Глава 4

Наверное, у каждого человека в жизни случается роковая встреча, переворачивающая все его существо, круто меняющая направление пути, по которому до сих пор человек топал себе и топал, не зная ни горя, ни счастья.

Нина встретила Алекса Болотина в день своего рождения. Как раз стукнуло Нине тридцать восемь. Алекс пришел к ее начальнице в тот день просить денег на выставку — прознал, что страховая фирма выступает иногда в качестве спонсора-мецената.

Нина свою начальницу Зинаиду Федоровну, считай, с детства знала. Когда-то в глубокой молодости даже были подружками. Потом Нина вышла замуж за моряка — отправилась с ним на Крайний Север, родила там двоих сыновей. Зинаида в это время карьеру делала. Ни на кого не надеялась. На себя. Только на себя. Вот и результат: Зинаида — президент страховой компании. Нина при ней — референт, доверенное лицо. Уйди муж от Зинаиды в любой отрезок времени — ничего бы не изменилось. Все при ней осталось бы — и сын, и карьера. А Нина все яйца в одну корзину сложила — в одну корзину под названием «семья». Вернулись с Севера. Квартиру получили. Муж и ушел тут же. Нина осталась с двумя спиногрызами и с алиментами — ни тебе профессии, ни тебе специальности. Добрые люди, спасибо, помогли. Устроили в гостиницу «Интурист» работать. Горничной для начала. Но тут-то Нина свой характер и проявила. Через год была уже метрдотелем в ресторане при гостинице.

Десять лет работы в кабаке — деньги на всю жизнь и школа на всю жизнь. Чего достать, организовать, выбить, кого прикупить, кого приструнить, с кем задружиться — тут Нине равных не было. Когда Зинаида свою страховую компанию организовала, Нину на хозяйство сесть упросила-умолила. Лучше и придумать не могла. За Ниной — как за каменной стеной.

В тот день, день своего рождения, купила Нинка снеди всякой, шампанского, коньяка. Сидели после трудовой вахты у Зинаиды в кабинете, расслаблялись. Приемную без присмотра оставили. И Алекс без спроса возник на пороге. Не гнать же. Пригласили пройти. Усадили, угостили, выслушали. Зинаида пообещала подумать, может ли компании быть интересна реклама на выставке данного молодого художника. Надо отдать Алексу должное — он сразу понял, что дружить надо не с державной Зинаидой, а с простой Нинкой, которая при этом на Зинаиду огромное влияние имеет.

Нина поначалу и в мыслях ничего такого-эдакого не держала. Ну, художник, ну, ничего себе. Но мало ли смазливых художников на белом свете — она-то тут при чем? А он знай названивает. В гости приглашает. Нина приходит, честно смотрит на картины, честно мямлит дежурные комплименты. Кофе и коньяком угощается. Алекса слушает.

Дослушалась. В один прекрасный день произошло-таки грехопадение. С кем не бывает? Но только с этого момента пошла Нинкина разумно выстроенная жизнь наперекосяк. Что-то щелкнуло в голове, что-то произошло — как заклинило. И любовник-то Алекс так себе, можно сказать, никакой. И картинки его не поражают воображение. А вот бабья натура: кто отгадает, отчего женщина влюбляется в этого, а не в другого, тот перевернет весь мир. Надо ли говорить, что деньги на аренду зала под выставку произведений Алекса Болотина страховая фирма обеспечила…

Однако на этом роман грозил закончиться. Нинкиным Алекс становиться не собирался. Другие у него амбиции были. И масштабы другие. Он с удовольствием, но царственно-важно принимал от Нины подарки. Ах, у Алекса холодильник старый, рыгающий? Боже, какой кошмар. Будет Алексу новый холодильник. Ах, Алексу нужно картины на слайды снять, а фотограф берет дорого — откуда у бедного художника деньги? Нина сама и фотографа найдет, сама и расплатится. Ах, Алексу некогда по магазинам ходить? Нина волочет сумки с продуктами. Ой-ой, Алекс задыхается от запаха краски — у него мастерской нет, где можно было бы работать, холсты хранить. Нина снимает Алексу мастерскую, железную дверь ставит, чтобы не дай Бог бессмертные шедевры не поперли. Ах, Алексу то нужно, се — Нина всегда готова помочь. Да что помочь, Нина только и занимается тем, что выискивает, чего же еще у Алекса нет, чего же ему еще не хватает. Алекс даже и вообразить не мог, не думал и не гадал, как много ему, оказывается, нужно. Он, может, и в старых кроссовках походил бы, да Нинка новые тащит — что ж отказываться? Он, может, еще лет десять не додумался бы персональный альбом издать, да Нинка уже с издателем договорилась, деньги спонсорские нашла. Он, может, и обошелся бы, да Нина итальянскую розовую сантехнику ему прикупила. Нельзя сказать, что Нинка задалась целью купить Алекса с потрохами, просто не могла, не умела она по-другому свои чувства к нему выразить, а чувств этих у нее было навалом.

Но гром грянул среди натянутого Нинкой ясного, безоблачного, голубого неба — Алекс женат, оказывается, у Алекса жена есть. Француженка. В Париже живет. Года четыре назад приезжала русский язык изучать. Встретились, поженились. То он к ней, то она к нему мотается. Удобно. Вот и опять приехала. «Ты мне не звони пока, — сказал Алекс Нине, — она не любит, когда мне женщины звонят».

Ну уж нет. Даром, что ли, все хваткой Нинкиной восторгаются, даром, что ли, она в кабаке десять лет отпахала, закаляясь в борьбе? Для чего? Для того, чтобы вот так, за здорово живешь, умыться и в сторону отползти? Нинка оборвала Алексу телефон. Она звонила сама. Звонили по ее просьбе многочисленные подруги. Нина купила полевой бинокль, облюбовала себе в доме напротив Алексовой квартиры на черной лестнице окошко и часами простаивала здесь: любовалась семейной идиллией. По губам научилась читать, чего это они с француженкой лепечут. Как только Алекс выходил из дома — Нина бросалась к телефону-автомату: подругам команду давала. Те как ни в чем не бывало просили ошалевшую от злобы француженку передать милому Алексу, что сегодня его будет ждать в Доме кино «его Рыбка». Или француженка с негодованием узнавала, что Алекс давно кому-то не платил алиментов и что его несчастная малютка приболела, поэтому срочно нужны деньги на лекарства и фрукты. Или француженка растерянно выслушивала выговор по поводу того, что, дескать, она плохо вытирает пыль, и выясняла исподволь, что Алекс всем ее представляет как домработницу.

Нина со злорадством рассматривала в бинокль, как возвратившийся домой Алекс получает от француженки полновесные оплеухи, как ползает перед женой на коленях, судя по всему, клянясь, что он ни в чем не виноват, а все это происки гадких женщин. Алекс перестал покидать дом и не подходил к телефону. Ну да разве может расцветать семейное счастье в таких условиях и может ли такое случиться, что русские бабы, если поднапрягутся, не выживут из страны какую-то лягушатницу? Нина подослала к Алексу домой свою товарку по кабаку, оторву-девку, и та перебила в экстазе скандала опрометчиво открывшему дверь Алексу всю посуду. Напрасно он уверял потом свою Жаклин, что впервые видит эту разъяренную присутствием в его квартире другой женщины фурию. Француженка не могла в это поверить и в слезах отбыла восвояси. Нина, из-за угла в Шереметьеве наблюдавшая сцену прощания, была довольна: француженка еле цедила слова сквозь зубы и вся содрогалась от омерзения, когда Алекс пытался до нее дотронуться. Ха! Им там, в Париже, не понять, что такое любовь!

Как только француженка скрылась за стойкой, обозначающей государственную границу, Нинка кинулась к Алексу, обхватив его сзади за плечи, нежно прижалась к любимому телу. Извернувшись, Алекс с ужасом глянул на нее и визгливо завопил на весь чопорный международный порт:

— Уйди, сволочь, я тебя видеть больше не могу, гнида ты…

Нина расстроилась.

И впервые предъявила Алексу счет — все собрала: и холодильник, и сантехнику, и аренду мастерской, и кроссовки, и деньги, которые давала Алексу на карманные расходы, и жратву припомнила едва ли не до грамма… Образовалась внушительная сумма. Алекс с удивлением взглянул на бумажку с аккуратными столбиками цифр.

— Но ведь ты говорила, что любишь меня! Я ведь ни о чем тебя не просил…

Нина была в трансе. Алекс перестал ее допускать до себя. Не в деньгах дело. В любви. В отношениях. Да существует ли вообще на свете человеческая благодарность?! Нинка кидалась ко всем знакомым, хватала за рукав, часами могла говорить о том, какой Алекс мерзавец, подлюга и гадина.

Тогда-то она и прошлась широким фронтом по всем ворожейкам, психологам, гадалкам. Забрела и к Алевтине — грех не воспользоваться, гадалка живет на соседнем этаже. Тогда-то и стала ее верной рабой — Алевтина обещала содействие. Но держалась надменно. Недоступно. Обливать себя накопившимся в израненной Нинкиной душе не позволяла.

— Ты, Нин, не делай из меня помойную яму. Не надо лишних подробностей. Сказала, помогу — значит, помогу.

Были проделаны все манипуляции, предписанные Алевтиной: Нина водичкой даденной побрызгала Алекса вещички, выкраденную Нинкой фотографию супостатки-француженки Алевтина собственноручно в ночи сожгла, с крысой дохлой под осиной похоронила. И Алекса словно подменили. Он сдал билет в Париж, куда собирался слетать на пару недель, стал беспредельно ласков с Нинкой. И даже как-то пригласил ее в ресторан «Пекин». Это окончательно Нину добило, внушив непоколебимую веру в Алевтинино всемогущество. «Ну, Аль, ты не представляешь, что ты для меня сделала! При его-то скупердяйстве так на меня потратиться!» В «Пекине» Нинка, зная ресторанную специфику вдоль и поперек, самолично заказывала блюда и напитки, гоняя официанта до изнеможения. Апофеозом вечера была Нинкина личная калькуляция съеденного и выпитого, после чего составленный официантом счет уменьшился в три раза. На Алекса все это произвело неизгладимое впечатление.

Нина металась теперь между трех домов: кое-как обстирывала, отглаживала, кормила своих парней, вылизывала квартиру Алекса, таскалась со слайдами его картин по редакциям, пристраивая статьи о нем, которые писали нанятые ею искусствоведы, и, подобострастно ссутулясь, наведывалась к Алевтине узнать, не надо ли чего. Алевтина поначалу стеснялась Нинку эксплуатировать, но та так чистосердечно жаждала помочь, что грех было отмахиваться. В конце концов, Нинка была неплохая баба и верный друг, всегда готовый разбиться в лепешку, но сделать то, что требуется. Всюду у нее были знакомые, она легко преодолевала любые барьеры, везде становясь своей, причем сразу «своей в доску».

Нина вскоре заворожила своим виртуозным умением организовывать, доставать, добиваться не только Алевтину, но и ее подруг-неумех. Знаменитая Померанцева молилась на Нинку как на спасительницу от бытовых проблем, которые казались Кате неразрешимыми, а Нине — ничего не стоящими. Таинственная Лариса Верещагина не скрывала своего восхищения Нининым искренним желанием облегчить груз повседневности всем, кого Нина любила.

Померанцева разрешала Нинке вникать в секреты своей личной жизни. Лариса выступала в роли жилетки — Нина часами по телефону обсуждала с ней перипетии своего любовного сюжета.

Лариса составила Нине гороскоп и Алексу тоже, пренебрегая неписаным, но строгим правилом не делать этого без разрешения хозяина. Однако Лариса не пожелала с Алевтининым энтузиазмом обещать Нине, что все будет хорошо.

— Не будет. Все бесполезно. Прохиндей обычный. Алекс твой бездарен, как пень, слаб духом и недобр. Впрочем, это и так видно невооруженным глазом.

Нине это было без разницы. Ей, похоже, было наплевать на все Алексовы пороки. Ее волновало совсем другое.

— А про меня, про меня что там есть? Как у нас-то с ним будет?

Лариса с сожалением посмотрела на Нину и вздохнула:

— Нин, что спрашиваешь? Что бы я ни сказала, ты ведь не отступишься.

Как Нина ни извивалась, как ни упрашивала, одно от Ларисы слышала: «Решай сама: что будет — то будет».

Но несмотря на эту жесткую Ларисину позицию, именно Ларисе изливала Нинка душу. И Лариса позволяла ей это в отличие от Алевтины.

Однажды Нина разбудила Ларису телефонным звонком в пять часов утра.

— Лара, — стонала, рыдая, Нина. — Лара, родная, он меня до крови избил. У меня все ребра болят, голова вся синяя, лицо… Он меня головой о холодильник бил. Лара, что же мне делать?

Лариса перепугалась не на шутку.

— Врача вызывай, «Скорую». Немедленно! Я сейчас приеду.

— Не надо «Скорой». Я боюсь. Что я скажу? Еще дело на него заведут.

Дима, старший Нинкин сын, открыл дверь. У него были круглые от ужаса глаза.

— Тетя Лара, мама не умрет?

Лариса велела детям отправляться к бабушке. Нечего им на побитую любовником мамашку смотреть.

Нина лежала в темной комнате неподвижно на спине и немигающими, заплывшими глазами смотрела в потолок.

Лариса осторожно ощупала Нинкины ребра.

— Все в порядке, — прошептала Нина. — Алевтина спускалась. Сказала — не сломано ничего.

— А сотрясение мозга? Тебя не тошнит?

Лицо Нинки представляло собой сплошное кровавое месиво.

— Плохо мне. Лар, он меня три часа бил. С двенадцати до трех ночи. С ним еще приятель этот его был, пьянь эта, ну артист такой смазливый, фамилия из головы вылетела. Так он все кричал: «Добей ее!» Лар, за что? Я только хорошего ему хотела. За что?

— Ты вырваться не могла? Они тебя Держали? Он тебя запер, из квартиры не выпускал?

Нина закрыла глаза, слезы потекли по синякам.

— Нет. Я сама уходить не хотела. Лар, я так его люблю. К нему этот ублюдок пьяный пришел — Алекс меня прогонять стал… Я говорю: «Не пойду никуда». Он меня толкнул. Я за холодильник уцепилась, а он отрывает — выпроводить хочет. Я держусь. Ну он и стал меня о холодильник головой бить. Пинал, Лар. Ногами пинал.

— Ты что, три часа за холодильник держалась?

— Почти, — вздохнула Нинка и тут же придержала дыхание: боль отдавалась во всем теле. — Они меня вдвоем-то оторвали от холодильника — я за косяк двери ухватилась. Ой, Лар, это был кошмар. Он так озверел…

— Господи, так почему же ты не ушла, когда он тебя бить-то стал?

— Почему я должна уходить? Я столько ему хорошего сделала, так старалась. Ты же знаешь, Лар, сколько всего я ему дала…

Лариса уже готова была произнести вертевшиеся на языке ругательства, но сдержалась. Нинку было жалко. Ее худенькое, маленькое тельце сжалось под одеялом, в глазах застыло отчаяние.

Лариса решительно сняла трубку телефона.

— Ты совсем спятил?

— Лар, — лепетал перепуганный Алекс, — она у меня во где застряла. Достала уже. Говорю: «Домой иди». Она не уходит…

— Я от Нины звоню, — жестко прервала его Лариса. — Ты, здоровый бугай, как ты мог на нее руку поднять? Не нужна она тебе — не принимай от нее ничего. Так и скажи прямо…

— Не надо, Лар, — приподнялась в постели Нинка.

— Я все время ей говорю: отлепись. Сколько можно говорить-то? — выдохнул Алекс.

…Сошли синяки и кровоподтеки, Нина снова была полна надежд и планов на будущее. Лариса махнула на нее рукой. Померанцева давала Нинке мудрые советы, широко делясь своим обильным опытом в отношениях с мужиками. Алевтина снабжала заговоренной водой, но уже не так победоносно, как раньше, а сочувственно качая головой. Но Нина цвела. Она все простила. А тут еще Алекс загремел в больницу с гепатитом. Нина была счастлива. Она каждый день приезжала в больницу, привозила диетические продукты, сиживала возле беззащитного любимого тела. Алекс постепенно поправлялся. Наконец он окреп настолько, что снова стал Нинку шугать:

— Что ты отсвечиваешь здесь каждую секунду? Жратву принесла на три дня — и спасибо. Ходи через три дня.

— Ну что ты, Алексуш, я так всегда рада видеть тебя, — взмолилась Нина.

— А я не рад. Пожалуйста, не ходи так часто. Мужики в палате уже считают, что ты моя жена.

— Ты представляешь, — жаловалась Нина Кате Померанцевой, — этому гаду не нравится, что мужики думают, будто я его жена. Как брать от меня — так ему нравится. А как жена — так стесняется. Ну, он у меня получит!

Нина снова поползла на животе к Алевтине.

— Да брось ты, Нина, — сказала та. — Ты — дура, он — сволочь. Не хочу я вас больше соединять. Не хочу, противно мне смотреть на это.

— Пожалуйста, — молила Нинка.

— Ты пойми, — пыталась втолковать ей Алевтина. — Невозможно человека переделать, Алекс твой таким, как есть, и останется. Ну приворожу его на время, будет он снова из тебя соки тянуть — смотри, и так разорил тебя.

И в самом деле, некоторое состояние в золоте и камушках, сколоченное Ниной за годы битв на полях предприятий общественного питания, растаяло практически без следа.

— Прошу тебя, Алевтина, сделай так, чтобы он со мной был. Я все готова терпеть. Я все для него сделаю. Сама подумай, не могу я уже отступить вдруг, с бухты-барахты. Я в него столько вложила — и сил, и эмоций, и денег… И все бросить?

— Ну не дура? Давай лучше я тебя в порядок приведу, найдем тебе мужика… Хочешь, я тебя от Алекса этого отсушу? Знать забудешь, как его зовут, где живет. Новую жизнь начнешь!

Этих угроз Алевтины Нинка страшно боялась. Конечно, и денег было жалко, в Алекса вложенных. Но страшнее всего для Нины было потерять свою любовь к нему. Пусть Алевтина лучше никак ей не помогает. Но если Алевтина и вправду сделает так, что Нинка перестанет любить, — что тогда останется в жизни?

В тот день Нина с особым усердием драила Алевтинину квартиру, била яростно ковер во дворе: «Нет уж, в кои веки любовь появилась, и терять ее? Нет уж, не всякому такое счастье выпадает — любить. И добровольно отказаться от этого?»

Следующим вечером опять полетела в больницу. Нина давно уже успела что-нибудь сунуть всем нянечкам, медсестрам, не говоря уже о врачах, со всеми закорешилась, была и здесь своей. Сестричка посланная ею в палату к Алексу, вернулась, пряча глаза:

— Нин, он что-то плохо себя чувствует. Сказал, что не выйдет.

Оглушенная, Нинка спустилась медленно вниз, завернула за угол, встала под окнами недосягаемой палаты. Шел безжалостный дождь. Земля на газоне превратилась в чавкающую грязь. Нина промокла до нитки. Но не в силах была уйти. Она стояла и смотрела на окна палаты Алекса.

По прошествии часа кто-то из мужиков случайно выглянул, увидел дрожащую хилую фигурку, обернулся вглубь, что-то сказал удивленно. Не спеша к окошку подошел Алекс. Нина смотрела завороженно, приподняла было руку, чтобы помахать ему, — не получилось веселого жеста.

Алекс рванул на себя раму.

— Перепиши свою квартиру на меня — тогда поверю, что ты меня действительно любишь.

— Перепишу, Алекс, перепишу! — завопила радостно Нинка и вдруг осеклась. — А сама-то где с детьми буду жить? — кричала она громко, так, чтобы слышно было там, на четвертом этаже.

— Со мной будешь жить. Я тогда с тобой буду всю жизнь. Если ты меня любишь — сделай это.

— Сделаю, — с восторгом упоения кричала Нина, — сделаю! Обязательно.

Не заходя домой, Нинка поднялась к Алевтине.

— Говорила же тебе, — расстроилась Алевтина, — говорила, что будет сволочизм какой-нибудь с его стороны. Но ты же не слушаешь никого.

— Аль, а он в самом деле со мной останется на всю жизнь, если я на него квартиру перепишу? — допытывалась Нина.

— Черт побери, ты о детях подумай! Выгонит он тебя или ты его разлюбишь — куда ты с детьми-то денешься? Ну, хватит. Я больше в этом маразме принимать участия не желаю. Обходись без меня. Но так и знай, если ты будешь настолько дурой, что отдашь Алексу и квартиру, — я с тобой разговаривать перестану.

Нина пришла домой заплаканная, позвонила Ларисе:

— Лар, мне Алевтина угрожала сейчас…

Лариса терпеливо выслушала Нинкины излияния. Сказала бесцветно:

— Я, пожалуй, к Алевтине присоединяюсь. Ты совсем спятила, мать. Тебе к Лене Долгову пора отправляться — лечиться. Одумайся. Надо уметь проигрывать. Остановись.

— Да нет! — взорвалась Нина. — Как вы все понять не можете? Не такая уж я Идиотка, как бы вам всем, может быть, хотелось, чтобы квартирами раскидываться. Это он давно в уме держал, я знаю: в своей однокомнатной мастерскую устроить, а меня выгнать к маме с детьми и жить в моей трехкомнатной. Но я буду делать вид, что на все согласна. Так он хоть еще какое-то время со мной побудет.

— Привет, — сказала Лариса и повесила трубку.

Теперь Алекс допускал до себя Нинку каждый день. Они, пристроившись в больничном коридоре на лавочке, часами обсуждали детали будущего житья. Нина даже позволяла себе покрикивать на любимого — тот терпел. Однажды только сказал:

— Тише ты, а то мужики уже говорят: горластая у тебя жена.

— Я открытая потому, — взорвалась Нинка, — что искренняя. Ты же гадости свои тихо говоришь.

Алекс промолчал. Нина ликовала: уцепила.

Но напрасно она решила, что Алекс у нее уже в ладошке жужжит. Придя однажды в больницу, Нина наткнулась на удивленный взгляд медсестры:

— Он разве вам не сказал, что его должны были сегодня утром выписать? Утром вещички собрал и уехал.

Обозленная, Нинка побрела восвояси. Как творог и кефир таскать полтора месяца — нужна была. Но она слишком вошла в роль бескорыстно, беззаветно, безоглядно любящей женщины. А может, такой и была, несмотря на наработанную бульдожью хватку? Нина купила семь роскошных красных роз и поспешила к Алексу домой, поздравить со счастливым возвращением.

Увидев ее на пороге, Алекс в изнеможении закатил глаза и без сил прислонился к дверному косяку.

— Дашь ты мне хоть секунду покоя? Все. Вали отсюда. Я хочу сегодня побыть в одиночестве.

Захлопнул дверь. Прямо перед Нинкиным носом. Нина жала на звонок, пока не перестала слышать за дверью звон — смекалистый Алекс отвинтил от звонка проволочку.

— Ты хоть приходи завтра, — безнадежно, тихо прошептала Нина, — на похороны. Завтра Алевтину хороним.

Только теперь Нина почувствовала, как чудовищно она устала от этой бесконечной гонки за мужчиной, который не хочет ее видеть. Словно окутанная ватой — не продохнуть, — Нина вышла из подъезда. В мусорный бак сунула дорогущие эти розы, пакет с творожной массой и кефиром. Поплелась к метро. Вспомнила, как во сне: две пачки творога Алексу несла, две — детям. Зачем все выбросила?

Постояла в нерешительности перед телефоном-автоматом. Покопалась в карманах, нашла жетон.

— Алло, Ларис? Я приеду сейчас. Ты у меня одна осталась на всем белом свете. Ларис, ты слышишь? Ты мне поможешь?

Лариса положила трубку и посмотрела в глаза человека, сидящего напротив.

— Уходи теперь. Ко мне сейчас подруга приедет. У нее несчастье — она хочет того, что уничтожает ее жизнь. Она это получит — если ей так этого хочется.

Ласково, совсем не по-летнему, нежарко светило московское солнышко. И сухой пыли пока не накопил город, хорошо умытый не так давно вешними водами. Листья на деревьях еще не устали вырабатывать кислород, не закоптились еще, не забили гарью свои поры. Еще дышалось здесь, еще чувствовалась свежесть и бодрость сезона неподведенных итогов. И Слава Кудряшов, в несвойственной ему высокопарной манере, воздал хвалу Всевышнему за то, что это именно так. И именно сегодня. И именно сейчас. Потому что, если бы нынче была промозглость, грязь и сырость или жарища и духота, или мороз и пурга — любой другой вариант вовсе даже не способствовал бы мобилизации и концентрации. Может, они там и мудрят чего-то слишком, астрологи эти, про влияния планет разнообразные, но то, что у человека хорошее настроение, когда светит солнышко, и плохое, когда хмарь и тучи, — это очевидный, хоть научно и не доказанный, но неопровержимый факт.

Кудряшов был в форме. Не в смысле милицейского кителя, а в смысле физического и морального состояния. С одной стороны, это был, несомненно, плюс. С другой стороны, когда Кудряшов чувствовал себя в форме, он тут же возносился в патетически высокие облака самоуверенности и самодовольства, пребывания в которых всегда и опасался его друг Воротов. Причем не без основания. Поскольку все Славины неприятности, аферы и авантюры выпадали именно на эту пору. Потом, когда проходило время и Кудряшов снова твердо обосновывался на надежной почве реальности, он сам не без удивления осматривал только что прошедшие ситуации, охал и ахал, хлопал, потрясенный, себя по коленкам, и тогда уже отношение Славы к себе полностью зависело от того, пронесла ли его нелегкая или ткнула носом в лужу. А бывало по-всякому, по-разному. Хотя Кудряшов был несомненным везунчиком, и то, что другому не обошлось бы ни в жисть, Славке обходилось. Но ведь это не могло длиться вечно.

Однако сейчас Кудряшов ни о чем таком не думал. Он уверенной поступью двигался к намеченной цели. А именно на одну из квартир, где он встречался со своими дорогими осведомителями. С осведомителями, которых он, впрочем, так же, как многие его товарищи-коллеги, никогда никому не выдал бы и в страшных муках, с осведомителями, которых он не раз прикрывал грудью, ради которых готов был пожертвовать и жизнью. И не потому, что больно-то уж любил их и уважал. А потому, что без них какой он опер, какой розыскник? Источник информации дорогого стоит. А хороший источник вообще бесценен.

Кудряшов, разумеется, первым прибыл на свидание с интересующим его человеком. И не только потому, что так положено: не топтаться же сексоту у дверей явочной квартиры в нетерпеливом ожидании, когда же можно будет настучать на друзей-товарищей. А потому, что Кудряшов вообще всегда приходил загодя на все встречи-свиданки. Вечно он слонялся за полчаса до назначенного срока и под часами с букетом, и перед официальными дверьми — везде. Свойство такое было у Вячеслава Степановича, уж очень он всегда боялся опоздать. Обдумывая однажды эту свою времяраспылительную особенность, Кудряшов понял, что проистекает она из излишней его тревожности, из какой-то глубинной неуверенности, неизвестно откуда взявшейся. Если подсчитать, сколько минут провел Слава в таких вот ранних приходах, набрались бы годы бесплодного, пустого томления. Но бороться с этим было абсолютно бесполезно, можно даже сказать, вредно. Поскольку, как только Слава принимался точно рассчитывать время, он начинал безнадежно опаздывать. Вот такие чудные отношения были у Кудряшова со временем и пространством. Но Слава со странностями этими уже смирился. Не дергался, не рыпался. Приобвык. Спокойно принимал все как есть.

Достигнув пыльной нежилой квартирешки, Кудряшов, рухнув в кресло, не без удовольствия вытянул ноги. Минут пять внимательнейшим образом подвергал анализу свои кроссовки, нуждавшиеся не только в новых шнурках. Потом, незаметно отключившись, заснул. Разбудил его противно дребезжащий дверной звонок. Глянув на часы, Кудряшов понял, что ожидаемый им человек не страдает гиперпунктуальностью. Уже минут двадцать, как должны были они сидеть-беседовать. Ну да ладно. Кудряшов чтил чужие слабости.

Шаркая, Кудряшов добрел до прихожей, глянул в глазок, спросил через дверь на всякий пожарный, шамкая:

— Кто?

— Василь Иваныч здесь живет? — услышал.

Ворча, отпер замки.

— Какой еще Василь Иваныч? — Радостно улыбнулся пришедшему, пропустил в квартиру. — Нет тут таких. — И дверью погромче хлопнул, чтобы совсем уж негодование свое засвидетельствовать.

Итак…

— Итак, Вовчик, — сладко жмурясь, проговорил ласково Кудряшов, — присаживайся, располагайся. Может, чай-кофе? А хочешь, водочки плесну?

Пришедший был далеко не так благостно настроен. Он обвел колючим взглядом комнату, решительно направился к дивану и, с вызовом глядя на Кудряшова, развалился на мягких цветастых подушках. Коротко стриженный. Широкоплечий. Приземистый. Исподлобья зыркает. Такая типично бандитская рожа. Только в данном случае кураж-то ненатуральный. Слава понимающе хмыкнул.

— Да не журись ты так-то уж, — миролюбиво сказал.

Сходил на кухню, вынул из холодильника дежурную бутылку, поискал рюмашки. «Зараза, Авдей, ну, баб сюда водить — понятно, святое. Но хотя бы посуду их мыть надоумил», — мысленно укорил коллегу, с которым на паях квартиркой пользовался. Сполоснул неглубокую тару. Притащился обратно к поджидающему его человеку. Человеку было явно не по себе. Человек просто-таки дымился от недоумения. Слава запустил в него нежный взгляд, получил в ответ злобную колючку, искренне огорчился и разлил водку в две рюмки. Раз такое дело, придется, как говорится, искажать свой моральный облик при исполнении служебных обязанностей.

Чокнулись молча и выпили, не проронив ни слова.

— Между первой и второй — перерыв чик небольшой, — ворковал Слава, наливая снова. — Ну вот, а теперь, Вовчик, не тушуйся, не робей. Не съем я тебя. И в обиду не дам никому. Потому что не такой уж ты пакостный парень на самом деле, как может показаться на первый, поверхностный, взгляд. У каждого, конечно, недостатки есть. Но ведь о них знать никому не обязательно, правда ведь? И я очень надеюсь, что ты вскорости встанешь, Вовчик, на путь исправления и изживешь все свои несовершенства. А также пороки. А я тебе помогу сделать это не в трудовой колонии строгого скорее всего режима, а на воле. Может быть, помогу. Сам понимаешь, не все в моей власти. Но — постараюсь. Так что ты тоже постарайся. И не смотри на меня волком. Не надо. Я тоже так умею. И этим ты меня не удивишь. К стенке я тебя прижимать не собираюсь. Встретились, выпили, разошлись — тебя такой вариант устраивает?

Вовчик нервно засопел, передергиваясь.

— Не устраивает, — удовлетворенно заметил Слава, — тогда колись, мил-друг. Другого выхода нет.

— А гарантии какие у меня? — еще больше нервничая оттого, что голос срывался, спросил Вовчик.

— А вот гарантий у тебя нету вовсе, — опечалился Кудряшов, — нету их совсем, гарантий-то. Как в одном хорошем фильме в аналогичной ситуации было сказано: «Гарантий нет — есть шанс». А это, дорогой, уже кое-что. А в твоем-то положении и вовсе много даже будет. Поскольку ты пока и этого не заслужил. Ну, еще по одной? — спросил беззаботно.

— Не надо, — тяжело соображая, выдохнул Вова.

— Ладно, — кивнул Кудряшов, — как сказала бы моя бабушка, вольному воля, спасенному — рай. Ой, извини, я не хотел. То есть про волю, прости, нечаянно вырвалось. Не серчай.

Вова поднял на Кудряшова больные красные глаза затравленного зайца. «Черт их разберет, — не без сочувствия подумал Слава, — как пакостить — так они лиходеи-кровопийцы-душегубы, а как расплачиваться — хуже детей, ей-бо. Ну что за времена пошли, самая что ни на есть шелупонь мелкотравчатая — и та в бандиты подалась. А ты тут тютюшкайся с ними потом».

— Ну чего, чего ты на меня смотришь так? Я же обещал тебе — все между нами останется. Не первый год замужем — не подставлю, отмажу, если что. За особые заслуги даже в картотеку не внесу. Не боись. Сам ведь раскумекал уже, наверное, — за все надо отвечать в этой жизни. «Преступление и наказание» в школе проходил? Классная вещь!

— Какие у вас есть доказательства? — Вовчик предпринял еще одну попытку увернуться от неизбежного.

— Доказательства, презумпция там невиновности — это только в прокуратуре понадобится. А у вас, у лысых, и без того обойдется. Сам знаешь, как это мастырится. Шепнуть кому следует, идейку подбросить. Да что я тебе объясняю, ты сам по этому делу искусник большой. А, Вовчик?

— А вы правда меня в картотеку не внесете? — В Вовчике наливалась робкая надежда.

— Легко.

— И никто знать не будет? — решил он закрепить достигнутое.

— Никто.

— А если я вас тогда… — совсем уж осмелел Вова.

— Ну-ка не фантазируй давай, — Слава нетерпеливо посмотрел на часы, — не придумывай. К делу. Я тебя не закладываю — ни твоим, ни своим. А ты мне, по бартеру, сейчас расскажешь, как дела Цикория с банком, со Стрелецким связаны. Поехали. — И Кудряшов расслабленно откинулся в кресле, даже глаза прикрыл, слушать участливо приготовился.

Вовчик с некоторым недоумением смерил мента взглядом: он-то еще надеялся некоторое время поторговаться, потолковать о своей судьбе…

— Не слышу, — не открывая глаз, сказал Слава.

— Вас именно дела банка интересуют? Или Стрелецкий?

— И то и другое. Начни просто с банка.

— Про банк-то вы, наверное, все уже знаете, — хитро прищурился Вовчик.

— Мне твое мнение интересно, — нагло парировал Кудряшов.

Вовчик вздохнул.

— Благодарствуйте. Нечасто моим мнением интересуются.

— У тебя все еще может быть впереди, — не удержался от ехидства Слава. — Слушаю тебя. Внимательно.

— Как я понимаю, хапнул Юра банк еще давно. Через Ткаченку и хапнул. Прищучил его на чем-то, потом еще и пряником поманил, так Ткаченко Юре в рот после этого смотрит.

— На чем прищучил? Подробно, подробно излагай.

— Подставу смастырил, — поморщился Вовчик. — Через чиновника одного прикормленного кредит пообещали Ткачу, тот под этот кредит уже и деньги взял у другого банка, чтобы клиентуру расширить — начал субсидировать там одну новостройку нефтяную, а кредит государственный и ухнулся. Ткач забегал. А тут Юра со своим предложением все уладить. Ну и какой выход? Никакого. Под Юру только идти и оставалось.

— Я всегда говорю: пока не получишь зарплату и не растворишься с нею в толпе — никогда нельзя на эти деньги рассчитывать.

Вовчик с чувством собственного превосходства хмыкнул:

— Ну да, те, которые на зарплату живут, наверное, так и поступают.

— Ты меня моей зарплатой не тыкай, — беззлобно сказал Кудряшов. — Я хоть и за зарплату работаю, но дело свое делаю. Вы же миллионы хапаете — хотите еще больше, а все у вас через пень-колоду. Мы-то все же ловим вас, я лично, предположим, за свою, как ты говоришь, зарплату. Так что не надо. Не выпендривайся. Нечем тебе так-то особенно передо мной выставляться. Я уж молчу, умалчиваю даже, можно сказать, про то, что мочите вы, лысые, друг дружку почем зря. А я же вас и разнимай. Прости. Воспитательный момент. Давай дальше. Стало быть, взял Юра банк. Тогда Стрелецкий здесь при чем?

— Стрелецкий — хитрый лис. И нашим и вашим работает… — Вовчик осекся. — В смысле и Юре помогает, и Ткачу советует.

— Да что он может Ткачу-то присоветовать в такой ситуации? Что-то не то здесь. И на Агольцова непохоже попустительство такое.

— Вы за Цикория не беспокойтесь, Вячеслав Степанович, — солидно, со знанием дела молвил Вовчик, — у него все в порядке будет.

— Ну, это тебе так кажется, Володя. Значит, так. Я верю: не знаешь ты, зачем Агольцову Стрелецкого возле Ткаченко держать. Но ты мне это узнай, дорогуша. Как узнаешь, здесь же встретимся, потолкуем. А теперь припомни, у Юры зазноба была, Алевтина Коляда. Слыхал?

— А то, — кивнул Вовчик.

— Чем занималась, знаешь?

— В банке у Ткача работала. Массаж лечебный делала или что-то в этом роде. Экстрасенша. У меня мать болела, камни в желчном, на операцию клали, так она ей без операции выгнала. У матери сердце больное, боялся я, что не перенесет наркоза. Юра спросил, как дела, я рассказал, он мать и порекомендовал к Алевтине свозить. Знойная женщина! — И Вовчик непристойно хихикнул.

— Ты в квартире у Алевтины был?

— Был. Ночевал даже. Алевтина матери какую-то травку дала, сказала, должна у нее под наблюдением находиться. Мне говорит: «Ты тоже побудь, поддержи мать энергетически». Отвела нам комнату вторую. Ну, мать помучилась ночь, а наутро камни и вышли. Правда, неделю потом отходила, пластом лежала. Но зато без операции обошлось.

— А что слышно, кто пришил-то Алевтину эту самую?

— Да вроде как Ткаченко ее застукал. Дескать, Юрин человек в банке…

— Так не бывает, Вовчик, — назидательным тоном произнес Кудряшов. — Если Ткаченко уже давно в кармане у Юры жужжал, зачем он будет его человека отлавливать? Да бабу еще к тому же. Не смеши меня.

Вовчик озадачился, но стоял на своем:

— Главное ведь, как известно, в нужное время в нужном месте оказаться. Ткаченко-то жужжал, конечно. Но глупо было бы думать, что ему это нравится. Вывернуться хотел. А баба ему весь кислород перекрыла. Последний.

— Ну что, что такого она сделать-то могла?

Кудряшов спорил с Вовчиком скорее из вредности. Поскольку в данный момент Вовчик излагал именно его, кудряшовскую, версию. Но слушая доводы в ее защиту со стороны, Слава вдруг отчетливо понял, что имеется нестыковочка. Воротов, как всегда, был прав, имеется.

— Значит, могла, если ее Ткач из окошка выбросил. Говорят, уголовка, то есть… следствие, — вежливо поправился Вовчик, — еще сомневались — может, самоубийство? А я эту дамочку собственными глазами видел. Там нервы — канаты. Нам бы с вами такие.

Кудряшов хотел было автоматически ответить на эти вот психологические изыскания Вовчика, что самоубийство, дескать, и нервы не имеют между собой четкой, неразрывной взаимозависимости, но не стал цепляться к словам парня. А просто перевел разговор на другую тему, более для Славы интересную, поскольку он в ней ориентировался не на все сто процентов.

— А скажи мне, приятель, — начал задушевно, — знаешь ли ты некую Ларису Верещагину, знакомую Юры Агольцова? Она еще с Алевтиной дружила. Верещагина, астролог… Знаешь?

Вовчик честно подумал, повспоминал.

— He-а, понятия не имею.

— Да быть не может, небольшого росточка такая, беленькая. Она и с Юрой в хороших отношениях была. Вспомни, наверняка знаешь, о ком я говорю.

— Симпатичная? — облизнувшись, спросил Вовчик.

— Вполне.

— Тогда точно не знаю. Я всех симпатичных баб всегда на карандаш беру.

— Может, слышал?

Вовчик добросовестно помолчал.

— Не. Врать не буду.

— Может, ты вообще про личную жизнь Юры ничего не знаешь? Скажем, кто у него был до Алевтины в полюбовницах?

— Ой, да девок нынче — завались. Они на все готовы, лишь бы с деловыми на машине прокатиться. Сами, что ли, не знаете.

— Я тебя не про теорию спрашиваю. Имена, фамилии, адреса.

Вовчик пошевелил мозгами и назвал пару-тройку координат.

— Только ничего особенного, — счел нужным добавить. — Напрасно время потеряете. Одну, правда, уже в Москве-реке нашли. Утопленную. Но это к Юре отношения не имеет. Она, дура, с азерами связалась. Цветы их в метро продавать. А они, азеры-то, с виду ласковые, до баб охочие, а как что не по ним — сразу удавку на шею и поминай как звали.

— А вот секретарша Юрина… Красивая телка! Не ревновала она Юру к Алевтине?

Вова насмешливо посмотрел на опера.

— А че ревновать-то? Пистоны Юра ей регулярно ставил. Деньгами не обижал. Она смышленая. Что выступать-то, когда все отлично? Она свое место знает.

— А Алевтина? — задумчиво произнес Кудряшов.

— Что Алевтина?

— Место свое знала?

— Алевтина совсем другое дело, — раздражаясь непонятливостью мента, объяснял Вова. — Там любовь, отношения, то да се…

— Ссоры, спрашиваю, были у Юры с Алевтиной?

Вовчик пожал плечами.

— Я не видел. Да нет, вряд ли. Она баба опытная, без скандалов знала, как мужика в руках держать.

— А про Верещагину, стало быть, не слыхал?

— Не, врать не буду.

— Тогда узнай мне про нее, — заходясь от нетерпения, попросил Кудряшов. — Всю подноготную. В вашей команде обязательно про нее рассказать могут. Так что ищи. Чем раньше найдешь, тем лучше. Для тебя, разумеется. А то я уже жалеть начинаю, что пригрел тебя. Ничего-то ты не знаешь, ничего не можешь. Зачем ты мне такой сдался, а? А про вашу лысую братию я и без тебя весь в курсе. Будь спок. Не один ты у меня. Ищи. И прошу тебя, Вовчик, отнесись к моей просьбе чутко. Я днями с Юрой-то повидаюсь обязательно. Сам понимаешь, торговаться будем. Так что ты уж покажи мне, что от тебя хоть какой толк может быть, что ты ценный человек для меня, продемонстрируй, очень тебя прошу.

Нельзя сказать, что похоронная процессия была малочисленной, но наряд милиции для сдерживания толпы желающих навсегда попрощаться со знаменитой гадалкой все же вызывать не пришлось.

Церковь, где отпевали Алевтину Григорьевну Коляду, была невелика, но вместила тем не менее всех пришедших проводить ее. Здесь не было экзальтированных, с безумно горящими глазами дамочек, которые когда-то составляли огромную очередь на черной лестнице дома гадалки. Ничего удивительного. Кем, собственно, была для них Коляда? Всего лишь очередным этапом в бесконечной гонке за всесильным волшебством, за призрачно-надежной опорой в страданиях жизни. Теперь этого этапа не стало.

Кудряшов держался в стороне, но Лариса Верещагина все же заметила его. Взглядом позвала подойти ближе. Слава не собирался здесь изображать инкогнито. Но считал целесообразным лично посмотреть на собравшуюся компанию пусть не в будничной, можно даже сказать, экстремальной, но все же житейской обстановке. И в этом смысле ему; конечно, не хотелось обнаруживать свою принадлежность к заинтересованным органам.

Он собирался предупредить Ларису об этом, но Верещагина предложила сама:

— Я вас представлю как своего знакомого. Поминки будут в ресторане «Серебряный туман». Поедем вместе.

Кудряшов мрачно кивнул и без каких-либо усилий позволил оттереть себя от первых рядов.

Ангельскими голосами пел хор, молодой священник с лицом просветленным и отрешенным читал Евангелие. Блестели окладами иконы, мрачнели скорбными ликами. Запах ладана заставлял думать о вечном, о том, что, впрочем, трудно представить себе, но во что хочется верить изо всех сил.

Мелькали хорошо знакомые всем населяющим одну шестую часть суши лица. Прославившийся не так давно режиссер, бойкий молодой журналист, восходящая звезда российской политики, смачно одетый модельер… Все эти люди пришли проводить в последний путь уважаемую Алевтину Григорьевну. Или просто появилась возможность отметиться на модной тусовке, в модном нынче месте?

Священник закончил свою работу и коротко кинул: «Прощайтесь». К гробу потянулась нестройная вереница. Кудряшов, внутренне сжавшись, выбрал удобное место для обзора и заставил себя посмотреть на усопшую.

Невероятно, но старший уполномоченный уголовного розыска майор милиции Вячеслав Степанович Кудряшов до смерти боялся покойников. То есть с трупами он имел дело, прямо скажем, частенько. Но то были истинно мертвые тела, разной степени разложения, истерзанные, застывшие в неестественных позах, со следами насильственной смерти или без оных, короче, трупы как таковые.

Одетых же, как на парад, приведенных в порядок, подкрашенных, с лицами, не искаженными муками, а вовсе наоборот, спокойными, словно чуть сонными ликами, будто живьем возлежащих на цветах покойников Слава переносил с величайшим, в чем-то даже титаническим трудом и только включив на полную мощность всю свою недюжинную, закаленную жизнью и профессией волю.

В Лондоне, в музее мадам Тюссо, Слава отчасти понял причину своего неизбывного, не поддающегося никаким уговорам и приказам страха.

После блужданий между восковыми знаменитостями Слава вышел на улицу и вдруг, казалось бы, без всяких на то оснований, испытал это знакомое, постыдное чувство паники. В поисках его причины Слава ошарашенно оглянулся. Ничего особенного. Птички поют, травка зеленеет. На скамейке тихо-мирно сидит аккуратненькая английская старушка и почитывает газету. И как ни странно, но именно от этой безобидной старушенции и исходит такой непонятный ужас. Взяв себя в руки и приглядевшись внимательно, Кудряшов понял, что старушка тоже восковая.

Гостеприимно показывавший Славе Лондон полицейский, наблюдавший Славины метания, рассмеялся:

— Что, не по себе стало? Не пугайтесь, Вячеслав, не по себе становится всем — на это и рассчитан аттракцион. Вы никогда не задумывались над тем, что, помимо вербального общения и изъяснения жестами, между людьми существует также импульсный, можно его назвать биоэнергетическим, обмен информацией? Так вот, в данном случае человек посылает свой импульс, как бы обращаясь к старушке как к живому существу. А натыкается на стену: обратного, привычного ответа не следует. Отсюда… гм… такие неприятные ощущения. Некоторые даже в обморок падают. В истерику впадают. Реакции случаются самые различные. До смертельных случаев, правда, пока дело не доходило. Из-за отсутствия обратной связи люди недолюбливают и пресмыкающихся: холоднокровные на то и холоднокровные, что не излучают привычного тепла. Внутри музея мы внутренне подготовлены к тому, что фигуры из воска. И подсознательно общаемся с ними как с неодушевленными предметами. Да вы не бледнейте — это естественная человеческая реакция на непонятное, непривычное. Никакой мистики. Все научно обосновано.

И сейчас, в церкви, Слава, прежде чем посмотреть в сторону гроба, провел среди себя разъяснительную работу, но все же глянул не без опаски. Алевтина Коляда лежала среди цветов со спокойным, ласковым даже выражением лица. Когда Кудряшов имел несчастье лицезреть ее распростертой на газончике, выглядела она куда неблагополучнее и куда менее свежей и румяной.

«Как же все субъективно в этом мире, — с горечью подумал Слава. — В сущности, для кого так тщательно убирают и прихорашивают покойников? Они-то уже познали вечность, у них иные теперь заботы, им-то уже все равно, как выглядит их земная оболочка. Для живых прихорашивают. Чтобы живых убедить, что смерть не так уж безобразна и страшна. А может, зря? Может, если бы все знали-видели, как на самом-то деле выглядят тлен и пустота, если бы не обманывали себя, так наивно приукрашивая конец жизни, — бережнее бы люди относились друг к другу на этом свете?

Маленькая востроносенькая женщина с черными кружевами на голове подошла прощаться первой, долго смотрела в лицо Алевтины, словно искала, словно хотела уловить что-то в ее облике. Наклонилась, поцеловала в лоб. Казалось, сейчас заголосит-зарыдает, но рядом стоявшая Померанцева с неподобающей моменту суровостью отпихнула ее легонько, хоть и ощутимо. «Приходько Нина Ивановна, — отметил про себя Кудряшов, — соседка-соседушка. Молчит как рыба: ничего не знаю, не ведаю, приходила, убирала. Мое дело маленькое».

Катерина Померанцева постояла, застыв, минутку. Непроницаемая маска. Какое-то даже равнодушие читалось во всем ее облике. Ну да ведь актриса — неужто свои переживания не сумеет скрыть, на потеху публике выставит?

Леня Долгов засуетился, не зная, куда пристроить букет белых хризантем. Кто-то шепотом подсказал, и Долгов с ясно читающимся на лице облегчением покинул место прощания.

Какая-то растрепанная женщина, бормоча невнятное, пробилась ближе к гробу, но ее, по всей видимости, из небезосновательных опасений громких стенаний — уж больно взвинченная — быстро увели под руки две молоденькие девушки.

Вдруг в рядах присутствующих произошло легкое движение, люди запереглядывались, заперешептывались. Пятеро крепких парней широкой поступью быстро вошли под золоченые своды. Двое уверенно проследовали к алтарю, нагло встали спиной к иконостасу, скрестив на причинном месте руки, будто футболисты, выстроившиеся при штрафном ударе. Трое остались у входа, профессионально, поверх голов оглядывая помещение.

В дверях возник невысокий кряжистый господин. Не замечая никого вокруг, он шел сквозь толпу, беспрекословно дававшую ему дорогу, четко к цели. Кудряшов едва узнал его, хотя видеться приходилось не раз и не два. Но тогда, когда они встречались с Юрием Петровичем Агольцовым по кличке Цикорий, тот был вроде как при исполнении служебных обязанностей и вид у него в связи с этим был устрашающе самоуверенный. Теперь же по выложенному мрамором полу шел обмякший, чуть сгорбленный человек, у которого — с первого взгляда видно — случилось большое, нешуточное горе, и нет смысла скрывать его за броней бравады.

Агольцов положил в ноги Алевтины принесенные цветы, перекрестился и поцеловал в губы свою мертвую возлюбленную. Затем обвел, казалось, невидящим взглядом отшатнувшуюся толпу и быстро вышел, сопровождаемый охраной.

Видение исчезло, но собравшимся понадобилось еще некоторое время для того, чтобы они смогли возобновить процедуру прощания. «Вот шельмец, — подумал Кудряшов, как и все, выходя из оцепенения, — умеет страху нагнать».

Слава поискал глазами Верещагину. Ее не было поблизости. Слава протиснулся к выходу, выглянул в церковный дворик. Ларисы не было и там. «Найдется. Куда денется? А все же интересно — куда она запропастилась? И запропастилась ли одна или с кем-то?»

Череда прощающихся почти иссякла. Грузный, осанистый господин с седой, тщательно уложенной прической важно поклонился покойной, перекрестился полной ладонью — по-католически. Ни на шаг не отставала от него высокая блеклая женщина. «Наверное, Андрей Сафьянов с супругой, — попытался угадать Кудряшов. — Но где же Верещагина? И спросить-то не у кого». Чуть задержавшись, изобразив на лицах бесконечную печаль, неразлучная пара смешалась с полумраком церкви.

А вот и Лариса. Она стоит в дальнем углу, о чем-то шепчется со священником. И похоже, не собирается чмокать в лоб покойную подругу. Так и есть, Верещагина далеко стороной обошла прах и направилась прямо к Кудряшову:

— Вы на кладбище поедете? Можно сразу туда, где поминать будем.

— Я — как все.

Коляду хоронили на Николо-Архангельском. По блату — в старой части кладбища. Что такое хоронить по блату, Кудряшов хорошо узнал, когда умерла бабушка. Слава тоже тогда хотел, чтобы ее похоронили не где-нибудь в Митине, а рядом с уже почившими родственниками. Пьяненькие служители кладбища, как им и подобает, отнеслись к проблеме философски: «Что ж, и это можно». Слава тогда не стал трясти своим грозным удостоверением, а просто заплатил, чтобы нашли место. Они и нашли. Только до сих пор стояла в глазах картина: выброшенный, на куче поблекших венков и мусора лежащий, чей-то полуистлевший костюмчик. «Найти место» — на здешнем языке означало освободить заброшенную, никем не посещаемую могилу от хозяина.

На кладбище почти зеркально повторились те же, что и в церкви, сюжеты прощания. Во всяком случае, Кудряшов не обнаружил для себя ничего примечательного. Кроме разве что упорного нежелания Ларисы Верещагиной подходить к гробу покойной Коляды. Ни Юры Агольцова, ни его парнишек что-то не заметно. Значит, ограничились прощанием в церкви. И в самом деле, что им тут отсвечивать? Не пыльная, но лишенная каких-либо сантиментов их жизнедеятельность не предполагала воспитания трепетного отношения к ритуальным традициям.

Рядом с сегодняшним свежим могильным холмиком чернела давняя плита с фотографией аккуратненькой, благообразной старушки. «Господи! — было написано на ней. — Суди меня не по грехам моим, а по милосердию твоему».

В ресторане «Серебряный туман» все было так, как обычно бывает на поминках, когда хоронят не близкого родственника, а знакомого. Присутствующие чинно почтили память, молча пожевали, позвякали вилками и после третьей рюмки уже забыли, казалось, по какому, собственно, поводу собрались: сидели, болтая друг с другом, радуясь хоть такой возможности неспешно пообщаться, вырвавшись из изнуряющей будничной круговерти.

— Вас кто-нибудь персонально здесь интересует? — прошептала Лариса, усадившая Кудряшова по правую руку.

Слава пожал плечами.

— В свободном поиске, — понимающе кивнула Верещагина. — Вас не удивляет, что Алевтину в церкви отпевали?

— Удивляет, — согласился Кудряшов. — Официального заключения о причинах и обстоятельствах смерти еще не имеется.

— Это я о подозрениях насчет самоубийства умолчала. Сказала священнику: убили. Так что вы уж меня не подведите, Вячеслав Степанович.

— Это уж как получится, Лариса Павловна.

— Кто ищет — тот всегда найдет, Вячеслав Степанович?

Кудряшов промолчал, скромно потупившись. Это была не просто неправда, а чистейшей воды вымысел. Но в сознанку идти в данном случае не хотелось. Тем более что Кудряшова не пытали, иголки под ногти не загоняли, а всего лишь делали комплимент.

— Ты бы познакомила с молодым человеком, — хорошо поставленный, легко берущий любые желаемые модуляции голос прозвучал над Славиным ухом.

Еще не обернувшись, Кудряшов понял, что ему сейчас предстоит. Померанцева не без изящества плюхнулась рядом со Славой и обволакивающим взором, точно по системе Станиславского, как учили, дала понять, что симпатичный мужчина поразил ее воображение.

— Вячеслав, Катерина…

— Очень приятно…

— Рад познакомиться…

Благостную сцену взаимного расшаркивания прервал острый, злобный взгляд бесцветной женщины, сидевшей напротив, чуть наискосок. Взгляд этот почувствовала вся троица — осеклись на полуслове, полуулыбке.

— Оксана Сафьянова, — спокойно пояснила Лариса, — жена моего бывшего любовника. Любовник — бывший, ненависть его жены — настоящая. Не обращайте внимания, Слава.

— Жуткая фурия, — продолжила Померанцева, — как с ней только Андрей живет — уму непостижимо. Мало ли что, с кем, когда было? Мы же светские люди — что так-то уж зацикливаться? А у вас, Слава, тоже жена ревнивая?

— У меня, Катя, нет жены. Я старый холостяк.

— Ха-ха, — недоверчиво произнесла Померанцева.

Лариса посмотрела на Кудряшова с плохо замаскированным любопытством.

— Да, девочки, это так.

— Раритет, — подытожила Померанцева.

Кудряшов, оторвав взгляд от лица Ларисы, снова споткнулся о неприкрытую злобу, источаемую Сафьяновой. При этом ее муж как ни в чем не бывало увлеченно беседовал с соседом по трапезе.

Выждав минуту, Кудряшов извинился перед дамами, вышел в холл и неторопливо закурил. Опер не ошибся: не прошло и минуты, как рядом появилась Оксана Сафьянова. Она прямиком направилась к Кудряшову и коротко попросила:

— Дайте мне тоже.

Ухватившись за табачное изделие, обрела уверенность. Но Оксана явно не дружила с дымом, скривилась, затушила полузажженную сигарету, достала платок, вытерла нос, источающий влагу, и резким голосом произнесла:

— Я хочу вас предупредить. Приличному человеку не стоит общаться с этой шлюхой. Более грязной бабы я не встречала никогда. Она отравляет жизнь всем, кто попадает под ее влияние. Она и Алевтине жизнь отравила. Как вас зовут? Так вот, Вячеслав, держитесь от нее подальше. Поверьте мне, она только с виду кажется доброй и хорошей. Внутри — гнилье. Спросите у кого угодно. Все поддерживают с ней только внешние отношения: здрасьте — до свидания. На самом деле сторонятся ее, эту крысу. Потому что боятся — она на все способна. Я бы могла вам много чего рассказать о ней. Но мне не хочется полоскать ее грязное белье. Я хочу просто предупредить. Вы и сами скоро убедитесь в моей правоте, если, конечно, будете с ней общаться. Скажу только, что она заразила моего мужа стыдной болезнью. Вот.

Оксана победно посмотрела на Кудряшова. Последний аргумент казался ей убийственно сногсшибательным. Кудряшову стало противно до тошноты смотреть в перекошенное яростью лицо. Глаза Оксаны были расположены домиком — крыша его смыкалась над носом, от этого вид у дамы был более чем несчастный. Однако почему-то ее не было жалко. «Паскуда», — сформулировал про себя Кудряшов.

— Оксана… Оксана, кажется? Я с вами не могу согласиться в части отравления жизни Алевтины Григорьевны. Лариса нежно любила ее и была искренне к ней привязана…

— Что? Любила? Была привязана? Да эта крыса ненавидела Алевтину. Ненавидела и до смерти завидовала ей. Не удивлюсь, если окажется, что она замешана в этой ужасной смерти. Повторяю: Верещагина способна на все.

— Каким образом замешана?

— Самым прямым. Самым. Прямым. Ну ничего, недолго ей осталось гадить людям. Юра узнает — он с ней посчитается.

— Юра? Агольцов? — переспросил Слава.

— Вы с ним знакомы? — с надеждой заглянула в глаза собеседника Оксана.

— Косвенно.

— Я понимаю, вы, может быть, удивлены: заговаривать с незнакомым человеком — не комильфо, мы не представлены… Но мой долг — вас предупредить. — И Оксана удовлетворенно удалилась.

Кудряшов постоял еще немного, помял в пальцах сигарету. Ощущение гадливости от только что состоявшегося разговора сбивало с мысли. Решив, что обдумает все позже, Слава вернулся к своим двум дамам.

— Ну, — понимающе посмотрела на него Померанцева, — наслушались? Сочувствую.

Лариса молчала, рассматривая свою тарелку.

— Прежде всего она, конечно, дура, — рассуждала Катерина, — но ведь изощренная дура — вот в чем основная-то гнусность. Что она вам сказала? А, не повторяйте, представляю. Она вообще как рот откроет — так оттуда то жаба, то лягушка, то лягушка, то жаба. Не встречала ни одного человека, который удостоился бы за глаза добрых слов от мадам Сафьяновой. А уж Лариску-то кроет почем зря, на каждом углу. Как ты, Лар, это все терпишь, вот чего понять не могу. Все в благородство играешь? Доиграешься! Мадам успокоиться бы давно пора — все ведь кончилось, Сафьянов этот теперь даром Ларисе не нужен. Нет. Не дает ей Лариска покоя. Когда только кончатся эти преследования?

— Никогда, — подняла голову Лариса, — это не кончится никогда.