Глава 4
СЛАВЯНЕ
Больше всего на свете Елизавета Кустанаева, которую те, кто знал ее близко, чаще звали Лисой, чем Лизой, ненавидела беспорядок. Любой — в делах, в вещах, в отношениях между людьми. Когда неожиданно и коварно глохла машина на пустой дороге, когда из облэнерго поступали не учтенные бизнес-сметой счета за перерасход электричества в теплицах, когда с треском отлетала застежка у любимого французского бюстгальтера, когда человек, на которого было потрачено пять лет собственной жизни, в одно прекрасное утро объявлял: Я от тебя ухожу.
Вот и сейчас привычный уклад в доме, который Лиса давно уже считала почти своим, не просто нарушился, а был буквально взорван, так что осколки его разлетелись по холлу, зимнему саду, гостиной и спальням, ранив всех без исключения домашних жестоко и страшно.
— До каких же пор я должен сидеть вот так, сложа руки?! Надо же что-то делать. Я ведь должен хоть как-то помочь ей, моей девочке…
Крик души. Вопль мужского нутра, взвинченного алкоголем, — Лиса брезгливо прислушалась — начинается… Она курила на открытой веранде второго этажа особняка Чибисова. А сам хозяин дома Михаил Петрович находился внизу в гостиной вместе с настоятелем славянолужского храма отцом Феоктистом и Иваном Пантелеевичем Кошкиным, которого, несмотря на его преклонный возраст и больное сердце, агрофирма Славянка держала в своих штатах в качестве ведущего специалиста по сельхозкультурам.
Отец Феоктист и Кошкин вот уже второй день неотлучно находились при Чибисове в качестве самых близких и доверенных советников в главном вопросе текущего момента-что делать?
— Я так больше не могу, нервы не выдерживают. Я пойду к ней, сейчас пойду… Как же мы оставили, бросили ее там одну?
Лиса Кустанаева снова услышала голос Михаила Петровича — полный отчаяния и гнева, он потряс особняк от фундамента до черепичной крыши. Она вздохнула, поморщилась. Эх, Миша, Миша… Только ты и можешь, оказывается, реветь вот так от бессилия и выпитой водки. Второй день только и делаешь, что ревешь, Да пьешь, да звонишь в Москву и Тулу своим адвокатам, да задаешь отцу Феоктисту бессмысленные риторические вопросы…
— Михаил Петрович, сядьте. Я прошу вас — сядьте, успокойтесь. Нельзя же так, в конце концов! Будьте же мужчиной…
Это там, внизу, в гостиной громко и веско произнес отец Феоктист. Он был из бывших флотских офицеров. И порой бравый капитан второго ранга брал в нем верх над смиренным служителем церкви.
— Отец, дорогой мой, уважаемый батюшка, вы вот каждое воскресенье проповеди народу читаете… Так скажите мне, ответьте — за что это всё нам? Вот это? Ребенку моему единственному — Полине? За что? За какие такие грехи?
Лиса Кустанаева, курившая наверху, уловила в громоподобном голосе Чибисова явный вызов. В гостиной зрел духовный бунт.
— Христос пострадал за нас плотию, то и вы вооружитесь тою же мыслью, ибо страдающий за нас плотию перестает грешить, — ответил отец Феоктист. — Пути господа неисповедимы. Бывает, что наши грехи, грехи взрослых, искупают за нас наши дети.
— И это, по-вашему, справедливо? — спросил Чибисов.
— Вопрос не в том, что нашей нравственно несовершенной человеческой природе кажется или не кажется справедливым. Вопрос в том, что думает о нас, наших грехах, нашей расплате за них и нашем покаянии господь наш.
— Поговорили бы вы так лет двадцать назад, отец Феоктист, — услышала Лиса Кустанаева скрипучий старческий голос Кошкина, — живо бы вас командование Северного флота на ковер вызвало и погоны долой.
— Какой-то подонок жизнь мою под откос в один миг пустил — убил моего зятя, надругался над моей дочерью единственной. Довел ее до того, что девочка рассудка почти лишилась, а вы говорите мне о том, что думает об этом бог! — воскликнул Чибисов. — Да где он, бо-то? Я ему месяц назад колокола в церковь повесил. Семнадцать тысяч долларов с одного литья только, между прочим, не считая установки на колокольню. А он мне за это— ЭТО вот?! Да что вы мне о покаянии лапшу на уши вешаете? В чем мне каяться? В том, что я вкалываю как проклятый? Что вот этими руками все себе заработал — дом, капитал, дело свое? В том, что жены лишился, Полинка у меня на руках сиротой осталась? В том, что всю округу, земляков своих работой, зарплатой обеспечиваю, кормлю-пою, от водки загнуться не даю как другим? Моя жизнь — вот она, как на ладони. — Голос Михаила Петровича патетически звенел. — В чем виноват я, не отрицаю — ну, за воротник залью в компании когда лишнее, охоту люблю по осени, выражаюсь не всегда литературно-культурно. Так я ж мужик. На земле вырос, с землей всю жизнь дело имел. На земле и умру, где-нибудь в поле. Упаду как заезженный конь в борозду…
— Когда был цел Советский Союз, — Лиса Кустанаева снова услышала голос Кошкина, — таких вещей и в проекте — бить не могло. Насчет убийств тогда строго дело было. Чуть что — расстрел. А сейчас? Ну, поймают его этого сукиного сына, и, думаете, расстреляют? Нет, в тюрьму посадят. Кормить будут, стеречь, дерьмо за ним убирать лет этак еще двадцать. А его б не в тюрьму надо, а под трактор сразу гусеничный, под асфальтоукладчик. Чтобы только мокрое место одно осталось.
— Елизавета Максимовна, я пришла вам сказать… Она, кажется, проснулась. Глаза открыла. Я спросила, как она себя чувствует, но она ничего не ответила. Молчит…
Лиса обернулась: перед ней стояла медсестра Вера, которую Чибисов еще вчера утром привез из районной больницы, чтобы она неотлучно находилась при Полине. Лиса была категорически против этого. По ее мнению, Полину надо было сразу же поместить в хорошую частную клинику в Москве. Но Чибисов воспротивился.
— Хорошо; спасибо. Идите к ней. Может быть, ей что-то понадобится, — сказала она медсестре. — Она так ничего и не ела?
—Нет.
— А платье… Вы наконец забрали его?
— Нет, я не смогла.
— Я же вас просила, Вера, — Лиса Кустанаева повысила голос. — Платье у нее необходимо забрать. Следователь настоятельно просил, чтобы мы его сохранили. Там могут быть следы…
— Но она не дает. Что я могу сделать? Силой отнимать? Она вцепилась в него чуть ли не зубами, когда я попыталась взять его, — жалобно возразила медсестра. — Не психиатричку же нам вызывать со смирительной рубашкой. Это и не платье уже — просто тряпка грязная, окровавленная, но Полина ее не дает никому. Настаивать, отбирать насильно — значит, только еще больше навредить.
Кустанаева щелкнула зажигалкой, закурила новую сигарету.
— Насчет психиатрички — это дельная мысль, — сказала она. — Ну, что же вы стоите? Возвращайтесь к ней. Я сейчас спущусь к Михаилу Петровичу, скажу ему.
Медсестра покорно заковыляла прочь. Она была маленькой и рыхлой. Сын ее работал техником в агрофирме Славянка, а сама она знала Чибисова, когда он был еще директором совхоза, и несколько лет состояла приходящей сиделкой при его больной жене.
Они все здесь такие, — подумала Лиса, — все с одной грядки. Свои. А я здесь не своя. Чужая всем. И черт меня дернул заехать в эту дыру?
Кустанаева начала работать у Чибисова два года назад. Встретились они совершенно случайно, однако случайность эта обернулась для обоих далеко идущими последствиями. До Чибисова жизнь Лисы Кустанаевой определяли глобально двое мужчин — сверстник-муж, с которым они были женаты с четвертого курса финансового института, и пожилой работодатель-любовник — непосредственный начальник мужа, к которому опять же не кто иной, как этот самый муж, и устроил Лису личным секретарем. Все трое работали в банке Столичный кредит в Москве. Жизнь шла своим чередом и даже радовала разнообразием, а затем вдруг показала волчий оскал. Сверстник-муж завел роман на стороне с восемнадцатилетней студенткой и однажды за завтраком изрек очень спокойно и просто: «Я от тебя ухожу, Лиса, совсем. Так получилось, извини. Надо обговорить, как нам лучше разъехаться — менять эту квартиру или продавать?»
А пожилого работодателя, на которого Лиса сразу же после крушения семейного очага возложила все свои надежды, буквально через неделю застрелили в его собственном подъезде. По этой причине банк «Столичный кредит» лопнул, и Лиса в одночасье лишилась и богатого любовника, и престижной работы, и хорошей зарплаты, и любящего мужа, и квартиры.
К счастью, при ней осталось самое главное — ее внешность. Лиса всегда по праву гордилась своей стройной высокой фигурой. Длинные ноги, роскошные рыжие волосы, атласная кожа, задумчивые загадочные серо-голубые глаза были истинными козырями в новой игре, что навязывала ей судьба. Чибисов, как он простодушно признался впоследствии, обратил на нее внимание именно из-за ее внешности, а уж только потом оценил и ее деловую хватку.
С банком «Столичный кредит» агрофирма «Славянка» поддерживала деловые связи, а близкий друг Чибисова Антон Анатольевич Хвощев даже одно время входил в совет директоров банка. Он и познакомил Кустанаеву и Чибисова на похоронах застреленного банкира.
— Я слышал от покойного много теплых слов в ваш адрес, Лиза, — сказал Чибисов, когда они возвращались в машине с поминального банкета. — Вы очень красивая женщина… Я даже не ожидал. Где вы намерены работать?
— Не знаю, — честно призналась Лиса. — В банке введено внешнее управление, через пару недель нас всех уволят.
— Я на днях лечу на Кипр, в Ларнаку, — сказал Чибисов. — Союз агропромышленников проводит там симпозиум. Мне нужен секретарь, желательно со знанием английского. Я по-дурацки чувствую себя за границей, Лиза. Просто робею, честное слово. А в результате за все всегда переплачиваю пропасть денег… А я слышал, вы недавно с мужем развелись?
В Ларнаку в пятизвездочный отель, где проводился симпозиум, они поехали вместе. Лиса не удивилась, когда оказалось, что Чибисов заказал только один номер — шикарный люкс с джакузи. С Кипра все и началось. А потом оказалось, что быть подле Чибисова в качестве эскорт-секретаря нужно не в Москве, а в ста семидесяти километрах от нее — в Славянолужье. Это стало для Лисы неприятным сюрпризом. Однако, взглянув под правильным углом зрения на особняк на берегу реки Славянки, на гараж Чибисова, на его машины, на его офис, на его лошадей, на его мебель, на спутниковую антенну, теплицы, поля, оранжереи и завод комбикормов, Лиса решила быть благоразумной. Что, в сущности, такое сто семьдесят километров от Тверской и Кутузовского, когда Чибисов, и его старый друг Антон Хвощев приобрели на паях спортивный самолет?
К большому несчастью, самолет вскоре разбился, искалечив Хвощева. Но ведь все остальное было целым и невредимым. Ситуация осложнялась лишь тем, что у Чибисова имелась взрослая дочь Полина. Но Лиса мудро полагала, что с ее замужеством кое-какие проблемы их взаимоотношений рассосутся сами собой.
Но то, что произошло в ночь Полининой свадьбы, разбило все ее надежды. В доме воцарился полный хаос — безобразный и всепоглощающий. И бороться с ним у Лисы не было сил.
Она настороженно прислушалась — мужские голоса по-прежнему вразнобой гудели внизу:
— Я вот сейчас в приемную позвоню областному прокурору, нет, лучше в приемную губернатора… Где телефон? Он только что тут, на диване был?
— В некоторые моменты нет ничего действеннее и сильнее, чем искренняя молитва. Надо открыть свое сердце, очистить его…
— Все, все зло сейчас от Америки. Это янки нас специально развращают. По телевизору сплошь мордобой, драки, уголовники сплошные. Да виданное ли дело, чтобы раньше в Советском-то Союзе патовые акты открыто на экране показывали? Вот люди и бесятся от этого, как звери друг на друга кидаются — убивают, насилуют…
Лиса почувствовала, что еще минута, и ее, возможно, стошнит. От всего этого словоблудия и от четвертой подряд сигареты натощак. Ей захотелось топнуть ногой и крикнуть им туда, вниз: хватит, заткнитесь! И она уже готова была спуститься и наговорить им резкостей, но…
Ее отвлек шум за воротами. С веранды второго этажа было видно, что у дома остановились красные Жигули. Из них вышел долговязый человек в милицейской форме, направился прямо к калитке и позвонил. В этом человеке Кустанаева узнала участкового Трубникова. Он приехал не один. За рулем красного жигулька был кто-то еще. Но, к досаде своей, разглядеть со своего балкона, кого это несет нелегкая в столь неурочное время, Лиса не могла.
Слаянолужье было местом живописным, но дорожные Красоты не трогали Катю. Сил ее еле-еле хватало, чтобы крутить руль и не подавать вида, что она вот-вот малодушно готова его бросить. Л Трубников словно и ничего не замечал. Для него лишние десять километров по району были просто парой пустяков. Катя уже изнемогала. С языка ее то и дело срывалось жалобное: А скоро мы приедем? А долго еще? На что Трубников снисходительно отвечал: Скоро, скоро, маленько еще осталось.
Дом Чибисовых был виден издалека. Стоял он на высоком обрывистом берегу реки Славянки в зеленой роще, где не было высоких деревьев, а только молодая поросль рябин, кленов, орешника да жимолости. Дом стоял на отшибе, в горделивом одиночестве почти в трех километрах от поселка, название которого Катя, проезжая мимо, так и не запомнила. По словам Трубникова, старожилов в поселке оставалось всего ничего, а в основном обитали дачники.
Дом был новый, добротный, краснокирпичный, двухэтажный. С фигурной, крытой настоящей черепицей крышей, стильными рамами под мореный дуб и высоким бетонным забором, выкрашенным красной охрой и затянутым сверху колючей проволокой. Забор огораживал участок в полтора гектара, на котором располагалось множество разных полезных строений: гараж, баня-сауна, тренажерный зал, летняя крытая беседка и конюшня. Все это Катя разглядела, Когда их с Трубниковым после звонка в калитку впустили внутрь. Участок был ухожен, в цветниках царил образцовый порядок, дорожка, выложенная плиткой, была чисто подметена.
Удивило Катю полное отсутствие охраны. Вместо тяжелоатлета-привратника калитку им отпер какой-то старичок — сухонький и интеллигентный, в больших роговых очках. Трубников дружески с ним поздоровался, представив Кате как Ивана Пантелеевича Кошкина. Кто был этот Кошкин и кем он доводился дому Чибисовых, Катя в этот первый раз так и не усвоила.
Кошкин, семеня старческой походкой, повел их мимо тренажерного зала и гаража к дому. На ступеньках большой стеклянной террасы, оборудованной под зимний сад, их встретила молодая женщина. Катя оценила ее моментально: около тридцати, выглядит примерно на свой возраст. Спортивная, стильная, рыжая, как лисица. С великолепными густыми волосами, небрежно подколотыми на затылке изящной заколкой от Диора. Золотистый загар, ухоженное тонкое, слегка подкрашенное лицо, гибкая высокая фигура и отличные манеры. При этом крайняя простота в одежде: белые джинсы, льняная рубашка цвета сливок, кокетливо застегнутая лишь на две пуговки, и босые ступни с безукоризненным педикюром.
Такой Катя впервые увидела Елизавету Кустанаеву и сразу решила, что перед ней жена Чибисова, потому что Кустанаева выглядела точь-в-точь как жена богатого человека. Но потом Катя вспомнила, что Чибисов — вдовец, и поняла, что и догадка Трубникова о том, что эта рыжая дива не только личный секретарь, но и любовница хозяина дома, скорее всего, заслуживает полного доверия.
— Мы к вам, Елизавета Максимовна, — сказал Трубников, вежливо здороваясь. — Это вот сотрудник из областного управления нашего — Екатерина Сергеевна, специалист-психолог по таким делам… — Катя чувствовала, что Трубников в крайнем замешательстве. — С Полиной поговорить необходимо. Так начальство наше Екатерину Сергеевну сюда и прислало. Следователь прокуратуры результатов беседы ждет. Потом сам либо сюда к вам приедет, либо повесткой вызовет. Полину-то допросить обязательно нужно… Ну, как она, лучше?
— Пo-прежнему. — сухо ответила Кустанаева, пристально изучая Катю. — Ни с кем не говорит. На вопросы наши не отвечает. И видеть никого не хочет. С ней только медсестра.
— Плохо дело. — Трубников покачал головой. — Бедная… И все же пониматься мы с Екатериной Сергеевной должны.
— Да я лично не прошв. — Кустанаева пожала плечами. — Я понимаю, что это в интересах расследования. И адвокат Михаила Петровича говорит, что чем раньше освидетельствуют ее, тем для дела лучше, так как она и свидетель и потерпевшая. Только вряд ли у вас что-то выйдет, господа, — она повернулась к Кате: — Михаил Петрович не позволит. А Полина видеть никого не желает. Даже нас, близких.
— Я могу поговорить с Михаилом Петровичем? — спросила Катя.
Кустанаева смерила ее холодным взглядом.
— Конечно, можете. Одну минуту, я его позову.
Легко ступая, она скрылась в недрах дома. Катя и Трубников остались на террасе. Этот доморощенный зимний сад не понравился Кате. Растений было слишком много, они только мешали друг другу, и всем им не хватало солнца, потому что по чьей-то прихоти или недосмотру терраса смотрела всеми своими окнами строго на север. Над скудно цветущими бегониями кружила оса. Ее жужжание было, казалось, единственным звуком, нарушавшим тишину этого большого чужого лома. И вдруг Катя услышала шум. Он донесся сверху, как будто над террасой кто-то двигал, переставлял мебель. Потом нее стихло.
— Так кто, вы говорили, кроме Чибисова и Полины, живет в доме постоянно? — шепотом спросила Катя у Трубникова.
— Домработница у них есть, Клавдия, наша местная, из Журавки. Вдова, сын в Чечне погиб в девяносто четвертом. Чибисов взял ее к себе в дом, она у них как своя, — ответил Трубников, — на ней и лом весь держится. И эта вот Лизка рыжая. Лихая девица — джип чибисовский водит — гоняет так, что аж пыль столбом, да и вдела фирмы вникает скрупулезно. Чибисова потихоньку к рукам прибрала.
— Что же она — в сельском хозяйстве смыслит?
— Все смыслит, что надо, что доход дает. Я и сам сначала удивлялся, но факты вещь упрямая.
— Вы хотели меня видеть? Здравствуй, Николай Христофорыч. Что скажешь мне, как отцу? Задержали вы уже кого-нибудь или нет? — Голос, прозвучавший из глубины дома, был громким, явно подогретым алкоголем. Через секунду Катя увидела и его обладателя. Михаил Петрович Чибисов вышел в свой сумрачный зимний сад под сень фикусов и пальм.
Катя увидела перед собой коренастого, широкоплечего пятидесятилетнего мужчину с седеющими волосами и красным от загара лицом, иссеченным глубокими резкими морщинами. На Чибисове была несвежая белая рубашка с засученными рукавами, новые спортивные штаны «Пума» и домашние тапочки «Хьюго Босс». И этот наряд совершенно не вязался с отчаянным и одновременно гневно-беспомощным выражением столица. Спортивные штаны и дорогие тапочки вроде бы свидетельствовали о том, что их обладатель коротал время у горящего камина с газетой, а мятая рубашка, всклокоченные волосы и лихорадочно блестящие глаза, полные тревоги и ожидания, красноречиво говорили о жестокой бессоннице и неурочных зловещих телефонных звонках.
— Сроду я вас, Михаил Петрович, не обманывал, — ответил Трубников. — Сейчас тем более совесть не позволит. Никого мы пока не задержали. Некого задерживать, потому как зацепки пока никакой. Эксперты, следователь, розыск работают… Но без показаний дочери вашей, Полины Михайловны, трудно пока обходиться. Вот сотрудника специально из ГУВД прислали, чтобы она попыталась поговорить с Полиной. — Трубников кивнул на Катю. — Может, отошла она немного, что-то вспомнит, скажет. Для нас сейчас любая информация на вес золота.
Голос участкового журчал, как ручей. С главой агрофирмы «Славянка» Трубников знаком был очень давно. Чибисов, слушая, смотрел только на участкового, и казалось, даже не замечал «сотрудника из ГУВД». Неожиданно он всхлипнул, с силой ударил себя кулаком в грудь и отвернулся к окну.
— Оставьте вы нас в покое, раз сделать ничего не можете, — донеслось до Кати его глухое рычание. — Христофорыч, уйди… я тебя как человека прошу…
— Михаил Петрович, но так же нельзя, — тихо сказала Катя. Ей стало Чибисова страшно жаль и оттого, что он плакал вот так, у них на глазах, не скрываясь, и оттого, что гнал их, и оттого, что ждал от них помощи в своем горе. А они пока помочь не могли. — Пожалуйста, разрешите мне поговорить с вашей дочерью.
Чибисов обернулся к ней, явно собираясь послать и ее и Трубникова далеко-далеко, как вдруг…
Наверху послышался шум. Громкие возгласы. Кто-то стучал в дверь, истошно крича: Полина, открой! Полина, что происходит?! А затем Катя услышала тревожный крик Кустанаевой, призывавшей подняться наверх какого-то отца Феоктиста. Чибисов, более не обращая на них с Трубниковым внимания, рванулся к лестнице на второй этаж. Участковый, не задумываясь, последовал за ним, увлекая за собой и Катю. По тому, как кричали наверху женщины, было ясно: в доме случилось что-то ужасное.
— Полина, прошу тебя, не дури, открой дверь! — гудел наверху чей-то бас. — Полина, девочка, да что же это такое?
Лестница была винтовой и высокой — у Кати даже голова закружилась. На втором этаже лестница упиралась в просторный холл, куда выходили двери сразу нескольких комнат. Перед Самой дальней дверью Катя увидела Кустанаеву, маленькую толстую медсестру и высокого священника в темно-коричневой рясе, подпоясанной широким кожаным ремнем. Это и был отец Феоктист. Он гулко барабанил в дверь кулаком, а затем, обернувшись к побледневшему Чибисову, прошептал:
— Миша, надо высаживать. Бог знает, что может случиться…
Чибисов так и налетел на перепуганную медсестру.
— Не знаю, ничего не знаю, Михал Петрович, — залепетала та. — Она все на кровати лежала… Потом вроде задремала, потом проснулась и говорит: Мне в душ надо, тетя Вера. Ну, я вышла. Чтобы халат ей и полотенца принести чистые. Возвращаюсь, а она дверь изнутри закрыла и голоса не подает.
— Она что-то рвет там, — шепнула Кустанаева Чибисову. — Я треск ткани слышала.
— Полина, дочка, открой мне! — не своим голосом закричал Чибисов. — Доченька моя!
В ответ за дверью что-то грохнулось об пол:
— Миша, посторонись. Николай Христофорович, помоги мне. Ну-ка с богом!
Отец Феоктист и участковый Трубников с разбега ударили в дверь точно два пушечных ядра. Дверь затрещала, они поднажали и с шумом высадили раму. То, что Катя увидела за дверью, она потом долго не могла забыть.
На самую середину комнаты, а это была светлая, уютная полуспальня-полукабинет с широкой кроватью, туалетным столиком, заставленным косметикой, с традиционным компьютером у окна и стенами, украшенными яркими эстампами в стиле панк-рок, был передвинут явно с летней веранды стол-подставка для цветов. Сами цветы — пышные голубые гортензии в кашпо из ротанга — были варварски сброшены на пол. Земля из разбитых горшков высыпалась, пачкая узорный шерстяной ковер. На столе, балансируя, стояла девушка в батистовой пижаме в трогательный розовый горошек — бледненькая, веснушчатая, темноволосая. Обеими руками она цеплялась за связанную из каких-то грязно белых матерчатых полос совершенно немыслимую веревку, прицепленную к хрустальной люстре. Петля этой странной веревки обвивала шею девушки.
— Уходите отсюда! Все уходите! — кричала она. — Я все равно это сделаю, я решила! Это все из-за меня я этого хотела… Я так сильно хотела, чтобы он умер!
Она пошатнулась, теряя равновесие, стол-подставка под ее тяжестью предательски затрещал, веревка натянулась, петля заскользила, и казалось, еще секунда, и случится непоправимое…
— Полина! — Чибисов бросился к ней, но…
— Не подходите ко мне… Папа, стой, иначе я…
То, что она спрыгнет — в это мгновение Катя в этом даже не сомневалась. Это было видно по ее глазам. А на то, что нелепая веревка оборвется или люстра не выдержит, шансов было мало.
— Полина, не смей, прекрати, — резко, зло сказала Катя, стараясь, чтобы голос ее — голос чужого, незнакомого девушке человека прозвучал в этой куче-мале насмерть перепуганных домашних как можно громче. — Повеситься — это гадко, тошнотворно для женщины…
Она поймала взгляд Полины — в затуманенных ее зрачках что-то мелькнуло.
— Будешь после смерти синяя, страшная. Язык вывалится, распухнет, глаза остекленеют. До тебя не только дотронуться — смотреть противно будет…
Полина быстро вскинула руки к шее и вцепилась в петлю. В это мгновение к ней кинулся, шурша рясой, отец Феоктист. Подхватил девушку под колени, крикнув Кустанаевой:
— Лиза, ножницы и стремянку, быстро!
Через минуту в комнате появилась стремянка. Кустанаева ловко вскарабкалась к самой люстре и ножницами срезала веревку. Отец Феоктист держал Полину на руках. Голова девушки безвольно упала ему на плечо.
— Вызывайте «Скорую», — сказала Катя Чибисову — тот ошеломленно кивнул. — Ей успокоительное нужно. Куда же вы? Вот телефон.
Телефонная трубка валялась на кровати, но Чибисов словно не видел ее. Он был как слепой. Отец Феоктист осторожно понес Полину вниз, в гостиную. Кустанаева по мобильному вызвала врачей. Участковый Трубников поднял с пола веревку.
— Платье на полоски разорвала и связала — надо же… Платье подвенечное. Которое следователь у нее никак изъять не мог. Не давала, — сказал он, аккуратно сворачивая веревку, ища, во что бы ее упаковать как вещдок.
— Господи, за что мне все это, — прошептал Чибисов. — И это еще…
Катя вместе с участковым спустилась в зимний сад. Ничего теперь не оставалось, как терпеливо ждать «Скорую». Когда прибыли врачи, Трубников, приватно переговорив с отцом Феоктистом, кивнул Кате — мол, на сегодня все. Баста.
Это было ясно и так; допросить главного свидетеля, то есть выполнить то, основное, за чем, собственно, ее и послали в Славянолужье, Кате не удалось.
— Девчонка-то что-то чудное крикнула, слышали? — тихо сказал Трубников, когда они шли по дорожке к калитке. — Мол, она хотела, чтобы Хвощева убили, мол, из-за нее это все.
— Я слышала, — ответила Катя, — только Полина сказала это не совсем так.
О том, что с шести часов утра она ничего еще не ела, Катя вспомнила, лишь когда взору ее предстала еще одна странная картина. Недалеко от дома Чибисовых — за рощей на берегу реки Славянки — стояли длинные неубранные столы под полосатыми полотняными тентами, Вокруг столов суетились двое усталых потных официантов. Один кое-как сваливал в большие картонные коробки немытые столовые приборы и тарелки с объедками, другой строил из стульев пирамиды на траве и запихивал в полиэтиленовые мешки скомканные, залитые вином и соусами скатерти. Тут и там на траве под столами валялись хлебные корки, огрызки яблок, кожура от бананов, привлекавшие взъерошенных ворон, зорко следивших за официантами с верхушек деревьев. Как только официанты, нагрузив очередную коробку грязной посудой, тащили ее к стоявшей на лужайке «Газели», вороны с торжествующим карканьем пикировали к столам. Официанты возвращались, прогоняли птиц с криком и руганью, а через пять минут все повторялось снова.
— И застолье все как есть бросили, — сказал Трубников, грустно кивая на столы, — свадьбу здесь справляли на вольном воздухе. Неделю гулять собирались, а тут ночью гроза. А потом убийство. Так все и бросили впопыхах. Сегодня только помаленьку убирать начали. Кстати, Екатерина Сергеевна, раз уж о еде речь зашла, поедемте обедать, а?
— Спасибо, но что-то не хочется, — сказала Катя.
— Да не куда-нибудь, вы не думайте, а ко мне. Я вчера вечером окрошки наделал, квас у меня свой в холодильнике, лучка-укропчика с грядки надергаем, огурчиков свежих малосольных. Я все сам делаю — сам себе и кулинар, сам и повар. Один ведь живу.
— Один? — удивилась Катя. — А где же ваша семья?
— Нету. — Трубников развел руками. — Родители умерли давно, сестра замуж выскочила в соседний район. Брательник младший на реку Амур подался сразу после армии. В совхозе оставаться не хотел. Теперь вон все телеграммы шлет, почву зондирует — нельзя ли вернуться. Непутевый он какой-то.
— А вы так и не женились?
— Как видите — еще не успел, — Трубников усмехнулся, отчего вокруг глаз у него лучиками пошли морщинки. — В районе к целом ни одной охотницы за милиционера пойти замуж не нашлось. Ну а потом я еще в Афгане воевал — это тоже, знаете ли, того… Отпугивало многих. А сейчас что ж, сорок шестой уж год стукнул — куда теперь жениться… Только народ насмешишь. Ну как, поедем окрошку есть?
— Ой нет, большое спасибо, Николай Христофорович, — Катя покачала головой, — но после сегодняшних впечатлений не очень мне хочется обедать. К тому же ехать пора. Шестой час, пока до Москвы доберусь.
Трубников больше ничего ей не сказал. И Катя поняла: за окрошкой он явно хотел обсудить с ней то, что произошло в доме Чибисовых. И был уязвлен в лучших чувствах своих, когда Катя, пусть и мягко, и вежливо, но дала понять, что обсуждать это она пока не собирается. Нет, это не было пренебрежением к участковому Трубникову — просто у Кати не было сил после всего еще и молоть об этом языком.
— До свидания, Николай Христофорович, — сказала она. — И спасибо за помощь.
— Прощайте. — Трубников подчеркнуто вежливо козырнул.
До магистрального шоссе было недалеко. Однако добираться пришлось по разбитому проселку через поля. Проехав совсем немного, Катя остановилась, заглушила мотор. Смотрела на пыльное лобовое стекло, вспоминая то, другое — высаженное яростным ударом. Машинально включила дворники. Вот она и побывала в этом Славянолужье. Увидела в луже кровь пополам с дождевой водой, разбитую машину, мертвое изувеченное тело человека, которого она не знала и никогда не встречала в своей жизни. Увидела эту девочку Полину — невесту-вдову с самодельной петлей на шее…
— А ведь это именно я спасла Полину, — мелькнуло у Кати. — Странно, но никто этого, кажется, и не заметил. А ведь я спасла, удержала ее. Или нет? Все зависит от того, что это было — попытка убить себя или же хорошо рассчитанный трюк, специально разыгранный, чтобы никто не мог заподозрить…
Катя закрыла глаза. Нет. Это неправильно. Это не так. Полина действительно хотела покончить с собой. И я ее спасла.
Кто-то энергично посигналил сзади. Катя очнулась от дум. Она явно кому-то мешала на этой тихой сельской дороге. В зеркале материализовались очертания большого бордового внедорожника. Катя медленно завела Жигули и съехала на обочину, уступая путь. Машины поравнялись. Это был старый «Шевроле» — запыленный от колес до. крыши. За рулем его сидел молодой мужчина, вид которого Катю сразу же обеспокоил.
На первый взгляд незнакомец был похож на провинциального братка, каким его обычно изображают в телесериалах: плечи — косая сажень, мускулистый торс, профиль боксёра и молодой гориллы. Вся фигура словно грубо вытесана из дубового чурбака и одновременно дышит уверенностью, силой и бесшабашной молодцеватостью. Из одежды — только черная безрукавка да брюки цвета хаки. На правом предплечье, где тугими шарами наливаются бицепсы, — смутная татуировка, сливовый вид которой на загорелой коже отнюдь не внушает доверия на пустынном деревенском тракте. На шее — толстая золотая цепочка.
Катя заметила сначала все эти отдельные подозрительные детали, а уж только потом взглянула незнакомцу в глаза. Глаза были ярко-голубого цвета, как незабудки. Они создавали какой-то забавный и одновременно светлый диссонанс с грубой лепкой лица и фигуры.
— Что, сломались? — спросил незнакомец, наклоняясь к открытому окну своего вездехода.
— Нет, — ответила Катя. — Все в порядке.
— А чего ж зависли?
— Просто отдыхаю, — Катя демонстративно закрыла свою дверцу на защелку — бог его знает этого голубоглазого. Внешность самая разбойничья.
— Что, как папа Щтирлиц по дороге в Берлин? — ухмыльнулся водитель «Шевроле». — Я вас, может, разбудил?
— Нет, — Катя отвечала вежливо и независимо — по крайней мере ей так казалось; А сама уже украдкой тянула сотовый из бардачка — мало ли… Наберешь 02 вслепую, авось Трубников и услышит.
— Значит, с тачкой все в порядке? Тогда большой привет. Долго тут не спи и не мечтай, — сказал незнакомец задушевно. — Там сзади цистерны с молоком ползут. На первой Жорка Морозов из Рогатова. Ему пьяному на пути не попадайся. Живо всю задницу до бензобака всмятку сплющит, — он кивнул на кузов Катиной семерки. — И не хнычь потом, что я тебя не предупредил.
Внедорожник с ревом газанул, и только пыль взвилась на дороге. Катя быстро завелась и поехала. Молоковозы догнали ее уже на шоссе. Из кабины головного молоковоза лилась громкая песня из врубленной на полную громкость магнитолы. Впереди на обочине замаячил салатовый жилет гаишника. И молоковозы сразу отстали, а радио заглохло.
Катя вздохнула с облегчением: Славянолужье, арриведерчи. Есть места, в которые лучше не возвращаться. Потому что — и в этом ваше сердце не лжет — ничего хорошего из этого все равно не выйдет. По дороге домой Катя искренне думала, что в Славянолужье она не вернется никогда.
* * *
На закате, когда солнце медленно опускалось в реку, окутывая лес и луга сумеречной дымкой, Николай Христофорович Трубников приехал на мотоцикле на хутор Татарский. Название места было старым, но от старины почти ничего не осталось. Самого хутора давно уже не было и в помине. А окрестности были заняты дачниками. Однако и дач тут было пока немного. Москвичи неохотно ехали в такую даль.
Трубников ехал на своем. Урале на дачу под номером три. Номеров, собственно, официально никто домам и участкам здесь не присваивал. И так как в Татарском не было ни улиц, ни переулков, сами дачники выбрали для своих домов числа, какие кому больше пришлись по вкусу. В результате дача Бранковича шла под номером 13, дача Галины Островской под номером три, а дом Александра Павловского, стоявший по соседству с дачей Бранковича, имел своей визитной карточкой семерку.
Николай Христофорович Трубников остановил мотоцикл у дома Островской. Некогда дом этот был обычной деревенской избой. Но трепетно разобранный по бревнышку, перевезенный на берег Славянки, заново собранный и обшитый вагонкой, он являл собой теперь уже зрелище не избы, а именно дачи: крыша с мансардой-фонариком, деревянное крыльцо-веранда, открытая всем ветрам, с вечно сушащимися на перилах купальниками и полотенцами.
Летними погожими вечерами на этой веранде за круглым колченогим столом, покрытым клеенкой, частенько собиралась теплая компания. Но сейчас, кроме хозяйки дачи Галины. Юрьевны Островской, на веранде не было никого. Островская лежала на тахте в углу и вроде бы читала книгу. Заслышав шум мотоцикла, она медленно перевернула страницу и даже головы не подняла.
Трубников неспешно шел к крыльцу. Вокруг дома не было никакого забора. Не было даже живой изгороди из кустов. Дом всеми своими деревенскими подслеповатыми оконцами смотрел на реку, В маленьком палисаднике росли подсолнухи и мальва, у ступенек — осока да лопухи. На крыльце Трубникова как старого друга встретила сиамская кошка Островской Нюшка.
Если бы в эту минуту Катя, которая была уже далеко от Славянолужья, могла наблюдать Николая Христофоровича Трубникова, она бы чрезвычайно заинтересовалась переменой в облике участкового. А то, что Трубников в присутствии бывшей, некогда шумно известной, а ныне всеми забытой актрисы Островской разительно меняется, в Славянолужье знали все. Или почти все.
Трубников, стараясь не топать сапогами, а ступать деликатно, поднялся на крыльцо. Снял фуражку и вытер вспотевший лоб. Смущенно кашлянул. Кошка доверчиво терлась о его пыльные милицейские брюки.
— Вечер добрый, — произнес он. И совсем не таким голосом, каким разговаривал с Катей. Но что было в этом голосе и чего там не было — оставалось только догадываться.
— Николай? Вы? Здравствуйте. А я вас не заметила. Зачиталась… Какой божественный поэт Катулл. Просто мурашки по коже, когда читаешь. Сгусток страсти… Устали, Коленька? Садитесь. — Островская лежала на своей продавленной дачной тахте, щурила глаза.
Она была очень худой и, несмотря на свои сорок семь лет, еще очень яркой женщиной: темноглазой брюнеткой цыганского типа. На ней был простенький дачный сарафан из красного ситца и тапочки-вьетнамки.
— Чаю хотите? С медом? — спросила Островская.
— Не откажусь, в горле что-то от пыли першит, — Трубников переминался с ноги на ногу.
— Да вы присаживайтесь. — Островская гибко приподнялась. — Я сейчас чайник на плитку поставлю. А вон и Туманов Костя едет. Наконец-то!
Вдали на проселке послышался шум мощного мотора, и через пять минут бордовый внедорожник «Шевроле» — тот самый, что повстречался Кате, лихо затормозил рядом с милицейским мотоциклом. Константин Туманов быстро вбежал по ступенькам на крыльцо. В руках у него была спортивная сумка, а в ней — арбуз, яблоки, колбаса, помидоры и две бутылки водки местного разлива.
— Вот, принимайте заказ, Галиночка, — он весело и шумно вывалил всю снедь на стол. Взвесил в руках огромный арбуз. А водку вытащил и поставил очень аккуратно. — Христофорыч, привет. Милиция наша, как всегда, уже тут как тут. А где эти твои?
— Кто? — неприветливо спросил Трубников, косясь на бутылки.
— Ну, начальники, проверяющие, следователи. Ты ж говорил — из Москвы которые специально присланные?
— Одна и была. Уехала, — нехотя ответил Трубников. — Я думал, правда кого-то дельного, серьезного пришлют, помощь окажут. А прислали девчонку. Покрутилась-повертелась и уехала. Скатертью дорога.
— Это на красной мыльнице, да? — Туманов усмехнулся, голубые глаза его сверкнули удовольствием. — А это я ее, наверное, и видел, когда в Рогатово на рынок ездил. Сидит за рулем — мечтает. Из себя ничего, складненькая… Я ей говорю, слышь, Христофорыч, девушка, зря сидите. А она на меня вот такими глазами. Я ее, кажется, напугал, — Туманов еще шире заулыбался. — Наверняка решила, что я на ее мыльницу красную глаз положил, отниму, ограблю. Она кто ж такая будет, следователь что ли?
— В главке работает, в пресс-центре, — Трубников вздохнул. — Там у нас много спецов разных. Только работать некому. Убийства раскрывать, дерьмо разгребать.
— Коля, вы ей сказали? Рассказали ей о… — Островская не договорила, потому что Трубников буквально отмахнулся, отсекая продолжение фразу.
— Бесполезно это все, — сказал он с досадой, — говори не говори… Все без толку. Сам же в дураках и окажешься.
— Значит, вы так ничего и не сказали? — Островская покачала головой.
— Мы на место с ней вышли, в морге были. К Чибисовым ездили… Мрак у них там кромешный, у Михал Петровича-то дома.
— Я Скорую видел, — тихо сказал Туманов. — Это снова к ним она поехала?
Трубников кивнул.
— Кто бы мог подумать, что здесь может случиться такое, — сказала Островская, — Вот и отрицай очевидное — невероятное… Вот и говори, что чудес не бывает. Страшных чудес.
— Вся эта здешняя чушь тут ни при чем, — твердо сказал Трубников. — Я вам говорил, Галя, и еще сто раз повторю. Мы имеем дело просто с уголовным преступлением. И только.
— А мне иногда, особенно когда на небе ни звезд, ни луны и только ветер воет в трубе и дождь стучит по крыше, хочется, чтобы, кроме этого вашего и только, было еще что-то, Но я боюсь. — Островская неотрывно смотрела на багряный закат над речкой. — Так сильно хочу и так смертельно боюсь, что даже волосы шевелятся… Туманов, дорогой мой, ну что же вы столбом стоите? Будьте же настоящим мужчиной до конца — открывайте наконец, разливайте… — Островская перевела свои цыганские глаза на бутылки водки. — Я вас так трепетно ждала, Костя. Вас так ни одна самая пылкая девушка ждать не будет, как я ждала… Боялась, что вы не купите, не привезете мне моего сердечного лекарство… Ну же, не испытывайте моего бедного терпения. Стаканы в буфете. Вы отлично знаете где.
Туманов усмехнулся и пошел в дом за стаканами и тарелками. Трубников хотел было что-то сказать — решительное, горячее и гневное, но Островская не позволила — соскочила с тахты, приблизилась, закинула худые смуглые руки на его плечи, царапая ногтями как кошка майорские звезды на погонах. Покачала головой и приложила свой палец к его губам.
