Босс сидел на том же месте, словно никуда не уходил, но я-то знала, что мысленно и электронным путем он высветил все досягаемые подробности жизненного пути Ивана Сереброва-Сильвера и теперь перерабатывал полученные сведения в мозгу.

— A-а, Мария, — сказал он без особого оживления, — ну что, как успехи?

— Ничем особенным похвастать не могу. Да и вообще — дело вялотекущее, как шизофрения. Зато в мой актив можно записать кое-что из личной жизни Серебровых.

Выслушав меня, Родион Потапович рассмеялся, но, закончив со смеховой реакцией, сделался непроницаемо серьезен. Я проговорила:

— И вообще, босс, чем дальше катится дело, тем больше я уверяюсь, что этот мальчишка мог никуда не пропасть, а просто морочит головы домашним, которых он не особенно жалует. В особенности своих нянек Клепиных. Да и эта Камилла, которую он так ловко заснял на камеру и чье чучело он вешает на люстру… она едва ли станет питать к нему нежные чувства. Но, даже не видя его, Илюшу, я почувствовала, что мальчишка дьявольски, необыкновенно изобретателен и смекалист. Во дворе его боятся даже взрослые. Я не спрашивала у людей в упор — пока не спрашивала! — но, думаю, любой из них с радостью согласился бы с тем, что Илья мистифицирует свое семейство. Ведь такой случай уже был, как излагала гражданка Клепина. Тот самый случай, с гигантской суммой выкупа в восемьсот баксов в Филевском парке. С этим приятелем… Маратом.

Босс внимательно слушал меня, не перебивая. Когда я закончила, он осуждающе поджал губы и проговорил:

— Мария, вот что я хочу тебе сказать. Я вполне понимаю твое состояние и твои амбиции. Разумеется, настроение у тебя сейчас самое что ни на есть шапкозакидательское. Конечно, после грандиозного дела с вывозом за рубеж изобретения мирового значения и разоблачения в нечистоплотности генерала ФСБ… после всего этого тебе кажется смешным искать какого-то капризного мальчишку, который к тому же, быть может, никуда не пропадал, а сидит где-нибудь в укромном местечке и хохочет. Но!.. — Босс назидательно покачал вытянутым указательным пальцем. — Каждое дело нужно отрабатывать добросовестно, каким бы банальным оно ни казалось. Шапкозакидательство — это проявление непрофессионализма. А теперь о самом деле. Да, быть может, оно неяркое, хотя мне кажется, что в нем могут быть весьма интересные моменты. Несмотря на кажущуюся бытовуху. Во-первых, условимся принять за аксиому то, что Илюша Серебров действительно пропал. Если аксиома окажется неверна, то нам автоматически нечего делать. Мы оставляем себе аванс и как честные белые люди выходим из игры. Но повторю: он пропал, и это принято за непреложную точку отсчета. Во-вторых, скажу о том, почему я решил взяться за это расследование. Не скрою, что я сделал это единственно из-за Сванидзе. Слишком уж большой интерес проявляет он к этому Илюше, даже вот в гости пришел — и к нам, и на серебровскую квартиру.

— Значит, если бы эта Ноябрина Михайловна пришла одна, вы бы не стали подписывать договоренность?

— Ни в коем разе. Да она одна и не пришла бы. Не осмелилась бы. Ее Сванидзе взбаламутил. А у Сванидзе, Мария, тонкая интуиция, недаром все-таки он работает в прокуратуре и, как ни странно, успешно. Значит, есть в этом деле нечто такое, что насторожило Сванидзе. Пока не понимаю, что именно. В упор спрашивать у него не хочу — не чистая работа, как говаривал некто О. Бендер. Я думаю, разберемся.

— Разберемся, — мрачно сказала я, — значит, работу на полных оборотах начнем позже? С завтрашнего дня, после того как Серебров улетит со своей… гм… супругой в Милан?

— Да. К супруге этой тоже надо присмотреться повнимательнее. Все-таки запись на мини-диске… если рассудить формально, очень недурной мотив для контрдействий.

Мне показалось, что от мудреных круглых выражений Шульгина, словно позаимствованных у Берта Сванидзе, у меня начинает безнадежно кружиться голова.

— Кроме того, — разгоняясь, как экспресс Москва — Петербург, продолжал Родион Потапович, — мне удалось получить несколько более подробные сведения об Иване Алексеевиче Сереброве. То, что он дважды судим, я тебе уже говорил, не так ли?

Я молча кивнула, хотя ничего подобного не слышала.

— Уголовные дела на него рассматривались в прокуратуре того округа, где живет и работает Сванидзе, — продолжал Родион Потапович, — удалось выяснить, что в девяносто третьем году наш общий друг Альберт Эдуардович проявил недвусмысленные усилия по засаживанию Сереброва за решетку. Сереброву дали условняк, но Альберта Эдуардовича Сильвер оттого больше любить не стал. Далее. Дело о расстреле и взрыве серебровской машины, имевшее место в 1996 году, также, судя по всему, попадало на стол к Сванидзе. Мне удалось просмотреть кое-какие материалы этого дела. Так вот, в качестве главного подозреваемого там фигурирует некто Коломенцев Виктор Васильевич, он же Ковш. Чудный человек, особенно если перелистать страницы биографии. Прекрасный человек. Сотрудничал в измайловской преступной группировке, вследствие чего непонятно, как он мог так долго оставаться в живых. Особенно если учесть, что по профзанятости он был киллер. На совести этого Ковша, говорят, не один упитанный дяденька с цветущим здоровьем, безвременно почивший.

— Но с какого боку в этом деле можно пристегнуть этого Коломенцева Вэ Вэ? — недоуменно спросила я.

— Ты меня не дослушала. В девяносто шестом, когда Сильвер остался без ноги, Ковша притянуть в качестве главного обвиняемого не удалось, посадили его за какую-то мелочь. Отсидел он около четырех лет. В двухтысячном Коломенцева освободили условно-досрочно, и тут же, откуда ни возьмись, в марте того же года убивают начальника охраны фирмы и двух телохранителей Сильвера, а сам он уцелевает только потому, что его прикрыл своим телом этот вот убитый начальник охраны. Сильвер берет для своих структур нового шефа службы безопасности, некоего господина Звягина. А Ковша посадили, но полностью доказать его вину не удалось, так что дали всего — всего! — семь лет. А в нынешнем, две тысячи втором, году мы видим, что Серебров обеспокоен своей и сыновней безопасностью. Просто так орать на этих Клепиных он не стал бы. Впрочем, волнуется он больше за себя, ведь если бы он к Илюше в случае опасности приставил бы охрану, того же Звягина, а не этих горе-Клепиных, все бы было по-другому. И какое-то странное совпадение, именно в мае этого года Виктор Васильевич Коломенцев бежит из колонии строгого режима, где содержался уже более двух лет. Кстати, до сих пор не найден. Хорошо заметает следы.

— Пока что я не вижу, с какой стороны можно было бы отрабатывать версию этого киллера Коломенцева, — сухо сказала я. — Вот Камилла Романовна Сереброва с ее неизвестным любовником — это пожалуйста!

Шульгин хитро прищурился:

— Неизвестным? Одну минуту… — Он пробежал пальцами по клавиатуре ноутбука, потом требовательно глянул на принтер. Тот зажужжал, и оттуда вылетел лист. Я взяла еще совсем теплую бумагу и глянула. На листе крупным планом проступила фотография мужчины лет тридцати. Я даже приоткрыла рот. Это был тот самый… тот самый, что именовал Камиллу суккубом, а та обижалась, находя в этом слове звуковые параллели с другим словом — куда более обидным. (Вспомнилось: КАМИЛА СУККА. Это Илюша по аналогии, наверное, известную ему «суку» с двумя «к» написал…)

Я вскинула глаза на хитро ухмылявшегося босса:

— Но черт возьми… как так быстро? Как вы его раскопали?

— А это очень просто, Мария, — ответил Шульгин. — Данные на этого человека у меня были уже до того, как ты принесла эту замечательную видеозапись. Остается только удивиться глупости этой Камиллы. Крутить амуры с начальником службы безопасности собственного мужа…

— Как? — воскликнула я. — Это и есть новый начальник охраны…

— Господин Звягин. Совершенно верно. Авантажный мужчина. Впрочем, вам, женщинам, виднее.

— Значит, этот Звягин — любовник Камиллы, а Илюша поймал их врасплох, — рассуждала я. — Интересная получается петрушка. Если к исчезновению мальчика теоретически может быть причастна охрана самого Сереброва, то-о… — Я развела руками. — А тут еще всплыл этот ваш Ковш — Коломенцев.

— Если мне не изменяет память, ты жаловалась на малоинтересность расследования? — усмехнулся Родион Потапович. — Как говорится в басне: «Так поди же — попляши!»

Я только улыбнулась в ответ делано застенчивой улыбкой.

В тот день мне действительно пришлось поплясать, после чего у меня отпали все основания упрекать дело в малоинтересности и банальности. Я даже не предполагала, что цитата из Крылова в устах босса реализуется с такой плачевной буквальностью.

Я приехала в серебровский двор еще до полудня. Он был пустынен. Теперь я могла вполне спокойно, не отвлекаясь на окружающих, обследовать место событий.

Впрочем, особых горизонтов для обследования не имелось. Пройдя предположительным путем Илюши и попутно обшарив палисад и детскую площадку, я пришла к усиленно напрашивающемуся выводу, что никуда он не мог деться, если бы сам не захотел. Ну никуда! Если бы его пытались похитить, то нашли бы более удобное место, нежели пятачок двора в самом центре Москвы, и более удобное время…

— Ищете? — вдруг возник над моим ухом веселый дребезжащий голос. — Я-то вас давно приметил. И как успехи?

Передо мной оказался высокий благообразный старик в коричневом пиджаке с орденскими планками и орденом Отечественной войны II степени на лацкане. Над его лысым черепом словно воскуривался редкий белесый дымок. Вероятно, этот ореол и был всем, что осталось от былой шевелюры. Недостаток волос был восполнен в другом месте: у старика была весьма солидная и окладистая борода. Дед пристально смотрел на меня веселыми водянисто-голубыми, с красными прожилками, глазами. Его нижняя челюсть чуть подрагивала. На худой шее залегли глубокие складки кожи.

— Вижу, ищете, — повторил он. — Что на этот раз пропало, коллега?

— Почему вы решили, что я ваша коллега?

— Ну, если ищете, значит, коллега. Хотите портвейну?

Я поспешно отказалась. Дед вынул из-под пиджака бутылку портвейна «777», которого я не видела в Москве вот уже лет пять, неспешно налил в граненый стакан, до того топырившийся в правом кармане брюк, и медленно, со вкусом, выпил. Крякнул и распустил по всей бороде сияние довольной улыбки.

— Теперь можно и поговорить, — сказал он и протянул мне руку. — Бородкин, Антон Антоныч. Майор разведвойск в отставке.

Я машинально пожала ему руку. Дед хитро подмигнул и, вынув из очередного кармана сырок, стал закусывать свой портвейн. Пока происходил процесс пережевывания, я хотела было улизнуть, но не тут-то было. Бородатый отставной майор с подходящей к внешности фамилией Бородкин вцепился в мой локоть с той силой и цепкостью, с коими, верно, шестьдесят лет назад он тащил через линию фронта пленных фрицев-«языков».

— Да куда же вы? Я могу быть вам полезен, — убежденно сказал он. — Вот вас как зовут?

— Мария, — ответила я, думая, что старик в самом деле мог бы мне помочь. — Меня зовут Мария. Антон Антонович, скажите, а вы знаете Илюшу Сереброва?

Старик Бородкин закрыл морщинистым веком правый глаз, зато в левом глазу удвоилась хитрость, с которой он смотрел на меня.

— А как же, — после паузы ответил он, — положено знать, так знаю. Илюша Серебров? Он, конечно, пропал без вести? Ушел и не вернулся?

Я даже вздрогнула от этих негромких, почти веселых слов.

— Вам что-то известно?

— Многие пропадают, — никак не реагируя на мой вопрос, ответил старик, — многие, говорю. Москва не резиновая, говорю. Трое приезжих являются — два коренных москвича тотчас же пропадают. А почему они сюда едут, эти приезжие? Это что, их город? Это мой город! Они что, лежали в задубевшей от мороза земле близ Волоколамского шоссе, когда по нему шли гитлеровские танки? Они стояли насмерть под Клином? Нет! Они что, отстояли Москву, чтобы теперь здесь селиться? Нет! Тогда почему я, коренной москвич, должен уступать им место под московским солнцем только потому, что я стар?

Отставной майор явно разволновался и оттого отклонился от темы, на которую я хотела бы с ним поговорить. Волнение он погасил традиционными в России методами: налил себе второй стакан портвейна и выпил — на этот раз нервно, большими булькающими глотками. И нельзя сказать, чтобы выпитое как-то отразилось на нем.

— Антон Антонович, — произнесла я, — вам что-то известно об исчезновении Илюши Сереброва?

— С позавчерашнего дня только об этом и думаю! — заявил успокоившийся дед.

— Почему именно с позавчерашнего?

— А как с футбола пришел, так и думаю!

Так. Еще один любитель кожаного мяча. Главное, чтобы он снова не ударился в воспоминания и от Волоколамского шоссе плавно не перетек к ЦСКА и «Динамо». Впрочем, если он был на стадионе в Черкизове, то он никак не мог находиться в этом дворе в те пятнадцать минут, в интервале которых исчез мальчик.

— С футбола? — переспросила я. — Значит, вы были на футболе?

— Был! — с гордостью объявил отставник.

— На стадионе «Локомотив»?

— Да. То есть нет. Какой еще стадион? Да вы знаете, какие там цены? — вскипятился старик Бородкин. — А у меня — пенсия… А билет — двести пятьдесят рублей, говорю. Двести еще были. Да там старухи-спекулянтки стоят, на бедность жалуются, а у каждой на шее по энтому… по телефону висит! Телефонистки, ерш их в душу!

— Значит, вы не были на стадионе? — гнула я свою линию.

— Да нет! Дома я смотрел матч. В перерыве вот вышел, говорю. За пивком. Моя старуха, пока жива была, запрещала мне пивко-то, а теперь вот некому запрещать — я теперь как в молодости… и пивко, и портвешок, и даже стольничком водочки иногда жонглирую.

— Вышли в перерыве? В магазин? Вот в тот магазин?

— Ну да.

— И видели Илюшу?

— А и видел. — Дед старательно выпучил глаза. — Я уже даже попытался произвести дознание, но у меня поясницу прихватило. Не полез.

— К-куда не полезли? — спросила я, с удивлением глядя на боевитого деда.

— А туда! Куда Илюшка, оголец этот, делся. Да он никуда и не мог больше деться.

— И куда? Куда он делся? Что вы видели?

Дед воздел кверху указательный палец и назидательно потряс им в воздухе — ну совершенно как Сванидзе в момент одного из своих лиро-дидактических отступлений.

— Куда он делся-то? — настаивала я.

— А ты сама подумай.

Я пожала плечами и стала рассуждать вслух:

— Вышел из подъезда, но в магазине не был. Из двора никуда не выходил… (Дед кивал головой со все увеличивающейся амплитудой.) Домой не вернулся, посторонних лиц во дворе вроде не замечено… ну не сквозь землю же он провалился, в самом деле!

Тут амплитуда колебательных движений дедовой головы достигла наибольшей абсолютной величины.

— Вот именно! — воскликнул он с убежденностью, которая меня поколебала. — Вот именно: провалился сквозь землю! Идем, Маша, идем! — провозгласил он, таща меня за локоть. — Идемте, я вам все сейчас покажу! Это же так просто… так очевидно! Даже если бы я его не видел… я его не видел?.. гм…

Отставной майор буквально лучился улыбкой. Антон Антоныч с невероятной для людей его возраста и звания прытью дотащил меня практически до подъезда Илюши Сереброва и пнул носком туфли в небольшой дощатый настил, лежавший на асфальте.

— Сплошная бесхозяйственность! — убежденно сказал он при этом. — Никакой ответственности, говорю. Люди совсем страх потеряли, вот все и валится из рук. Раньше-то, при товарище Сталине, небось не валилось бы из рук-то, говорю…

— Антон Антонович, я не понимаю, какое отношение имеет эта деревяшка к исчезновению Илюши, да и ваши слова о бесхозяйственности — они, конечно, справедливы в какой-то мере, но все же…

— А вы сами не догадались? — перебил он теперь уже сам меня. — Да вот посмотрите!

И, схватив дощатый настил, он приподнял его с силой, которую сложно было заподозрить в его престарелом высохшем теле. Под досками блеснула чернота, и я увидела колодец канализационного хода. Крышки люка не было.

— Вот где бесхозяйственность, — с завидным для такого возраста жаром продолжал Антон Антоныч. — Бесхозяйственность и злой умысел! Представьте себе, Мария, — выходит из подъезда человек, а из-под вот этого настила выскакивает работничек, хватает несчастного, как Тузик грелку, и геть!.. След простыл. Конешно, взрослый человек — он сопротивляться будет. А если ребенок? — Он строго уставился своими водянисто-голубыми глазами куда-то поверх меня. — Если ребенок выходит, под ноги, разумеется, не смотрит, как у нынешней детворы полагается… все куда-то по верхам глазеют. Его схватить и под землю утащить, как черт в преисподнюю, — так оно ж ничего не стоит!

— Вы это предполагаете или видели? — спросила я.

Дед Бородкин на секунду смешался, пожевал губами, а потом, строго отерев рукавом орденские планки, проговорил:

— Конечно. Конечно, видел, говорю. А что же? Поглядим. А предполагать — это и всякий штатский… то есть, говорю, и всякий профан может предполагать. Только что он там напредполагает? Гольную муть, и бездоказательно. У нас в разведке за отсутствие аргументов пулю в затылок пускали, случалось, — снова ударился он в воспоминания. — Всякое бывало, говорю.

— Значит… — Я даже схватила его за запястье, — значит, вы видели, как Илюшу затащили в канализационный подвал?

— Точно так, — строго ответил дед, оглаживая бороду. — Сейчас полезем вызволять. А то как же? Детей воровать — это последнее дело! Вот попробовали бы они меня, отставного майора разведвойск, выкрасть, я бы тогда на них посмотрел! Прямо в самые зенки бесстыжие посмотрел!

«Да кому ты, старый пень, на фиг нужен, — грустно подумала я, но мне понравилась та молодцеватость, с которой была сказана последняя фраза. — Дед, конечно, в порядке. Молодцом!..»

— Сейчас оскоромлюсь, и в путь, — сказал старик Бородкин, присаживаясь на придорожную лавочку и вынимая почти опустошенную предыдущими набегами бутылку «трех семерок», а затем второй сырок, — без этого дела никак. Это как в песне: «…и сто грамм, без них нельзя!..»

«Ишь ты, какой продвинутый дед, — подумала я, — Шевчука цитирует».

Отставной майор двумя могучими, совсем не старческими глотками допил свою амброзию и, высоко поднимая ноги, словно идя по болоту, направился к колодцу.

— Э-эх, братцы-батарейцы!.. — ухнул он и, склонившись над люком, чуть ли не провалился туда. Я даже испугалась за сохранность его ветеранских костей. — Угу-гу-у-у!! — раздался его голос уже из-под земли. — Спускайтесь сюда, тут такой плацдарм для разведки!

— Вот прыткий дед… — пробормотала я. — Он еще нас всех переплюнет. Неужели в самом деле видел или просто выпил на одну бутылку портвейна больше, чем сегодня, и уже на полном серьезе делился фронтовыми воспоминаниями с зелеными чертиками?

В любом случае, решила я, даже эту канализационную версию нужно проверить. Тем более что этот Антон Антонович настаивает на том, чему он был очевидцем, и вроде он в здравом уме и твердой памяти. Пока…

— В порядке? — окликнула его я.

— Ы-ау-а-а! Дава-ай… сы-лазь, — отозвался он.

— Фонарик бы вообще-то…

— У меня уже есть, говорю, — сказал дед. — Захватил. Мало ли оно что. Я всегда с собой фонарик ношу. А то как же? Жизнь-то теперь темная пошла, дурманная…