Варвара Васильевна Громова. Февраль 1999
Она без этого жизнь прожила и вполне могла бы прожить и те немногие годы, что ей еще оставались… Зачем было бередить воспоминания? Тем более что и воспоминаний никаких не получилось. Варвара Васильевна даже боялась, что даст себе волю, расчувствуется ненужно, еще заплачет, не дай бог, говоря обо всем, чего не забывала ни на мгновение все эти годы… о том, например, как сбегала когда-то на фронт, а ее возвращали раз за разом, и как мама сначала плакала, а потом вдруг махнула рукой и сказала: «Иди, Христос с тобой! Господи, сохрани ее, помоги ей!..» А ее это только злило, потому что Бога нет, и это все знают!
Варвара Васильевна боялась, что забудется – ну, как забываются старухи в разговоре с молодыми и, побуждаемые извечным желанием научить, наставить дитяток на путь истинный, начинают вдруг все выбалтывать о себе – самое сокровенное.
Расскажет о Даниле, о Сереге, о неродившемся ребенке, о том, как призывала Бога на помощь в самые страшные минуты жизни, хотя не верила в него. И, очнувшись в госпитале, уже зная, что у нее никого больше не осталось, ни Данилы, ни его сына, а может, дочери, она все равно молилась – теми же самыми мамиными словами: Господи, мол, сохрани, помоги. Ждала от него чуда, а он… С тех пор это слово – Господи – никогда не произносила, даже мысленно, кляла себя за то, что сдалась, попросила у него помощи. Все равно как врагу в ножки поклонилась! Из-за Бога она и рассорилась навеки с племянницами Катериной и Лидой, с дочками Лиды, Алёной и Ингой. Все они были верующие, кроме Инги, конечно, но неизвестно, что хуже…
Но Варвара Васильевна напрасно боялась. Выступление ее в школе, носящей имя 23 февраля, Дня Советской, теперь, стало быть, Российской армии, в этот самый день вышло таким сухим и холодным, будто она отроду пороха не нюхала и все, что было у нее за душой, это казенные строчки из какого-нибудь старого, еще советского учебника: «22 июня 1941 года немецко-фашистские войска без объявления войны… Это были самые тяжелые годы в жизни нашего великого государства… Только советский патриотизм, беззаветная любовь к Родине позволили нашему народу под руководством Коммунистической партии…»
Все эти слова были совершенно правильными, но от них глаза ребятишек, согнанных слушать «ветеранку», мгновенно остекленели. И лица учителей стали скучными и унылыми. Такие-то общие слова они небось еще лучше умели говорить!
Варвара Васильевна бубнила свое, сурово глядя в стенку, а ребятня – свое. Кто-то встал и ушел, кто-то завозился с девчонками. Резались даже в картишки на ноутбуке! Краткий проблеск внимания вернулся, когда «ветеранка» начала показывать все свои и мужнины награды по отдельности, особенно Золотую Звезду Данилы.
– Она впрямь золотая? – спросил какой-то шкет, и когда Варвара Васильевна ответила, что да, впрямь, на какое-то время в зале воцарилась почтительная тишина.
– И если вы ее продадите, она дорого будет стоить? – спросил шкет.
У Варвары Васильевны почему-то затряслись руки, но она сдержанно ответила, что ничего не продает из того, что дорого ей как память, и тут выплыла завуч по воспитательной работе и начала благодарить «нашу дорогую гостью», вручать ей цветы…
Глаза у нее были прыткие, они так и шныряли с лица гостьи на стол, где лежали награды, и Варвара Васильевна доподлинно знала, о чем думает завуч: о том, сколько будет стоит Золотая Звезда Героя Советского Союза, если ее продать. Наверное, немалые деньги! За квартиру можно заплатить, купить новое пальто и еще что-нибудь для себя и в семью… Вообще, как следует подлатать семейный бюджет, изрядно прохудившийся: у учителей средняя зарплата триста рублей, а разве на эти деньги проживешь, особенно если даже их вовремя не платят?!
Потом началась дискотека, и Варвара Васильевна ушла домой, кляня себя за то, что вообще притащилась сюда, нарушила свое привычное одиночество. Оно тоже не могло ей этого простить – ревнивое, долголетнее, оно вдруг стало мучительным, и Варвара Васильевна никак не могла уснуть в ту ночь, только под утро забылась. На другую ночь она стала умнее: выпила лекарство и уснула сразу. А пробудилась от того, что Данила положил ей на лоб ледяную мертвую руку и спросил: «Ты не ушиблась?»
– Нет, – сказала Варвара Васильевна и от звука своего голоса окончательно проснулась.
Что-то замерло при ее внезапно зазвучавших словах… она даже и не слышала ничего, но всем существом вдруг ощутила: был какой-то звук, а теперь все замерло.
Села в постели, глядя в темноту, зная: закрытыми веками только что ощущала тоненький лучик света. Он был, а теперь погас.
Тишина. Тишина. Варвара Васильевна зажала ладонью сердце, чтобы не так стучало, перестала дышать и выдержала еще несколько мгновений тишины, а потом вдруг под ногой человека, уставшего стоять неподвижно, скрипнула половица.
И тотчас, как по сигналу, квартира наполнилась топотом. Варвара Васильевна, словно ее толкнуло в бок, успела скатиться с постели… Так уже было, да, было в каком-то чешском пограничном городке, таком тихом, таком вроде бы уже совсем мирном… Они устроились на ночлег в брошенном домике, на настоящей постели. Сто лет не спали на настоящей постели, а на такой, под перинами, с роскошным бельем, вообще никогда. Они с Данилой никак не могли уснуть, а потом вдруг он среди ночи резко сбросил ее на пол и слетел сам. Автоматная очередь прошила постель вдоль и поперек, а потом за окном захлопали выстрелы, и через несколько минут прибежал Серега – весь белый, хватаясь за сердце, потому что думал: он увидит здесь два окровавленных обнявшихся трупа. Думал: их достал-таки хозяин дома, глава здешней полиции, сбежавший, а ночью вернувшийся убивать ненавистных русских. Но Данила встал с пола, поднял Варю и, проводя по ее лбу ледяной, влажной рукой, спросил: «Ты не ушиблась?»
Варвара Васильевна услышала, как что-то тяжелое упало на постель, где только что лежала она, и метнулась по полу к окну. Она надеялась ударить по стеклу и позвать на помощь, но вспыхнул свет. В ту же минуту что-то навалилось на нее, заломило ей руки за спину, вздернуло на ноги.
Первым чувством было облегчение оттого, что она стоит на ногах, а не на коленях. Страха Варвара Васильевна почему-то не чувствовала. Она еще успела удивиться этому, а потом увидела совсем рядом какую-то сине-полосатую маску с темными провалами глаз.
После мгновения тупого ошеломления стало ясно, что это спортивная шапочка, натянутая на лицо, с дырками, прорезанными для глаз. Еще на этом человеке был синий спортивный костюм с надписью «Adidas» на куртке. В руках он держал деревянную резную шкатулочку, где Варвара Васильевна хранила некоторые свои документы. Документы валялись на полу, но человек в шапочке держал шкатулочку вверх дном и тряс так, что, казалось, крышка вот-вот отвалится. Но оттуда ничего не выпадало, да и выпасть не могло: шкатулка уже опустела.
«Разве он не видит, что там ничего нет?» – мелькнуло в голове Варвары Васильевны. И вдруг она поняла, за что достается шкатулке. В этой резной коробочке она приносила в школу свои награды, именно оттуда доставала их, а также Золотую Звезду и остальные. Эту шкатулку все могли видеть, ничего странного, что грабители стали искать награды именно в ней.
Грабители, вот именно! Ее пришли ограбить, и виной всему то ненужное, позорное выступление в школе.
Она внимательнее всмотрелась в лицо «Адидасa». Нет, не в лицо, конечно, лица-то было не видно, а в его стать. Мгновенно вспомнился тот шкет, который с таким острым интересом спрашивал: «Она впрямь золотая? И если вы ее продадите, дорого стоить будет?» Нет, это не он, «Aдидас» гораздо выше ростом и шире в плечах, да и тот, что держит Варвару Васильевну сзади, дыша ей в затылок, высокий, посильнее шкета… Ну, может, он навел этих? А может, он и ни при чем. Множество народу, около двух сотен, видели эту шкатулочку, положили на нее глаз. Вообще могли навести совсем посторонних людей.
Удивительно: Варвара Васильевна по-прежнему не ощущала никакого страха. Мысли текли медленно и спокойно. «Они, конечно, будут спрашивать, где лежат награды, но я ничего не скажу. Они позлятся-позлятся, но поймут, что все напрасно, и уйдут», – успела еще подумать она, а потом «Aдидас» сделал знак напарнику, и тот, кто держал Варвару Васильевну сзади, сильным рывком бросил ее на кровать.
Она упала неловко, боком; руки тотчас вцепились в задравшуюся рубашку и резко потянули ее вниз.
Кто-то хихикнул рядом, и Варвару Васильевну обожгло стыдом.
– Ты, старая жопа, – сказал «Aдидас», – где твои побрякушки? Ордена, медальки, звездочка? Давай быстро колись, и мы уйдем. А не скажешь…
– Утюг притащить? – услужливо предложил второй.
У него был какой-то неестественно толстый голос. «Aдидас» говорил нормально, а этот – натужным басом.
«Зачем утюг?» – удивилась Варвара Васильевна, и в то же мгновение «Aдидас» сгреб ее за рубаху на груди и сильным рывком поднял над кроватью. В прорезях маски холодно блеснули темные глаза.
– Скажи лучше сразу, потом ведь пожалеешь, да поздно будет, – почти по-дружески посоветовал «Aдидас». – Понимаешь, бабка?
– Нет, ну на хрен тебе это дерьмо, эти железки? – протянул второй – на сей раз гнусаво. Видно, долго держать басовую тональность ему было не под силу. – Так и так все это у тебя без движения лежит, продавать не собираешься. Ни себе, ни людям. Отдай, а то хуже будет!
– Хуже – будет, – подтвердил «Aдидас», швырнув Варвару Васильевну на спину. – А ну, держи ей руки, – скомандовал он и в то же время сел ей на ноги, прижав к лицу подушку.
Варвара Васильевна забила руками, но их тотчас перехватили, сжали так, что кисти безвольно повисли. Она задержала дыхание, пытаясь не поддаваться панике. «Они не убьют меня, потому что тогда никто не скажет им, где лежат награды», – мелькнула мысль в первую минуту. Но в конце второй минуты, когда железные обручи сдавили грудь и огненные колеса завертелись в глазах, мысль уже еле-еле тащилась: «Они убьют меня и обшарят квартиру – и найдут…»
Смертельная, удушливая тяжесть отлипла от лица.
Варвара Васильевна сильно втянула воздух, никак не могла протолкнуть его в легкие, билась, хрипела…
«Aдидас» молча наблюдал за ней, обняв подушку и склонив голову набок.
– Ну, как оно, ничего? – спросил вежливо.
Кое-как вздохнув, Варвара Васильевна взглянула на него пристально. Она дорого дала бы, чтобы проникнуть взором под эту полосатую шерстянку, увидеть его лицо.
Какая же у него рожа должна быть отвратная, если он ее так старательно прикрыл! И тут же вспомнила, какие лица были иногда у убитых немцев. Нет, она не больно-то всматривалась в мертвых врагов, тут и на своих-то мертвых порою было не оглянуться, а все же отчетливо помнилось изумление при виде первого убитого немца. Нормальный дяденька лет сорока: приличное, тихое, аккуратное такое лицо, как бы бухгалтерское… И мальчишек видела она потом – не отличишь от русских мальчишек. И этого небось встретишь на улице – и не отличишь от нормальных людей, которые спят по ночам, а не нападают на беззащитных старух…
Ей все еще казалось, что они вот-вот остановятся и уйдут. Все еще казалось, будто силой своего духа она способна что-то остановить, кого-то устыдить. И если будет вот так, молча смотреть, прожигать взглядом, «Aдидас» и его дружок вдруг спохватятся, осознают, что они задумали и что творят, – и уйдут так же внезапно, как пришли.
Но они не уходили.
