7 февраля 2002 года

Лида никак не могла заставить себя поверить: Сергея надо искать именно в Авдюшкине. Все пыталась вспомнить: а не перевесила ли ключ от деревенского дома куда-то в другое место? Или просто, может быть, потеряла? Оставила в той куртке, в которой ездила в деревню осенью?

Она на всякий случай обыскала эту куртку, но ничего не нашла. Неужели ключ взял все-таки Сергей?! Но какой смысл ему тащиться в выстуженный, нетопленый дом посреди зимы? И к чему брать с собой плеер?

А может, он решил устроить там какую-нибудь гулянку? Собрать таких же бывших зэков, каким был он сам, и отметить какую-нибудь памятную дату? Типа, «как ныне празднует Лицей свою святую годовщину…». А впрочем, может статься, они и без даты решили обойтись, зэкари, просто гудят почем зря, пользуясь безлюдьем, безнаказанностью, тишиной! Магазин в деревне есть, пей – хоть залейся, никто не вытурит, никто не вызовет милицию…

Нет. Если у них там компания, что толку от плеера? Его могут слушать самое большее двое!

Может быть, Сергею стало просто невыносимо человеческое общество, даже общество сводной сестры, пусть она и держится от него так далеко, как это только возможно? И он решил побыть один, уехал для этого в деревню?.. Понятное желание. Но почему бы не предупредить Лиду? И сколько там можно торчать?

Лида уговаривала себя еще целый день, после того как обнаружила пропажу ключа, но потом терпение лопнуло. Надо было с кем-то посоветоваться, и она пошла к единственному человеку, с которым могла поговорить о Сереже: к Клавдии Васильевне. Рассказала про ключ и, отводя глаза, про исчезновение плеера. А про сон, конечно, промолчала. Ну, сон как сон, тревожно на душе – и что с того.

Клавдия Васильевна выслушала Лиду молча, махнула рукой и вышла из кухни, велев ей ждать. Вернулась с зятем, Женькиным мужем, – Костей Поливановым.

– Вот, у Кости завтра выходной, – непререкаемым тоном объявила Клавдия Васильевна. – Он тебя и отвезет в Авдюшкино. Одной тебе туда лучше не ехать. Во-первых, намаешься на автобусе, а еще ведь пять километров от трассы по проселку брести. Во-вторых… мало ли что там может быть.

Лида восприняла последние слова в том смысле, что она там застанет пьяную компанию, и только потом, потом только поняла, что Клавдия Васильевна догадывалась, что предстоит там увидеть ее молодой соседке.

Она оглянулась на Костю. Лицо его отнюдь не горело энтузиазмом при мысли о том, что завтра надо ни свет ни заря тащиться в жуткую даль по оледенелой дороге. Однако и особого протеста Лида на этом румяном, веснушчатом лице не обнаружила. Вид у Кости был деловито-озабоченный: с таким выражением он, к примеру, искал бы в гараже какую-нибудь запчасть, явись кто-то из соседей попросить о помощи. Или пошел бы перетаскивать шкаф к друзьям, если бы его позвали. Надо человеку – значит, надо, приходится помогать, к тому же ему велела теща, а тещу детдомовец Костя Поливанов обожал как родную мать, так ее и называл и ослушаться ее даже и помыслить не мог. Но что-то тут еще было… что-то еще… Это Лида почуяла и в тот вечер, когда уговаривалась с Костей о времени завтрашнего выезда, и ощущала потом, всю дорогу, хотя Костя был по натуре молчун, каких мало, и не только лишних вопросов о Сергее – вообще никаких вопросов не задавал.

Обозначилось это что-то, когда уже доехали до места и убедились: к дому не проехать. Нужен как минимум час работы снегоуборочного комбайна, чтобы очистился проселок. Да и пешком пробраться тут было проблематично. Честно говоря, Лида надеялась, что кто-нибудь да проторил дорогу на окраину, но если даже и была раньше какая-то тропа, то три дня беспрерывного снегопада ликвидировали ее подчистую. Лида обула для путешествия в деревню свои самые теплые и высокие сапоги, однако тут нужна была обувка еще посерьезней. И она была почти готова к тому, что придется возвращаться домой несолоно хлебавши, но тут Костя, приткнув свою «Ниву» у магазина и заглушив мотор, вытащил из-под заднего сиденья лопатку и две пары невероятно высоких и больших валенок, а в придачу к ним толстенные шерстяные носки – тоже в количестве двух комплектов.

– Переобувайся, – приказал Лиде и сам принялся расшнуровывать свои замшевые меховые ботинки.

Она испуганно похлопала глазами:

– Костя, да ты что? Со мной идти задумал?

Он кивнул, сосредоточенно заправляя брючину в носок.

– Но какой смысл? – пожала плечами Лида. – Я даже не уверена, что туда надо идти. Если бы он был там, печку топил бы, наверное. А ведь ни дымка, ничего.

Костя посмотрел на нее со странным выражением. «Жалеет он меня, что ли?» – изумилась Лида, но решила, что это ей почудилось: с чего бы это Косте вдруг ее жалеть?

– Может, тебе и вправду идти не надо, – покладисто кивнул он. – А я все-таки схожу.

– Да зачем?! Почему?!

Костя был человеком на редкость терпеливым и, как рассказывала Женя, из себя практически никогда не выходил. Единственным признаком раздражения и злости было у него то, что он иногда вдруг прикрывал глаза на несколько мгновений.

Вот и сейчас Костя вдруг прикрыл глаза, а потом взглянул на Лиду и терпеливо так объяснил:

– Затем, Лидочка, что, пока ты по заграницам своим раскатывала, мы с Серегой соседями были. Соседями и друзьями. А мать ему в КПЗ первые передачи носила вместе с твоей тетей Симой. Понятно? Я не в упрек тебе говорю, – тотчас спохватился добродушный Костя, увидав, как исказилось Лидино лицо. – Только ты Серегу успела уже забыть. Не твоя вина, понимаю, так жизнь сложилась. А мы его помним. И еще… ты извини, может, не мое дело такие вещи тебе говорить, но… Но ты все же вспоминай иногда, кого он на тот свет отправил.

Несколько секунд Лида не могла справиться с голосом, но наконец все же ухитрилась кое-как выдохнуть:

– Откуда ты знаешь?

Костя быстро вспыхивал и быстро остывал: сейчас лицо его имело виноватое выражение:

– Мать сказала.

– Понятно… – пробормотала Лида, отводя глаза.

Ну да, она так и знала, что тетка непременно кому-нибудь проговорится о той постыдной, давней-предавней истории. Еще ладно, если известно обо всем стало только Поливановым, а ну как весь дом судачил насчет того, что Серега Погодин вдруг, спустя пятнадцать лет, взял да и рассчитался с сукиным сыном, который однажды едва не изнасиловал Лиду – тогда еще совсем девочку? Мало-де было Сереге, что он еще тогда избил Майданского-младшего чуть не до смерти – вдруг, через столько-то лет, вновь взыграло ретивое, и на сей раз пакостник не ушел живым.

Чепуха, конечно. Сергей отлично знал, что та позорная история давно перестала иметь для Лиды значение. Ведь Майданскому ничего не удалось с ней сделать! Ну, напугал он ее, это точно… ну и что? Вломил ведь ему Серега по первое число – и этим словно бы перечеркнул несвершившуюся беду. А Лида вообще очень хорошо умела забывать о неприятностях – тем более если на смену старым приходили новые. А со дня замужества с Виталием этих неприятностей на нее валилось – успевай только считать! И работать во Францию она уехала не оттого, что спасалась от тягостного прошлого, она бежала от мучительного настоящего!

Да, что и говорить – когда она узнала, кого именно убил Сергей, сразу мелькнула пугающая мысль, что здесь не обошлось без старой раны, зиявшей между ним и этим негодяем Майданским. Но она даже вообразить не могла, что об этом говорят, судачат соседи, что ее, выходит, косвенно обвиняют в случившемся…

Ладно, все это чепуха. Подумаешь, ну, посудачат о ней – не привыкать стать! Все ее счеты к Майданскому – это тако-ой плюсквамперфектум, что и думать о нем не стоит. Куда важнее сейчас убедиться, что Сергея в авдюшкинском старом доме нет и никогда не было!

Однако он оказался именно там.

Видимо, и правда соседи куда лучше знали ее сводного брата, чем сама Лида…

Костя торил тропу всем телом: маленькая лопатка в таких сугробах оказалась практически бесполезной, изредка приостанавливаясь, снимая вязаную шапчонку и вытирая лицо. Лида тащилась следом, испытывая одно желание: снять с себя вообще все. Слишком тепло оделась. Все, что она могла сейчас, – это стащить дубленку и расстегнуть обе кофты. Но стоило остановиться, чтобы попытаться откопать калитку, как мороз начал доставать до всех вспотевших местечек, и она опять оделась.

Кое-как дорылись до основания калитки, кое-как сдвинули ее – чуть-чуть, лишь бы пробраться во двор, ну а тут дело пошло чуть легче: от основных снежных валов дом заслонял палисадник. Проваливались уже не по пояс – только по колено. Ох уж эти нижегородские снегопады… Как разбушуется стихия – нет на нее угомону!

Костя долго чистил крыльцо. Лида, отупевшая от усталости и недобрых предчувствий, которые наконец-то начали ее мучить, смотрела на дверь, чувствуя, что там чего-то не хватает. Не сразу дошло: не хватало замка. Значит…

– Погоди теперь, не ходи, – непререкаемым тоном заявил Костя, потянув на себя створку и убедившись, что она не заперта изнутри. – Погоди, сказал! – рявкнул так, что Лида, вздумавшая было ослушаться, словно примерзла к ступенькам.

Костя вошел. Какое-то время она слышала гулкий топот его валенок по застывшим половицам сеней и кухни. Потом стало тихо. Потом… потом она вдруг услышала голос! Костя с кем-то разговаривал – сначала тихо, потом все более сердито.

«Нашел! – так и ахнула Лида. – Он нашел Сергея! Наверное, тот пьяный, спит там в холоде, вот Костя его будит и бранит!»

Она вбежала в дом, распахнула дверь кухни и сразу уловила какой-то особенный запах – дыма и стужи. У нее сжалось сердце от этого запаха, тошнота подкатила к горлу.

Прижав к лицу сырую варежку, огляделась. На чистом столе три пустые бутылки из-под «Нижегородской», четвертая наполовину полная. Больше ничего, никакой еды. В кухню зачем-то притащен топчан из комнаты. А, понятно, зачем: на нем лежит Сергей, накрытый старым, до дыр протертым, еще дедовским тулупом, который они держали в сундуке и засыпали нафталином от моли. Запах нафталина примешивался к запаху дыма…

Костя стоял, загораживая собой Сергея, но говорил, оказывается, не с ним, а по мобильнику. Да, трубка была прижата к уху, и Костя выговаривал, почему-то задыхаясь, с трудом:

– Да, думаю, несчастный случай. Думаю, два дня назад. Один. Авдюшкино, Ав-дюш-ки-но! Дом на самой окраине. Адрес… Да какой тут адрес? Знаете что, мы вас будем ждать около магазина в синей «Ниве». Вы когда приедете? Понятно… Хорошо, будем ждать. Кто мы? Я – его сосед, ну, тут со мной и сестра его. Говорю, один он был, выпил, уснул, а вьюшку слишком рано закрыл. Ладно, сами посмотрите. Все, жду.

Он выключил телефон, сунул его в карман и остался стоять со склоненной головой.

Только тут Лида решилась сдвинуться с места и обойти Костю.

Сергей лежал на спине – руки вытянуты вдоль тела; на груди, обтянутой свитером, – плеер: проводок тянется к наушнику-ракушке. Волосы откинуты со лба, белое-белое лицо, слегка улыбающиеся губы, спокойно опущенные веки. Голова его чуть повернута – ровно настолько, чтобы изуродованная щека оказалась прижата к подушке, и Лида видела его четкий профиль с хищным горбатым носом и лбом, который казался подчеркнуто высоким и чистым. Подбородок, и без того сильный, был сейчас еще немного выпячен, и лицо Сергея имело то дерзкое, немного насмешливое выражение, которое Лида так хорошо помнила. Это было обычное его выражение – раньше, давно, восемь лет назад – до их ссоры, до их взаимного отчуждения, ее отъезда – и их разлуки.

Их вечной разлуки…

Боже мой, за эти годы Лида успела забыть, как же красив, картинно красив был ее брат, забыла изысканную лепку его черт, потому что тот человек, который несколько дней назад пришел к ней и робко попросил приюта в собственном доме, оказался так изуродован, так изможден, что невозможно было узнать в нем былого красавца. Только смерть вернула лицу Сергея то, что отняла у него жизнь!

Она сначала подумала о смерти, а потом только осознала, что Сергей-то мертв. Повела глазами по выстуженной кухне – и взгляд ее сразу ухватил задвинутую печную вьюшку. Эти бутылки на столе… Он опьянел, слишком рано задвинул вьюшку и…

Как же это может быть? Как? Но ведь они даже не успели ни о чем поговорить, она так и не набралась храбрости спросить у него, почему, как так вышло, что он убил Валерия Майданского и угодил в тюрьму?! Она не спросила, что же произошло там, на зоне, что стало причиной его увечья: несчастный случай, злой умысел? Она не успела рассказать ему, как…

– Сережа? – спросила она высоким, дрожащим, детским голосом. – Сережа, ты где?!

Спросила так, словно искала его и не могла найти, – как было раньше, безумно давно, в детстве, когда они играли в прятки в этом самом доме. Здесь тогда еще было электричество, но они нарочно выключали его во всем доме. Только в печке на кухне – в этой вот самой печке! – пляшут красные огоньки за тяжелой чугунной дверкой, пахнет сосновой смолой и горячей пшенной кашей. Тетя Сима уже спит в своей боковушке (она их страсть как любила, эти крохотные комнатенки, и нарочно выгородила такую боковушку даже в городской квартире, в крупноблочных двухкомнатных хоромах), спит крепко-крепко, иногда принимается храпеть, и эти рулады порою даже заглушают треск промороженных дров в печке. Лидочка радуется, когда раздается теткин храп: она знает, что Сережа не может его слышать без того, чтобы не расхохотаться, и прислушивается, навостряет ушки: не донесется ли откуда-то сдавленный хохоток, не выдаст ли, где спрятался брат? Но он сдерживается, молчит, затаился так, словно его и нет нигде вовсе. И Лидочка вдруг воображает, что брат украдкой сбежал – тихонько оделся и подался в соседние Кукушки, например, где танцы в клубе и кино, а потом все идут к девчонкам в общежитие и там занимаются с ними неизвестно чем, так что тетя Сима при одном только упоминании об этом общежитии начинает булькать, как выкипающий чайник…

Брат ушел… но что это шуршит за печкой? Запечник, который вылезет в ночи и начнет навевать страшные сны? Или шорох раздается из подполья? Наверное, сейчас как раз подполяник празднует свадьбу своей дочери, а ведь она была украдена им из колыбели, когда мать оставила ее без присмотра… говорят, подполяники крадут девочек, которые остаются дома одни. А Лидочка сейчас одна!

– Сережка, ты где?! – кричит она, с трудом сдерживая слезы, но они уже звенят в голосе и вот-вот потекут по щекам, и вдруг зловещее шуршанье под полом прекращается, из-под печки выбирается толстенный теткин кот Малофей, а сверху, с полатей, сваливается… Сережка!

– Ну чего ты, ревушка-коровушка? – спрашивает он своим снисходительно-взрослым, невыносимо-противным и обожаемо-родным голосом, беря Лидочку за косичку, связанную калачиком на затылке, и легонько подергивая за нее. Лида подныривает брату под мышку и утыкается лицом в худой бок (ребра пересчитать можно!).

Как хорошо… Как спокойно…

Как давно это было и не вернется никогда! Полати порушены… вся жизнь изменилась бесповоротно! Вот что самое ужасное: не вернуть ничего, и прощения не попросить, и не погладить изуродованное, исстрадавшееся лицо… то есть погладить-то можно, но ведь брат не ощутит ее ласки. И не услышит отчаянного крика:

– Сережка, ты где?!

Не услышит и не отзовется. Ни-ког-да.

Лида почти не помнила, как избыла тот день. Вроде бы Костя не позволил ей остаться возле мертвого брата, увел с собой, в «Ниву», брошенную ими около магазина. Сели ждать. Молчали, молчали… Приехала милиция – скоро или нет, Лида не осознавала. Наверное, скоро, потому что было еще светло, солнце в зените, когда они все вместе, гурьбой, вернулись в теткину избу. Лида пыталась сосчитать, сколько народу приехало, но почему-то никак не могла: оперативников было то двое, то трое, а то вообще пятеро. Они вместе в Костей положили Сергея на две доски и унесли в машину: подъехать-то было невозможно. Сказали, что увезут в морг, на вскрытие, хотя все в один голос говорили, что и так картина ясная: угорел, мол, парень – перепил и угорел. Может, конечно, траванулся водкой, но, скорей всего, она окажется нормальной, а вот гемоглобин покажет наличие угарного газа… Потом писали какие-то бумаги – тут же, на углу стола. Костя все их читал и говорил Лиде, где ставить подпись, если нужно, – она по-прежнему ничего не соображала.

Удивительнее всего было, что того слова, которое мрачно, тёмно, настойчиво билось ей в уши вместе с толчками взбудораженной крови, мешая слышать все окружающие звуки, – этого слова так никто и не произнес. Лида сначала едва не зарыдала оттого, что приехали какие-то недоумки, которые не видят очевидного: Сережа ведь не просто так угорел по пьянке, он с собой покончил, это ей было сейчас ясней ясного, а Клавдия Васильевна и Константин это еще вчера, выходит, подозревали!

Потом вдруг до нее дошло, что и оперативники, и следователь молчат вовсе не потому, что ничего не видят и не понимают. Они жалели ее – жалели сестру несчастного самоубийцы…

Наконец кто-то объявил, что все дела сделаны и пора уходить. А жуткое слово «самоубийство» так и не было произнесено.

Ушли все, кроме следователя да Кости с Лидой. Прошлись еще раз по комнатам, проверили, все ли заперто. И уже перед самым уходом заметили под диванчиком плеер – тот самый, незаметно соскользнувший с груди Сергея.

Костя его поднял. Следователь открыл его, увидел, что внутри стоит кассета. Перемотал пленку – она была короткая, такое впечатление, всего на пару-тройку записей, включил, вложив в уши «ракушки», предварительно протерев их – не без брезгливости – носовым платком.

Изумление на его лице сменилось странной тоской, а потом каким-то озлобленно-трогательным выражением.

– Да так, ничего особенного, – сказал он, выключая плеер. – Песня душевная. Плеер я заберу – мало ли, вдруг это вещдок. В протокол его внесли, не помните?

– Внесли, – кивнул Костя. – Погодите, а что там за песня?

– Послушайте, – разрешил следователь.

Костя приложил к ушам «ракушки», и Лида уставилась на его лицо. Она постепенно выходила из ступора и сейчас вдруг с неожиданной остротой осознала, что видит на лице Кости ту же смену выражений, какую наблюдала только что на лице следователя.

Странная ревность одолела ее. Что узнали эти мужчины о ее мертвом брате – чего еще не знала она? Что за музыку слушал он? Раньше, помнится, любил «Машину времени», «Энигму», «Бони-М» и Розенбаума, а еще Чайковского любил, «Лебединое озеро» и Первый концерт для фортепьяно с оркестром. Кого из них позвал Сережа, чтобы сопроводили его в последний путь?

– Может, послушаешь, Лида? – Костя протянул ей плеер.

Она взяла, прижала магнитофончик к себе – неужели его заберут? Он потеряется там, в милиции, не исключено, его кто-нибудь присвоит, а вообще-то его можно положить в могилу с Сережей. Мысль о грядущих похоронах брата стала уж просто каким-то coup de grвce – контрольным выстрелом, по-нынешнему выражаясь. Чувствуя, что если сейчас расплачется, то уж не сможет остановиться, Лида с силой воткнула в уши «ракушки», с силой нажала на play.

Короткий проигрыш – и зазвучал женский голос, чуть хрипловатый, словно бы сорванный, неровный, тревожный: