Ольга Играева
Как загасить звезду

Она выскользнула из двери, стараясь не только двигаться тихо, но даже не дышать. Петли не заскрипели, хотя она напряглась и съежилась, ожидая противного, режущего предрассветную тишину звука. Оставалось только молиться, чтобы придурки не проснулись. Потянув на себя дверную ручку, она напоследок замерла, вытянув шею в направлении оставшейся за спиной прихожей. Мощный разноголосый храп. Из-за приоткрытой двери тянуло премерзко — кислятиной, блевотиной, потом, несвежим телом…

Она двинулась по коридору к лифтам и вдруг поймала себя на том, что ползет крадучись на полусогнутых, хотя здесь, на лестничной площадке, смысла в такой предосторожности уже не было никакого. Наоборот — следовало бы мчаться со всех ног. Она уже изготовилась шмыгнуть на черную лестницу, но передумала — семнадцатый этаж, а она босиком, хотя и в колготках. Посмотрела вниз на свои необутые ноги. Без обуви было непривычно, она переминалась с ноги на ногу, тесно придвинув ступни одна к другой. Надо же так влипнуть! Но вытащить туфли из-под зада этого борова не было никакой возможности, да она и побоялась. Туфли, между прочим, в сто баксов влетели в бутике «ТИ джей коллекшн»… Жалко. Что тут, на хрен, жалеть, радуйся, что жива осталась!.. Откуда-то сзади раздался шорох, и она, вздрогнув всем телом, напряженно вслушалась, опасаясь услышать матерщину и неверные, гонящиеся за ней шаги. Она деловито завертела головой, прикидывая пути для отступления — за мусоропровод, на черную лестницу, а лучше в лифт, если вот прямо сейчас он подойдет. Если что — пожалеют… Она будет визжать, царапаться, кусаться и лягаться так, что вся округа проснется.

Она ждала лифта, но все ее внимание было там, у покинутой приоткрытой двери. Но шорох не повторился, кругом тишина, слышится только гул подъезжающего лифта. Она вступила в заплеванный лифт, соображая, как ей идти по улице босиком и не привлечь внимания. Проверила сумочку — слава богу, деньги есть! Хоть деньги у них успела взять наперед. А то, называется, сходила за хлебушком… Позавчера было. Или третьего дня? Нет, кажется, позавчера. Снял ее на шоссе мальчик — такой пристойный, интеллигентный. Все было тип-топ, вежливо, красивая работа — ах, у меня день рождения, мне так одиноко, а вы такая трепетная… Между прочим, так и сказал — «трепетная». Ну, разве не интеллигентный? А на квартире откуда ни возьмись еще двое появились — один тот самый боров, который теперь заснул, навалившись задом на ее стобаксовые босоножки.

И все — спеклась. Три дня ее из квартиры не выпускали, нелюди, водку в глотку лили, и пикнуть было невозможно, чуть что — сразу пощечина, ну и трахали когда хотели, то поочередно, а то все вместе так, что на ней места живого уже не было. Вот влипла так влипла, идиотка! Нашли себе секс-рабыню. Она достала пудреницу, открыла и посмотрелась в зеркальце — под глазом лиловел фингал. Попытки припудрить его ни к чему хорошему не привели — казалось, синяк от этих манипуляций только разросся и принял театральный фиолетово-розоватый оттенок. А, плевать, до свадьбы заживет… Главное, вырваться удалось. Придурки перепились и обкурились вусмерть.

Босиком — это ерунда. Теперь — добежать до дороги и взять такси или попутку. Внизу тоже было тихо — консьержка спала в своей будке, входная дверь для верности подперта палкой. Она осторожно, стараясь не шуметь, убрала палку… Остановилась на крыльце. Темно, но ночная темнота уже на глазах переходила в предрассветные сумерки — сначала серые, тоскливые, которые потом будут все больше наполняться солнечным светом и белизной. Небо было ровным, темно-синим, беззвездным, чистым. В самом центре низко, прямо перед глазами, висело огромное круглое облако, подсвечиваемое снизу растущей ослепительной, режущей своим сиянием глаз луной. Нижний край облака был свинцовым, и потому оно казалось огромным, придавившим воздух валуном, зависшим над землей.

Беззвучие. Только шуршание шин, доносящееся из-за дома — там проходит дорога. Она решила не выходить на тротуар, а шмыгнуть сразу влево, пробираться вдоль стены дома, по зеленому газончику, под балконами. Береженого бог бережет. Если кто-нибудь из придурков заметит ее отсутствие и вздумает выглянуть с балкона, то фиг он ее засечет, не увидит, как она пробирается вдоль кустов, пусть хоть высунется по пояс… А идти без туфель не так уж и зябко. Слава богу, лето, подумала она. И в следующую секунду уже летела головой в кусты, носом в землю, вытянув вперед растопыренные руки. Ладони заскользили по траве, пузо пробороздило кочку, а коленки ударились о кромку асфальта.

Чертыхаясь, она перевернулась и села на газоне. Сумочка отлетела к стене, в подбалконную нишу, на коленках зияли дыры, весь перед платья замаран грязно-зеленым. Пожалуйста, сначала была просто босая, что в крайнем случае можно было бы выдать за милую экстравагантность… И фингал под глазом — но это кто угодно поймет, это дело житейское, с каждым может случиться. Теперь же у нее видок как у опытной бомжихи.

Ветки кустарника лезли в глаза и не давали различить, обо что она все-таки споткнулась — под тающим лунным светом в скомканных неверных сумерках она разглядела какую-то кучу, мусорных мешков, что ли? Нашли где тряпье свалить — вон помойка через дорогу… Колени ныли. Она, согнувшись в три погибели от боли и физической неповоротливости, которая всегда одолевает человека после падения, вылезла из кустов и заковыляла к этим мешкам, будь они прокляты. За ними под балконом чернела ее сумочка. Она дотянулась до сумочки, выпрямилась и изготовилась пнуть с досады эти дурацкие мусорные пакеты. Но ее нога, уже занесенная для удара — не носком, она ведь без обуви, носком будет больно, а пяткой, — замерла. Из мусорного пакета на нее смотрел глаз. Человеческий глаз.

От неожиданности и ужаса она снова села на траву, упала как подкошенная на попу. Померещилось? Сумерки еще не рассеялись, и ей запросто могло померещиться сейчас все, что угодно. Предрассветный свет серый, неверный, меняющийся. Обманный… Резко ветер зашумел в кустах. Она оглянулась, боязливо на четвереньках подползла к мешкам и приблизила лицо к тому предмету, который поначалу показался ей глазом. Теперь все кругом обрело четкость, очертания предметов, которые еще недавно путались, наползали, сливались друг с другом, образуя неимоверные неузнаваемые нагромождения, определились. Это действительно был глаз, а куча мусорных мешков на газоне была вовсе не тем, за что она их приняла. На газоне, прижавшись щекой к земле, в неподвижной мертвой позе лежал человек в темном. И в его глазу, обращенном к девушке, не было ничего живого.

Она отшатнулась, отползла назад, толкаясь в землю голыми коленями. Оглянулась, повертела головой — никого кругом. Новый порыв ветра заставил ее вздрогнуть и съежиться. Ее начала бить дрожь, пальцы судорожно сжимали сумочку. Определенно у нее какая-то несчастливая неделя! Смыться или бежать обратно в подъезд, там у консьержки телефон в будочке? Как ни страшно, как ни неприятно было возвращаться в подъезд, оставаться один на один с телом тоже не хотелось, тянуло поскорее услышать человеческий голос. «Мамочки, — шептала она. — Что же это делается? А вдруг это маньяк? Вдруг он притаился рядом, прячется, выслеживает очередную жертву?» Стало жутко так, что дыхание остановилось, заморозилось где-то в глотке. Теперь она боялась даже лишний раз повернуть голову, уже ощущая на себе леденящий прицельный взгляд… Она осторожно обползла труп и, поднявшись, неуклюже, спотыкаясь, побежала обратно к подъезду.

Группа приехала, когда над Москвой вставало солнце. Невыспавшийся старший опер Костов с такой же невыспавшейся младшим опером Надеждой сначала подошли к распростертому на газоне телу, вокруг которого уже суетились врач, фотограф, эксперт-криминалист и прочие, и оценили предстоящую работу. От медэксперта толку, как всегда, добиться не удалось — все потом, после вскрытия. Тянуть из него приходилось как клещами — в конце концов Костов вытянул, что видимых глазу повреждений на трупе нет, ни следов ударов ножом или огнестрельных ранений, ни синяков или царапин. Похоже, смерть наступила в результате падения на землю с большой высоты, а впрочем, там видно будет…

— Проверить надо на содержание алкоголя или наркоты, — буркнул Костов и встретил уничтожающий взгляд эскулапа: яйца курицу учат! — Очень уж похоже на полет наркомана над городом… — оправдываясь, пояснил Костов.

Врач промолчал. Надежда стояла за плечом Костова и пока не проронила ни слова. Он покосился на нее. Ее недавно прислали ему в подмогу. Надежда, слава богу, оказалась молчаливой, терпеливой, никуда не лезла и пока ничем Костова не раздражала.

Ему рассказали, что в школу милиции Надежду по блату пристроил муж. Впрочем, тот еще «блат», полагал Костов. Лично он Надеждиного мужа не знал, но вообще в УВД капитан Андантинов был личностью легендарной. Он несколько лет возглавлял один из окружных убойных отделов, а около года назад в перестрелке получил пулю в позвоночник. С тех пор капитан числился в отставке, передвигался на инвалидной коляске, переключился на литературно-преподавательскую деятельность — читал лекции в колледже, вел семинары и писал дипломы по уголовному праву для оболтусов из юридического института.

Надежда вышла за него замуж совсем недавно, уже когда он был инвалидом. Была она на двадцать пять лет моложе его, родом из провинции. Внешность ее составляла забавный контраст с ее манерами. Красивая, благородных очертаний голова с прямым безупречным носом, короткие темные волосы с завитками заставляли вспомнить древнегреческие статуи. При этом Надежда говорила хриплым, грубоватым голосом с южным акцентом, налегая на «гэ». Все эти «шо», немосковские мягкие «ть» и густое употребление молодежно-провинциального жаргона и нецензурной лексики поначалу шокировали, но, когда Костов ко всему этому попривык, Надежда его, в общем, устроила. Не понравилась — женщина с грубоватым лексиконом и хриплым голосом ему по определению понравиться не могла. Именно устроила как напарник — Надежда оказалась из тех женщин, кого называют «свой в доску парень». Надежда не умела жеманиться, все кругом воспринимала просто, по-хозяйски — помочь так помочь, сделать так сделать. Все поручения выполняла не слишком быстро, но, самое главное, правильно, толково, так что Костов в целом остался доволен новой сотрудницей. Удивительно, говорят, все экзамены в школе милиции за нее сдавали друзья и коллеги Андантинова — Надежда звезд с неба не хватала, мало что помнила и знала даже из школьного курса… И тем не менее работала неплохо.

Зайдя в ближайший подъезд, Костов с Надеждой заглянули в будочку вахтерши. Там сидели двое. Внимание оперов в первую очередь привлекла молодая девица разодранного вида — лохматая, без туфель (поджимает ступни, стараясь запихнуть ноги под топчан, на котором сидит), на выпачканных колготках — дыры на коленях, подол короткого платья измазан травой. Довершал живописную картину фингал под глазом. Девица жадно глотала чай, давясь бутербродом с сыром. Вторая — консьержка. Консьержка, как все московские консьержки, — бабуля-пенсионерка самого обычного облика, но с явными признаками синдрома «второго дня», смотрела тупо, постоянно сглатывала и хранила молчание. Видимо, догадывалась, что одно произнесенное слово выдаст ее с головой.

Несколько секунд Костов с Надеждой молчали, разглядывая девицу, — оба сразу сообразили, кто перед ними. И тем не менее, как им было известно, именно девица вызвала милицию.

— Ну, что у вас случилось? — обратился к девице Костов.

— Вы че, думаете, это я его убила? Ничего у нас с ним не случилось, — отозвалась девица с набитым ртом, тщась поскорее проглотить кусок. — Первый раз его вижу. Вышла я на улицу спозаранку — дай, думаю, на рынок пораньше успею, и споткнулась об этого… трупа.

Про рынок и насчет «спозаранку» девица говорила развязно и явно не всерьез — изображала фронду, дерзила.

— Расслабься, — посоветовал ей Костов. — Давай по порядку. В этом доме живешь?

Девица мотнула головой.

— В гостях была, у подруги заночевала. — Она теперь не только дерзила, а еще и нагло врала.

У проститутки все внутри дрожало от страха перед ментами, которых, она давно зарубила себе на носу, надо было избегать всеми способами — мало ли что им в голову сейчас взбредет! Начнут ее проверять по картотеке… А у нее пара приводов. Эти из убойного, но запросто могут ее слить коллегам из отдела нравов. Был и другой вязкий, нетерпеливый страх — а вдруг кто-нибудь из «абитуриентов» сейчас спустится и увидит ее, так она просто помрет от ужаса. И страх от увиденного на газоне мертвого мужика — каким-то образом у нее в голове совместились эти придурки, которые три дня ее держали в квартире, эти жуткие неверные сумерки и труп… «А могли ведь и меня! Могли ведь и меня!» — неотвязно думала она, как будто этого, с глазом, убили по случайности вместо нее. Ничего общего у нее с этим мертвяком, но страх плел в ее уме такие причудливые комбинации, что казалось: это она должна была там лежать. «Смываться надо было!» — ныла про себя девица. Надо-то надо, да не смогла — как увидела на столике у консьержки бутерброды, отойти от еды сил не было. «Если бы не такая голодная, фиг бы меня менты здесь застали!» — злорадно думала она, косясь на мужика и его подругу (так она обозначила про себя Костова с Надеждой).

Костов и Надежда, в свою очередь наблюдая девицу, лишь переглянулись и тяжело вздохнули.

— Слушай, несчастная, — начала Надежда своим низким хриплым голосом, который, как надеялся Костов, вызовет у испуганной девицы что-то вроде доверия, — ты уясни, мы к тебе претензий не имеем. Забирать тебя и привлекать за занятие проституцией мы не собираемся. Проституция не по нашей части, к тому же вещь в российской демократии ненаказуемая. Расскажи все толком — мы тебе, пожалуй, еще спасибо скажем. Для начала два слова о себе — как здесь оказалась?

— Ладно, менты, расскажу.

Как и предполагал Костов, решение уступить инициативу Надежде было правильным — девица сбавила тон.

— Эх, сдуру я вас вызвала — испугалась очень, — продолжила между тем та. — Линять надо было… А теперь-то чего ж? Кстати, паспорт у меня в порядке — не придеретесь, и гражданка я российская, не с Украины и не из Молдавии. В общем, влипла я позавчера на ровном месте… На шоссе подсела к парню в машину — интеллигентный такой. Говорит, у меня родители в отпуск уехали, мне так грустно одному — хухры-мухры. Выпускной у меня скоро, с детством прощаюсь — нет, ну понимаешь, «с детством», е-кэ-лэ-мэ-нэ! Деточка… Поехали, мол, ко мне домой, записи послушаем… Поехали. А там еще двое дожидаются — таких же абитуриентов гребаных. Вот они втроем меня три дня из квартиры и не выпускали, трахали что ни час, а чуть что — по морде! Не сбежишь… Хоть бы кормили сытно — так нет. Мама им, видно, на карманные расходы мало бабок оставила. А скорее — на дозу все бабки потратили. Этой ночью они перепились и все задрыхли мертвецки, я и сдернула. Босиком вот только. Выскочила из подъезда — уже перекрестилась, что все, позади эти козлы остались, и тут прямо в труп и въехала.

— Тело трогала, передвигала? — спросил Костов.

— Нет. Только когда споткнулась. Занесла было ногу, чтобы пнуть его с досады, да передумала. Как глаз увидела… — отозвалась девица.

— Может, в карманах шарила?

— Какие карманы? Я еле жива была от страха, — возмутилась честная проститутка.

— Ну, что, поднимемся к твоим абитуриентам? — предложил Костов.

— Ни за какие коврижки! — взвизгнула девица. — Ты что, свихнулся? Идите сами, если хотите. Мне бы сейчас ноги от них унести. И в жизни больше этих козлов не встретить…

— Слушай, — обратилась к ней Надежда. — Ты хоть заявление напиши за побои и незаконное лишение свободы. Не слабо они тебя обработали. Если таким сволочам все спускать…

— Ты что! Ты что! — замахала на нее руками девица. — Себе дороже! Мне-то что! Ерунда! Заживет как на собаке! Да и не впервой, если честно… А вы отпустите меня, Христа ради! Я все рассказала. Если нужна буду, найдете по прописке. — Девица совала Костову под нос свой паспорт, открытый на странице «Прописка». — Ну, правда, — продолжала она канючить. — Я вам помогла, так не подставляйте…

Костов оглядел девицу с ног до головы и неодобрительно покачал головой:

— Зря не хочешь заявление подавать. Ладно, иди. Но как вызовем свидетельские показания фиксировать…

— Приду, приду, — подхватила девица. — Что делать, раз нехалявая я такая… Сначала с абитуриентами влипла, теперь с трупом и с вами… Линять надо было… Эх!

Вопреки пессимистическим ожиданиям Костова, который полагал, что с опознанием трупа будут трудности — в карманах ни документов, ничего такого, что намекнуло бы на имя, род занятий и место жительства покойного, — личность скончавшегося установили в два счета. Консьержка, с трудом соображая и формулируя мысль, все же узнала в нем жильца дома. Полного имени она не назвала, сказала только, что зовут его Олегом, но зато вспомнила, что живет он на шестнадцатом этаже в двухкомнатной, как выйдешь из лифта, сразу налево. Консьержка добавила, что у Олега всю ночь шумно гуляли — для него это вообще характерно, он на телевидении работает, живет один с приходящей подругой, и коллеги-друзья часто заваливаются к нему «на хату» оттянуться. Дым там был коромыслом чуть не до четырех утра.

Ментам не пришлось ломать голову, в какую квартиру ткнуться со своими удостоверениями — налево было всего две двери, причем одна из них приоткрыта, так что сомнений не оставалось. Но показывать удостоверения не пришлось — было просто некому их показывать. В квартире они застали сонное царство. Комнаты были полны свидетельствами бурно прошедшей накануне вечеринки: в пепельницах — окурки, на столах — объедки и грязная посуда, под столами — пустые бутылки. Молодые тела обоего пола лежали где придется вповалку — на тахте, на коврах, в креслах и даже на журнальном столике. Воздух был теплым и влажным от дыхания десятка здоровых (до поры!) легких. В атмосфере витал крепкий дух алкоголя, пота, сигарет и духов.

Первым делом опера проверили окна и убедились, что выпал покойник не из своей квартиры. Костов, пронзенный внезапной догадкой, вышел на лестничную площадку перед лифтом — здесь располагался небольшой балкончик, через который можно было попасть на черный ход. Одного взгляда с балкончика вниз было достаточно, чтобы установить — именно отсюда отправился в последний полет этот Олег. С высоты шестнадцатого этажа его лежащее на газоне тело, копошащиеся вокруг коллеги казались Костову микроскопическими.

Опер внимательно осмотрел балкончик — грязный, заплеванный, засиженный голубями. За железные перильца проволокой была примотана пустая консервная банка, выполнявшая роль пепельницы, — она была забита окурками. Затоптанные бычки валялись и на кафельном полу. Костов вздохнул — неужели все это придется изымать как вещественные доказательства? Ясно, что покойный стоял здесь, курил, возможно, не один. Наверное, есть здесь окурки и умершего, и его убийцы — если речь все-таки об убийстве. Разобраться, кому какой окурок принадлежит, — задача адова…

— Осмотри здесь все внимательно, никого на балкон не пускай, изымай все, что найдешь, — дал команду Костов подъехавшему на лифте эксперту и с облегчением (радовался, что не сам будет этим заниматься) удалился обратно в квартиру.

Вернувшись, он засек на кухне движение. Там у плиты копалась какая-то особа. На первый взгляд она показалась Костову очень молодой, прямо юной и очень хорошенькой. На второй — не очень молодой (лет под тридцать) и страшненькой. Невысокого роста, стройная блондинка с длинными волосами («Крашеная!» — не без удовлетворения определила Надежда), одетая в джинсики и просторную светлую блузку. На лице, несмотря на ранний час, у блондинки красовался очень профессиональный макияж, поэтому истинной внешности девушки, понял через некоторое время Костов, не просечешь. Даже черты лица угадывались с трудом — вроде бы губки узкие, вроде бы носик тонкий, вроде бы глаза большие. А на самом деле — кто там знает! Но в этой запущенной квартире она единственная производила освежающее впечатление.

Менты поздоровались с незнакомкой, которая не выказала ровным счетом никакого интереса при их появлении. Ответила легким кивком и — Костов мог поклясться! — искоса глянула умненькими настороженными глазками.

— Где Олег? — для начала решил поинтересоваться Костов.

— Там где-то, в куче. — Девушка махнула рукой в сторону комнат. И продолжала наблюдать за ними, стараясь, чтобы это выходило не очень назойливо и демонстративно. Костов, прекрасно знавший, где именно находится Олег — не «там в куче», а на газоне под окнами, некоторое время, не говоря ни слова, смотрел ей в лицо — она спокойно, чуть исподлобья ему улыбалась. «Неужели действительно еще не знает, что произошло с ее приятелем?» — гадал он. Было похоже, что блондинка и впрямь не в курсе.

— А вы что так рано встали после вчерашнего? — улыбнулся ей Костов по-приятельски и даже чуть игриво.

Надежда удивленно повернулась на звук его голоса, но ничего не сказала. То, что Костов мужик интересный, она отметила еще при первом знакомстве, знала, что одинок, но этот игривый тон, это блудливое выражение зеленых глаз так не вязались со всем, что она узнала о нем за период совместной работы… Обычно спокойный, немногословный, самоуглубленный и какой-то даже сонный, Костов в разговоре с блондинкой вел себя как какой-нибудь «стрекозел» (бытовало некоторое время назад такое жаргонное слово).

Однако девушка обаянию Костова не поддалась — остренькие глазки перебегали с лица Костова на лицо Надежды и обратно. От маневров Костова она не поплыла и улыбнулась лишь формально — растяжкой губ. «Такую сразу не раскусишь», — подумал Костов, подводя итоги первой проверочки на вшивость, устроенной им блондинке.

— Должен кто-то этой ораве кофе сварить — нам всем скоро по делам ехать, кому куда. Мне, например, через полчаса на съемку, — пояснила девица. — Кстати, меня Аленой зовут. Алена Соловей — не слышали?

Костов напряг извилины, но ничего не вспомнил. Зато Надежда сразу подхватила мысль:

— Вы на восьмом канале работаете? Культурные новости?

Блондинка повернула голову в сторону Надежды и благосклонно кивнула, изобразив на лице сдержанную, полную достоинства улыбку.

Костов, который знать не знал никаких культурных новостей на восьмом канале, с неудовольствием подал знак разинувшей рот от восхищения напарнице — мол, ладно, пойдем проверим, что там в комнатах.

— Вот уж не знал, что Надежда такая преданная телезрительница, — пробормотал он себе под нос.

В комнатах по-прежнему спали. Костов и Надежда подошли к тахте, на которой одно из тел — щуплого кучерявого брюнета — подавало признаки жизни, то есть кряхтело, сопело и пыталось пошевелиться.

— Эй, — Костов тронул щуплого за плечо, — Олег где?

Тот замычал что-то нечленораздельное и замахал на оперов руками.

— Кто так синхрон снимает!.. — внезапно выкрикнул брюнет отчетливо, не открывая глаз. Затем забормотал возмущенно: — Свет даже не может поставить — корифей хренов!.. Этот трындит что-то, а свет… Слева! Пол-лица как корова языком… Да еще голимый «Бетакам» выдали… Парфенов небось на голимый «Бетакам» не снимает!.. Мы, блин, непременно… Такую порнографию в эфир пускать…

По первому впечатлению от этой квартиры, от заполнявших ее людей Костов, если бы он имел обыкновение делать выводы на основе первого впечатления, заключил бы, что покойник, конечно, погиб, шагнув с балкона под кайфом. Захотелось парню полетать. Как только эти все за ним не последовали…

Не добившись толку от брюнета, Костов вернулся на кухню, где Алена Соловей продолжала возиться с кофейником.

— Как фамилия Олега? — спросил ее Костов на этот раз жестко — от игривости не осталось и следа.

Та удивленно подняла голову:

— Разве вы не знаете? Я думала, вы его приятели, на день рождения припозднились… Ну, Лосский. Зачем вам? — проговорила она, ничего не понимая.

— А затем, — проинформировал ее Костов, — что вашего друга Олега Лосского только что нашли лежащим под окнами — мертвым. Хочу напомнить вам, что мы находимся на шестнадцатом этаже. А мы — из милиции.

Блондинка ахнула и выронила из рук металлический кофейник. Он с грохотом приземлился на кухонный пол, подпрыгнув, завалился набок и долго не мог успокоиться — качался и дрожал. Из носика толчками лилась вода. Высвободившиеся руки Соловей прижала ко рту — так что операм остались видны только ее вылезающие из орбит глаза.

— Вы чего гоните? Каким мертвым? Шутки у вас дурацкие… — раздался голос за спинами оперов.

Оглянувшись, те увидели того самого кучерявого соню, который пять минут назад нес невнятицу на тахте. Он еще покачивался со сна, рожа помятая, глаза в разные стороны.

— Хотел бы я, чтобы это была шутка, — обронил Костов.

— Витасик, — проговорила Алена убитым голосом, обращаясь к колеблющемуся в проеме двери брюнету, — Витасик, надо будить всех.

В последующие полчаса происходила побудка. Просыпающаяся публика для оперативной работы была практически непригодна — соображала со сна туго, смотрела на ментов тупо, услышав информацию о гибели Лосского, долго осмысливала, о чем идет речь. Осмыслив, общество пришло в подавленное рефлектирующее состояние: «Чего это он, блин, в самом деле?..» Единственным вменяемым человеком в квартире оставалась Алена, и от нее Костов узнал, что все присутствовавшие — друзья и коллеги Олега Лосского. Что они пришли вчера к нему на день рождения, что почти все — корреспонденты, операторы, администраторы — работают на телевидении в программе Аркадия Абдулова «Вызов времени». («А, — вспомнил Костов. — Это телезвезда, что ли?» Надежда замерла в благоговении.) Сам Лосский числился в программе Абдулова исполнительным продюсером. Народу вчера здесь перебывало много, не только те, кто в конце концов остались ночевать, был и сам босс, была и любимая девушка Лосского Алина Сохова — сменная телеведущая у Абдулова. Но они вроде бы поссорились, и та скрылась в тумане… Веселье разгорелось большое, танцы, караоке, профессиональные споры чуть не до мордобоя, гости через открытую дверь квартиры заходили, удалялись, вылезали покурить на балкон и поиграть в бадминтон на площадку перед лифтом, словом, шатались туда-сюда, и припомнить, когда она видела Олега последний раз, Алена не смогла — помнила только его бурную сцену с Алиной. Действие разворачивалось на лестничной площадке, Лосский пытался взять ее за руку, та вырывалась, вопя: «Предатель! Предатель!» («Что за пошлые мелодраматические выкрики? — презрительно пожала плечами Алена. — Какой еще предатель? Сохова всегда была безвкусной истеричкой… Никакого чувства стиля».) Вообще они в последнее время часто ссорились — Соловей улыбнулась. Улыбнулась своим мыслям, которыми с ментами не поделилась. Но Костов готов был поклясться, что мысли были гадкие.

— А знаете, — вдруг как будто что-то вспомнив, сказала она, — пожалуй, именно тогда я и видела Олега в последний раз. Точно-точно… Народ как раз потянулся на кухню пить кофе, даже курильщики ушли с балкона, а Лосский с Соховой вдруг свару затеяли… На моей памяти он в квартиру больше не возвращался. Абдулов тоже очень скоро отчалил — как стихли крики этих голубков.

— А вас не встревожило отсутствие Олега?

— Нет, — пожала плечами Соловей. — Я думала, он Алину пошел провожать или с Абдуловым решил выйти на улицу — ну, там потолковать или еще что-то…

«Провожать Алину при том, что они поссорились?» — удивился про себя Костов, но вслух ничего не сказал.

— А позже все вповалку уснули. Я не сомневалась, что Олег вернулся домой, когда все спали, и присоединился к гостям — храпит где-нибудь среди других тел… — В Алениной речи последовала заминка, потом она, как бы решившись на что-то, продолжила: — Я не сплетница, но, по-моему, Сохова искала предлога, чтобы расстаться с Олегом… Есть у нее основания этого хотеть.

— Что вы имеете в виду? — после такого монолога Костов не мог не задать этот вопрос.

Соловей неопределенно покачала головой и поджала губки:

— Нет-нет, это так, домыслы… Ничего определенного. Все-таки я не считаю себя сплетницей.

— Ой, брось деликатничать! — врезался в разговор брюнет, которого, как выяснили опера, звали Витасиком Ицковичем. — У Алиночки в последнее время шуры-муры наметились с Абдуловым, с боссом нашим. А я ее понимаю, ах, как понимаю! Олег кто? Так, исполнительный продюсер, по сути дела, шестерка на побегушках, а Абдулов — это имя, пусть и обрюзг, и повытерся несколько от вредных привычек, полысел и животик распустил… Зато «мани»! Мани-мани-мани! — запел развеселый Ицкович мотивчик из всемирно известного мюзикла «Кабаре» и, развернувшись, повиливая в такт музыке задом, удалился в направлении комнат. Не слишком он огорчен утратой коллеги.

— Не слушайте вы его! — тепло улыбнулась Костову Соловей. — Сохова вовсе не корыстница, у нее на это мозгов не хватит…

Припомнить поименно всех, кто праздновал вчера день рождения Лосского, Алена не смогла, вставив кстати, что она и не со всеми знакома.

Что же, наклюнулась еще одна версия помимо сразу пришедшей в голову наркотической — в состоянии депрессии после ссоры с возлюбленной Лосский взял и покончил жизнь самоубийством в свой двадцать седьмой день рождения. Костов не очень верил в такой поворот событий — просто он не мог поверить, что из-за сущей ерунды вроде стычки с бабой нормальный мужик способен выброситься с балкона. Надежда, на которой он проверил свежую версию, ему поддакнула:

— Невероятно. Ведь все мужики суперэгоцентристы. Никого не любят и не жалеют больше, чем себя.

Костов поморщился — непробиваемая Надежда не поняла его гримасы и продолжала глядеть на начальника честными глазами. Ее спросили — она ответила и даже не заметила, что задела шовинистические чувства коллеги, принадлежащего к противоположному полу.

Да, и Соловей подбрасывала мысль о том, что Алина Сохова, у которой разворачивался роман с боссом, могла помочь своему дружку покинуть этот мир… Да-да, именно это Соловей все время и хотела внушить им с Надеждой. Но Костову почему-то не хотелось поддаваться внушению — Соловей была ему антипатична, хотя он сам для себя никак не мог определить почему. Мила, демократична, участлива, коллег всех опекает… Но Костов не мог выбросить из головы ее настороженные глазки, ее растянутые губки… Весь жизненный опыт твердил ему: щучка она острозубая!

Опера переписали имена и адреса поблекших гостей, но Костов уже понял, что работать надо с Абдуловым и этой Соховой. Или даже в первую очередь с Соховой, а потом с Абдуловым. Но, разумеется, после того, как он получит результаты экспертизы. История очень похожа на самоубийство, и зачем тогда они с Надеждой будут бежать впереди паровоза, торопясь с опросом свидетелей? У них и без этого «летуна» дел по горло…

— Это ты, ты его убил!

Алина Сохова ворвалась в знакомый кабинет и устремилась прямиком к его хозяину, задев по пути кресло и опрокинув стул. Она была вне себя, вся тряслась от возбуждения, не владела собой — руки дрожали, лицо исказилось, с губ срывались какие-то нечленораздельные звуки… Абдулов, обернувшийся к ней от своего стола, — он, стоя спиной к двери, копался в бумагах, — ошарашенно отшатнулся от стремительно надвигавшейся на него фигурки. Он едва успел перехватить ее запястья — коготки уже нацелились ему в глаза.

— Алина! Прекрати, что ты несешь! — пытался он образумить посетительницу, но в ту как дьявол вселился. Она боролась с ним, обнаружив недюжинную для своей хрупкости силу, лягалась, извивалась всем телом и продолжала вопить.

Ранним утром, когда Алина еще спала, зареванная после вчерашнего, у себя дома, ей с мобильного позвонила Соловей и постным, якобы жалостливым, а на самом деле злорадным голосом сообщила о несчастье. «Алиночка! Бедненькая! Мне тебя так жаль, так жаль, — причитала она. — Кто бы мог подумать, что ваша ссора так закончится. Бедный Олег — валяется теперь трупом на газоне…» Отвратительно было, что звонила именно Соловей — вечная наушница и подглядывательница, завистливая втируша, имевшая на Олежку виды (что бы Соховой ни говорили, никто не разубедит ее в этом). Еще гаже звучали ее намеки — можно не сомневаться, что эта вечная недоброжелательница Соховой и ментам постарается подать мысль — мол, это возлюбленная довела парня до самоубийства… «Я не хотела! — кричала, мысленно обращаясь к ментам, Алина, мечась в ночной рубашке по своей квартире, лихорадочно собираясь в «Останкино». — Да, мы орали, мы толкались, но ведь я не думала… Я не виновата! Я не думала… Это случайность!»

И ведь про ссору пронюхала. Хотя чего там, «пронюхала», поцапались они вчера с Олегом чуть не на виду у всех, пошло орали друг на друга перед самым лифтом. Правда, в тот момент гости поползли в квартиру пить приготовленный Соловей кофе, и площадка перед лифтом опустела… Но дураку ясно — их вопли были слышны на десять этажей. И Алина, еще вчера решившая, что все, конец, больше она с Лосским и словом не перемолвится и руки ему не подаст, а может, и «закажет» эту сволочь своему поклоннику-мафиози (был у нее такой обожатель из зоны), узнав, что Олег мертв, забилась в истерике. Чего угодно можно пожелать страстно любимому сгоряча… Но когда «мечта» сбывается — воешь и рвешь на себе волосы и бьешься головой о стенку.

— Это ты, ты его убил! Подлец! Ты весь в этом — телезвезда… Не можешь вынести, что кто-то рядом счастливее тебя! — Алина ухитрилась вырваться из цепких рук Абдулова, и ее кулачки заходили по его щекам.

Час был ранний, референтка Абдулова на работу еще не явилась («Слава богу!» — подумал Абдулов). Алина забылась и обращается к нему очень неосторожно — на «ты» и без всякого почтения. Не говоря уже об этих свойских, на правах любовницы, пощечинах! А ведь сколько раз он просил ее на работе и в общественных местах соблюдать между ними дистанцию… До сих пор это удавалось, так что мегера-референтка, он был уверен, пока ни о чем не догадывалась. Эта мымра, доставшаяся ему от патрона — генерального директора телекомпании, — следила за ним по поручению покровителя и все докладывала. Если Кечин узнает, что он, Абдулов, крутит роман с собственной телеведущей… Этот бывший советский хозяйственник, несмотря на наступившие демократические времена, так и остался коммунистическим ханжой, думал Абдулов. Говорят, лет двадцать назад он, тогда главный редактор одной популярной газеты, прознав про какой-нибудь роман, случившийся в подведомственном ему учреждении, имел обыкновение вызвать парочку к себе в кабинет и предложить одному из любовников — пусть сами определяют, кому — написать заявление об уходе по собственному желанию…

Абдулов уворачивался как мог, стараясь по возможности корректно удерживать девушку на расстоянии, ожидая, что скоро ее пыл иссякнет и они смогут поговорить спокойно. Но Алина демонстрировала поразительную неутомимость и целеустремленность — Абдулов, как петрушка, каждые полсекунды дергал головой, увертываясь от ее накрашенных ногтей. В какой-то момент он рассвирепел и залепил ей пощечину. В конце концов, что пощечина — лучшее средство от истерики, врачи авторитетно заявляют, подумал себе в оправдание Абдулов.

Алина рухнула в кресло. Передний край короткой юбки задрался выше, позволив Абдулову еще раз оценить форму Алининых ног. «Обалденные», — в сотый раз определил для себя Абдулов. Что и говорить, в свое время за эти безупречные ноги, за эти длинные блондинистые патлы, за детский подбородок и наивные голубые глаза он и выдвинул на зависть всем сотрудницам «Вызова времени» Алину Сохову в телеведущие. А ведь это была подмосковная 19-летняя девочка без особых способностей, что называется, без харизмы, только со школьной скамьи и без всякого профессионального опыта. Хотя дела не завалила. Вела передачу, в общем, сносно, и кроме того — мила, приятна, непосредственна… Абдулов любил смотреть на красивых баб и справедливо полагал, что и телезрителям это нравится. И вообще любил, не только смотреть.

— Ты выслушаешь меня или нет? — заорал Абдулов. Он тоже был уже в курсе дела — ему предусмотрительная Соловей позвонила еще раньше, чем Соховой. — Как я мог его убить? Зачем мне его убивать? С ума, что ли, сошла? Да я его сам за ручку на телевидение привел шесть лет назад, мальчишкой совсем, я ему покровительствовал, администратором устроил… Я ему доверял. Иначе с чего бы я с ним над новым проектом стал работать. Исполнительным продюсером при себе держать!..

— Покровительствовал? — взметнулась Алина. — Да ты только и делал в последнее время, что пытался выжить его из передачи! «Я ему доверя-а-а-а-л!» — передразнила она яростно Абдулова. — Сначала доверял. А потом, когда он про твои финансовые аферы прознал, решил избавиться!

— Какие аферы? — заорал пуще прежнего Абдулов, изумленный ее напором. Он всегда считал Алину недалекой простушкой с кукольным лицом. — Что он мог знать?

— А черный пиар? А левая джинса? А вчера, вчера?.. — Алина подалась вперед, крепко сжимая подлокотники кресла. — Олег узнал про нас с тобой! Он бы тебя уделал! От тебя бы мокрого места не осталось! Подлец!

— Ну, рыбка, — протянул Абдулов, сильно сбавив тон и заметно успокоившись. — Ты мне, конечно, безумно нравишься, но уверяю тебя, ничего бы Олег не сделал. Пусть даже он, как ты думаешь, вчера внезапно все про нас узнал. Ты на этот счет сильно, очень сильно, деточка, заблуждаешься. Ничего бы он не сделал. Он не такой идиот. Не был таким идиотом, — поправился Абдулов. — Он был умненький мальчик. И потом… ЭТО не стоит убийства.

Последнее замечание Абдулова, произнесенное с легкой улыбкой, вызвало новый приступ Алининой ярости. Она с шипением метнулась вверх из кресла и попыталась вновь вцепиться в физиономию босса. Но тот был готов к атаке. На встречном движении Абдулов толкнул Алину обратно в кресло и придержал рукой, чтобы оставалась там и не рыпалась. Но девушка не сдавалась, она елозила спиной по коже кресла, пыталась дотянуться до его лица, брыкалась. («У меня уже, наверное, все ноги оббиты!» — думал Абдулов.) Мелькнула мысль о жене — как она прореагирует на его синяки, мелькнула и пропала. Ерунда! Жена — верная подруга жизни — еще не то видела на Абдулове! Ему приходилось все сильнее прижимать Алину рукой к креслу, другой обороняясь от ее ногтей.

Блузка у Алины в том месте, где Абдулов рукой прижимал ее к креслу, — на уровне груди — разошлась, и пальцы босса погрузились в шелковое белье, ниже которого завиднелся накачанный загорелый животик. Раздался треск разрывающегося шелка, но этот резкий и не очень привычный в повседневной жизни звук не образумил парочку. Они продолжали бороться. Юное тело, пытаясь вырваться, ходило ходуном, как будто его обладательница переживала эпилептический припадок. Но Абдулов был сильнее. И тяжелее. А Алина уже выбивалась из сил. Ее движения замедлились, руки слабели, с наступлением усталости куда-то испарялась ярость. А рука Абдулова сползла к ее пупку и по-прежнему настойчиво удерживала девушку в кресле, но это была уже иная, другим содержанием наполненная настойчивость… И Алина это сразу почувствовала.

Абдулов вел себя необычно. Вообще, он был хороший любовник — терпеливый, нежный, неназойливый, чуткий. («Опыт большой!» — мазохистски думала Алина, когда они бывали вместе). Но сейчас в его резких движениях сквозило нетерпение, нежелание считаться с ней, стремление тут же на месте подчинить ее себе самым древним на свете способом, каким мужчина может подчинить женщину.

И самое ужасное, что это не вызвало в ней протеста.

Марфа зашла в аппаратную с «мастером» своего недавно снятого репортажа и застала сидящую там Алину. Подруга выглядела сегодня странно и более соблазнительно, чем обычно, — глаза распахнуты, как будто никого не видит, розовое лицо, взволнована, волосы растрепаны, сидит на стуле, выгнув спину и повернув к двери голову, как встревоженная лань, понимаешь… «Почему одним — все, другим — ничего?» — с немного наигранной для самой себя легкой завистью подумала Марфа, заглядевшись на Сохову. Ну, не к чему было придраться — хороша! Приземистой круглолицей Марфе давно было не двадцать. Она отдавала себе отчет в том, что такой, как Сохова, она никогда не была, даже в ранней молодости, и никогда не станет, хоть еще двадцать лет над собой работай. Зато Марфа была умная, язвительная и знала, что завидовать Алине ей не имело смысла. Потому что у умницы Марфы с мужиками все было в порядке. О ее головокружительных романах в телекомпании ходили легенды. А Алина — что же? У нее все впереди. Ей еще надо потрудиться, чтобы догнать старших товарищей…

— Да вот, — отозвалась Алина несколько заторможенно. — Сижу, соображаю, изнасиловали меня или нет…

Марфа изумленно на нее уставилась — ничего себе, заботы у современной молодежи!

— Ты хочешь сказать, что не заметила надругательства? — поинтересовалась она не без ехидства.

— Я хочу сказать, что не могу понять — по обоюдному ли это случилось согласию или нет…

— Ну, дорогая, если ты по этому поводу сомневаешься, то согласие, скорее всего, все-таки имело место, — рассмеялась Марфа. — А вообще, если хочешь, чтобы я помогла тебе определиться, давай подробности!

Алина подняла на нее глаза:

— Марфа, я пошутила…

Та с сомнением покачала головой и подумала: «Нет, девочка, ты не пошутила… Впрочем, мне-то какое дело». И, поняв, что подругу сейчас лучше не трогать — ничего не добьешься, вышла из комнаты, оставив Алину сидеть в кресле с отсутствующим и, кажется, изумленным видом.

А изумило Алину вот что. Внезапно она поняла, что в эту самую минуту, через несколько часов после смерти Олега, ее мысли поглощены — боже мой, какой ужас! — Абдуловым и тем, что произошло между ними четверть часа назад. Вместо того чтобы голосить о погибшем любимом мужчине, она, завороженная и чуть ли не воодушевленная, вспоминает лицо Аркадия, склонившееся над ней, острый и, как ни странно, приятный звук рвущегося шелка (она пощупала бюстгальтер через ткань блузки — кружева разорваны вдрызг, как он еще на ней держится?), скользящую по ногам прохладную лайкру двухсотрублевых колготок. Ее ладошка на его бедре — крепком, мускулистом, без единой жиринки, недаром Абдулов долгое время почти профессионально занимался спортом. Их перемешанные дыхания, их взрывную ярость и внезапно заставивший их опомниться улюлюкающий звук автомобильной сигнализации, донесшийся с улицы… Они отпрянули друг от друга, поправили одежду и, стараясь не глядеть в глаза друг другу, заговорили о чем-то постороннем. Кажется — верх идиотизма! — о погоде. Алина молила про себя бога, чтобы Абдулов не вздумал сейчас заводить речь об Олеге и его смерти, об их передаче, о проекте… Ни о чем. Он как будто прочитал ее мысли. Пара фраз о солнечном утре, которыми они перебросились, зависла в воздухе. Они тягостно молчали минут десять. Потом она ушла.

Сейчас ей было стыдно. Она постаралась забыть об Абдулове и думать об Олеге. Но вспоминалось только неприятное, роковое, что как раз хотелось задвинуть поглубже в тайники памяти. Только их последний вечер, их пошлые вопли на лестничной площадке. Олег — поддатый, ухмыляющийся — или ей показалось, что он тогда глупо и цинично, НЕВОЗМОЖНО ухмылялся? Она тоже хороша, после нескольких бокалов шампанского — развязная, язык ворочался с трудом. Когда он сказал, что им имеет смысл расстаться хотя бы на время, чтобы проверить себя… Он давно подозревает, заявил Олег, что у нее кто-то есть, она должна определиться… У Алины началась натуральная истерика. Ах, так он хочет от нее избавиться и для этого напридумывал какого-то другого, который «у нее есть»! Она мысли не допускала, что Олег узнал про Абдулова, они с Абдуловым были очень осторожны, про них ни одна живая душа ничего не знала, да и, если честно, не очень интересовал ее Абдулов — уступила ему из любопытства, все-таки босс, любовник по Москве знаменитый… И что бы ни думала Соловей и прочие, не было там никакого расчета! Так, мимолетно подумалось, что, может быть, возьмет ее Абдулов в новый проект — там спонсоры немыслимых денег отвалили! А Олег, НЕВОЗМОЖНО ухмыляясь, пытался ее урезонить, ловил ее предплечья, уговаривал: «Малыш, я не буду преградой твоему счастью…» и такое же прочее, шуточное, если не сказать, шутовское, ерническое, и тем только подливал масла в огонь. Его слова «преградой… счастью» звучали издевательски. В конце концов Алина в ярости оттолкнула Олега… Сил больше не было видеть его расплывающуюся физиономию. Ее мутило, шатало, уставшее от воплей горло саднило, в глазах туманилось. Пока ехала в лифте вниз, никак не могла успокоиться и на выходе от души задела плечом какого-то парня, дожидавшегося с приятелем лифта. Те послали ей в спину поистине бронебойный пассаж из нецензурного лексикона. «Увянь, урод!» — мысленно, не поворачивая головы в сторону парней, послала его Алина. Она никогда не вступала в пререкания с уродами на улицах и в общественном транспорте — не реагировала на замечания граждански активных, вечно недовольных современной молодежью бабулек и дедулек, на заигрывания мужиков, на глупые смешки и приколы тинейджеров. Она всегда отвечала им не вслух, а мысленно. И, не обращая внимания на их ужимки, с высоко поднятой головой шествовала дальше. Правда, на этот раз пройти с высоко поднятой головой не очень-то получилось — слишком уж погано ей было после всего… Хорошо, что прямо у подъезда удалось прыгнуть в такси — те парни у лифта, видимо, на этой тачке только что подъехали, и шофер еще не успел отчалить, вел переговоры с диспетчерской. И везти не хотел — мол, уже получил новый заказ, мне от диспетчера достанется… Врал все — связь с диспетчерской работала плохо, она сразу это поняла, как только заслышала его надсаженный голос… Повез в конце концов — всем известно, как следует обращаться с московскими таксистами. Алина помахала перед его носом двадцаткой баксов в неверной руке — и поехали с ветерком, куда она указала.

Наверное, хорошо, что она не видела его мертвым — говорят, он лежал на газоне, под окнами… Она не выдержала бы этой картины, сорвалась бы, забилась в крике, наговорила бы лишнего. Алина была рада, что эти воспоминания сейчас не терзали ей душу. У них с Олегом все было совсем не так, как с Абдуловым. В Олеге было что-то… Что-то такое, от чего она спиной, всей кожей всегда ощущала его присутствие. Когда он входил, вся напрягалась от ожидания и предчувствия чего-то — любви, наверное… В нем завораживало все — как разговаривает по телефону, как курит, как смеется, как ведет машину, как оборачивается и смотрит… Каждое движение казалось неотразимым, пленительным. От его манеры говорить тихо, мягким голосом у нее просто кружилась голова. Олег тогда носил косичку — смеялся, что решил не стричься, пока не закончит университет, а университет он бросил на третьем курсе… Как она от нее тащилась! Ей всегда хотелось протянуть руку, содрать с косички резинку и посмотреть, какой длины его каштановые волосы. Потом, когда у них начался роман, она так и сделала. Оказалось, его волосы достигают лопаток… Потом он все равно постригся — начальник телекомпании Кечин не мог допустить, чтобы у Абдулова работали длинноволосые продюсеры. И однажды он появился в студии наголо обритым — и все равно, видела Алина, он был неотразим. Но та его косичка… Не забыть. Она всегда надеялась, что он еще раз отрастит такую же.

Этот образ — каштановые волосы на лопатках, она дотрагивается до кончиков осторожно, нежно, постепенно переводя пальчик на теплую смуглую кожу спины, потом отступает назад, не в силах оторвать взгляда от его плеч, Алина хочет, чтобы он обернулся, а он, как назло, не оборачивается, и она не выдерживает, сама обнимает его сзади за плечи, — этот образ доконал ее. Пальцы задрожали, вспоминая тепло его кожи — ей всегда так нравилось до него дотрагиваться, ей казалось, что их кожи притягиваются, липнут, взаимопроникают, и в такие минуты к ней приходила догадка — они созданы друг для друга. «Ты приятный на ощупь…» — в первый раз сказала Алина. Олег расхохотался… Расхохотался… Олег… Неужели это было? Неужели это могло быть?

Она заплакала навзрыд, судорожно, захлебываясь, с икотой, так что через пять минут рыданий уже чувствовала себя смертельно уставшей, без сил.

Марфа, стоя у двери в коридоре и прислушиваясь к звукам, доносящимся из покинутой ею комнаты, только головой покачала.

У Абдулова на душе было погано, хотя со стороны вряд ли кто-то мог бы это заметить. Выучка хорошая. Попробуй-ка сделай карьеру в такой перегруженной конкуренцией среде, как телевизионная! Чему угодно научишься — и по костям ходить, и задницы лизать, и притворяться влюбленным, и притворяться вдохновленным, и маневрировать, и демагогию разводить, и кусок хлеба у коллеги прямо из горла вынешь… Впрочем, при чем тут телевидение? Везде так, где крутятся большие деньги (особенно «черный» нал), где на карту поставлены большие блага, где популярность выражается суммой прописью и все — будущее, настоящее — зависит от того, как часто мелькает твоя физиономия на экране, на сцене, на подиуме, на презентациях в компании с влиятельными людьми. Везде так, где по существующему порядку вещей есть несколько звезд — и масса безымянных тружеников, есть «небожители» — и толпа серых исполнителей их идей, есть короли и королевы — и армия копошащихся «муравьев»… Здесь скромность неуместна, она — удел дурачков, беспросветных идеалистов, что в конечном счете одно и то же.

Абдулов прошел эту школу с первой ступени. Он был талантлив, но не теми талантами, которые были в ходу при советской власти. Главный талант Абдулова состоял в предприимчивости, и как он мог развернуться на телевидении до перестройки? Играть в активного комсомольца ему было скучно и противно, хотя многие из подающих большие надежды коллег приспосабливались именно по этой линии. Но от комсомольской жизни несло серостью, мертвечиной, тошнотворной необходимостью лицемерить через силу и без всякого удовольствия. Пылать энтузиазмом по поводу очередных решений очередного съезда КПСС уже при перестройке, когда повеяло ветром перемен, было глупо — Абдулов с удивлением взирал на коллег, которые восхищались Горбачевым, возмущались ретроградами из ЦК и с воодушевлением обсуждали тему перехода с двухсменной работы предприятий на трехсменную. «Социализм с человеческим лицом» навевал тоску и вызывал рвоту. А звала свобода.

Абдулов взлетел на демократической волне, как и многие телезвезды 90-х. Он выдвинулся на страстном, почти искреннем, лишь иногда слегка (совсем чуть-чуть!) лукавом обличении перестройки и ее отца. Тогда они и придумали «Вызов времени» — двухчасовую политизированную передачу с элементами развлекухи, ввели на телевидении новый образ журналиста — не застегнутого на все пуговицы диктора, без запинки выговаривающего вылизанные редактором безупречные литературные тексты, а живого человека «с улицы». В их «Вызове» царили дух команды и непосредственный тон общения. Они были группой молодых, якобы непосредственных, живых, не без недостатков и слабостей (этим и милых зрителю) репортеров, иногда сбивавшихся и на жаргон, и на просторечие, иногда подыскивающих нужное слово или оговаривающихся… Безыскусных и якобы наивных и потому задающих по простоте душевной неудобные вопросы власти.

Ну и что, что сегодня невозможно без чувства неловкости смотреть и слушать те передачи и те репортажи — в нос шибают демагогия и нетерпимый тон. Тогда казалось — все это правда, и так надо, пусть даже есть немного «наигрыша», пусть слегка пережимаем, пусть чуть-чуть нагнетаем, но ведь ради благого дела, ради победы «хороших парней»… У Абдулова получалось — у него, помимо располагающей внешности, обнаружился и актерский талант. Он умел делать эффектные паузы, подпускать в голос дрожи, глазам, если надо, придать выражение непоколебимой решимости («решучести», как они шутили у себя в кулуарах, им нравилось это украинское слово, другое любимое было белорусским — «помяркоуный», например: «Приезжаю в Швейцарию, кругом — помяркоуные швейцарцы…»).

В начале 90-х Абдулов и его ребята вошли в моду, их буквально рвали на куски, знакомства с ними искали многие влиятельные люди, им предлагали баллотироваться в депутаты, но Абдулов не согласился, к их популярности жаждали приобщиться антрепренеры и атаманы хилого тогда еще российского шоу-бизнеса. Кассеты с их передачей стали распространяться по регионам, презентации их программ проводились в клубах и Дворцах культуры, время от времени они отправлялись на гастроли — устраивали выездные представления своей передачи. Вот тогда они первый раз и вкусили, что такое свобода! И если бы Абдулову предложили дать формулировку свободе, то он, не задумываясь, выпалил бы: «Свобода — это деньги!» А потом на телевидение пришла массовая реклама… И свобода «по-абдуловски» оказалась просто безграничной. Вот тогда было по-настоящему хорошо. Денег было навалом, популярность зашкаливала, а начальников над Абдуловым никаких не было. Но жемчужное время продлилось недолго. На телевизионный рынок пришли серьезные дядьки с рыбьими глазами и принесли — ну, разумеется, опять деньги. Но такие деньги, о которых и помыслить было невозможно, подобные цифры в головах советских людей просто не умещались. А кроме этого, они принесли собственные правила игры. Абдулов и подобные ему телезвезды получили хорошее содержание. Очень хорошее содержание плюс высокую должность, но играли они уже по чужим правилам… А с некоторых пор своим сверхъестественным чутьем Абдулов стал понимать, что уже не в фаворе у боссов. Отчего, почему, непонятно. Да и так ли оно на самом деле? Он наверняка не знал. Но было какое-то чувство, интуиция…

Погано, погано. Олег мертв, Алинка взбесилась. Вряд ли она и вправду верит, что это он, Абдулов, убил Олега. Откуда она может знать, что?.. Ниоткуда, исключено. Просто у девчонки комплекс вины, груз которой она одна нести не в состоянии — отсюда и эта истерика… «А у тебя, у тебя-то нет комплекса вины? — мазохистски задал самому себе вопрос Абдулов. — Ни хрена. Из-за Алинки — ни хрена. Они друг другу ничего не обещали, перед алтарем в верности не клялись, а раз так, значит, девушка свободна… Олег все понял с ходу — он был умненький мальчик, правильно я Алинке сказал. Умненький».

Алину Абдулов поначалу ставил, в общем, не очень высоко — смазливая мордашка, на экране неплохо смотрится, для дела это выгодно. Но задело, сильно задело, что эта дурочка втюрилась по уши в Олега Лосского. А он кто? Исполнительный продюсер… Это только название такое внушительное, а по сути — мелкий администратор. В двадцатисемилетнем возрасте сам Абдулов уже гремел на всю страну со своим «Вызовом времени», у него были грандиозные планы. А суперспокойный («как удав», — подумал Абдулов) Олег ни к чему не стремился, ему даже в крутого было лень играть, делал все постольку-поскольку, девок трахал без всякого волнения да тачки менял время от времени — тоже без особой охоты, ради разнообразия. Больше ничего. Ошибся в нем Абдулов.

А что касается Алины, Абдулов не хотел себе признаваться, что начал ее добиваться из-за обычного мужского инстинкта соперничества. Женщин за свою жизнь и особенно за годы популярности он перевидел и переимел всяких, каких только можно, — и красивых, и умных, и дур, и дурнушек, и стерв, и святых. Так что в этом плане Алина особого интереса не представляла — не бог весь какая новинка для него! Он не знал, кто бы из баб мог его поразить в самое сердце, уверен был, что уже никто и никогда его не взволнует. И попался на какой дешевке! На пустой зависти и жлобстве! Вот в чем он не хотел признаваться ни себе, ни кому бы то еще! Для телезвезды постыдно завидовать кому бы то ни было. Абдулова уязвило, что глупенькая — и суперхорошенькая, заметьте! — Алина, влившись в их команду и получив из его благосклонных рук роль ведущей в «Вызове времени», и не подумала влюбляться в босса (хотя бы из благодарности, не говоря уже о чем-нибудь другом), как ей следовало бы и как делали все журналистки в телекомпании, даже попыток таких не предпринимала, а втюрилась в ничтожного Олега!

«Не из-за Алинки. Из-за другого… Из-за другого нет у тебя комплекса вины? — спросил кто-то у него в голове. — Из-за другого…»

«Нет! — огрызнулся Абдулов на этот голос. — Кто мог знать, что все так получится?»

— Я принесла результаты медэкспертизы, — терпеливо повторила Надежда в третий раз, стоя над душой начальника и тщетно пытаясь привлечь его внимание.

Тут наконец Костов оторвался от дела, в которое углубился настолько, что не заметил прихода напарницы. Дело того стоило — не дело, а чистый детектив напополам с мелодрамой. Охранник банка, придя домой в неурочный час, обнаружил супругу в постели с собственным начальником. В состоянии аффекта несчастный достает табельный «Макаров» и стреляет сначала в банкира, потом в супругу, затем в себя. Но кайф в том, что ни один выстрел не оказался смертельным. Ни одного трупа, трех стонущих особ с ранениями различной степени тяжести увозит «Скорая», вызванная соседями. «Ну и охранник! — дивился Костов. — Ни хрена стрелять не умеет… Вот они, эти частные охранные предприятия. Набирают штат по блату — и вот результат. А им банки доверяют».

Он поднял глаза на стажерку и едва удержался от того, чтобы не скривиться. Со вкусом у Надежды была катастрофа. Капитан Андантинов, ее муж, по всей видимости, души в супруге не чаял и баловал дорогими шмотками, но на ней они выглядели, как какой-то советский ширпотреб. Она обязательно надевала на себя нечто абсолютно несочетаемое — скажем, шикарную замшевую куртку, а на ноги — толстые калоши. Изысканная дорогущая юбка от известнейшей фирмы соседствовала на Надежде с кофточкой из люрекса, приобретенной на вьетнамском рынке… Вот и сегодня она была одета в желтую ветровку, из-под которой виднелась плиссированная юбка и ноги в черных чулках и на шпильках. На ногтях — лак с блестками. Костов тяжело выдохнул, но ничего не сказал. Ну, не услаждает взор напарница! Но, в конце концов, это не главное — лишь бы с делом справлялась.

— Давай сюда, — протянул руку Костов.

Сколько ни работал Костов в милиции, так и не научился терпеливо читать эти заключения патанатомов — крючкотворство одно, изучать которое — чистая потеря времени. Только глянул на бумагу, вздохнул и отложил в сторону.

— Ладно, расскажи своими словами, что они там нашли, — попросил он Надежду.

Надежда начала старательно передавать слова экспертов:

— В крови следов наркотических веществ не обнаружено, обнаружена значительная доза алкоголя. Повреждения трупа идентичны повреждениям, характерным для падения с большой высоты, отмечены переломы костей, гематомы в тех местах, где тело соприкоснулось с твердой поверхностью… Следов насилия нет. Во всяком случае, таких, которые можно однозначно идентифицировать как следы насилия. Тело не передвигали…

— Значит, самоубийство, — оживился Костов.

— Можно считать так, — согласилась Надежда. — Только…

— Что только? — недовольно отозвался Костов.

— Только эксперты говорят, что есть одна странность… — продолжила невыразительно Надежда.

— Ну, говори, говори, что за странность? — Костов устал подгонять свою помощницу.

— Покойнику кто-то сделал маникюр… — сказала она и без улыбки посмотрела в лицо начальника.

«Это опасно», — зудел в ее голове тревожный звоночек. «Ничего не опасно, если проявить предусмотрительность, — отмахивалась она. — Я же не дура, я совсем не дура. А вы думали, дура? Главное — все сделать аккуратно, предварительно все рассчитать». И она попыталась сосредоточиться, чтобы все рассчитать, но мысли как назло расползались. Основная идея, которая недавно пришла ей в голову и которой она гордилась, была ясна. Но шаги, которые вели к ее осуществлению, — именно их и предстояло выработать, составить этакий список: во-первых, это, во-вторых, то, в-третьих… Эти шаги никак не придумывались. Каждое движение надо было всесторонне осмыслить, прямо-таки обсосать на предмет возможных последствий. А она, как только приступала к осмыслению, каждый раз отвлекалась на посторонние темы — Олег, Абдулов… Думать о них было легче и понятнее, чем о последствиях ее непредсказуемого плана. Абдулов, положим, никуда не уйдет… Сделает все, как она захочет. Надо только поточнее ему сформулировать, что именно она хочет. Не промахнуться, не промельчить, а то полезет из нее опять эта поганая скромность, которую так долго насаждали в школе и которую она все годы, что работает на телевидении, вытравливает из себя по капле.

Она, представив надменное и рассеянное лицо шефа, каким оно всегда было, когда она заговаривала с ним о деле, улыбнулась. Слушал вполуха, как бы давая ей понять, что ее соображения мало его интересуют — куда, мол, лезешь, шавка. То-то наш корифей удивится, когда она приведет ему кое-какие цифры… Да и по части морального облика — большо-о-ой вопрос. Между прочим, Кечин, с которым она старалась сталкиваться ежедневно в коридоре шестого этажа, где располагались руководители телекомпании, каждый раз ей приветливо улыбался и приглашал заходить с любым вопросом… А Кечин, она знала от одного общего знакомого, в советские времена был членом бюро райкома и очень любил разбирать по средам «аморалку», просто свирепствовал, как говорят. Кидался на провинившихся как коршун. Сам он был женат тридцать лет, причем на одной и той же женщине. Супруга из рук его не выпускала, следила за каждым шагом, контролировала по телефону каждую секунду, секретарш его вымуштровала так, что те каждые полчаса давали ей устный отчет — что, где, с кем. По минутам проверяла приезд домой. Словом, мониторила, как говорят сейчас. Боялся он ее хуже атомной войны.

Она знала о Кечине еще кое-что, что могло бы заинтересовать его супругу… Что-то пикантненькое. (Она расплылась в улыбке, не смогла удержаться.) Но это она держала про запас. Ладно, чего уж там… Один ее бывший поклонник (она с трудом вспомнила его — лысоватый престарелый комсомольский функционер, с брюшком и сальными глазами, очень ее добивался пару лет назад, обещал пристроить к Парфенову: «Леня мне всем обязан», врал, конечно, но она поводила его за нос и бросила — недоумок, думал, ее интересуют заплесневелые развратники, пусть и с комсомольскими связями) спьяну ей проговорился. Лет десять назад Кечин, который возглавлял тогда редакцию одной газеты и которого супруга уже тогда водила на коротком поводке по типу «шаг влево, шаг вправо — побег», придумал вот что: нашел себе женщину, которая жила в соседнем с редакцией доме. Как он так ухитрился? Как устроил? Большой секрет! И в каждый обеденный перерыв он, предупредив секретаршу, что идет пообедать в расположенный рядом ресторан «София», отправлялся прямиком к любовнице, а через сорок пять минут — как штык! — пообедавший и очень довольный, появлялся в редакции и через секунду уже докладывал супруге по телефону, чем на этот раз в «Софии» кормили, и как он себя чувствует, и что домой «к своей птичке» придет не поздно, как всегда. А меню ресторана — она могла поспорить! — он изучал по дороге к любовнице на тот случай, если вдруг жене пришла бы в голову мысль проверить, врет он или нет. «Мужики из прикола как-то его выследили, проводили до самых дверей…» — ржал, вспоминая веселые денечки, задорный плешивец. Ха-ха! И адресок, и имя особы она тогда у «юного» комсомольца выудила и запомнила. На всякий пожарный.

А Абдулов ее недооценивает, о чем очень скоро пожалеет. Никаких сомнений и угрызений совести при мысли о том, каким именно образом ей придется заставить Абдулова ее оценить, она не испытала. Каждый выживает, как умеет. И каждый делает карьеру, как умеет. Не зря она больше года выжидала, пока можно будет пустить в ход добытый у Абдулова (и об Абдулове!) компромат. Выжидать — это нелегко и не всем доступно. В чем проблема большинства баб? Выдержки не хватает, слишком эмоциональные, не умеют распределить силы, не умеют выждать, чтобы нанести удар в самый подходящий момент.

А что, разве она плоха как профессионал? Как журналистка? Разве она глупее этих его мальчиков, которые уже все — руководители чего-нибудь? Если бы она, словно какая-нибудь занюханная скромница, сидела и ждала, когда оценят ее деловые качества, пришлось бы состариться в простых репортершах. Бегаешь по сюжетам и в зной, и в метель, микрофон перед мордой на стенд-апе держишь и ждешь, когда очередной долбаный недоучка-оператор камеру наладит, а очередной долбаный недоучка-осветитель свет поставит, а в морду снег валит, или дождь хлещет, или солнце слепит, рядом какой-нибудь гундосый депутат дожидается записать синхрон — и так до морщин?

Абдулов никуда не денется — в крайнем случае придется Кечина привлечь, чтобы его обломать, но дело — верняк. А вот второе дельце… Вдруг ей на ум пришел Олег. «Олег! Олежка! — пригорюнилась она. — Не успела я, мечта моя… Совсем чуть-чуть оставалось». Она точно знала, что ей был нужен именно он — высокий, крепкий, плечи — дух замирает! — все бабы знакомые от зависти бы передохли, увидев их вместе. И тогда на дне рождения она перестала ждать, просто в углу за торшером прижала его к шторе, притиснулась животом к его животу (пришлось встать на цыпочки), его колено себе меж ног пристроила, грудь расплющила об его ребра, чтоб чувствовал… Они запутались в пыльной шторе, тыкаясь друг в друга разными частями тела, он, поддатый, и опомниться не успел, как она уже «молнию» расстегивала… Он и не подумал ее остановить. И никогда бы не остановил. И никогда бы не пожалел об этом. В их связке она стала бы мозговым центром (почему нет?), а он — красотой, которая спасет мир. Он и в гробу будет божественно красив. Не скоро она найдет такого же. Но найдет, в этом она ни капельки не сомневалась. Будет у нее классный мужик на «Феррари», будут лизоблюды-подчиненные ловить ее взгляд, будут их бабы перед ней заискивать и к праздникам в ее кабинет в очередь становиться с подарками…

Думая о втором дельце, она напряглась, собралась, сосредоточилась. Такого она в жизни еще не проворачивала, но когда-то ведь надо начинать. «Я рисковая и мужественная», — проговорила про себя как заклинание. Это был шутливый лозунг, выдуманный ею и двумя ее школьными подругами давным-давно, больше десяти лет назад. Но сейчас она повторяла эти слова про себя очень серьезно, снова и снова — «рисковая и мужественная», «рисковая и мужественная» как внушение, до бесконечности. Если все удастся, то проблема денег будет решена минимум на три года вперед. Нельзя упускать такой случай! Ведь это, если задуматься, подарок судьбы… Ужасно, парадоксально, что этот подарок — за счет покойного Олега, подумала она. Ну что же, будем считать, что вот так перед смертью он подал ей знак своего расположения…

— Что-о-о-о? — ахнул Костов.

— Кто-то, Антон Сергеич, погибшему, когда тот уже лежал на земле, вычистил грязь из-под ногтей…

Костов сразу понял, что новость плохая. Он вздохнул:

— Они что, совсем не могут определить, что было под ногтями?

— Ясно, что там были частички кожи, — отозвалась Надежда.

— Понятно, понятно, — раздражился Костов, впрочем, он тут же устыдился своего раздражения и сбавил тон.

Он понимал, откуда оно вылезло, это раздражение. Счастье было так возможно — списать это дело в архив, самоубийство или несчастный случай с наркоманом. А теперь — фигушки!

— Но хоть что-нибудь осталось? Они могут сказать что-то определенное? Кого покойник поцарапал перед смертью? Мужчину? Женщину? Группа крови? Хоть что-нибудь? — продолжал добиваться Костов.

— Они работают, но материала для анализа очень мало… — старательно, как всегда, ответила Надежда.

— По одежде что? — уныло проговорил Костов.

— Те еще не закончили, но говорят, образцы почвы на пиджаке и брюках соответствуют месту падения. На подошвах — ничего. В некоторых местах костюм порван, что тоже соответствует картине падения. Одевался покойный в престижных бутиках — все шмотки качественные… Следов крови нет, на рукаве, левом, пятно от шампанского.

— Ну, деться некуда, — констатировал начальник и отложил дело об охраннике банка в сторону. — Докладывай свои соображения.

Он подозревал, что в отличие от него Надежде как раз не терпится заняться этим делом. Мысль о том, что она будет вести расследование на телевидении, общаться со звездами, бродить по телецентру, кружила помощнице Костова голову. Она, конечно, считает, что в «Останкино» какие-то особенные, удивительные люди и все там у них удивительно, необычно, не как у всех, там чудесный мир всероссийской известности и ослепительной другой жизни, вечный праздник на поле чудес…

А Костов, напротив, размышлял о том, что телевизионщики с утра пораньше, в десятичасовых новостях, уже сообщили на всю страну о гибели своего коллеги и, как водится, прозрачно намекнули, что за трупом — политика, происки властей и спецслужб, недовольных критическими выступлениями телекомпании. В том же выпуске телевизионщики с напором пообещали, что будут держать ход расследования под своим неусыпным контролем. Он думал о капризных телезвездах, от которых хрен дождешься сотрудничества, о том, что начальство, конечно же, будет проявлять повышенный интерес к этому делу — все-таки телевидение, слишком велик риск огласки, — о том, что наверняка на них натравят депутатов-правозащитников, о том, что им будут звонить и давить со всех сторон, и прочее, и прочее…

— Ну, — напряглась Надежда, — мне кажется, надо присмотреться к этому любовному треугольнику, там эта Сохова замутила сразу с двумя, так что могли быть эксцессы. (Костов скучно взирал на нее, подперев щеку рукой, и думал: «Романтическая натура, е-кэ-лэ-мэ-нэ… Бабам повсюду любовь мерещится…», но терпеливо внимал.) В разгар ссоры, которую из квартиры слышали практически все гости, она сама могла помочь ему прыгнуть с балкона…

— Хрупкая девушка? Как ты себе это представляешь? — подало голос начальство.

— Ну, Лосский был набравшись очень прилично, вот и эксперты подтверждают, — проговорила после паузы Надежда.

— Так ведь и Сохова приняла немало, судя по рассказам очевидцев, — заметил Костов. — Все равно он сильнее. И потом, ей же всего лет двадцать, как сказала эта Соловей…

— Ну, не знаю, — примолкла напарница. — Чужая душа — потемки. А по-вашему, если двадцать лет, значит, и мужика прибить не способна… Был же там в квартире второй любовник — этот Абдулов, автор «Вызова времени». Он, как говорят, через какое-то время тоже покинул общество — ушел в одиночестве, когда Лосский еще не вернулся. Он, похоже, после той ссоры с Соховой в квартиру вообще не возвратился, зато позже обнаружился на газоне в мертвом виде.

— Гадание это на кофейной гуще, — подытожил рассуждения Надежды Костов. — В общем, так: звони по свидетелям, езжай в «Останкино» или там куда угодно и опрашивай всех как можно подробнее — кто, когда, во сколько входил-выходил из квартиры, кто когда последним видел Лосского, кто чего говорил и так далее…

Задание Костов дал такое, что впору троим оперативникам загрузиться, но Надежда была в их конторе на новенького, и хитрый Костов пользовался тем, что девушке это невдомек. «Ничего, девка молодая, пусть поработает», — рассуждал он.

— Да, — Надежда обернулась уже в дверях. — Эксперты говорят, что на рубашке у жертвы, у самого воротника, следы от губной помады.

«Спасибо тебе, дорогая, — мысленно поблагодарил Надежду Костов. — Надеюсь, ты не забудешь поинтересоваться у Алины Соховой, какой помадой та пользуется».

Надежда ушла выполнять задание, а у Костова на столе зазвонил телефон. Даже не поднимая трубку, Костов уже знал: следователь из прокуратуры хочет сообщить, что возбуждает дело.

Жена бросила Костова как-то странно и внезапно. К тому времени они были женаты лет пятнадцать, дочери минуло двенадцать, и все у них было хорошо, лучше не бывает. Оглядываясь назад, вспоминая их жизнь и пытаясь понять, что же произошло с Ингой, он каждый раз оказывался в тупике. Непонятно. Загадка. Жена была ученым-лингвистом — увлеченным, талантливым, успешным, упоенно делающим научную карьеру, о которой всегда мечтала.

Мужчин, рассказывала ему Инга, согласно ее опыту можно разделить на две большие категории — на тщеславных и на ревнивцев-домостроевцев. Первым нравилось, чтобы жена или подруга была «крутая». Для таких именитая, заслуженная, прославленная женщина становилась предметом гордости и козыряния перед окружающими — и особенно перед друзьями-приятелями. Таких не угнетала мысль, что крутая жена что ни день встречается по долгу службы (конференции, презентации, симпозиумы и прочее) с кучей самых разных мужиков, среди которых могут попасться и интересные, и бабники, и просто корыстные соблазнители… Их по ночам не терзали картинки «моя женщина кокетничает с другим», «моей жене нравится, как этот придурок кладет лапу ей на зад», «моя подружка в постели с другим»… То есть мысль угнетала, и картинки, конечно, терзали, но совсем чуть-чуть, во всяком случае, сладкий вкус тщеславия явно перевешивал легкую горечь сомнений и страхов. Эти первые любили выходить с ослепительной женщиной в свет и ловить восхищенные взгляды окружающих — на ней и завистливые взгляды окружающих — на себе. Эти первые следили, чтобы жена одевалась по моде, и делали ей замечание, если цвет туфель не подходил к цвету колготок. Эти первые дарили жене дорогущую косметику… И кончали тем, что со временем начинали гордиться уже не только крутой женой, но и ее крутыми любовниками… С такой женщиной до конца дней не скучно, она — источник восхищения, провокатор сильных эмоций.

Ревнивцам-домостроевцам даром не была нужна никакая известная жена. Их идеалом была домохозяйка, которой они по-быстрому сделают двух-трех детей, чтобы с утра до вечера так и моталась по домашним делам, чтобы ни на что другое времени не оставалось. И никакой карьеры. Такие предпочитали, чтобы жена или подружка выглядели не очень презентабельно — не страшно, если старше их, если невзрачная, изможденная, растрепанная, не слишком ухоженная… А если при этом жена попадалась еще от природы глупая — тогда просто феерия! Главное, никто не позарится. Такие специально подсказывали жене сделать стрижку, которая ей не шла, хвалили купленные ею неудачные, или немодные, или не идущие ей шмотки, радовались, когда их вторая половина начинала расползаться, дурнеть или стареть, уверяли жену, что им нравится седина… Пусть серенькая, зато своя, эксклюзив, больше ничья, всегда под боком, привычная, никуда не денется — при такой-то внешности ей и в голову это не придет, да и рассчитывать ей уже не на что. Такие обычно, заперев жену при доме, всю молодость и зрелые годы предавались радостям адюльтера, а к старости, устав и поблекнув, возвращались в тихую пристань к верной своей домохозяйке, к «прелестям» привычного серенького домашнего секса раз в месяц — больше ни на что уже не хватало сил.

Так вот, Костов скорее принадлежал к когорте тщеславных, хотя очень тщеславным не был просто из-за природной лени. Его нимало не беспокоила блестящая карьера жены — никаких комплексов по этому поводу он не испытывал, радовался ее успехам и гордился ее достижениями в научном мире.

В квартире не смолкали телефонные звонки — звонили жене. Она часами вела по телефону научные споры и беседы. Почтовый ящик был завален посланиями от зарубежных коллег, приглашениями на семинары и съезды, письмами от научных издательств. Сама Инга пропадала на заседаниях советов, совещаниях кафедры, обсуждениях планов научной работы… Но Костова это не напрягало. Он никогда не переживал из-за неглаженых рубашек, невысушенных носков или немытой посуды — хотя жена, надо отдать ей должное, все старалась делать, как полагается записной домохозяйке, но порой просто не успевала. Костов и сам мог все это сделать — домашняя работа его в общем не унижала. К тому же подрастала дочь, которой нравилось с важным видом обслуживать отца вместо мамы…

Их с Ингой роман начался еще в школе. Инга красавицей не была, и женского обаяния особого в ней не было заметно — слишком уж начитанная, продвинутая, целеустремленная, нацеленная на будущую научную карьеру — это, в общем, неженственно. Ровесники не обращали на нее внимания — где им было увидеть в силу ограниченного жизненного опыта, что такие женщины, как Инга, обретают пик «женской формы» годам к тридцати пяти — сорока! Тогда отточенный интеллект начинает придавать особый колорит обычному женскому взгляду, глаза становятся глубокими, неисчерпаемыми и загадочными (еще бы, если дама все время думает о какой-нибудь проблеме преобразования азота, или хеджирования рисков, или неправомерности антидемпингового расследования в отношении экспорта российской горячекатаной стали в страны ЕЭС!), черты лица не расплываются, а, напротив, становятся более утонченными из-за постоянных усилий мысли и напряжения лицевых мускулов, а привычка к острым профессиональным дискуссиям и постоянная готовность к отпору конкурентам и недоброжелателям дают легкий — очень легкий! — налет изысканной стервозности, что тоже возбуждает…

А Костов был «первый парень на деревне», что ему всегда не нравилось. Костову с юных лет очень не нравилась собственная внешность. Он смотрелся по утрам в зеркало и каждый раз с отчаянием отмечал, что ему не нравятся эти слишком большие зеленые глаза, эти слишком темные вразлет — как назло! — брови, этот слишком деликатный, прямо по-девчачьи деликатный носик, этот до отвращения утонченный подбородок. Но самое худшее — кожа! Это был просто ужас. В то время, как одноклассники тратили силы в отчаянной борьбе с прыщами, кожа Костова оставалась гладкой, к тому же имела безупречный розовый оттенок. Девчонки в школе на него заглядывались — даже старшеклассницы, а уж ровесницы и их подруги из младших классов прямо умирали по нему, вечно краснели и хихикали, столкнувшись с ним в коридоре, специально заглядывали в класс во время урока, делая вид, что ошиблись дверью… А сами сунут голову в дверь и, пока лепечут для учителя: «Извините, мы ищем кабинет биологии…», таращатся на него во все глаза.

А Костов был очень спокойный, флегматичный — не тупой, а флегматичный парень, и в том возрасте, когда авторитет у приятелей стоит больше, чем успех у сотни девчонок, чрезмерное внимание этих дур его мало радовало. Ему всегда казалось, что из-за нежной внешности мальчишки-ровесники его презирают, приятели не воспринимают всерьез, а взрослые считают пай-мальчиком и размазней. У некоторых знакомых взрослых дядек при виде его глаза становились сальными, руки потели, а язык нетерпеливо облизывал губы…

Что делать с этой дурацкой внешностью, Костов не знал. Как человек спокойный и справедливый, он не мог завоевывать авторитет у мальчишек мордобоем — ему было противно, да и не был он по природе драчуном. Драка ему представлялась глупым занятием, недостойным разумного человека, который должен уметь решать все проблемы путем переговоров, используя голову. И все же когда ему удавалось заполучить синяк под глаз, или ссадину на губу, или шрам на скулу, он смотрел поутру в зеркало уже без прежнего отвращения. Он с удовлетворением вертел головой, подставляя зеркалу то одну щеку, то другую, разглядывая «приобретение», представляя, как на него отреагируют в школе…

В конце концов он придумал, что ему делать — он занялся самыми брутальными видами спорта, справедливо полагая, что уж они-то преобразят его внешность в нужном направлении. Тяжелая атлетика, бокс, дзюдо, тренажеры… Через какое-то время упорной работы над собой Костов заметил, что его руки обросли выпуклыми бицепсами и их оплели набухшие вены, шея помощнела, лицо огрубело и обветрилось, резко обозначились носогубные складки, нос был сломан в боксерском поединке (потом, правда, практически безупречно починен, но осталось видно, что БЫЛ СЛОМАН), брови поредели, покрывшись заработанными в тех же поединках шрамами, уши в заломах, как осенний лист на мостовой… Костов взял манеру носить на лице трехдневную щетину а-ля Хавьер Солана. Теперь кореша уже не смотрели на него свысока и ни один встречный мужик уже не посмел бы кинуть в его сторону сальный взгляд. Но бабы! Бабы — стихийное бедствие какое-то! — шалели от его нового вида еще больше.

И что ты будешь делать! — Костов своим успехом у женщин совершенно не пользовался. Он был слишком спокойный и серьезный юноша, а потом молодой мужик, да и нравилась ему все годы Инга, только Инга, и никто другой не был нужен. С Ингой у них сладилось все спокойно, ровно, без страстей и эксцессов — у Костова все было так. И все у них было хорошо, и вместе им было хорошо — по крайней мере, так думал Костов, пока вдруг однажды, после пятнадцати лет совместной жизни, супруга не отправилась в научную командировку в Бразилию. Уехала на неделю… и не вернулась, так и осталась за океаном. Что? Отчего? Почему? Так Костов никогда и не понял, пребывал в недоумении. Она не писала и не звонила, лишь время от времени до него доходили вести с оказией через третьи руки, что все у нее в порядке, что она просто там живет, работает по специальности, занята, как и прежде, наукой… Через пару лет кто-то из знакомых сообщил ему, что Инга переселилась в Израиль и что у нее по-прежнему все хорошо… Самое удивительное, что, судя по всему, и в помине нигде рядом не было никакого другого мужчины. Что это было? Может быть, дело в том, что Инга — такой совершенный ученый, затворник-отшельник, которому никто не нужен и все, кто оказался рядом, просто помеха? Костов не знал.

В принципе он не держал на жену зла — за себя. Он не смог простить ей, что бросила двенадцатилетнюю дочь. Дочь — вот что беспокоило его больше всего. Он не думал, как он теперь будет жить, что ему нужна другая женщина и, может быть, еще один брак. Он думал о том, что его дочь осталась без матери в самый трудный период жизни, когда совет матери, забота матери, близость с матерью для девочки всего важнее. Через год-два она станет девушкой, и сама ситуация может привести к тому, что они отдалятся друг от друга… Как он со всем этим справится? Эта мысль не давала ему покоя, он даже стал прикидывать, кого из родственниц женского пола можно было бы призвать на помощь для воспитания Юльки… Но вдруг за рутиной будней, вечной работы и суеты обратил внимание на то, что дочь прекрасно справляется со всем сама.

Она не досаждала ему своими проблемами, никогда не ныла о помощи, не хныкала, не задавала никаких вопросов, по отношению к его подругам проявляла удивительный такт. Тот период, которого Костов так боялся, переходный возраст Юльки, — он пролетел как-то незаметно и спокойно. Более того, постепенно дочь взяла по отношению к Костову заботливо-покровительственный тон. Дело не в том, что она легко и естественно приняла на себя все хозяйство — его рубашки были всегда свежи и отглажены, джинсы и костюмы почищены, ботинки отремонтированы. Юлька покупала ему обновы, выбирала аромат лосьона для бритья, собственноручно заматывала ему на горло шарф в непогоду и ворчала по поводу чрезмерного курения. В какой-то момент она стала им как бы в шутку чуть-чуть помыкать и уже слегка и тоже как бы в шутку терроризировать.

Например, каждое утро дочь проводила инспекцию его внешнего вида и порой, если оставалась недовольна, заставляла переодевать куртку или менять рубашку, что Костову было не очень по вкусу. Костов не был щеголем, привыкал к шмоткам, прикипал к ним душой и, будь его воля, проходил бы всю жизнь в одних и тех же любимых джинсах и одной и той же любимой куртке. Он старался отговориться, отшутиться, начинал в ответ на ее настойчивость роптать и зудеть — мол, чем тебе крутка не по душе, я ее уже пятнадцать лет ношу… Но Юлька была неумолима — ей нравилось проявлять заботу об отце. Она заставляла его расстаться с любимой, затертой до белизны, бывшей когда-то коричневой кожаной курткой. Сердиться на дочь Костов не мог — обожал ее до судорог, поэтому старался утром пораньше выскочить из квартиры, пока Юлька гремит в кухне посудой или плещется в ванной. Крался по стенке, как партизан. «Ну, я пошел, будь умницей!» — кричал он в сторону кухни или ванной — и пулей на черный ход, чтобы дочь не вздумала ловить его у лифта…

И порой он — разумный, спокойный взрослый человек — с ужасом думал о том, что же он будет делать, когда появится парень, с которым Юлька захочет быть вместе и за которого соберется замуж.

Надежда вступила в телецентр не то чтобы как в храм, но не без трепета. Она старалась сдерживать свое любопытство — в первый раз в «Останкино»! — и вести себя солидно. Но ее не могли не поразить обилие и длина неотличимых друг от друга коридоров, комнат и студий и явная бедность и запущенность всего этого хозяйства. Коридоры были застланы серым советским линолеумом, затертым, полопавшимся, задранным во многих местах, двери оказались облезлыми, декорации в студиях — выцветшими. Удивительно, каким внушительным все это выглядит потом на экране. Комнатки были похожи на комнатки студенческой общаги — обильно украшенные плакатами с изображением артистов, вырезками из журналов, мебель засаленная, продавленная. И тут же на каждом шагу попадались те самые телезвезды, которых она привыкла с восторгом видеть каждый вечер в «ящике». Промчалась мимо Сорокина, на ходу роняя какие-то листочки из папки, за ней бежал молодой человек — по всей вероятности, ассистент, пытавшийся все оброненное телезвездой поймать на лету. «Света! Не забудь! У тебя эпидемия кишечной инфекции в 13 областях России!» — кричал он ей вслед. В лифте, куда вошла Надежда, вместе с ней оказался Парфенов, на которого она всю дорогу, пока ехала, таращилась и запоминала, чтобы написать подругам в Краснодар, — невысокий, небритый, осунувшийся, смотрит хмуро и уныло, как человек, замученный тупостью окружающих, но все равно лапочка. У киоска с лазерными дисками она заметила какого-то по виду бомжа со стажем — ссутуленного, в затертой джинсе. Тот, обернувшись, превратился в Черкизова…

Она вдоволь вкусила телевизионного антуража, пока искала кабинеты Абдулова и его сотрудников. Ее постоянно направляли в разные стороны и посылали на разные этажи телецентра — туда, где, по мнению советчиков, должна была располагаться команда «Вызова времени». Поэтому, когда, открыв очередную дверь, она увидела лисье личико Ицковича, из ее груди невольно вырвался вздох облегчения.

— Уважаемая! — возопил Витасик. — Да мы знакомы! Вы, правда, так и не назвали своего имени! Ну да я не в обиде! Проходите, не желаете ли чайку?

— Для вас я просто Дежка, — протянула руку Ицковичу Надежда.

— Как? Как? Я такого в жизни не слышал! — забился в восторге Ицкович. — Дежка? Ну, это обалдеть! Садитесь.

— Вообще-то я с Соховой хотела поговорить. — Она вертела головой, осматриваясь в надежде обнаружить Алину Сохову.

— Не получится. Она на выезде, вернется, должно быть, вечером, а впрочем, кто его знает когда… Работа у нас такая непредсказуемая.

— Догадываюсь, — покосилась на него оперша. — Взять хотя бы Лосского…

— Да, да, Олежка, — закачал головой Ицкович горестно. — Кто бы мог подумать?

— Вы тогда всерьез говорили о романе Соховой с Абдуловым? — спросила Надежда, не желая тратить время на выслушивание ахов экспансивного телевизионщика.

— Еще бы! Прелестная пара будет, правда? Она — немного шелку и обилие бриллиантов в придачу к ногам и волосам, он — много денег и масса общественного веса в придачу к таланту. Ослепительно! Пожалуй, Алиночка — первая пассия, с которой босс рискнет официально появиться на людях вдвоем. Вы меня понимаете? Что такое «официально появиться вместе на людях»? Но, вы понимаете, это должно остаться между нами — ни одна живая душа не знает! Это я исключительно вам открыл, родной милиции, потому что Олега мне ужас как жалко!

Надежда ошарашенно выслушивала эту тираду и не могла взять в толк — что за тайна такая, раз Ицкович ее уже один раз ей открыл, да еще в присутствии подтвердившей все Алены Соловей?

— Подождите, я ничего не понимаю, — остановила она излияния Ицковича. — Вы хотите сказать, что никто, кроме вас, не в курсе отношений Соховой и Абдулова?

— Ни одна живая душа, извините за каламбур. — Ицкович пригорюнился. — Олег, конечно, все знал.

— А что за намеки насчет того, что «Олежку уж очень жалко»? Вы даете мне понять, что Сохова и Абдулов имеют отношение к убийству Лосского?

— Ни в коем случае! Никакого отношения! Уж можете мне поверить, я знаю! Никакого отношения! — замахал на нее руками Ицкович. — Я бы на вашем месте скорее на конкурентов подумал. Ведь такие злыдни безудержные! Вы, конечно, слышали о Бесике Гогуа? (Надежда сохранила на лице каменное выражение.) Они с Абдуловым начинали в одной команде, такие друзья были — куда там Маркс с Энгельсом! Все телевизионные идеи, которые сегодня босс доит, — это, если честно, Бесика идеи. Наш-то, Абдулов, чем силен? Организатор великолепный и в отличие от многих нужным людям себя преподнести умеет, денег раздобыть. Здесь прямо мистика какая-то! Деньги, можно сказать, к нашему просто липнут! Я такого в жизни не видел! (Как прикинула Надежда, Ицковичу было от силы лет двадцать.) Ну, и на каком-то этапе они с Гогуа разругались — вроде бы не из-за денег. НЕ из-за денег. Вроде бы. Вроде бы по творческим основаниям — Гогуа посчитал, что наш ушел в желтизну, гоняется за дешевыми сенсациями, опустил профессиональную планку ниже низкого. Пошли конфликты — и Гогуа, забрав с собой половину команды, свалил на соседний канал доказывать свою правоту. Думал, представьте, что Абдулов без него захиреет. А вышло наоборот. Абдулов только пуще расцвел — говорю, он организатор гениальный, у него нюх на талантливые кадры. Абдулов себе негров подобрал молодых — идей у них не меньше, чем у Бесика! А Гогуа на новом месте не очень-то ко двору пришелся. И вот, вообразите, с недавних пор они вздумали за нами шпионить. Скажу строго по секрету — только вам как представителю органов. (Ицкович снизил голос до шепота.) Мы готовим новый телепроект. (Ицкович тревожно оглянулся.) Бомбу! (Ицкович воздел руки, чтобы продемонстрировать размер готовящейся бомбы.) Это будет такое! Это перевернет все представления о современном телевидении! Так ребята Гогуа что-то пронюхали и теперь из кожи вон лезут, чтобы разведать, что за проект. Да что там! Я вам говорю — они ко мне подъезжали, обещали бабки огромные, если выведаю, в чем идея и соль. Представляете себе, какой будет бизнес, если накануне выхода в свет нового проекта Абдулова на соседнем канале опережающими темпами презентуется аналогичная передача! Все рекламные баксы потекут к Гогуа, все спонсоры туда переметнутся, а Абдулов просто схлопочет пулю в башку! Там ребята серьезные и таких шуток не любят. Мне, конечно, бабульки нужны, но извините! Гадить там, где кормишься, — это негигиенично, опасно для здоровья. Моветон. Да и если честно, то Абдулов пока проект в секрете держит — никому ни полслова, даже самым приближенным, не то что мне. Я их послал. Не исключено, что они к Олегу сунулись, тот дал им отпор… И все! Звучит Шопен! А если совсем честно, не верю я, что Гогуа с Абдуловым расстались не из-за денег. Плевать им, да и Кечину, на творческие основания. Ясно, что из-за денег. Как говорит бывший министр финансов Лившиц, потому что «делиться надо»…

— Кому с кем? — решила уточнить Надежда.

Ицкович зашипел: «Ш-ш-ш-ш!», приложив палец к губам и корча ей рожи — мол, я вам ничего не говорил. Та, несколько озадаченная, замолчала.

В комнату впорхнула Алена Соловей.

— О, у нас в гостях доблестные детективы! Здравствуйте! Витасик! — Она шлепнула свою сумочку на тумбочку. — Ты понимаешь женскую душу. Посмотри на этот комплект — только что из «Боско ди монтанья» принесли для эфира. Как тебе?

Соловей завертелась перед носами Ицковича и Надежды, демонстрируя свой наряд. Надежда обомлела, вглядевшись в произведение итальянской, по-видимому, фирмы. На Алене сверху был ярко-фиолетовый блестящий топ под кожу, бедра обтягивала шифоновая юбка цвета брусники — один край ее касался пола с правого бока Алены, другой заканчивался в области ее левого тазобедренного сустава. Довершал картину земляничный френч под рогожку, сзади исполненный как фрак.

— Супер! Обалдеть! — выдал свои впечатления Ицкович. — То, что нужно!

— Но для культурных новостей как-то чересчур… Поскромнее бы, наверное, надо, — неуверенно протянула Соловей.

— Нет ничего культурней! Ты что! — ахнул Витасик.

Пока Ицкович восторгался, Надежда недоуменно смотрела на него. Она не могла отделаться от впечатления, что Ицкович втихую изощренно издевается над коллегой.

— Ну что, нашли убийцу? — сменила тему Соловей.

— Ищем, — ответила Надежда. — Выясняем, что к чему.

— Ну-ну, — скосила на нее глаза Соловей и снова завертелась перед зеркалом, то через одно плечо посмотрит, то через другое…

— Когда вы последний раз видели Олега Лосского? — принялась за дело Надежда.

— Бог ты мой! Я вам все уже рассказала. Было около половины второго ночи, когда я подошла к лифту звать всех наших на кофе. Олег с Алиной стояли на балконе и уже переругивались на повышенных тонах. Все повалили на кухню, а эти двое — их не докричишься — так были увлечены друг другом, что, как я их ни звала, все без толку. А потом уже на кухне мы все слышали, как они вопили друг на друга. Вот тогда я Олега и видела последний раз.

— Вы, Алена, такая наблюдательная. Вспомните, кто выходил из квартиры после этого — после того, как все собрались выпить кофе на кухне?

— Очень скоро Абдулов покинул общество — буквально минут через пять. И больше никто, насколько я помню, — все переместились в гостиную, начались танцы-шманцы-обжиманцы… Потом всех поголовно сморил сон.

Алена через плечо покосилась на работницу МВД.

— Как вы думаете, может быть, в смерти Лосского был заинтересован Гогуа? — спросила Надежда, решив проверить теорию Витасика на свежем человеке.

— Бог ты мой, вы даже историю с Гогуа раскопали! Слишком глубоко копаете! Ерунда! Гогуа ни при чем. Бесик — отличный парень, не жадный, ничего плохого про него сказать не могу. И вообще, у него дела в порядке, и не было у него резона убивать Олега. Он мне звонил недавно…

— Звонил? Зачем? — поинтересовалась Надежда.

— Да просто так. Привет-привет, как дела, над чем работаете, чем новеньким Абдулов мир собирается удивлять?..

Витасик и Надежда переглянулись. Соловей, не замечая их многозначительных взглядов, достала из сумочки пудреницу и, встав перед зеркалом, принялась водить пуховкой по носу. Потом снова направилась к сумочке, но дойти не успела.

— А вы случайно не влюблены в Абдулова? — внезапно преградила ей дорогу Надежда. Та отпрянула.