Глава 3
На лестничной площадке уже не было крышки гроба.
Анна остановилась в нерешительности перед дверью и долго смотрела в черный зрачок «глазка», словно пытаясь встретиться взглядом с человеком, поджидающим ее в квартире и стоящим, как ей казалось, на расстоянии одного шага от нее. Их разделяла всего лишь дверь.
Если это Матвей, рассуждала она, внутренне содрогаясь при мысли о том, что он снова попытается изнасиловать ее, то он получит сполна…
Серебряная, довольно острая шпилька была просунута в рукав, в подкладку шерстяного жакета таким образом, чтобы в нужный момент Анна могла быстро извлечь ее и сунуть, скажем, в глаз своему насильнику…
Она позвонила. Дверь открылась не сразу.
Да, это был Матвей. Но он плохо выглядел. Был бледен и казался расстроенным. Мужчины в таком состоянии обычно не насилуют.
– Проходи… Что-то ты припозднилась. Самолет-то когда приземлился?
Он был одет так же, как в прошлый раз. Черная одежда лишь подчеркивала его резко обозначившуюся худобу и нездоровую белизну лица, которое казалось напудренным.
– Я долго не могла найти такси, – тихо ответила она, из последних сил стараясь не расслабляться: она бы не смогла в тот момент объяснить, каким образом шпилька оказалась уже зажатой в ее правом кулачке.
– Понятно… А где же твой преданный пес, Фермин?
– Я пришла одна. Его ЗДЕСЬ нет.
– Ты уже не можешь без провожатых? – усмехнулся он. – Что ж, проходи… Деньги с тобой?
– Конечно…
– Да уж… Я представлял тебя не такой. Ты, похоже, превратилась в дохлую рыбу, Анна Рыженкова… А мне рассказывали про тебя такие вещи… Присаживайся, я сегодня не в форме, а потому не смогу доставить тебе ту бездну удовольствий, которые ты получила от меня несколько дней назад… Скажи, тебе ведь понравилось то, что я сделал с тобой? Вам, женщинам, это нравится… Где деньги?
– А где папка? – судорожно сглотнув, пробормотала она, чувствуя, что теряет самообладание. – Мне нехорошо, у меня грипп… Давайте сюда вашу папку и забирайте деньги…
– У нее грипп! Похоже, и у меня тоже грипп, но я же не хнычу… Я спрашиваю тебя, сука, где деньги? Вытряхивай их из своей сумки без разговоров!
Она сидела не шелохнувшись. Все ее естество противилось такому обращению. Она ненавидела этого бледного, омерзительного типа, от которого и сейчас пахло так же, как тогда… Табаком, легким перегаром и еще чем-то мужским, тошнотворным… Она ненавидела сейчас мужчин ВООБЩЕ. Как биологический вид. Но и боялась страшно. Она и сама не могла понять, почему не отдает деньги, ведь ему достаточно одного удара, чтобы сбить ее со стула и повалить на пол, чтобы добить ногами… С него станется.
– Я начинаю подозревать, что ты не Анна Рыженкова. Та баба, о которой мне рассказывали, не могла бы так попасться, как ты… Привезла денежки, значит? И думаешь, что действительно существует папка, которую я собираюсь тебе отдать? Да кто ты такая, чтобы тебе вообще что-нибудь давать? Запомни – через неделю ты привезешь сюда еще столько же…
Сумка уже валялась на полу, а Матвей пересчитывал деньги. Все произошло в считанные мгновения. Одно движение – и деньги перекочевали в пластиковый пакет с изображением голой девицы.
Она не понимала, что с ней происходит. Неужели это конец?
Но теперь она ненавидела не только Матвея… Она испытывала ненависть еще к одному человеку. Именно сейчас, когда вдруг внезапно прозрела и поняла, как могло такое случиться, что она вообще оказалась в этой Богом забытой стране, куда возвращаться ей было столь же опасно, сколь счастливо и безмятежно она жила на ставшем ей родным острове Мэн.
Мила! Снова это ненавистное ей имя! Сестра, пусть даже и мертвая (хотя навряд ли такие, как она, умирают, они живут долго и переживают своих родных, высасывая из них кровь, как смертоносные клещи, питающиеся за чужой счет!), достала ее и отомстила за ту несчастную украденную тысячу долларов…
– Моя сестра действительно умерла? – спросила она шепотом, словно боясь нарушить тишину, воцарившуюся на какие-то несколько минут, пока Матвей прикуривал, прижимая к груди пакет с деньгами.
– А я почем знаю… Мы только выведали, что у тебя есть сестра, которая живет в С., как видишь, этого оказалось достаточным, чтобы выманить тебя… Видать, остатки русской крови еще бродят в тебе, раз ты могла купиться на такое…
И тут он застыл, с тревогой посмотрев на нее, как человек, который внезапно проговорился и теперь не знает, как понезаметней сделать вид, что ничего особенного не произошло и он не сболтнул ничего лишнего… Но Матвей явно проговорился: Анна поняла, что звонок из России, на который она попалась, был результатом усилий тех, кто стоит за Матвеем. И что история с похоронами сестры – плод ИХ профессиональной работы. Но десять тысяч фунтов, которые она привезла сюда – разве это сумма? Разве это вообще деньги, по сравнению с тем капиталом, которым она обладает и с помощью которого делает в год во много раз больше? И если люди, занимавшиеся ее поисками в течение трех лет, в курсе ее деятельности, то что мешало им запросить сто тысяч, а то и миллион?
Все это смахивало на какую-то игру, начало которой ей показали, а уж дальнейший ход событий, главной участницей которых ей еще предстояло стать, предугадать не смог бы и сам дьявол…
Чутье на этот раз подвело ее: она так и не смогла ухватить основную идею того, что произошло с ней в последнее время. С одной стороны, выходило, что шантажисты довольно неплохо осведомлены о ее прошлом и настоящем, но с другой – слишком уж ничтожной была запрашиваемая ими сумма, к тому же непонятны были причины ее предполагаемых частых вояжей в Москву. Кому понадобилось заставлять ее летать из Хитроу в Шереметьево и обратно, если принудить ее полностью откупиться и даже разорить ее было бы куда проще, находясь в Англии, где у нее под рукой вся необходимая для переводов на ИХ счета документация?.. Анна столько раз сама прибегала к шантажу и вообще занималась самыми непотребными в нравственном плане делами для вытряхивания денег из ослабевших компаний, буквально не сходя со своего кресла в офисе. Компьютер и телефон – вот средства, которыми она пользовалась для достижения желаемых результатов.
И она задала этот вопрос:
– Какой смысл мне летать туда-сюда, если требуемая сумма находится ТАМ, и перевести ее мне было бы куда проще, находясь там… Зачем вам было вызывать меня в Москву? Вы боитесь, что я обращусь в полицию? Но вы же и сами прекрасно знаете, что я не сделаю этого никогда… Чего вы от меня хотите? Вы убили Пола… Не отказывайтесь, я понимаю, что он показался вам лишним, и вы просто так, одним нажатием на курок лишили жизни умнейшего человека… Он лишь СОПРОВОЖДАЛ МЕНЯ, и больше ничего… Что мешает вам поехать в Англию, вытрясти из меня все оставшиеся деньги и после этого прикончить меня? Матвей, или как вас там! Кто за всем этим стоит?
Он открыл было рот, чтобы ей ответить, но в это время раздались гулкие удары в дверь, от которых задрожали стены.
– Все, хватит трепаться, и так столько времени потеряли… Это они! Они пришли за тобой… Извини, детка, но мне что-то неохота с ними встречаться… Они ребята такие – не любят сложностей. Оставайся здесь и постарайся быть с ними поласковей… Это У НИХ папочка с документами, а у меня теперь – твои денежки… Все мы люди смертные и хотим хорошо жить…
Она с ужасом смотрела, как он распахивает окно, вскакивает на подоконник и исчезает в фиолетовом проеме рамы… Он, человек, который каким-то образом что-то пронюхал про ИХ дела, про Интерпол и которому удалось встретиться с ней РАНЬШЕ них… Он, который обещал помочь ей оторваться от них и продать ей папку с документами, добытыми ИМИ, профессионалами из ФСБ, ценой трехлетних усилий, попросту подставил ее…
А разве она сама не виновата в том, что оказалась в ловушке, расставленной ее же слабостью? Иначе как можно назвать желание во что бы то ни стало приехать в Москву на похороны сестры, в Москву, вход в которую ей заказан; в Москву, тысячи законопослушных граждан которой, благодаря усилиям Анны Рыженковой, управляющей банком «Норд», остались обобранными до нитки?.. Как же она могла настолько забыться, чтобы потерять всякую осторожность и угодить в лапы ФСБ?
Дверь готова была слететь с петель, когда она, вскарабкавшись на подоконник, застыла над сверкающим при свете фонаря мокрым асфальтом тротуара. Второй этаж. Чтобы переломать все кости – достаточно и этой высоты. Но ведь Матвея-то нигде не видно, а это значит, что он не разбился. Спрыгнул, отряхнулся и побежал себе…
Сзади раздался страшный грохот, очевидно, рухнула дверь или что-нибудь в этом роде…
Справа от окна росла рябина, ее темно-красные гроздья напоминали сейчас какие-то кровавые сгустки, расплывавшиеся на глазах… Ближайшая к ней ветка, за которую Анна зацепилась, пытаясь перелезть на рябину, чтобы уже по стволу спуститься на землю, треснула под ее тяжестью, и она полетела вниз…
Ей повезло, под ногами был упругий газон, заросший подмороженной, но еще довольно мягкой травой. Если бы она упала на асфальт, она бы вряд ли уже поднялась…
Ладони ее кровоточили – она ободрала их о ветку, когда, скользя по ней, падала, пытаясь удержаться. Она бежала на свет, на освещенную улицу и почти ничего не чувствовала, кроме тяжести собственного тела. Сильно болело горло и почему-то живот.
Как ни странно, но никакой погони за собой она не заметила. На улице было удивительно тихо, и только редкие прохожие, закутанные до бровей в плащи и пальто, спешили домой, к своим домашним, к горячей еде…
Едва переводя дыхание, она свернула в какой-то темный проулок и остановилась, чтобы отдышаться. Она неожиданно разрыдалась, когда поняла, что оставила свою сумку в этой злополучной квартире. А ведь в сумке были ее кредитные карточки, немного наличных на текущие расходы и хорошо упакованное в целлофановый пакетик нижнее белье. Неужели теперь ей придется ночевать где-нибудь на вокзале?
И вдруг колени ее подкосились, и она чуть не лишилась чувств, когда до нее дошло, что в сумке остался и ее билет в Лондон… Самолет на этот раз вылетал из Москвы рано утром. Они с Полом собирались провести ночь в гостинице, а оттуда на такси добраться до Шереметьева… Но теперь Полу уже безразлично, в каком часу улетает самолет в Лондон…
Вик!
Она закрыла глаза и представила себе его лицо – небритые щеки, плотно сжатые губы, силящиеся сказать «нет» разводу, но онемевшие от предательства женщины, которую он создал, вылепил и вдохнул в нее жизнь… И, конечно, его глаза, темно-голубые, яркие, почти синие, с внимательными крупными зрачками, делавшими его взгляд жестким и одновременно печальным…
* * *
«Вик и тогда был красив и немного диковат, как все провинциалы, хотя слегка поправился, и вместо привычной гривы спутанных волос голову его украшала аккуратная, волосок к волоску, стильная прическа, делавшая его похожим на новорожденного нувориша.
Но он еще не умел толком держать себя, говорить тоном, который позволителен в этом обществе лишь при больших деньгах или власти (хотя к тому времени он был уже богат как черт и делал деньги, не выходя из дома, перепродавая акции через подставных людей, просто-таки молящихся на него за получаемые ими проценты от сделок), зато продолжал пользоваться неизменным успехом у женщин, которых так же, как я мужчин, использовал в своих корыстных целях. Как правило, он был благосклонен лишь к тем женщинам, мужья которых были ему полезны. Еще ему нравились совсем молоденькие девушки, почти девочки… Быть может, поэтому мы и расстались, и я поехала на остров Мэн одна? Ведь мне в ту пору было двадцать восемь лет, а девочке, с которой я застала его в своей же собственной постели, было максимум пятнадцать».
* * *
«На свое счастье, я нашла в кармане пальто несколько стодолларовых купюр и поняла, что их положил мне туда заботливый Пол, наверняка понимавший, что история, в которую я вляпалась по собственной вине, куда более опасна и сложна, чем можно себе предположить. И если внешне он старался держаться спокойно и всячески успокаивал меня, то в душе он, судя по всему, сильно переживал за меня. Иначе как можно было объяснить эти пятьсот долларов – деньги, которые мне бы и в голову не пришло класть в карман пальто! И он не предупредил меня об этом, чтобы не испугать. Значит, он вполне допускал мысль о том, что сумку из моих рук могут запросто вырвать… Что и случилось на самом деле.
Деньги придали мне уверенности. Вот только не было жетонов на метро, чтобы добраться до улицы Воровского, где жил Вик. Огромная квартира, которую он занимал теперь один, была куплена мною спустя год после нашего приезда в Москву. Почему мною? Да потому, что Вика устраивало то, что мы жили в гостинице, где нас прекрасно кормили и где можно было, не выходя на улицу, найти и бар, и игорный зал, и симпатичных молоденьких горничных, которые убирали у нас по три раза на день. Он понимал, что, живя в квартире, лишившись ставших уже привычными удобств, он попросту сойдет с ума от скуки, и поэтому сильно хандрил, когда мы переехали. Такой это был человек…
Я сильно рисковала, когда обменивала стодолларовую купюру на рубли. Это происходило в метро, возле обменного пункта, который был уже в это позднее время закрыт. Должно быть, поэтому я, получив пачку десятирублевок, постаралась как можно скорее запрыгнуть в электричку, чтобы за мной не увязался „хвост“: мне вдруг показалось, что парень, который разменял мне доллары, успел заметить и остальные стодолларовые бумажки, показавшиеся из моего кармана. Я становилась мнительной и шарахалась от каждого, кто, по моему мнению, мог походить на моих преследователей, которых я хоть и не видела в лицо, но которые представлялись мне бритоголовыми джинсоногими крепкими парнями с жестким взглядом немигающих глаз – визуальный стереотип, полученный в результате чтения российских газет и просмотра видеокассет, записанных Гаэлем с российских телеканалов.
Но мне повезло – я добралась до улицы Воровского без приключений, остановилась перед знакомым мне – до мурашек – домом и, задрав голову, слезящимися от счастья глазами посмотрела на МОИ окна…
Неужели сейчас я увижу Вика? Боже, что он скажет, когда увидит меня? Что я сильно изменилась? Постарела или, наоборот, похорошела? И тут же я осеклась: похорошела? И это после моего полета из окна и тех переживаний, которые наложили отпечаток на мое заплаканное, перемазанное тушью и помадой лицо? А если к этому облику прибавить еще температуру и все признаки гриппа? Да Вик, увидев меня на пороге, захлопнет дверь перед моим носом, приняв меня за бомжиху!
И это верно. Мою одежду было довольно сложно привести в порядок: пальто – в подсохшей грязи после падения, брюки – то же самое… Волосы растрепались, и от утренней укладки не осталось и следа. Так – ворох рыжей соломы…
А еще у меня сильно болели ладони, они распухли, и на них было страшно смотреть… Мне срочно требовалась перевязка. И я уже знала, кто мне ее сделает».
* * *
За три года код общей металлической двери этого старого, сталинской постройки, двухподъездного пятиэтажного дома, конечно, изменился. Но и новый код она довольно легко определила по стершимся кнопкам. Перебрав пару вариантов, Анна на третьем облегченно вздохнула: что-то внутри щелкнуло, и дверь открылась.
Она поднялась на второй этаж (и здесь второй этаж!) и снова оказалась перед дверью. Затрепетала, как там, на Солянке. Эти тайны за закрытыми дверьми рождали в ней неуверенность и страх. И хотя, конечно, здесь все было куда более привычным, в эмоциональном плане она испытывала не менее сильные чувства, чем перед встречей с Матвеем. Но если там ее сковывал животный страх и рисовались жуткие картины изнасилования, то здесь ее почему-то охватила тревога и, как ни странно, позабытое чувство ревности… С кем сейчас живет Вик? Как выглядит его очередная женщина и что она из себя представляет?!
Это были чисто женские переживания, не более.
С сильно бьющимся сердцем нажала она на кнопку звонка и даже перестала дышать… Тишина давила на уши и отзывалась гулким долгим звоном где-то в затылке… Никто не открывал дверь. Должно быть, Вик сидит в эту минуту где-нибудь в ресторане и попивает коньяк в обществе молоденькой свеженькой любовницы, и разве может ему прийти в голову, что сейчас, в столь поздний час в его квартире, вернее, перед дверью его квартиры стоит и дрожит от озноба вывалянная в грязи (причем как в переносном, так и прямом смысле) его бывшая жена, Анна. Банкирша, черт ее подери!..
Дверь была обита мягкой искусственной кожей черного цвета и сильно отличалась от современных металлических, «вторых» дверей, которыми отгородились от внешнего мира жильцы по соседству. Но уязвимость этой уютной с виду, «мягкой» двери была ложной: за ней находилась массивная кованая дверь с двумя мощными замками, запасные ключи от которых вместе с ключом от первой, «кожаной» двери Вик оставлял («На всякий случай, лапуль…») внизу, под обшивкой в специальной нише, предусмотренной для такого случая. Безусловно, оставлять ключи было рискованно, но Вик настолько редко пользовался ими, что обшивка практически не топорщилась, поскольку в нескольких местах была прижата довольно эффектными планками из желтого металла и навряд ли могла вызвать подозрение у потенциальных «домушников» благодаря своей «пухлости» и объему.
Оглянувшись и встав таким образом, чтобы никто из наблюдавших за нею соседей (если таковые, разумеется, были) не понял, зачем она так низко наклонилась, Анна сунула руку в самую глубь прорехи и вздрогнула, как если бы ее ударило током, когда наткнулась на что-то холодное и твердое.
Да, это были ключи. Те самые. Вик никогда не был практичным человеком и поэтому не удосужился поменять замки. Значит, спокойно живет. Так думала она, дрожащими руками вставляя первый ключ в замок и испытывая странное чувство вины перед тем, чья жизнь текла три года вот за этими дверями ОТДЕЛЬНО ОТ ЕЕ ЖИЗНИ…
«Должно быть, у него беспорядок, гора грязной посуды и слой пыли на мебели…»
Наконец все замки были открыты, и две двери гостеприимно распахнулись перед ней, словно приглашая войти.
Запах! Она узнала этот специфический запах ИХ квартиры. Здесь пахло так же, как и тогда. Ничего не изменилось. Вот только посуда была вымыта и убрана в шкаф, раковина помыта. Полы относительно чистые, и ковры вычищены.
Она ходила по комнатам и сравнивала то, что видела перед собой, с тем, что оставляла, когда спешно уезжала отсюда три года назад. В спальне, в огромном зеркальном шифоньере она нашла несколько новых дорогих костюмов Вика и почувствовала, как в носу защипало от подступивших слез. Вся ее жизнь с Виком вдруг предстала перед ней во всех подробностях. А когда она присела на краешек кровати, занимающей две трети спальни, ее охватило странное чувство, словно она никогда и не покидала эту постель, что она еще принадлежит этой спальне, этому запаху и тем вещам, которые ее сейчас так плотно окружают.
Вот бра, которое они выбирали с Виком, чтобы Анна могла ночами, когда он уже спит, заниматься, заучивая наизусть длинные колонки новых английских слов или подсчитывая разницу в стоимости акций… Да, она, безусловно, много работала, пропуская через свою голову огромное количество информации, впитывая в себя все то, без чего ее отъезд из страны был бы невозможен. Она настолько была поглощена осуществлением своих замыслов, что Вик, которому иногда хотелось сбросить с нее оцепенелость и, как он говорил, «встряхнуться», почти насильно увозил ее на какую-нибудь бесшабашную вечеринку, где они пили до утра, горланили песни, танцевали под любимую ею музыку Стефана Граппелли (Вик всегда брал с собой диск, потому что знал, в какое неистовство приводят Анну эти расхристанные и легкомысленные джазовые звуки, и от одного вида танцующей жены сам приходил в неописуемый восторг) и просто валяли дурака в компании таких же, в принципе, занятых и деловых людей, какими и они к тому времени стали. На эту ночь все превращались в обычных, жаждущих развлечений и острых ощущений расслабленных людей, которые могли позволить себе разного рода излишества, начиная с водки и коньяка и кончая экстази…
Иногда на эти вечеринки приглашались и те люди, которым предстояло сыграть с Анной в более смелую и опасную игру, но перед тем, как осуществить это, ей приходилось предлагать в качестве аванса свое тело. Как правило, это были представительные мужчины от сорока до шестидесяти лет, которые, прекрасно понимая, чего от них ждут, поначалу пытались вести себя с Анной грубо, как с вещью, но, когда знакомились поближе, резко меняли свое отношение к ней. Как ни странно, им было ПРИЯТНО находиться в постели с умной женщиной, способной в любой позе вести ироничные беседы, полные яда и сарказма, направленного, кстати, на них же самих. Не последнюю роль, конечно же, играла и привлекательная внешность Анны, ее стройное и гибкое тело, ее сексуальный опыт, который она успела приобрести за время, проведенное с Виком. Ее прежний любовник, Игорь, просто не успел дать ей в этом плане хорошее воспитание, поэтому наряду с иностранным языком и основами банковского дела приходилось учиться еще и этому.
Нагрузка была настолько сильной, как в интеллектуальном, так и в физическом плане, что, быть может, поэтому эта спальня и эта огромная кровать воспринимались ею как награда. Так приятно было забраться под одеяло, прижаться к Вику и почувствовать, как тепло разливается по телу, как обволакивает ее сладкая истома, граничащая подчас со сном… Это были самые блаженные минуты в ее жизни. Даже успехи в продвижении по службе не приносили ей столько настоящего наслаждения, как часы, проведенные в этой постели…
* * *
Вик в ту ночь так и не явился. Анна, которая долгое время бродила по комнатам в поисках следов пребывания женщины и так ничего и не найдя, поужинала в одиночестве, предаваясь воспоминаниям, и даже выпила водки, помянув Пола Фермина. Она хотела позвонить Гаэлю, чтобы рассказать обо всем, что с ней произошло, и попросить, чтобы он прислал людей, которые бы забрали тело Фермина, но в последнюю минуту передумала, решив, что такие звонки лучше делать утром, на свежую голову. Быть может, это был самообман, потому что она все еще надеялась, что весь этот кошмар пригрезился, приснился, что ей предстоит пробуждение, и не где-нибудь, а на острове Мэн, в объятиях Гаэля…
Но наступило утро, и она проснулась на когда-то принадлежавшей ей кровати, а за окном было серое московское утро. Вик так и не пришел…
* * *
«Я лежала и рассматривала потолок, в то время как самолет, который должен был отнести меня на своих крыльях в Лондон, улетел без меня… А у меня попросту не было сил подняться с постели.
Я была безнадежно больна. Почему безнадежно? Да потому что я потеряла всякую надежду на то, что мне хотя бы когда-нибудь будет лучше. Это была простуда или грипп, теперь это уже не имело никакого значения. Была высокая температура, но я не могла вызвать врача. Я ничего не знала о квартире, в которой находилась. Вполне возможно, что это была новая западня. И в голову снова поползли мысли о близкой смерти.
Я лежала, не нужная никому в этой квартире, в этом городе, в этой стране, и у меня не было даже сил позвонить Гаэлю. Я ждала часа, когда начну потеть, чтобы определить момент кризиса, после которого я или выживу, или умру. Время тянулось бесконечно долго, у меня был жар, мое тело словно подожгли изнутри… К тому же сильно болело горло. К этим моим несчастьям примешивались рези внизу живота, в котором словно кто-то ворочался с боку на бок из-за невозможности устроиться… Но я-то знала, что это такое, и старалась не обращать на это внимания. Поболит денька три-четыре и перестанет. Другой вопрос, где раздобыть гигиенические подушечки или хотя бы вату, чтобы пережить весь этот кошмар…
Ближе к вечеру, когда я совсем обессилела, мне показалось, что скрипнула входная дверь. Я вся напряглась, вглядываясь в темноту спальни, откуда хорошо просматривалась гостиная, чтобы увидеть входящего Вика…
Бледный луч, похожий на лунный, высветил на фоне белой, с матовыми стеклами двери тонкий девичий силуэт. Ну конечно, это пришла девушка Вика, и сейчас наконец-то я увижу и его…
Но ничего подобного не произошло. Девушка, закутанная во что-то прозрачное и светлое, вдруг повернулась в мою сторону и посмотрела, как мне показалось, прямо мне в глаза… Я вскрикнула и тотчас замолкла от подступившего кашля… Мое горло к тому времени уже представляло собой сплошную рану, я боялась глотнуть и оттягивала этот момент…
Это был призрак моей сестры, Милы. Она двигалась мне навстречу и протягивала ко мне руки. Она была красива, как бывают красивы покойники. Белое лицо, прозрачное тело, струящиеся по плечам волосы…
– Привет, сестричка… Как дела? Ты еще не забыла меня?
Я нашла в себе силы протянуть руку и включить лампу. Привидение сразу же исчезло, словно его и не было. Похоже, у меня начались галлюцинации, вызванные высокой температурой, а может, и общим психическим расстройством.
Время от времени мне хотелось плакать, и я пыталась, вызывая жалость к себе, выдавить хотя бы слезинку, но у меня лишь сдвигались к переносице брови, раздувались ноздри, а настоящего плача и, тем более, рыданий уже не было.
Коротать длинный вечер при свете было куда спокойнее, хотя почему-то временами начинало звенеть в ушах, словно внутри головы включали тихий моторчик…
Конечно же, после того, как мне уже во второй раз явился призрак сестры, я теперь думала только о ней. Я вспоминала нашу жизнь втроем в С. – Мила, я и Вик.
Мне сейчас трудно определить ту временную грань, которая отделила мою жизнь БЕЗ ВИКА от жизни С ВИКОМ. Потому что, исключая первые минуты моего неприязненного отношения к тогда еще неизвестному мне парню, явившемуся в наш дом в качестве сожителя Милы, его присутствие доставляло мне радость. Во-первых, у меня появилась возможность достаточно убедительно продемонстрировать всю ту разницу между мною и сестрой во всем, что касалось (во всяком случае поначалу) быта. Я всегда знала, что мужчина ценит в доме хорошую еду, чистоту и комфорт, а потому изо всех сил принялась просто-таки совращать вечно голодного и поэтому раздраженного Вика сытными обедами и ужинами. Причем я взяла с него слово, что Мила, которая пропадала где-то целыми днями, фотографируя для местных газет, и у которой вечно не было времени, чтобы что-нибудь приготовить для своего возлюбленного, никогда не узнает о наших совместных трапезах. И как ему было не держать своего слова, когда я просто купила его пельменями да борщами. Мила, возвращаясь поздно вечером продрогшая и тоже голодная, сначала подолгу отогревалась в ванне (Вик жил с нами с осени по весну, когда на улице было холодно, быть может, поэтому у меня в памяти они ОБА всегда мерзли), а уж потом, закутавшись в длинный, до пят теплый халат, сидевший мешком на ее хрупком теле, принималась поджаривать хлеб и варить кофе… И этим она собиралась насытить своего Вика! Я была в шоке и несколько раз пыталась поговорить с ней на эту тему. Я объясняла ей на пальцах, что Вик бросит ее, если она не перестанет вот так по-свински относиться к своим женским обязанностям, на что всегда получала приблизительно такой ответ: если бы ему не нравилось, он бы уже давно ушел, а если он такой голодный, то пускай обедает в городе, там полно дешевых кафе и столовых… И Вик, разумеется, уминал гренки с чашечкой кофе и даже делал вид, что ему нравится такой ужин. Оно и понятно – почему бы не подзаправиться во второй раз, тем более что не так давно с моей и Божьей помощью он съедал большой кусок мяса, полсковородки картошки и миску салата.
Я не знала, какие между ними были отношения и что связывало эту странную пару (странную, потому что я до сих пор не могу понять, как можно было вообще жить с моей сестрой – образчиком наплевательского отношения к мужчинам вообще и Вику, в частности), но, когда после ужина они запирались вдвоем в спальне, меня охватывало жесточайшее чувство обиды и досады прежде всего на самое себя. Я недоумевала, что движет мною и заставляет заботиться о Вике. Безусловно, он нравился мне как мужчина, и даже при том, что у меня был Игорь, сексуальные отношения с Виком могли бы только обогатить мою эмоциональную жизнь. Представьте себе, сколько новых чувств и переживаний испытали бы мы оба – Вик и я, – стань мы любовниками! Одно дело любить в открытую, как это было у него с моей сестрой, а совершенно другое – хранить подобные отношения в тайне! Я бы… точнее, МЫ обманывали бы эту худосочную мышь, как про себя называла я Милу! Эта мысль кружила мне голову… И дело тут не в моей порочности, а в той несправедливости, благодаря которой она пользовалась Виком, не имея на него, в сущности, никаких прав. Я больше чем уверена, что Вик решился на то, чтобы жить с ней, лишь из-за собственной бытовой неустроенности. Я знала, что до того, как перебраться к нам, он жил со своей матерью в крохотной комнатке, и когда его мать собралась выйти замуж, он начал подыскивать себе комнату… Тут-то на горизонте и появилась Мила с квартирой, нежным молодым телом и огромным желанием заиметь мужчину в собственность… Но ведь квартира принадлежала не только ей, стало быть, у меня на Вика были приблизительно такие же права (если не больше).
Но я не всегда думала о Вике. Только когда мы вдвоем оказывались дома и мне доставляло удовольствие заботиться о нем… Ведь у меня был Игорь и была собственная, никак не связанная с моими домашними, жизнь. Кроме того, я, находясь в должности конкурсного управляющего одним обанкротившимся предприятием, пускала его вполне законным, надо сказать, образом с молотка, надеясь поиметь с этого приличную сумму… И все бы ничего, если бы бывший директор этого предприятия не обратился в прокуратуру с тем, чтобы пресечь мои слишком уж рискованные операции по распродаже имущества автопарка…
Если бы не Игорь, который первым предупредил меня об этом, вряд ли мне удалось бы избежать если не ареста, то уж скандала во всяком случае. По совету моего покровителя я, прикинувшись тяжелобольной, подала заявление в местную администрацию с тем, чтобы меня освободили от этой должности, после чего, что называется, ушла на пару месяцев в тень. Игорь, который всегда был против того, чтобы я вообще работала, поскольку его сильно огорчали любые мои неудачи, но прекрасно знавший меня и понимавший, что я не смогу сидеть без дела и мне необходимо как-то самореализовываться, обещал устроить меня финансовым директором в одну крупную коммерческую фирму, занимавшуюся продажей компьютерной техники. И он бы устроил, в этом я нисколько не сомневаюсь, если бы остался жив…
Его убили, а вместе с ним убили и мою мечту. Мы собирались пожениться и уехать за границу. Мы много работали, чтобы осуществить наши планы. Но его отняли у меня. И в моей жизни образовалась брешь, пустота, которую мне необходимо было заполнить новым мужчиной. И хотя я понимала, что после Игоря вряд ли мне удастся найти человека такого же полета, Вик тем не менее показался мне наиболее достойной кандидатурой. И дело не только в его красоте и обаянии, которых было в избытке. Он был умен, в нем, как и во мне, и в Игоре, билась та золотоносная авантюрная жилка, без которой я просто не мыслила свою дальнейшую жизнь. Я всегда знала, что в нашей стране, соблюдая законы и ожидая перемен извне, никогда и ничего не добьешься. Поэтому всегда действовала так, как считала нужным, проворачивала свои дела со свойственным мне стремлением к риску и, надо сказать, не без удачи. Но, когда у меня был Игорь, я понимала, что лишь благодаря его поддержке я имею право так отчаянно подставлять свою голову под прокурорский меч. Не будь его, вряд ли я ходила бы с высоко поднятой головой и вела себя более чем дерзко с представителями местных властей. Я продавала зерно, сахар, водку, автомобили… Я собаку съела на продаже акций местной телефонной станции, которая, будучи монополистом, творила в городе что хотела, взвинчивая до абсурдной цифры абонентскую плату и делая на таком простом процессе, как установка или перенос телефонов, баснословные деньги. Мне потребовался всего один месяц на то, чтобы найти на генерального директора – этого телефонного монстра, Карсавина Ивана Петровича, такой компромат, что он готов был принять любые мои условия, лишь бы выкупить у меня горячую видеокассету… Старый кобель сожительствовал со своей тринадцатилетней падчерицей, которая за определенную плату согласилась помочь мне в съемках их очередного свидания…
А условия мои были следующие: ему предлагалось организовать филиал своей телефонной станции, своеобразный центр, который должен был якобы заниматься ЛИШЬ УСТАНОВКОЙ ТЕЛЕФОНОВ. А так как желающих обзавестись нужным аппаратом в городе было больше чем достаточно, то идея организации такого центра была подхвачена администрацией на „ура“. По моим указаниям было образовано акционерное общество, акционеры которого, то есть будущие владельцы телефонов, должны были купить акции на довольно солидную сумму с тем, чтобы потом получать на них дивиденды. Мощная реклама, средства на которую дал Карсавин из своего кармана, сделала свое дело. Тысячи и тысячи отпечатанных бланков, подкрепленных фальшивыми печатями „альтернативной телефонной компании“, были проданы жителям города по высоким ценам.
Словом, деньги были приняты (в кассе сидели нанятые на время совершенно случайные, взятые прямо с биржи безработные женщины, которые за мизерную оплату заполняли бланки), разделены между мною, Карсавиным и тем чиновником из городской администрации, который дал „добро“ на осуществление этой идеи. Но если Карсавин понимал, что после того, как городу станет ясно, ЧТО же произошло на самом деле, и акционеры кинутся громить офис несуществующего центра, ему придется бежать, и на этот случай у него уже были куплены билеты и оформлены визы в Германию, то чиновник, получив свою тысячную процента (он, на мое счастье, оказался надутым индюком, ничего не смыслившим в подобных делах), был арестован, и по делу о создании центра было возбуждено уголовное дело.
Что касается меня, то следов моей деятельности не смог бы найти ни один самый дотошный следователь, занимающийся этим громким делом. Мне принадлежала лишь идея, в остальном я действовала чужими руками. Карсавин сбежал, и я была уверена, что он будет молчать. А на чиновника мне было глубоко наплевать.
Деньги я отдала Игорю, поскольку знала, что он сумеет наварить на них в десятки раз больше. По сравнению с тем, сколько зарабатывал он на своих аферах, мой „гонорар“ казался лишь студенческой стипендией, не более…
Его убили спустя неделю после того, как я привезла ему „телефонные“ деньги.
День его смерти – самый черный день в моей жизни…»
* * *
Кризис наступил только на третью ночь, когда ей уже начинали слышаться голоса, когда не было сил ни погасить лампу, ни зажечь ее, хотя хотелось то того, то другого, в зависимости от появления призрака ее сестры…
Музыка, завораживающая, сопровождающая то блаженство, которое охватило Анну перед тем, как ей оставалось сделать последний шаг в неизвестность – в смерть ли, в продолжение жизни, – напоминала звучание органа на фоне мощного симфонического оркестра. То была музыка Баха, несомненно. Она уже где-то и когда-то слышала эту музыку…
Потом ей показалось, что комната опрокинулась и с огромной скоростью несется куда-то в пропасть… Судорожным движением ухватилась за простыни, казавшиеся ледяными, и закричала, проваливаясь в бездну.
…Очнулась она, завернутая в мокрую простыню, словно в кокон. Все вокруг нее было мокрым и липким. Кризис миновал. Хотелось пить.
А Вик так и не пришел.
Однажды, когда она спала, постепенно набираясь сил, ей показалось, что дверь открылась и в комнату вошел кто-то в белом. Но это был уже не призрак. Это была реальная женщина в светлом домашнем халате, которая, увидев лежащую на постели Анну, сначала вскрикнула, а потом, присмотревшись повнимательнее, ахнула и зажала рот рукой.
Они узнали друг друга. Женщину звали Дора, но Вик обычно называл ее дурой. Она жила этажом ниже и всегда при встрече с Анной здоровалась. Поговаривали, что Дора отравила своего парализованного мужа, чтобы облегчить его страдания, а заодно и свою собственную жизнь. Ей было за сорок, но выглядела она значительно старше из-за чрезмерной полноты, внешней медлительности и какой-то основательности.
– Вы… Анна? – спросила Дора, дрожащей рукой пытаясь включить верхний свет.
– Пожалуйста, не включайте, а то я ослепну… – прошептала Анна, давясь слезами от внезапно нахлынувших чувств: ведь она впервые за эти дни увидела перед собой знакомое лицо!..
– Это вы… Если честно, то я вас с трудом узнала, даже не узнала, а догадалась…
– Вот теперь включайте свет… – и Анна, прикрыв глаза ладонью, ахнула, когда перед глазами у нее вспыхнул огненный шар.
Она несколько минут слезящимися глазами смотрела на Дору. Та же, в свою очередь, видела перед собой почти призрак той яркой и красивой женщины, какой она помнила свою бывшую соседку. Она знала от Вика, который нанял ее после отъезда жены убирать квартиру, что Анна вышла замуж за иностранца и уехала за границу. Кроме того, Дора не могла не знать, что Анна в свое время была объявлена в розыск, но потом, по словам Вика, после того, как ею были представлены необходимые документы, подтверждающие ее невиновность и то, что она стала жертвой чужих финансовых махинаций, ее оставили в покое. Кажется, она даже поменяла гражданство… И вот теперь Дора вдруг увидела ее полумертвую, с серым, осунувшимся лицом, запавшими потемневшими глазами и свалявшимися грязными волосами в его, ВИКА, постели! Это было невероятно! И она бы никогда не узнала Анну, если бы не интуиция… Дело в том, что, хотя Вик никогда не был святым (а Дора довольно прилично успела его изучить за эти три года и находила, что он мужчина хоть куда, но только немного скрытный), он никогда не приводил женщин к себе домой. Дора знала, где он бывает и с кем, поскольку не раз по его телефонному звонку ездила за ним и привозила его домой после какого-нибудь затянувшегося застолья, и уважала за то, что он не пьянствует у себя дома. И только недавно в его жизни появилась более-менее постоянная женщина, по имени Татьяна, но и она еще ни разу не ночевала в этой квартире. Вик сам ездил к ней и иногда оставался у нее ночевать.
Дора, женщина весьма чувствительная и склонная к сентиментальности, решила, что Вик не приводит к себе любовниц, чтобы не осквернять постель, на которой он спал со своей бывшей женой. Дора была уверена, что Вик продолжает любить Анну до сих пор. Быть может, из-за женской солидарности, но скорее из-за чувства огромной симпатии к Анне, образ которой за эти три года окутался тайной и приобрел романтический ореол, Дора, увидев на постели женщину, безошибочно определила, что это именно Анна.
– Я знаю, вас зовут Дора… Вы наша соседка. Как хорошо, что вы пришли, я жутко простыла и просто погибаю здесь одна… Вы не знаете, где Вик?
Дора не могла вот так с ходу рассказать ей о существовании Татьяны. Будь увлечение Вика недостойным внимания, она бы, может, и сказала. Но Татьяна, которую она видела мельком всего несколько раз, показалась ей вполне серьезной молодой женщиной, достойной Вика. Больше того, Дора хотела бы, чтобы Вик женился на ней. Возможно, отсутствие собственной личной жизни сделало Дору неравнодушной к чужим судьбам. Кроме того, Вик за последние три года стал для нее единственным близким человеком, ведь, кроме того, что он был просто симпатичен ей, он еще и хорошо оплачивал ее труд.
– Я не знаю, где Вик, может, уехал куда… Но вы-то, бедненькая, на кого же стали похожи? Что же это такое с вами стряслось? Почему вы не позвонили и не предупредили о своем приезде?
– Да так уж получилось… – волнуясь, ответила Анна, пытаясь приподняться с постели. – Ночью у меня был кризис, жар, я лежу вся мокрая… Вы не могли бы помочь мне…
– Я сию же минуту вызову врача! – с жаром воскликнула Дора, подсаживаясь к телефону и боясь, как бы Анна вообще не умерла на ее глазах.
– Ни в коем случае, – взмолилась Анна и от ужаса закрыла лицо руками: не хватало только еще, чтобы ее обнаружили и арестовали… – Прошу вас, Дора, не вызывайте врача. Мне уже лучше. Просто должно пройти какое-то время, чтобы я пришла в себя. Я сильно простыла в Москве, у меня была высокая температура, но теперь-то она спала… Вы не могли бы принести мне чистые сухие простыни и пижаму Вика?
Часа через полтора Анна уже лежала на чистой постели, одетая в теплую пижаму бывшего мужа, и пила принесенный соседкой куриный бульон. И хотя она была еще очень слаба, но все же чувствовала, как силы постепенно возвращаются к ней.
– Вон, как у вас щечки разрумянились… Завтра я помогу вам помыть голову, и вы снова станете такой же красивой, как прежде… Так какими же судьбами вы оказались в Москве? По делу или, извините, соскучились по своему благоверному? Ведь он у вас такой хороший, такой умница, деньги зарабатывает, себя и квартиру в чистоте содержит, уважительный такой… И чего это вы с ним развелись? Потянуло за границу?
Правильно Вик называл ее дурой, дура, она и есть дура, а никакая не Дора, подумала Анна, стараясь не придавать значения услышанному. Она ничего не ответила, как если бы и не расслышала заданные Дорой вопросы. Она пила маленькими глоточками бульон и вспоминала дни, проведенные с Виком. И вдруг очнулась от какого-то громкого звука: это Дора, решив, что с больной случился столбняк, поскольку она застыла без движения и никак не реагировала на ее голос, закричала, чтобы привести Анну в чувство.
– Что это вы так пугаете меня? – Дора, склонив голову набок, внимательно смотрела Анне в глаза. – Разве можно так?..
– У меня уши закладывает… А что Вик, у него есть женщина, у которой он ночует?
Дора покраснела. Она не знала, что и ответить.
– Он иногда ночует на работе, вы же знаете, у него кафе, а там много работы…
– Дора, я повторяю, у него кто-нибудь есть? Вы молчите… Ну что ж, я все поняла. Только напрасно вы делаете вид, что ничего не знаете. Вы думаете, я ничего не соображаю? Ведь у вас есть ключ от этой квартиры, это во-первых, во-вторых, в квартире, как вы и сами отметили, довольно чисто. Стало быть, убираете здесь именно вы. А если вы вхожи в дом, значит, должны знать нравы хозяина. Он женился и переехал к жене?
– Они еще не женаты, но она особа в высшей степени положительная, кажется, биолог по образованию и работает в лаборатории, ставит какие-то опыты на мышах… Я видела ее. Внешне так, ничего особенного, но глаза добрые и одевается скромно. Вы уж извините, что мне приходится говорить вам об этом. Ведь вы предпочли бы, чтобы ваш муж был один…
– Дора, не говорите глупостей! Прошло три года, и я не настолько глупа, чтобы не понять, что мужчина, которого бросили, имеет право устраивать свою личную жизнь так, как ему этого хочется. Другое дело, что он мне нужен по делу. Из-за него я и не смогла улететь домой… Как вы вообще, Дора, здесь живете?
– А что такого? У нас уже начали топить, внизу магазин построили, ваш муж платит мне приличные деньги, так отчего же мне здесь не жить?
Анна покачала головой и только что не покрутила пальцем у виска: до чего же глупа милейшая соседка!
– Я спросила про Россию вообще, – пояснила она. – На меня напали в подземном переходе, отобрали сумку, в которой лежали все деньги и билеты… Теперь понятно, о чем я говорю?
– А вы не ходите по городу, когда темно. У нас здесь почти никто не ходит, как стемнеет, это в центре много людей… Опасно стало жить, что верно, то верно. У двух моих приятельниц есть газовые баллончики… Жизнь стала трудной, но если жить правильно и не высовываться, где не нужно, то все будет нормально… Зато в магазине продают разные тропические фрукты, рыбу, мясо… Видите, как меня разнесло?! А что?! Ведь кроме как вкусно поесть у меня и радости-то никакой в жизни не осталось. Вот телевизор разве…
– А что же вы замуж не выйдете? У вас, извините за прямоту, хорошая квартира, любой холостяк будет только рад сойтись с вами, к тому же вы такая симпатичная женщина… – Анна говорила едва слышно, однако голос ее, словно под высоким сводом, звонким гулом отдавался в голове и отнимал последние силы.
Она испытывала благодарность к Доре за ее заботу, а потому сочла необходимым сказать ей что-то теплое и простое, что говорят в таких случаях женщины, желая выказать свое расположение.
– Вы практичная женщина, сразу видно, – улыбнулась Дора и взяла из рук Анны пустую чашку из-под бульона. – Но мне, если честно, никто не нужен. У меня был муж, и я знаю, что это такое – быть замужем. Я так с ним измучилась, что решила: все, с меня хватит, поживу теперь для себя. Одно жалко – детей у нас нет. Но не думаю, что все те, у кого есть дети, уверены в том, что дети похоронят их как следует и, что самое главное, будут заботиться о своих родителях при их жизни и особенно болезни… Дети, как правило, эгоистичны…
– Дора, вы не принесете мне телефон, чтобы я могла позвонить… – прервала соседку Анна и тут же осеклась, представив, как любопытная Дора будет подслушивать ее разговор с Гаэлем. Нет, это невозможно! К тому же телефон Вика до сих пор может прослушиваться ФСБ.
– Я могу позвонить, – предложила услужливая соседка, сгоравшая от нетерпения узнать, с кем же намеревается пообщаться Анна.
– …в аэропорт, – продолжала Анна, – чтобы узнать рейсы в С. Я собиралась проведать свою сестру…
– А у вас есть сестра?
– Есть… Но только мы давно не виделись, поэтому было бы неплохо сначала позвонить ей…
Ей вдруг стало жарко при мысли, насколько реально то, о чем она только что сказала Доре. ПОЗВОНИТЬ МИЛЕ! Как же она раньше не сообразила?! В С., в квартире, которая им досталась от родителей и где они прожили столько лет, навряд ли изменился телефон…
– Дора, наберите, пожалуйста, код… Записывайте, – и Анна, откинувшись на подушки и прикрыв глаза, принялась диктовать код и номер ее родного телефона. – Записали?
– Конечно… Я мигом.
И Дора принялась набирать номер.
– Длинные гудки, – заговорщически прошептала она, протягивая Анне трубку. – Говорите…
Трубку сняли на другом конце провода, и Анна услышала незнакомый и довольно низкий женский голос.
– Добрый вечер… – проговорила она в страшном волнении, как если бы звонила на Тот Свет. – Как мне поговорить с Милой Рыженковой? Ведь это Мичурина восемнадцать, квартира шесть?
– Послушайте, я не знаю, кто вы… – произнесла каким-то странным голосом женщина, – а потому мне трудно сообразить, ЧТО ИМЕННО я должна вам сказать…
– Это звонит ее сестра, Анна… – выпалила она и замерла, прислушиваясь к ударам собственного сердца: ведь она не имела права раскрываться, держа в руке трубку телефона, принадлежащего именно Вику. Она забылась…
– Сестра? Тогда и вовсе непонятно… – голос женщины звучал так, как если бы она говорила в картонную трубу, приглушающую громкость. Или же у нее просто-напросто был насморк. – Вы меня слышите?
– Слышу, конечно… – Анна начинала терять терпение. – Так где Мила?
– Она умерла, деточка… Еще два года тому назад, кажется…
– Умерла?.. – Анна почувствовала, как волосы на ее голове зашевелились. – Но как это случилось?
– Не знаю… Кажется, ее сбила машина.
– А кто же тогда вы?
– Мы купили у вашей сестры эту квартиру, сначала долго снимали, а потом выкупили… Так что вы уж там сами разбирайтесь…
Короткие гудки. Анна, опустившись на подушки, почувствовала, как слезы горячими потоками потекли к вискам…
– Что случилось? – Дора присела к ней на постель. – Что-нибудь с вашей сестрой?
Анна посмотрела на нее, но ничего не ответила. Да и что она могла сказать этой чужой женщине, так раздражающей ее своими толстыми розовыми щеками, кисловатым запахом тела и неестественно вытаращенными от чрезмерного любопытства глазами?
Ей не хватало воздуха, ей не хватало того внутреннего стержня, который сломался в ней, едва она сошла с трапа самолета здесь, в Шереметьеве-2, четвертого октября тысяча девятьсот девяносто восьмого года, когда приехала на Солянку хоронить свою единственную сестру Милу…
Анна отвернулась к стене и разрыдалась.
