. Верочка. Он заходит иногда. С сыном повидаться. Я сразу поняла, что он на Верку глаз положил. Сразу поняла. Смотрю, что будет. Приходит, с сыном сидит. Я ухожу. Он с Верочкой и с сыном остается. Святое — с сыном повидаться. Святое. Делаю вид, что не вижу ничего, не замечаю. Могу я не заметить? Умученная жизнью. Заботы! Как тут заметить? Вполне можно не заметить. У него все хорошо. У него другая женщина. Старая, такая же, как я. Любит он, чтобы, как мама, женщина у него была. Старая. Ну, может, чуть меня моложе. Старая все равно. Верочка моя молодая, шустрая. Я не замечаю ничего, не вижу. Но сюжет-то развивается. Ха! А я не замечаю. Не до этого мне, заботы. Могу я не заметить, в конце концов?
Года два не замечаю. Имею право! Верка раскололась: тошнить ее стало. «Мамочка, я беременна». Ха-ха-ха! Новость какую сообщила. Ну да. Я иду к ней, к той, с которой он живет. Вот какое дело, говорю, а сама плачу, плачу-то настоящими слезами, вот какое дело, какой кошмар. Что теперь будет? Как же теперь быть? А сама слезами заливаюсь горючими. Как быть-то теперь? Она, вижу, в шоке. Он, вижу, бледный. Я на него с кулаками набрасываюсь: мне жизнь испортил, теперь дочери моей портишь? К сыну он ходил! А я думаю, что это он к сыну-то зачастил?! А? Вот какой заботливый папаша, вот какой, вот какой… Она в истерике катается. А ты думала — победительница! А ты думала — любовь! Вот тебе — любовь! Победительница! Смешно!
Никогда в жизни мне так смешно не было. Верка молодая. У нее еще все впереди. Она аборт сделала, да и услала я ее обратно к родителям моим. От греха. Москва — город большой, соблазнов много. Нехорошо девушке тут быть. Всякое случиться может. А потом Ванечку следом отправила. Пусть там будет. Дедушка с бабушкой старенькие? Ничего. Не доглядят? А, тоже ничего страшного. Бог дал, Бог взял. Вот так-то.
Но я отомстила. Да. Месть! Что мне еще остается, кроме мести? У меня ничего нет больше. И у нее теперь ничего нет. Это же надо так облажаться, ей-то. «Любовь!» А вот тебе любовь. Выкуси-ка.
Оксана Николаевна Сафьянова была крайне недовольна причиненным ей беспокойством. Можно сказать, сурова она была. Без обычного для посетителей этого места деликатно-вежливого стука и тем более без долгого шуршания и топтания в коридоре открыла дверь кабинета Воротова и вошла.
У Оксаны Сафьяновой было странное лицо. При всей решительности и даже наглости общего посыла глаза располагались домиком и оттого казались просящими, заискивающими и глубоко несчастными. Оксана употребляла хну, узнав когда-то, что это полезно для укрепления волос, и рыжий оттенок ее прически взывал к и без того желтоватой коже. Эта женщина казалась старше своих лет. Она была хорошо и дорого, что называется, упакована, но дорогие вещи сидели на ней, как чужие, не признавая ее за хозяйку. Лицо было слегка опухшим. Вообще вид у Сафьяновой был, прямо скажем, нездоровый.
— Пожалуйста, располагайтесь. Вы больны? Можете давать показания?
Сафьянова долго оценивала пейзаж за окном. Как будто вспомнив о сути визита, примостилась наконец на стуле, держа сумочку на коленях.
— Нет, у меня просто насморк. Аллергический. Хронический, — произнесла она с глубоким прононсом и громко высморкалась.
— Вам, Оксана Николаевна, вероятно, известен повод нашей встречи?
— Да, муж говорил.
«Что, собственно, говорил муж?» — подумал Воротов.
— Тогда я слушаю вас.
Сафьянова помолчала немного, все так же повернув шею в сторону окна, избегая встречаться глазами со следователем.
— Я очень плохо знала Алевтину Григорьевну и вряд ли смогу быть вам полезной.
— И все-таки.
— Меня познакомила с Алевтиной Григорьевной моя знакомая, Катя Померанцева. Просто так познакомила, как с интересной, немножко скандальной личностью. По-моему, года два назад, точно не помню. Я бывала несколько раз у Алевтины Григорьевны в гостях, несколько раз мы встречались на людях. Но я не была ее закадычной подругой.
Тут Сафьянова впервые взглянула прямо на Воротова. Игорь мог поклясться, что в ее красных глазах, заслонив тяжелую напряженность, заплясала ненависть.
— Ну, это понятно, — сказал Игорь.
— Да, — веско продолжила Сафьянова. — А так-то, конечно, знакомы были, что ж, никто и не скрывает.
— Вы пользовались услугами Алевтины Григорьевны? Может быть, лечились у нее? — мягко спросил Воротов.
— Я? Нет. Похожа я на женщину, которая ходит по ворожейкам? — хлюпнула носом Оксана Николаевна.
«Очень даже похожа, дорогая, — подумал Игорь. — Вылитая женщина, которая ходит по ворожейкам».
— Значит, вы отрицаете, — спокойно сказал он, — что пользовались услугами Алевтины Григорьевны?
— А что, кто-то утверждает? — сморкнулась Сафьянова.
— Давайте пока говорить только о вас. Пока. Хорошо? Вы уверяете, что не прибегали к помощи Коляды. Так?
— Ну что значит «к помощи»? Что значит «помощь»? Вы что, верите во всю эту лабуду — в сглазы и привороты? Ну, морочила Алевтина головы нервным дамочкам. Но я-то тут при чем? Для меня она была просто экзотикой. Просто экзотикой.
— Как вы считаете, была ли Алевтина Григорьевна подвержена депрессиям, переменам настроения? Не высказывала ли при вас мыслей о самоубийстве?
Оксана Николаевна молчала. Она явно делала вид, что вспоминает.
— При мне ничего не говорила о самоубийстве. А была ли подвержена — не знаю.
— Я спросил: «Как вы считаете?»
— А никак. — Сафьянова вполне освоилась и даже сняла с колен сумочку и повесила ее на спинку стула. — Никак не считаю. Почему я, собственно, должна как-то считать?
Голос у Сафьяновой был низкий и грубый, наверное, поэтому все, что она говорила, звучало наглым вызовом.
— Я вынужден вам напомнить, Оксана Николаевна, — Воротов изо всех сил старался не поддаваться поднимающемуся изнутри раздражению, — вынужден напомнить вам, что отказ или уклонение свидетеля от дачи показаний, согласно статье сто восемьдесят второй Уголовного кодекса, является преступлением против правосудия и влечет за собой уголовную ответственность.
— Ой, ой, ой, — взъерошилась Сафьянова, — страшно-то как, мамочки… Свидетелем чего вы меня хотите назначить? Да не знаю я ничего. Так, здрасьте — до свидания. И в психологические тонкости не вдавалась. Вокруг Алевтины и без меня психологов хватало.
— Оксана Николаевна, где вы сами-то были с двенадцати до трех часов ночи с девятнадцатого на двадцатое мая?
— Где ж мне быть? — словно камень свалился с ее плеч, Сафьянова расслабилась. — Дома была. Мужа ждала. Муж-то у меня гулена, знаете уже небось. Но не буду его хаять — муж все-таки. Дома была. Поджидала.
— Кто-нибудь может это подтвердить?
— Мой кот и моя собака.
— Может быть, кто-нибудь вам звонил…
— Мы на ночь телефон отключаем, — хлюпнула Оксана Николаевна.
«Логично? Логично».
— Кто вам сообщил о гибели Коляды?
— Катерина Померанцева. Позвонила, сказала, что Алевтина из окошка прыгнула. Не знаю уж, откуда Катя сама узнала.
— Во сколько Померанцева позвонила?
— Рано. Часов девять было. Может, восемь. Я расстроилась, конечно. Когда знакомые умирают, знаете, всегда как-то не по себе становится.
— У Алевтины Григорьевны были враги? Неприязненные отношения с кем-нибудь?
— Разумеется, были. Она вообще та еще интриганка была, прости Господи, царство ей небесное. От нее лучше было держаться подальше. Были у нее, конечно, способности. Могла она людей сталкивать, хороводы выстраивала, как хотела, что говорить. — Сафьянова тяжело вздохнула и снова хлюпнула.
— Поподробнее, пожалуйста, об этом, если можно, Оксана Николаевна.
— Подробностей не знаю никаких. Я как только поняла, насколько Алевтина Григорьевна двуличная, сразу от нее отдалилась.
— Можно конкретнее?
— Можно, отчего нельзя? Я узнала, что Алевтина обо мне говорит за глаза. И прекратила с ней общаться.
— От кого узнали? — Воротов методично, не сдаваясь, вытягивал из Сафьяновой каждое слово. Он чувствовал, что Оксана ждет этих наводящих вопросов. И ответы на них у нее давно готовы.
— Уж узнала. От Померанцевой. От кого же еще?
— И что же Екатерина Всеволодовна вам передала?
— Ну что может передать Екатерина Всеволодовна? Кроме гадости? Дескать, Алевтина сказала ей, что я лучше бы расслабилась и занялась собой и своим здоровьем, чем на мужике своем виснуть. — Несчастный нос опять дал течь, и Оксане срочно пришлось промокнуть влагу платочком.
— И вы после этого перестали общаться с Алевтиной Григорьевной. Неужели так обиделись?
— Обиделась? Противно стало. Противно, когда ты человеку душу открываешь, а он тебе туда плюет и сморкает.
— Вы с Ларисой Верещагиной знакомы?
— Знакомы. Зачем спрашиваете? Знаете ведь. Знаете, что она с моим мужем шашни крутила. Астролог фигов. Ну и что? Отбила она Сафьянова? Чего добилась-то? Пока я не захочу — никуда он не денется.
— Лариса Павловна с Алевтиной Григорьевной ведь тесно дружили? — невозмутимым голосом продолжал Воротов.
— Да уж, закадычные подружки. Непонятно только, кто кого больше ненавидел — Верещагина Алевтину или Алевтина Верещагину. Лариска-то небось тоже подъезжала к Алевтине насчет приворотного зелья. А та, как всегда, пообещает и не сделает.
— Как всегда? — невинно переспросил Воротов.
— Алевтина всем лапшу на уши вешала. Всем содействие обещала. А потом так все закручивала, что сам не рад будешь.
— Всем — значит, и вам тоже?
— Послушайте, господин следователь, я что-то не пойму. Вы бабьими проблемами сильно интересуетесь, что ли? Да, и мне тоже — не ловите на слове. Все ахала, охала, сочувствовала. А потом возьми да ляпни Андрею, что я ей заказывала приворот на него сделать.
— Так заказывали приворот-то, а, Оксана Николаевна? — мягко улыбнулся Воротов.
— Это к делу не относится, — замкнулась Сафьянова, — но зачем Андрею-то говорить? У него и так бред преследования. Ему все мерещится, что я за ним слежу, подсматриваю, подслушиваю.
— Не следите? — бесхитростно улыбнулся Воротов.
Сафьянова посмотрела на него настороженно:
— А что вы улыбаетесь? Это так смешно, да? Это смешно, когда муж шляется черт-те где, черт-те с кем — никогда не знаешь, придет он домой ночевать или загостится. Смешно?
— Простите.
— Да что уж. Понимаю, ваше дело такое — в грязненьком бельишке копаться.
— С Ларисой Верещагиной у вас отношения натянутые?
— Да уж, целоваться не будем.
— Вы не в курсе, случайно, были ли у кого-нибудь ключи от квартиры Коляды?
— Ключи? — переспросила Сафьянова.
— Ключи, — подтвердил Воротов.
Оксана Николаевна замолчала надолго.
— Не знаю, — наконец сказала она.
— Ну что ж, спасибо. Если что-нибудь важное вспомните, позвоните. До свидания.
— Это все? — удивилась Оксана. — Все, что вы хотели узнать?
— Я бы хотел узнать несравнимо больше, Оксана Николаевна, но ведь вы ничего не знаете, правда?
Кудряшов столкнулся с Оксаной в коридоре прокуратуры. Сафьянова налетела на Славу, окинула его невидящим взглядом, машинально извинилась и проследовала дальше.
— Ты тут пытаешь, что ли? — спросил Кудряшов, здороваясь с Воротовым за руку. — До потери сознания?
Воротов глядел в окно, куда так часто только что посматривала его собеседница. По лицу следователя по особо важным делам блуждала унылая растерянность.
— Что-то ты небодрый какой.
Воротов не ответил. Положил протокол допроса Сафьяновой О.Н. в папочку, папочку в сейф спрятал. Вернулся на свое место. И снова уставился в окно.
— Ну-у, брат, — Кудряшов покачал головой, — так не годится. Как сказала бы моя бабушка…
— Избец котенку, — подсказал Игорь.
— Моя бабушка, — обиделся Кудряшов, — никогда бы так пошло не выразилась. Что людям — то и нам, говорила бабушка в таких вот случаях.
— Знаешь, Слава, — пропуская мимо ушей кудряшовские замечания, угрюмо вздохнул Воротов, — ведь Оксана эта Николаевна не стала здесь у меня Верещагину хаять. А могла же. Сам Бог велел — здесь-то всю подноготную верещагинскую выдать. Не стала.
— Умная, значит. Только и всего.
— Может быть, может быть, — поднял бровь Воротов. — Я так понял, вопрос про ключи задавать абсолютно бесполезно. Даже если у кого-то они и были — никто не признается. Даже если кто-то знает, у кого они были, — никто не скажет.
— А я Метелину в больницу отвез, — сказал Кудряшов тихо. — Вообще-то по-хорошему ее, конечно, в психушку надо. Но это подлость с моей стороны была бы. Я ее к Долгову в клинику пристроил. Пусть отдохнет, поест, поспит. А там видно будет. Мне знаешь еще что не дает покоя? — продолжал Слава. — Виталий Александрович, астролог этот, сказал же тогда: если Верещагина захочет, она вычислит убийцу и местонахождение архива. Но Верещагина молчит. Чувствую, знает ведь что-то. Но молчит. И разгром этот в ее квартире — она будто бы и не расстроилась особенно из-за него. Всю информацию из компьютера стерли. А она вяло только рукой махнула. Стало быть, есть дубликат. Но о нем не знают те, кто у Верещагиной в квартире побывал. Иначе какой смысл? Только для устрашения? Но за что так бедную девушку пугать-то? Трудно поверить, что женщина сама в собственной квартире такой бедлам устроила. Да и зачем это ей нужно? Я тут книжонкой одной разжился.
Слава достал какую-то книгу, открыл на заложенной странице.
— «Колдунам обоего пола, — с пафосом продекламировал он, — приписывались семь злодеяний. Первое: они влагают в сердца людей смрадные вожделения. Второе: внушают злобу и ненависть. Третье: делают паузы». Что такое «паузы», — добавил от себя майор милиции, — я еще не разобрался. «Четвертое: напускают болезни. Пятое: морят людей и скот. Шестое: отнимают разум. Седьмое: делают всякие низости своим недругам. Такова классификация колдовства, твердо установленная старыми демонологами». Ты только подумай, Игорь, как все укладывается в события последнего времени.
— Так, — строго посмотрел Воротов, — индуцируемся, стало быть, потихоньку. Ты с этим не шути, дорогой. Я из Сербского кое-какие бумажки притащил — почитаешь потом.
Кудряшов послушно кивнул.
Воротов смерил старшего оперуполномоченного подозрительным взглядом, но ничего тревожного не обнаружил, а потому предложил:
— Излагай свои соображения.
— Ты напрасно, Игорь, со мной, как с больным, разговариваешь. Сам же про энергию «ши» рассказывал.
— «Ци», — поправил Воротов.
— Ну «ци» — какая разница? — не сдавался Слава. — Сам говорил, без «ци» в бою победить невозможно. Что такое эта «ци», как не мистическая субстанция?
— Это вполне конкретная жизненная сила, — устало сопротивлялся Игорь.
— Вот именно, что конкретная, но только ее никто измерить не может, — сказал Кудряшов, но, глянув на друга, добивать его не стал. — А вообще, чувствую, надо специальный отдел образовывать, который бы с этими колдунами-ведьмами разбирался. Есть же у нас в МУРе отдел по угону автотранспорта, по изнасилованиям, по квартирным кражам, по антиквариату, по бандитизму, по проституткам даже есть. А по такому общественно-активному элементу, как нечистая сила, — нет. И это в корне неправильно. Поскольку тут нужна суперспециализация. Тут материал тонкий, руками-то не потрогаешь, головой не допетришь…
— Но поколе его нет, будем по старинке работать, — угрюмо заметил Воротов.
— Соображения ума у меня имеются, конечно, — невесело отметил Слава, — но они опять же пока ни на чем конкретном не основаны. Поэтому погожу еще эфир забивать, успеется. А вот касательно компьютера Коляды — тут новости определенные. Компьютер для нее приобретал Агольцов Юрий Петрович. Знаешь такого? Неужели? Компьютер он покупал. Коляду он устроил в банк работать: банк решил создать кабинет психологической разгрузки — Агольцов Коляду им и подкинул вместе, так мне сдается, с идеей эту саму психологическую нагрузку разгрузить. Ну, через подставных лиц своих, разумеется. Коляду-то в банк подсунул. Со смертью Ткаченко Владимира Агольцов этот банк под себя подомнет — только так. Играючи. Поскольку шпиона там имел полгода последних. Ну и потому, что заемщики банка кредиты возвращать сейчас, ясное дело, не собираются. Ждут, чем дело кончится. Кроме того, когда Транскомбанк организовывался, не было никаких ограничений на вхождение в состав акционеров. Брали всех подряд, у кого только капиталы водились. Ткаченко тогда прошелся по Союзу, как снегоуборочная машина, — все, что можно, под себя загреб. И держал всех во где, — Кудряшов смастерил из сложенных вместе пальцев здоровенный кулачище, — во где держал. Но тут Беловежское соглашение приключилось. Акционеры на Украине стали представителями иностранного капитала. И они продали свои акции неким российским структурам. Каким — догадываешься?
— Это все понятно. Но компьютер-то тут при чем? Почему ты считаешь, что Агольцов покупал компьютер именно для Коляды?
Кудряшов стиснул зубы. А разжав, изрек:
— Ты меня, Ворот, не перестаешь удивлять. Наивностью своей. У вас тут, — Кудряшов обвел глазами стены, — все такие. Потому и в стране бардак, — вышел на другой уровень обобщения Слава.
— Прокурора нынче каждый обидеть норовит, — поспешно согласился Воротов. — Я же не спрашиваю тебя — откуда узнал.
— Информация у меня есть, что Агольцов примерно год назад просил ему компьютер подыскать, маленький, ноутбук. И учебников попроще, для начинающих. И программное обеспечение — поэлементарнее. Настаивал специально, чтобы все проще, проще было. А у самого-то давно ноутбук имелся. Сколько одному человеку компьютеров надо, как ты думаешь? Вот у меня ни одного нет, я и то не страдаю. То есть страдаю, конечно, но обхожусь. У меня, может, скоро голова лопнет от информационной перегруженности. Но ничего — терплю покамест. Может, мне тоже Агольцова в спонсоры взять? И мне хорошо, и ему приятно — на визитках будет писать: «Являюсь спонсором Московского уголовного розыска». А что? Идея.
— Язык у тебя, Слава, без костей, — поморщился Игорь. — По компьютеру все? — уточнил.
— Крючкотвор ты, Воротов, — в сердцах сплюнул Кудряшов. — Пока я, можно сказать, черту душу закладываю, пока я рыщу, как голодный волк там, где не видно ни зги, ты тут сидишь и выдумываешь, как еще меня прижучить гаденько. Нехорошо. Не по-товарищески. Не по-пролетарски. Не по-нашенски. А еще, гражданин прокурор, добавить хочу, что Агольцов, по моим, по оперативным данным, уж извини, Игорек, не буду тебе рассказывать, что это такое, ты все равно не поймешь, — уел? — самостоятельное расследование проводит. Тоже желает знать, кто же его возлюбленную так некрасиво урыл.
— А архив ее он не разыскивает? — не обращая внимания на подколки, спокойно спросил Воротов.
— Вот архив почему-то не ищет. И кстати, смертью капитана Мальцева также не озабочен. Что бы это значить могло? Скорее всего ничего, — сам себе ответил Слава, — просто Юра Цикорий в отличие от нас с тобой почему-то уверен, что тот, кто шляпку свистнул, тот и тетку пришил. Вот как ты думаешь? На чем эта его уверенность основывается?
— Скорее всего на том, Слава, что архив этот на фиг ему не нужен. Потому что информация, в нем содержащаяся, у Юры Агольцова имеется. А капитан… Капитан, похоже, вообще как кур в ощип попал. Случайно.
— Ага, — догадался Кудряшов, — стало быть, ты считаешь, что речь здесь все-таки не о шантаже идет?
— К сожалению.
— Я, разумеется, тоже безмерно опечален. По шантажу работать мне тоже легче было бы. Но я твой пессимизм пока что не разделяю. Поскольку в свете последних событий шантаж мы сбрасывать со счетов тоже не можем. Вот мне, например, любопытно было бы взглянуть на то, что Коляда там, в банке этом, накопала. А тебе? Ну да ладно. Мы люди простые, перебьемся. Главное, чтобы нас не взрывали. Я даже знаю, кто следующим будет.
— Я тоже, — глядя прямо в глаза Кудряшову, проговорил Игорь.
— Ну и Бог с ним? — спросил Слава.
— У тебя есть какие-нибудь другие предложения?
— Ты старший в группе. Тебе решать.
— Боюсь, что мы сделать ничего не сможем. Попробуем, но сам понимаешь…
— Теперь что касается бабской линии, — помолчав, попытался сосредоточиться Кудряшов.
— Излагай, — разрешил Игорь.
— Как я и предполагал… Ты же знаешь, я всегда прав. Ты хоть похвалил бы меня, Игорь Владимирович. Не может человек существовать без тепла и ласки.
— Ты молодец, — безо всякой иронии заметил Воротов.
— Да, так вот, как я и предполагал, ключи от квартиры Коляды у Нины Приходько были. И она не раз приходила к Алевтине в ее отсутствие убираться. И Нина эта Ивановна — совершенно помешанная дамочка. Абсолютная клиника. Что там Таня Метелина — Приходько похлеще будет. Впрочем, — растерянно заключил Слава, — они все сумасшедшие. И все вокруг Алевтины толпились. Сонмы какие-то сумасшедших собрались — яблоку негде упасть.
— Это ты к тому, что новых фигурантов не накопал до сих пор?
— А что их копать, Игорюша, что их копать? Они ко мне сами толпами идут на Петровку. В очередь выстраиваются. И такие версии выдвигают — у меня у самого скоро крыша поедет. Нет, я их слушаю, конечно. Внимательно. Ребята мои их слушают. Скоро все управление будет спорить о том, кто Алевтину в окошко выкинул: Высший Разум позвал полетать или она порчу с кого-то сняла, а на другого перевести не успела и, как всякая уважающая себя ведьма, обязана была погибнуть в кошмарных муках. Или карма у нее такая приключилась, что она в прошлой жизни была Иваном Грозным, жен своих потравила, а теперь вот расплатилась за злодеяние. Ты не смейся. От нас теперь специальный человек в приемной сидит. Они день и ночь идут. Помочь хотят. Игорь, жить страшно — у нас, оказывается, сумасшедших столько, что никаких больниц не хватит. Может, и вовремя принудительное лечение в психушках отменили — разорилось бы государство только на транспортных перевозках, на эвакуации их от нас с Петровки.
— Ну, а если без гипербол? — остановил кудряшовский словесный поток Воротов.
— Если по-простому, я тебе кое-что в клюве принес, конечно. Вот, — Слава достал из портфеля и положил перед другом увесистую пачку исписанной бумаги, — почитаешь. Только на ночь не вздумай, — предупредил участливо.
— Аналогично. — Воротов вручил коллеге документы, добытые в институте Сербского. И возвестил парадно: — Медицинское заключение по делу Мальцева наконец приобщил.
— Эксгумации не будет?
— Подписали и проштамповали — газа никакого в легких Мальцева не обнаружено. Вообще ничего такого. Ни снотворного, ни тебе алкоголя даже.
— Ну, это они сразу сказали.
— Сказать-то сказали, — назидательно, поверх очков посмотрел Воротов, — а тут написали и к делу подшили.
— Шустро работают. Качественно. А главное, быстро. Жена Мальцева вспомнила, что муж что-то говорил ей о нечистой силе, якобы блуждающей в квартире Коляды. Но не страдал капитан суевериями. Значит, приметил нечто.
— Я тебе поручение дал все связи Алевтины Григорьевны проработать. А толку-то?
Кудряшов в задумчивости пропустил мимо ушей замечание коллеги.
— У Долгова алиби нет. Но слабый он в коленках больно. Конечно, его визит с утречка пораньше странновато выглядит. Но я уж теперь думаю, может, и в самом деле его Алевтина позвала? Ты меня сейчас опять индуцированным обзовешь, но ведь могла, вполне могла Алевтина уловить некое движение вокруг себя, подготовку некую. Даже без всякой мистики могла. Просто как баба ушлая, опытная. Могла позвать Леню Долгова — посоветоваться ли, помощи ли попросить. Да мало ли зачем. Но опоздала малость. Не подрассчитала время. Не учла чего-то. А у Сафьянова в ночь с девятнадцатого на двадцатое мая — алиби полнейшее. Он пьянствовал всю ночь у приятеля своего, Дракова Михаила. Да не вдвоем. До пяти утра. Безвылазно. В ту ночь, когда Мальцев умер, алиби у Сафьянова отсутствует. Впрочем, его вообще ни у кого нет. Спали люди одиноко в своих постелях. Что с них возьмешь? То есть я тебя понял, но если это убийство кто-то из дамочек заказал — то уж больно киллер изобретательный попался, тебе не кажется?
— Кто платит — тот и музыку заказывает.
— Ну да, ну да. Но это, знаешь ли, надо на уши встать, чтобы найти такого, кто с таким дурацким антуражем действовать бы согласился.
— Слав, — позвал тихонько Воротов.
Кудряшов встретился с ним глазами и потупился.
— Слав, это, конечно, не мое дело. Но ты до конца следствия хотя бы не мог подождать?
— Я у тебя что, уже из доверия вышел? — глядя в сторону, спросил Кудряшов.
— Да не об этом я, — разозлился Игорь, — что мы тут друг перед другом в реверансах застывать будем?
— Я все, Игорь, знаю. Но человеку поддержка моя нужна. Что я, человека оттолкну, скажу: погодь, дорогая, до окончания следствия… И не такой уж я ранимый, как ты думаешь. Переживу и эту радость, если что…
Леня Долгов шел по улице, пытаясь найти переход. Но уныло тянулись вдоль тротуара трамвайные пути, нигде не прерываемые светофором. Где-то вдали маячила группка людей, ожидающих просвета в сплошном потоке машин. Долгов добрел до них и пристроился. «У, какие ха-а-аро-шие», — сказал трем дворняжкам, крутившимся рядом. Собаки степенно подошли и деликатно обнюхали Долгова. Две рыжие и один черный пес — с быстрым, но спокойным взглядом.
Наконец образовался просвет на дороге, и люди ринулись в него. Леня Долгов, аккуратно повернув голову налево, как учили в детстве, достиг середины магистрали. Обернувшись направо, он увидел, как одна из рыжих собак подошла к черному псу, сбитому машиной. Тоненькая струйка крови текла из головы пса. Ни визга, ни шума — все произошло тихо, мгновенно. Пес лежал на дороге, машины объезжали его, стараясь не испачкать колеса.
Все. Только что эти быстрые, великодушные глазки оценивали мир. И так мгновенно выключились, никто вокруг не заметил, не вздрогнул, не вскрикнул. Только рыжий собрат по стае крутился рядом, рискуя тоже попасть под машину. Надеялся помочь? Пробовал на язык еще горячую кровь, тоскливым взглядом провожая несущиеся и несущиеся мимо авто. Долгов представил себе, что бы тут началось, если бы машина сбила человека. «А так, жалко, разумеется, но никакого тебе суда-следствия. Очень удобно».
Лариса занавесила в доме все зеркала. Она не хотела даже мельком, даже случайно вдруг встретиться взглядом с этим некрасивым существом, смывшим с лица вместе с краской все обаяние, наработанное годами. Вместо благополучия — серые, отекшие, с расширенными порами щеки курящей немолодой женщины. Но главное — глаза, пугали Ларису глаза: затравленные, дикие, суетливые.
Лариса сидела в квартире с наглухо зашторенными окнами и тихо напивалась. Коньяк был жесткий, Лариса морщилась.
Давненько у нее не было таких поворотов в судьбе, давненько. Раньше, когда ей бывало плохо, когда все рушилось вокруг, когда все, за что ни возьмись, превращалось в сыпучий песок, Лариса находила в себе силы не отчаиваться. Она знала: стоит только перетерпеть, не дергаться, впасть в некий анабиоз, пережить эту черную полосу — и за ней начнется другая, сулящая удачу, добро, радость. Все повернется к лучшему, безнадежность превратится в приобретение, тоска сменится ровным, спокойным фоном крепкого, бодрого настроения, бессилие улетучится, как дым. Так встали звезды при Ларисином рождении, таков был ритм ее судьбы. Не всегда Лариса могла владеть ситуацией, но зато четко улавливала этот ритм и обычно выигрывала. Но сейчас все было по-другому. Все смешалось.
Лариса впервые остро чувствовала одиночество. Нет, ей не было скучно. Ей никогда не бывало скучно наедине с собой. Скорее — с людьми. Они раздражали ее своим пустым щебетанием, чуждыми ей интересами. Не все, но слишком многие. «Понимаешь, — говорили они. — Волга впадает в Каспийское море. Понимаешь, — продолжали, — все хорошо, что хорошо кончается». Они словно ввинчивались со своей банальностью в Ларисину жизнь, вязко и долго толкуя о том, что не стоило и минуты внимания. Лариса всегда считала себя самодостаточной. Любовь? Да, она влюблялась иногда. И всякий раз с удивлением от того, что еще способна на это безрассудное чувство. Но ей всегда были слишком понятны все движения души своих избранников. Иногда ей хотелось зажмурить глаза и не замечать ничего. Но, увы… Любовь — чувство инстинктивное. Двоих бросает друг к другу неведомая сила, и пока они не пришли в себя, пока держатся один подле другого в слепой жажде быть вместе — начинается нечто иное, совсем иное, нежели любовь. Но Лариса никогда не была слепа. Поэтому иное нечто не наступало.
Но сейчас Лариса была в отчаянии не из-за этого. «Смерть Алевтины просто наложилась на мое внутреннее состояние, — утешала себя Лариса, — все пройдет. Но будет ли покой для меня? Удовлетворится ли моя совесть этим исходом?» Лариса налила рюмку и опрокинула в рот. Включила телефон. Не было больше сил оставаться одной.
Звонок не заставил себя долго ждать. Потом еще один. И еще. Ее постоянные клиенты не желали считаться с настроением своего астролога. Им необходимо было делать выбор. Ехать или лететь? Заключать сделки или нет? Рожать или делать аборт? Любить или ненавидеть? Все хотели знать возможные последствия своих поступков.
