Змей Горыныч

– Ты пойми, мил-человек, что меня унизили! Перед семьей унизили. Пообещали после смерти, когда я, значит, поеду в Германию подыхать с комфортом, жене и сыну по пять тысяч. Тебя так унижали?

– Никогда, – с полной уверенностью покачал головой Самойлов.

– Тогда ты не поймешь. Ты не поймешь сути унижения простого русского человека. И она не понимает! Я объяснял – не понимает! Посуди сам. Я могу написать завещание? Нет, ты скажи, могу?

– Можешь, – согласился Прохор Аверьянович, наблюдая из окна, как Гулливер вышел на улицу помочиться и раскачивающийся фонарь над крыльцом дома Горыныча долбит его по голове.

– А я могу сам по завещанию свои собственные деньги в семье распределить?

– Можешь, – опять согласился Самойлов, занявшись теперь разглядыванием кошки, потому что смотреть на чешуйчатые щеки и лоб сидящего напротив радушного хозяина он мог не больше трех-пяти секунд подряд, после чего у него появлялось непреодолимое желание ощупать себя всего – на всякий случай.

– А ежели я, хозяин, сам для уважения оставляю в наследство деньги за продажу собственной шкуры, разве кто смеет встрять и предложить сбоку от себя лично за эту самую шкуру еще по пять тыщ посмертных? Это унижает мой менталитет?

– Унижает, – поник головой Самойлов.

– Вот то-то и оно! А она не понимает! Да я бы и за пять тысяч согласился съездить к немцам и подохнуть там под наркотиком, только пусть я эти пять тысяч сам распишу – кому и сколько. А не тетя чужая придет и решит это! – воскликнул Горыныч.

– Женщина? – уточнил Самойлов.

– Приезжала тут одна. Лично, уговаривать. Оченно ценным экземпляром обзывала! Просила шкуру беречь, а чего ее беречь? С такой шкурой, сам понимаешь, лишний раз с мужиками в пруд не прыгнешь, – он лихо рванул на груди рубаху, и Самойлов отшатнулся: плотные наросты чешуек, отражая едва тлеющую нить засиженной мухами лампочки, блеснули в него светом такой запредельной дали, для которой васнецовские богатыри – праправнуки.

– А вот огонь я не изрыгаю, – закрыл грудь Горыныч.

– Спасибо, – пробормотал Самойлов.

– А вообще эта болезнь у капиталистов давно изучается. Называется – «Арлекина». Только вот Арлекиной меня почему-то не зовут, Змеем зовут. Вот Кольку Ряхова, с которым мой старший пацан в школу ходил, зовут Коломбиной, оно и понятно – члена-то, считай, не осталось. Завтра можем всех собрать и посидеть так же хорошо, как мы сейчас сидим.

– Всех? – не понял Самойлов.

– Всех, кто отказался деньги за свои физиологические особенности организма брать и лишаться погребения. Нас таких в городе человек пять набралось. Иногда собираемся вместе, лясы точим – на что бы деньги потратили, если бы согласились.

– Кто так сказал о ваших физиологических особенностях? Она?

– Она! Тараторила как заведенная. Интересно, сколько платят толмачам? Та, которая немка, главная, скажет пять слов, а эта! Выдает по абзацу в минуту.

– Переводчица? – догадался Самойлов.

– Ну а я что говорю! Небось только научилась лопотать по-ихнему, жизни еще не нюхала, а туда же – «разрешите мне лично объяснить вашим домашним выгоду нашего предложения»!

– А может быть, вторая, которая по пять слов говорила, не немка? Англичанка?

– А кто ее знает, звали же помирать в Германию, я и подумал – немка. Говорят, у вас в Москве, как только подпишешься на продажу тела, больше месяца не проживешь – родственники угробят. Или сгинешь без вести. А у тебя, мил-человек, кто пропал? Кого ищешь?

– Я ищу мальчика. С крыльями.

– Слыхал про такого, – кивнул Горыныч. – Его церковники прячут. Ждут, когда крылья вырастут, они его тогда будут возить в клетке и всем неверующим показывать.

– Зачем? – опешил Прохор Аверьянович.

– Так ангел же явится миру!

– А почему в клетке?

– Чтобы не улетел.