— Саша, ты будешь бутерброд с колбасой?

Полная женщина с чуть раскосыми пугливыми глазами и могучей грудью, чем-то неуловимо напоминающая вдову Грицацуеву в исполнении Федосеевой-Шукшиной, сказала это тихим торопливым голосом. Тощий, неопределенного возраста мужик, украшенный клочковатыми сединами и тусклым частоколом железных зубов, вздрогнул и переспросил:

— Что?

— Бутерброд с колбасой?

— Зачем? — перепугался мужик, теребя подвядшую щеку. — Как-кой?..

— С колбасой, — терпеливо повторила та. — Я купила.

— К-купила? Ты же… печенье хотела.

— А я и печенье тоже купила.

— Что?

— Печенье.

— П-почему? — пробормотал мужик, озираясь по сторонам. — И колбасу, и печенье? — добавил он так, словно в его голове не укладывалась возможность одновременной покупки мясопродукта и хлебобулочного изделия.

Женщина вздохнула и зашла на новый виток беседы:

— Бутерброд. С колбасой. С чаем будешь? С лимоном.

— У тебя и чай?.. — испуганно спросил мужчина, вжимая голову в плечи.

— Я у проводника попрошу. В вагоне.

— Как? В вагоне? Ах да, в вагоне… — бормотал тот, озирая стены вагонного купе, в котором, собственно, и велся этот содержательный диалог. — У проводника? А что… можно?

— Ты, наверно, не понял, — тоном вселенского терпения проговорила женщина, — я тебя спрашиваю…

Лежа на верхней полке купейного вагона, я тяжело вздохнула. Подобные диалоги мне приходилось выслушивать вот уже много часов подряд.

Я возвращалась из отпускной поездки на юг. Между утомительными расследованиями, которыми занимался мой босс, в чем я ему активно помогала, наконец вырисовалось окно в пару свободных недель, и я сполна им воспользовалась. Рывок на юг из душной, задымленной Москвы, стремительно сходящей с ума, существенно поднял мне настроение. В Сочи я отключила сотовый, не стала регистрироваться в гостинице, а сняла частную квартиру — словом, сделала все, чтобы никто не сумел найти меня до истечения отведенного на отдых срока.

Под туманным словом «никто» я понимала преимущественно моего драгоценного работодателя, Родиона Потаповича Шульгина.

Впрочем, меры, призванные огородить меня от всего мира, оказались все же недейственными в отношении Альберта Эдуардовича Сванидзе, которого я не без оснований считала едва ли не самым несносным человеком, которого когда-либо знала. Он очень любил моралистику и все свои длинные речи начинал с одного из коронных вступлений: «видишь ли, какая штука», «сейчас я поясню свою мысль» и — «сказав А, нужно говорить и Б». Альберт Эдуардович любил длинно и витиевато говорить, беда состояла только в том, что оригинальными его речи казались только самому г-ну Сванидзе. Так, Альберт Эдуардович вполне серьезно мог пояснять, что Волга действительно впадает в Каспийское море, что Останкинская башня довольно высока, а Земля вращается вокруг Солнца.

Несмотря на то что Волга впадала туда, куда надо, а град представлял собой разновидность осадков, Сванидзе мог не замечать очевидного и в быту был совершенно несносен. Он мог ковыряться вилкой в зубах, рассуждая о биноме Ньютона, и с очаровательной рассеянностью кидать в стену обувь, говоря о Микеланджело и Ренессансе.

Альберт Эдуардович имел весьма своеобразный взгляд и на современное искусство и без доли иронии мог комментировать, скажем, песенку из «Мэри Поппинс, до свиданья!» следующим замечательным образом:

— «Это было прошлым летом, в середине января…» Ну что же, вполне допустимо. Скажем, в Южном полушарии лето приходится как раз на декабрь, январь и февраль. По статистике, январь — самый жаркий месяц австралийской провинции Виктория, среднемесячная температура — двадцать четыре градуса по Цельсию. А еще есть Фаренгейт. «В тридесятом королевстве, там, где нет в помине короля…» Ну что же, тут такая штука: в Канаде и Австралии нет короля, и вообще они республики, но номинальной главой этих стран является королева Великобритании.

Вот этого чудесного индивида и угораздило поехать в Сочи в одно время со мной.

Хорошо еще, что я напоролась на него в предпоследний день отпуска. Если бы это случилось раньше, весь отдых был бы загублен на корню.

Я встретила его возле аэропорта, где собиралась брать билеты на рейс до Москвы. Альберт Эдуардович с чрезвычайно озабоченным видом поедал мороженое и крутил головой по сторонам. Одно из этих движений и стало для меня роковым: Сванидзе приметил меня.

Он широко раскинул руки и полез обниматься, деловито выговаривая:

— Чрезвычайно рад тебя видеть, Мария. Ты на отдыхе? — И хотя было прекрасно видно, что да, я на отдыхе, он продолжал развивать эту плодотворную тему: — По всей видимости, ты выбралась отдохнуть, что следует из твоего курортного одеяния и этого южного загара. Давно из Москвы? Я вот с неделю. Правда, я не загорал: боюсь ультрафиолета. Он некоторым образом вреден для моей кожи. Вот такая штука.

— Я иду брать билеты на самолет, Берт, — довольно сухо сообщила я. — Собираюсь домой.

— На самолет? — переспросил Сванидзе, и его длинное носатое лицо скривилось так, словно он раскусил зеленого и весьма неаппетитного клопа, обитающего в малиннике. — На самолет?

— Ну да.

— Видишь ли, Мария. Тут такая штука. Я, некоторым образом, не переношу самолеты. Понимаешь, бывают различные фобии, например, агорофобия — боязнь открытого пространства, арахнофобия — страх перед пауками, ксенофобия — неприязнь к чужим… — Он замкнул укороченный алфавитный перечень фобий раздавленным смешком и подытожил: — Словом, у меня тоже имеет место быть фобия. Я боюсь авиаперелетов. Тут нет ничего постыдного, — поспешно добавил он, словно я уже успела упрекнуть его в этой слабости, — между прочим, известный голландский футболист Деннис Бергкамп тоже не летает самолетами, за что и получил прозвище Нелетучий Голландец. Так что я никак не могу лететь на самолете.

— Я, верно, чего-то не понимаю… но только я собралась брать билет себе, а не тебе. Так что тебя никто не заставляет лететь самолетом, — ответила я. — Ты вполне можешь поехать поездом или даже теплоходом.

— У меня морская болезнь, — объявил Сванидзе. — Так что теплоход тоже отменяется. Я думаю, мы поедем поездом.

— Мы? — переспросила я. — Ты тут не один? С подругой, с другом?

Он засмеялся:

— А, это была шутка? Я тоже люблю пошутить. Только когда дело не касается воздушного транспорта. Поехали, — он взял меня под руку.

— Куда?

— На вокзал, — ответил он самым уверенным тоном, — брать билеты на поезд.

— Но я вовсе не собиралась ехать поездом! — запротестовала я. — Я полечу самолетом и…

— По статистике, — перебил меня Сванидзе, — по статистике авиация является вторым по опасности видом коммуникаций. На первом месте автотранспорт, а на третьем — речное и морское пароходство. Железнодорожный транспорт, да будет тебе известно, наиболее безопасный из всех. По статистике, из ста миллионов пассажиров железных дорог гибнут всего лишь шестьдесят три! Сама подумай: шестьдесят три. В авиации показатель виктимности, то есть количество жертв, на несколько порядков выше.

— Да что мне до виктимности, я собира…

— И напрасно! — назидательно прервал меня Сванидзе. — Совершенно напрасно, скажу я тебе. Особенно после одиннадцатого сентября, а сейчас уже шестое, террористы могут повторить свои акты.

— Знаешь что, Сванидзе, — смеясь, сказала я, — не знаю, о каких актах ты говоришь, но желаю тебе катиться по своей железной дороге и не попасть в число тех шестидесяти трех неудачников, о которых ты так красноречиво говорил!.. А я — за авиабилетами.

Любой другой отступил бы. Но Альберту Эдуардовичу чуждо было такое понятие, как деликатность. Он мыслил по какой-то замкнутой самодостаточной схеме и не желал из нее выбиваться.

— Маша, — терпеливо сказал он, — ты сама не понимаешь, что делаешь. Если я уж встретил тебя здесь, то я некоторым образом отвечаю за тебя перед Родионом Потаповичем. Понимаешь? Если с тобой что-либо случится, как я смогу потом смотреть ему в глаза? А ведь по долгу службы мне приходится делать это довольно часто.

Он серьезно глядел на меня немигающим взглядом. На лбу горбились вдумчивые морщинки и бугорки.

Есть такая разновидность людей, которым ну невозможно отказать. Они так безыскусственно и искренне навязывают вам свою обременительную и в общем-то совсем ненужную заботу, что не находишь в себе сил сказать «нет». Как будто, сделав это, отказав, ты нанесешь смертельное, непоправимое оскорбление.

Альберт Эдуардович Сванидзе был именно из таких людей. Сгорбив свое длинное узкое тело и нависнув надо мной, он буравил меня глазами. Весь его облик выражал такую основательность и фундаментальную предусмотрительность, что я махнула рукой и выговорила:

— Куда ж нам от тебя, Берт? Ну… поехали к твоим железнодорожным кассам. А где твой пресловутый спутник или спутница?

— Ты, — коротко, вопреки обыкновению, ответил он.

Я только покачала головой и уклонилась от правой руки Сванидзе, в которой тот держал мороженое, немилосердно меня пачкавшее.

Я еще надеялась, что нам не удастся взять билетов, с тем чтобы мы оказались в одном купе со Сванидзе. В такое время года на поезд по маршруту Адлер — Москва билет достать обычно очень сложно, тем более два в одном купе. Но я не учла того момента, что Альберт Эдуардович Сванидзе состоял на основательной работе в московской окружной прокуратуре и имел на этот счет соответствующий краснокожий документ. Так что билеты он получил без особого труда.

Мне осталось только развести руками и поблагодарить за заботу.

Но оказалось, что общество любезного Берта Эдуардовича, человека в общем-то хорошего и доброго, если отставить в сторону его чудовищную несносность и склонность к тягучим рассуждениям, — еще не самое тяжкое, что выпало на мою долю в эту поездку.

В наше купе вселилось семейство бедных родственников, числом в три человека: отец, мать и сын.

Главный плюс этого соседства состоял в том, что это были не мои родственники. Бог миловал!.. Если бы я состояла в родстве с подобными индивидуумами, я бы предпочла прописаться на Северном полюсе, лишь бы свести вероятность встречи с ними к нулю. Всю дорогу они вели невероятные по тупости диалоги сродни вышеприведенному о бутербродах, колбасе и печенье.

В купе ехали двое из упомянутых родственников: мать и сын. Отец приходил из соседнего купе и, как говорится в бессмертном романе «Двенадцать стульев», воздуха тоже не озонировал. Лежа на верхних полках, мы с Бертом только успевали переглядываться.

На фоне данных попутчиков Сванидзе казался мне лучшим из людей.

Наш первый речевой контакт состоялся на исходе пятого часа поездки и был обусловлен необходимостью ужина. Сванидзе спустился с верхней полки и стал молча (что для него неслыханная редкость) раскладывать взятые в дорогу съестные припасы, завернутые в несчетное количество мешочков и газет. Шушукающееся семейство замолкло и взирало на Берта с той пугливой подозрительностью, с какой мышь выглядывает из норки, обозревая приближающегося кота. Мать семейства спрятала бутерброды. Отец прекратил рассуждение о проводниках и опасливо захлопнул рот, верно, боясь сказать лишнее. Сын вжал голову в плечи.

— Тесноватые такие купе, — сказал Сванидзе, живший по принципу Льва Толстого «Не могу молчать!», и, что характерно, «не могу долго молчать».

Замечание Сванидзе о тесноте купе было воспринято попутчиками в неожиданном ключе. Мать семейства въехала пухлым локтем под ребра своему мужу и зашептала:

— Саша, быстро иди в свое купе! Саша, иди в свое купе! Видишь, тут и так тесно. А то ведь начальнику поезда можно пожаловаться… и тогда…

— Да я же ничего такого… — глухим шепотом оправдывался мужчина. — Я только чуть-чуть…

Сванидзе поспешил вмешаться в жаркий диалог:

— Да и я ничего такого, товарищи. Сидите, сколько вам нужно. Просто я всякий раз, проезжая по железной дороге, замечаю, что у нас в стране тесные и тряские купе. Не говоря уже о плацкартах.

Тут мужчина перепугался еще больше и бочком-бочком выдавился из купе. Супруга проводила его неодобрительным взглядом a la «поделом тебе, старый невежа! Не садись, невежа, не в свои сани!».

Сванидзе разложился ужинать. Волей-неволей я присоединилась к нему. Берт Эдуардович нарезал лимонов и вынул бутылку коньячку, которую с очаровательной непосредственностью предложил распить всем присутствующим.

Мамаша ухватилась за своего сыночка с такой самоотверженной стремительностью, словно мы предложили овердозу героина. На ее лице возникло решительное выражение: не дам растлить дитятю!.. Пятнадцатилетнее дитятко-акселерат, на голову выше меня ростом, вращало мутноватыми глазками и, кажется, мало воспринимало происходящее. Было в его лице что-то… гм… недоразвитое, что ли.

В этот момент в купе заглянул отец семейства и уже не посмел отказаться от вежливого приглашения Альберта Эдуардовича. Пугливо косясь на супругу, проверяющую под столом наличие в сумке энного количества съестного, мужик выпил коньяк и тут же был оделен двумя громадными бутербродами на закусь. Этих бутербродов с лихвой хватило бы на то, чтобы закусить бутылку водки калибром 0,7 литра; тем не менее бедный мужик старательно прожевал их под пристальным взглядом бдительной супруги.

Она ткнула его под ребра, уже в который раз, и истово зашептала:

— Саша, ты не опьянел?

Я едва сдержала смешок.

— Что? — отозвался он.

— Ты не опьянел?

— А? Как? Не-е.

— Ты закусывай, — усердно нашептывала та, — побольше закусывай. И вообще больше не пей. Понятно?

— А?

— Не пей!

— Кгрр…хм! — басовито прочистил горло Сванидзе с самым серьезным и значительным видом. — Значит, надо за знакомство. А то нам предстоит ехать в одном купе больше двух суток, и не быть при такой постановке вопроса знакомыми друг с другом — это, я полагаю, дурной тон. Меня зовут Альберт, — представился он, — если угодно — Эдуардович. Она — Мария.

Семейство переглянулось. Отвело глазки. И еще раз переглянулось. Наконец нерешительно заговорил мужчина, который, верно, несколько очеловечился после принятия стопки коньяка и обнаружил полногласный дар речи:

— Гм… это… меня зовут Але-кса… Саша.

— Алекса-ша? Своеобразно, гм, — похвалил вальяжный Сванидзе. — Как у Меншикова, когда светлейший еще торговал пирогами: Алексашка.

Мужик заморгал и продолжал с усилием, словно говорил под дулом пистолета:

— А это… я… это, вот, моя жена Ноябрина Михайловна. А это мой сын Игнат. Он — студент. То есть он почти студент. Скоро…

— Ну что же, пусть будет студент, — великодушно разрешил несколько охмелевший Альберт Эдуардович, — студент — это прекрасно. Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus. Маша, я возьму у тебя вот этой ветчины, она очень ароматная… — И, не дожидаясь ответа, без церемоний отрезал несколько сочных ломтей, молниеносно проглотив два, а прочие стал предлагать соседям.

Алексаша послушно сжевал свою порцию, Ноябрина Михайловна же есть не стала и опасливо положила свой кусок на стол. Ее глазки бегали.

Выпив с полбутылки, Сванидзе стал весел и остроумен. Впрочем, если первое было очевидным, но насчет остроумия могли возникнуть разные мнения. Впрочем, самому себе Альберт Эдуардович всегда казался просто-таки Жванецким застольной беседы.

— Сссмешная жизнь, смешной разлад, — говорил он, — так было и так будет после… вы, Алексаша, кто по профессии, позвольте полюбопытствовать? Кто? Впрочем, я сам угадаю. Вы, Ноябрина Михайловна, очевидно, служили во флоте, раз так умело сигнализируете своему мужу?

Мать семейства вздрогнула всем телом и заколыхалась, словно батут, на который упал незадачливый спортсмен.

— Я угадаю, — продолжал развеселившийся Сванидзе, — все-таки с моей профессией надо видеть людей насквозь. Ну что же, судя по вашим ладоням, любезный Александр, вы — человек физического труда. Однако же вы скорее астенического, нежели крепкого телосложения, потому позволю себе предположить, что ваша работа не связана с задействованием большой физической силы. Далее. Вы — человек нервный, на что указывает тик вашего правого века. Так как ваша семья не дает оснований предположить, что она треплет вам нервы, то вытекает естественный вывод: нервы уходят на работу. Нервная физическая работа без задействования физической силы — что это? В вашем багаже я видел контрольно-измерительный прибор штангенциркуль. В быту он едва ли применим. Отсюда следует вывод, что это рабочий инструмент. Сопрягая все вышесказанное, я прихожу к логичному выводу, что вы — контролер на каком-либо заводе и проверяете качество продукции.

Бедный Алексаша вел себя так, словно Берт патолого-анатомировал его заживо. Он дрожал и сокращался, как гусеница. Я прервала милый монолог Альберта Эдуардовича:

— Надеюсь, вы понимаете, Александр, что все сказанное выше просто шутка. Просто по роду деятельности Альберт Эдуардович привык наблюдать и делать выводы. А вы, прошу меня извинить, оказались удачным для того объектом.

— Только он, значит, не контролер, — впервые за все время подал голос сынок семейства, преглупо при этом ухмыльнувшись, — он — школьный учитель физкультуры.

Альберт Эдуардович перевел взгляд с отца на сына и громко, с удовольствием, расхохотался. Смеялся он академично, не меняя положения тела и равномерно поднимая и опуская нижнюю челюсть.

— Ну конечно, — отсмеявшись, заявил он, — учитель физкультуры! Нервная работа, физическая… все правильно. Вот тут какая штука. Ну что же, Алексаша… извините. Давайте еще немного коньячку. Тем более вон какая закуска, значит.

Последняя ссылка была излишней: закуску Альберт Эдуардович полностью заимствовал у меня. Уже были съедены и ветчина, и курица гриль, и даже маленькая сиротливая баночка красной икры. На мою долю остались лишь чай в пакетиках, чайная же колбаса, хлеб и упаковка упадочных сосисок. Ибо, несмотря на изрядную худобу, гражданин Сванидзе отличался значительной прожорливостью, превосходящей (как это ни невероятно) даже его болтливость.

Алексаша пугался происходящего до третьей стопки. После третьей же он оживился настолько, что даже спросил:

— А вот вы, Альберт… э-э-э… Германыч, кто… ы-ы… по профессии?

— Германыч — это в рекламе про Ивана Таранова, — улыбнулся Берт, — а я Эдуардыч.

— А?

— Проехали. Так вот, по профессии я следователь Московской прокуратуры. Да не Генеральной, — добавил он, увидев, как съежилось все семейство. Не дай бог, еще попрыгают друг в друга, как складные матрешки!

Я вступила в беседу:

— Какая разница, все равно Берт Эдуардыч не при исполнении. Так что бояться нечего, даже если совесть нечиста.

— А мы… мы едем в Москву, — доложил Алексаша, неуловимо напоминая мне кого-то. — Жена моя, Ноябрина Михайловна, и сын, Игнат… он студент… почти.

— Я понимаю… — несколько недоуменно произнес Сванидзе, но тут в тему тучно ввалилась матушка семейства:

— Мы ведь и сами московские, поехали вот отдохнуть на море. Мы обычно всегда ездим… Ты как сидишь, Игнат? Не сутулься. Выпрямь плечи… ага, вот так. Мы — из Москвы. А в Сочи отдыхать ездили, да вот только мой брат, сводный, Иван Алексеевич, вызвал нас немедленно.

— А это жена моя… Ноябрина Михайловна, — сдавленно бормотал Алексаша, пряча за тонкими губами частокол железных зубов.

— Да что вы, в самом деле? — пожал плечами Сванидзе, наливая еще коньяку. — Такое впечатление, словно я вызвал вас на допрос. Надеюсь, вам известно, что Волга впадает в Каспийское море?

— Это Игнат… он должен знать, — прошептал Алексаша, старательно шевеля губами. — Он ведь у нас почти… студент.

— Вот и прекрасно, — с досадой сказал Альберт Эдуардыч. — Мария, будешь коньяк?

— Нет, спасибо.

— Ладно. Пойдем покурим в тамбур. Или ты не куришь? Куришь? Ну так просто выйдем.

Я последовала его совету. В тамбуре Альберт Эдуардович, морщась, закурил и, выпустив несколько колечек дыма, произнес:

— Ты знаешь, весь этот зверинец мне что-то напоминает. Словно уже было когда-то. Дежа вю. Дежа вю, Мария, — старательно принялся объяснять он, — это такое состояние, когда создается психофизическое впечатление, словно архетипичность того…

— Знаю, — перебила я, — проще надо быть. «Архетипичность»! А что касается дежа вю, то у меня такое же: словно уже где-то видела, слышала или читала… Читала! Ну конечно!!

Сванидзе уронил сигарету.

— Что такое? — спросил он. — Ну? Сказав А, нужно сказать и Б.

— Да все просто! — воскликнула я. — «Это вот жена моя, Эльза, урожденная Ванценбах… лютеранка. А это сын мой, Нафанаил, ученик III класса…»

Альберт Эдуардович сам был человек велеречивый и часто не мотивировал свои словоизлияния, но тут и он посмотрел на меня с опаской.

— Очень просто, многоуважаемый Альберт Германыч, как титуловал вас железнозубый Алексаша, — уже спокойнее произнесла я. — Я процитировала вам рассказ Чехова «Толстый и тонкий». Где на вокзале встретились два друга детства, один из которых дослужился до вельмож, а второй… второй нес вот эту лабуду про супругу и сына Нафанаила, в нашем случае — Игната, почти студента.

Длинное лицо Сванидзе вытянулось еще больше, вислый коршунячий нос едва не встретился с оттопырившейся верхней губой, в глазах появилось застоявшееся, как зеленое болотце, выражение озадаченности.

— А ведь ты права, — наконец сказал он. — Чехов… «Толстый и тонкий»… черррт!

И несносный следователь окружной прокуратуры раскатился громыхающим, как пустая бочка, смехом на весь прокуренный колыхающийся тамбур.