8. Балерина
У входа в подъезд Надежда настолько ослабела от потуг мысленно решить проблему со скорейшим возвращением в театр, настолько устала, представляя покачивающегося на стойке упакованного брюнета, что стала падать, предупредив в накатившей пелене бесчувствия:
– Сейчас потеряю сознание…
Помреж подхватил ее сзади и держал, прижав к себе, пока нажимал кнопки на двери. Лестница извивалась зловещими клавишами, множась стократно, и Надежда не попадала ногами на ступеньки. Тогда помреж вдруг взял ее на руки, подкинув для более удобного уложения, и Надежда спокойно констатировала: «Так не бывает!..» – и повторяла эту фразу про себя, пока ее не усадили на пол в прихожей.
– Раздевайтесь, – приказал помреж.
Надежда сидя стала расшнуровывать кроссовки. Потом стащила куртку. Она осторожно поднялась с пола и заглянула на шум в кухню. Помреж возился у стола. Он был в фартуке. На фартуке устрашающе розовыми мордами скалились три поросенка.
– Можете осмотреть квартиру, – сказал он.
Надежда осмотрела две комнаты, посетила таулет и пересчитала бутылочки с шампунем, банки с кремами, гелями, ароматическими солями, пеной для ванн, тюбики с кремами для и после бритья. Всего двадцать шесть. На зеркале – ни пятнышка.
– Большая ванная, ты заметила?
Надежда уставилась на помрежа, пытаясь понять, что означает это «ты».
– Я говорю, что ванная большая, потому что сделана некоторая перестройка. Вот эта стена выдвинута в комнату. Комната, правда, стала на полтора метра меньше. Не шестнадцать квадратных, а четырнадцать и три. Ты меня понимаешь?
«Ничего не понимаю!» – с отчаянием подумала Надежда, но послушно кивнула.
– Ты можешь переночевать в этой комнате. Я сплю в большой. Но сначала сделаешь мне кое-что.
– Что?
– Сними свои идиотские очки.
Надежда сняла очки. Теперь глаза прятать стало трудней.
– Теперь сними резинки с хвостов.
Надежда освободила волосы. Помреж осторожно погладил ее рукой по голове – совершенно естественным жестом. Голубовато-синие, оранжевые и зеленые концы смешались, и казалось, что каштановые волосы просто отливают неестественными цветами, как в ярком свете уличных реклам.
– И что теперь? – вздохнула Надежда.
– Иди в ванную и вымой ноги.
– Ноги?..
– Да. Именно ноги. Потому что именно твои ноги мне нужны.
Пошатываясь, Надежда бредет в ванную. Она пытается обдумать, какой такой вид сексуального извращения предполагает участие только ног. Но ее воображение, вероятно, от сильной усталости, полностью атрофировалось. Не вытираясь, босиком, с закатанными у щиколоток джинсами, она ищет помрежа и обнаруживает его лежащим на полу в большой комнате. Он лежит на животе, чуть расставив руки в стороны и повернув голову набок.
– Ты должна стать мне на спину и потоптаться там. Пятками вдоль позвоночника, с двух сторон. Ты меня понимаешь?
– Не-е-ет…
– У меня очень болит спина, если ты по ней не потопчешься, я не смогу двигаться, потому что ущемился нерв. Это понятно?
– Я что, должна стать на вас ногами?!
– Именно ногами. Ты весишь не больше пятидесяти килограммов, ты ничего не повредишь.
– Откуда вы знаете, сколько я вешу?
– Я тебя только что тащил на руках. Приступай.
Кое-как определившись с равновесием на узкой белой спине помрежа, Надежда осторожно переступила пару раз ногами с расставленными в сторону носками.
– Ближе к позвоночнику. Хорошо. Теперь попрыгай. Хорошо. Теперь топчись туда-сюда, как будто ты давишь виноград.
– Что я давлю?
– Виноград!
– А вы живете один?
– Один. Не волнуйся. Я совсем один.
– Я не волнуюсь. Я просто думаю, кого вы обычно зовете потоптаться на спине?
– Никого не зову. Вызываю «Скорую», они меня увозят в больницу и лечат уколами. Я первый раз решил так попробовать, мне врач советовал, но пока не попадался никто подходящий.
От нереальности происходящего кружилась голова, но уже через десять минут Надежда, подпевая себе и балансируя, топталась в ритм и даже плавно играла руками чуть слышную мелодию, откидывая и притягивая ее к себе, словно невидимую волну.
– Спасибо. Очень хорошо, – пробормотал еле слышно помреж.
Надежда спрыгнула на пол.
– Можно я пойду, если это все? – поинтересовалась она робко.
– Нельзя. – Помреж медленно сел, вслушиваясь в себя с каждым движением. – Сейчас будем есть. Потом я тебе подробно объясню, зачем привел к себе домой.
Наденька уныло посмотрела на напольные часы. Почти час ночи. А ей, оказывается, еще не сказали, зачем она нужна.
– А можно – наоборот? Сначала вы скажете, зачем я здесь, а потом – еда.
– Можно. Садись, – пальцем помреж показал на кресло у окна. Надежда тут же села на пол. – Тебе двадцать один год. Ты три года живешь после детского дома в комнате в коммуналке и работаешь после училища в нашем театре в костюмерном цехе. Я проверял по документам и посылал запрос в архив детского дома. Ты не брошенный ребенок, ты совершенно одинока. Твои родители погибли, а бабушка, которая пыталась тебя растить после их смерти, умерла, когда тебе было пять лет. У тебя, – со значением проговорил помреж, уставившись в Надежду немигающими глазами, – совершенно никого нет.
Надежде стало страшно. Она пыталась вспомнить, на сколько замков закрывалась входная дверь, но не смогла. Испуганно колотилось сердце, ей даже стало себя жалко: для одного дня и труп, и маньяк-убийца одновременно – это чересчур.
– Твое одиночество губительно сказывается и на характере, и на образе жизни. – Помреж встал и теперь ходил туда-сюда по комнате. – Ты боишься окружающего мира, и мир это чувствует. Ты постоянно влипаешь в невероятные истории и вытворяешь разные странности, чтобы доказать самой себе принадлежность к этой жизни. Сколько раз ты задерживалась полицией? Кого в первую очередь приглашают на допрос в туристической гостинице, если у постояльцев что-то пропало? А знаешь, как тебя прозвали в театре?
Надежда ничего не ответила. Она нащупала очки в кармане рубашки и быстро надела их.
– Ты достаточно пластична и хорошо чувствуешь музыку. За твои экспромты со шпагатами, пируэтами и танцами в самых неподходящих местах тебя называют «балериной». Грустная шутка, не так ли? Они же не знают, что с восьми лет ты обучалась в балетной школе и не поступила в балетное училище из-за травмы колена. Но меня огорчает не это прозвище, а другое. За твой определенный вид заработка тебя еще зовут «сосалкой», ты обслуживаешь балерин, когда у них возникает внезапная потребность в сексуальных отношениях, а мужское общество недосягаемо либо в силу боязни забеременеть, либо в силу непреодолимой грубости этого самого общества. Балерины – народ особый, у них фантазии сильней реальности, как, кстати, и у тебя.
Силы покинули Надежду окончательно. Она легла на ковре на спину и почти перестала дышать. Представить, даже приблизительно, что нужно Михал Петровичу, она не могла, а предположить, что он притащил ее к себе домой, заставил вымыть ноги и топтаться на нем, чтобы потом прочесть очередную нотацию насчет ее возмутительного поведения, уже просто не хватало фантазии. Той самой, о которой он сейчас говорит.
– Ты думаешь, что мне от тебя нужно, зачем я все это говорю? Я это говорю потому, что мы с тобой очень похожи, как это ни странно звучит. Мы похожи категорическим одиночеством. Только ты влипаешь во все неприглядные истории, которые случаются в радиусе километра от того места, где ты остановилась, а я неплохо справляюсь с трудностями судьбы и работы.
– Мы не можем быть похожи, – пыталась возразить Надежда. – Вы же мужчина!
– Ты думаешь? – задумался помреж, и Надежда от удивления села.
– Вы не можете быть женщиной, – сказала она, внимательно осмотрев его с ног до головы, – у вас же борода и усы!
– Очень смешно. Я не это имел в виду. Просто уже очень давно никто из женщин не говорил мне, что я мужчина.
– Да вы просто слепы, как, впрочем, и все мужчины! – возбудилась Надежда и тут же, заметив, как он поправил очки, понизила тон: – Извините, я имела в виду не зрение. Я хотела сказать, что наша Людмила Андреевна, например, глаз с вас не сводит. Она вообще млеет от инфантильных мужиков, у нее сразу срабатывает рефлекс перевоспитания их в сексуальных монстров… Ой, извините, я опять сказала не то…
– Перестань сводить все отношения между мужчиной и женщиной к сексу! Я сейчас с тобой разговариваю, совершенно не воспринимая тебя как женщину, но это не значит, что я не хочу, чтобы ты думала обо мне как о надежном защитнике, опоре в жизни или хорошем советчике. Именно это я имею в виду, когда говорю «мужчина»!
Надежда с сомнением посмотрела на помрежа и завелась:
– Да вы меня достали своими придирками! Какой защитник, какая опора?! В прошлом месяце вы не смогли удержать декорацию, когда упала стойка!
– Ты опять ставишь на первое место мускулы, а не ум.
– Это вы – умный?! Да вы только и делаете, что портите всем настроение своими нотациями! Вместо того чтобы договориться с мужиками-декораторщиками, вы сначала долго объясняете, что они делают неправильно, а потом еще переходите на лекцию о вреде алкоголя и никотина. Они бегают от вас, как от чумы! А художница позавчера? Она же разревелась после беседы с вами, вы думаете, что ревущая женщина лучше исправит тени на декорации? Наши примы, когда вынуждены выходить на сцену со стороны кулисы, где ваш пульт, берут в рот щепку!
– Зачем? – опешил помреж.
– Чтобы вы не навлекли на них несчастье во время выступления, потому что ваш торжественно-унылый вид и замечания собьют с творческого настроя кого хочешь! Если не верите, посмотрите у себя за пультом! Там запрятана рассохшаяся доска, она вся ободрана! А я потом эти щепки подбираю в антрактах!
– А я заказал крысиный яд, я думал – это крысы… – развел руками помреж.
– На здоровье, он вам понравится, – не может успокоиться Надежда.
– Прекратите на меня орать, – тихо, почти шепотом говорит помреж. – Постарайтесь помолчать некоторое время, потому что ваши необычайные способности изгадить свою жизнь везде, где только это удается, мне и так известны. Я вас пригласил не ругаться. Вы видели мою квартиру? Вы хорошо ее рассмотрели? – Так как Надежда, то ли от испуга, то ли послушавшись его совета, не раскрывала рта, помреж кивнул, как будто получил утвердительный ответ. – Отличная квартира, сделана продуманная перепланировка. Здесь запросто может жить семья с ребенком, и всем хватит места. Машину вы тоже видели. Еще у меня есть достаточно много акций одного строительного комбината, но это сомнительный способ заработка. Отличная библиотека, коллекция старинных монет и один золотой слиток весом в двести граммов.
– Вы просто завидный жених, – не выдержала Надежда.
Не обращая внимания на ее слова, помреж, медленно выговаривая каждое слово, объяснил оторопевшей Наденьке, что все это он перечислил, поскольку решил написать на нее завещание. А завещание он решил написать, потому что у него не совсем здоровое сердце и уже был один инфаркт.
– Сколько вам лет? – удивилась Надежда.
– Пятьдесят один.
– Да вам еще жить и жить, успеете с завещаниями! Какой вы странный все-таки. Мне казалось, что вас от меня тошнит. – Надежда откатала низ у штанин, достала из кармана носки и стала сосредоточенно их натягивать. – Все-таки ваше поколение совершенно чокнутое. Представляю, что вы потребуете от меня за это завещание!
– Ничего. Если вам надоело ругаться с алкоголиком в коммуналке, переезжайте сюда.
– И про алкоголика знаете? Да вы навели справки не только в детдоме! Вам странно, что я не удивлена? А потому что уже слышала подобные предложения. Нас, работящих детдомовских девушек, даже подлавливают после восемнадцати лет некоторые одинокие старушки и старички. Мы же опекали дом для престарелых, этакий, знаете, союз никому не нужной детдомовской юности и одинокой старости. Ничего в этом плохого нет, только вот моя подруга через год такой перспективной и сытой жизни оказалась в психушке. Очень уж любвеобильная старушка ей попалась, все хотела наставить на правильный путь.
– Подождите, не уходите. Да, мне странно, что вы не удивлены. Я ничего не планировал заранее, ничего не обдумывал. Когда вас повели на обыск в мой кабинет второй раз, я подумал, что вы обречены, и почему-то еще о том, что мне нужно срочно написать завещание.
– А вы заметили, что опять перешли со мной на «вы»?
– Не перебивайте. Вы обречены вечно быть козлом отпущения.
– Козой, – быстро поправила Наденька.
– Что бы ни случилось, вас обязательно поведут на обыск и на допрос. Что-то в вас есть ненормальное, затаившийся испуг или какая-то внутренняя глупость, но вас обязательно выдернут из толпы для показательной порки. И я подумал, что вы обречены, а я совершенно одинок, но имею в жизни все, что хотел, кроме беззащитной идиотки, которой нужна помощь и совет.
– Да не нужна мне ваша помощь! – Наденька обиделась за «идиотку».
– Нужна. Взять хотя бы последний случай. Ну, в первый раз, я понимаю, вы ползали во время второго акта в зале именно в том месте, где сидел этот их секретный агент. Но сегодня! Вы же никаким боком, они что-то там потеряли, а вас опять ведут на обыск! А вы заметили, что стоит вам подойти к моему пульту за сценой, как он ломается?
– Нет, – улыбнулась Надежда.
– Ломается, это факт. И стойка с декорацией стала тогда падать – куда? На вас. Я как раз подумал, что она плохо стоит, но, если вас не занесут черти за мою кулису, до конца акта достоит. А вы пришли, и она стала падать!
– Михал Петрович, миленький, мне правда пора. Спасибо большое.
– За что?
– За все. За науку, за приют. Я побежала. Ой, а где я? В смысле, какой это район?
– Почти два часа ночи. Куда вам нужно бежать?
– Раз уж мы почти что родственники, я скажу честно. Мне нужно в театр.
– Вот сейчас, в два часа ночи, вам нужно в театр?
– Да. Мы же перешли как бы на доверительные отношения, я честно вам говорю, мне туда надо.
– Хорошо, – спокойно заявил помреж. – Я вас отвезу.
– Ну что вы, – всполошилась Наденька, – это совершенно ни к чему, вы только скажите, где я нахожусь, мне нужно прикинуть, сколько денег приготовить на такси. Вы что, одеваетесь?! Зачем вы это делаете?
– Чтобы не вызволять вас завтра из милиции. У вас есть с собой документы?
– Есть, пропуск в театр.
– Ну вот. В театр нам и позвонят, когда вас задержат за очередное правонарушение.
– Да почему вы думаете, что меня обязательно задержит милиция?! Как-то же я жила без вас!
– Да. Как-то в прошлом году вы пошли на Горбушку. И не ночью, и не по делу, а на концерт. После концерта случилась там небольшая заварушка с милицией. Из восемнадцати задержанных подростков только вам было предъявлено обвинение в оскорблении действием полицейского при исполнении.
– Да эта сволочь!..
– Не важно, – перебил ее помреж. – Это не важно, что случилось, важен результат.
– Вы серьезно собираетесь меня отвезти в театр?
– Совершенно серьезно.
– И подождете меня на улице?
– Если вам не нужна моя помощь, могу подождать на улице.
Надежда задумалась. Помощь, конечно, не помешала бы, но не случится ли с помрежем второго инфаркта, когда она ему объяснит, что именно и куда нужно запрятать? Впервые в жизни Надежда вдруг подумала, что стоит все рассказать и выслушать совет пожившего человека на предмет дальнейших действий. Что бы он посоветовал ей? Но стойкое, закаленное годами и неприятностями одиночество победило.
– Не нужна. Помощь не нужна. И вы ни о чем потом не спросите? – Она подозрительно уставилась в дужку очков на переносице помрежа.
– Чувствую, что надо бы спросить, но не спрошу, так и быть.
Во дворе он сел на водительское место, потом вышел из машины и открыл перед ней дверцу. Надежда смутилась. Она забралась на заднее сиденье, дождалась, пока мотор перестал напрягаться, и заявила:
– Называйте меня на «ты», Михал Петрович. Мне нравится, как это у вас выходит!
– Убери ноги с сиденья, – сказал помреж.
Когда глаза привыкли к темноте, Наденька поняла, что все равно ничего не увидит. Сцена лежала в полнейшей тьме, как застывшее в вечности море. Где-то за левой кулисой слабо светилась крошечная красная лампочка у пожарного щитка, от ее светлячкового света тьма на сцене сгущалась до осязаемости прикосновения. Надежда отошла спиной к кулисе, установила дыхание и взмыла после третьего прыжка в затяжном шпагате, оторвавшись из темноты в темноту. Еще, и еще, до разноцветных кругов перед глазами, из одной диагонали в другую, и ни разу не сбившись, не ударившись в занавес, не упав. Потом она легла на пол сцены, щекой на отполированное дерево, и его тепло так нежно согревало, так убаюкивало ее. До заколдованности сна. А спать нельзя. С лязгом Надежда закатила на сцену стойку с висящим на ней мертвым брюнетом. Наугад поставила приблизительно посередине. И вот уже в полнейшей ватной тишине дребезжат металлические ступеньки. С закрытыми глазами – так лучше ощущать в темноте ступеньки и перила – она понеслась на галерею, потом – еще выше, потом по монтировочным лестницам под самый купол сцены. Несколькими поворотами огромного рычага опробовала лебедку вверху. Потом разматывала тяжелый канат, кольцами сонного удава сбрасывала его вниз, потом скользнула, вцепившись в канат, из темноты в темноту, раздирая кожу на ладонях и замирая внутренностями, как на качелях в невесомости взлета.
