26. Учительница
Звонок телефона. Ева Николаевна только вернулась с утренней пробежки и открыла краны в ванной.
– Есть! – говорят ей в трубку. – Сработала прослушка!
– Где? – спрашивает Ева, вытирая пот с лица полотенцем.
– В квартире помощника режиссера.
– Это который попал в больницу? Переведите пленку на текстуру и перегоните мне по почте. Кто заговорил?
– Булочкина.
Звонок телефона. Ева Николаевна стала одной ногой в ванну. Она берет трубку со стеклянной полочки.
– Это Надежда, – робко и грустно.
– Слушаю тебя, Надежда Булочкина.
– Я хочу сдаться. То есть я хочу поговорить, а вы потом сами решите…
– Ты по какому телефону? – Ева сверяет числа Надежды с теми, которые у нее высветились на табло. – Отлично. Через десять минут я тебе перезвоню. Не выходи из дома. Ты одна?
– Нет. С Михал Петровичем.
– Пусть он тоже не выходит. Десять минут!
Звонок телефона. Ева Николаевна замерла под прохладным душем. Она закрывает кран, чертыхается, выходит из ванны и берет со стеклянной полочки трубку.
– Ева Николаевна? Рита Тиглер.
– Не знаю такой.
– Это же я, Марго!
– А, извини, забыла твою фамилию. Что-нибудь в школе?
– Нам надо поговорить. А ты стоишь голыми ногами на кафеле и мерзнешь. Одевайся, я подожду.
– Да. У меня напряженное утро. – Ева косится на лужицу у ног. – Постарайся уложиться в полторы минуты, или поговорим позже.
– Полторы? Ладно, попробую. Сколько вы заплатите, если я найду тело?
– Какое тело? – цепенеет Ева.
– Тело мужчины спрятано в театре, без меня не найдете. Это агент вашей конторы.
– Я приняла информацию, посоветуюсь с начальством – перезвоню.
Ева выбегает из ванной и голая несется к себе в комнату. Уже пришла почта, она садится к экрану под тихий колокольчик и, дрожа, читает несколько страниц материала. Итак, обе зажигалки нашла Надежда Булочкина. Раскручиваясь в кресле, Ева смотрит в потолок и думает. Потом вызывает наряд охраны на адрес квартиры помощника режиссера.
Звонок телефона. Это Кошмар.
– Что будешь делать с Булочкиной?
– Мы встретимся вечером в театре. Я решила не форсировать события. Она отдаст вторую зажигалку перед спектаклем. Надеюсь, что та будет с пленкой. Я направила охрану на адрес помрежа, – докладывает Ева. – Ясновидящая Марго просит денег за обнаружение тела.
– А как поживает осветитель? Он ничего не потребовал за обнаружение этого тела?
– Марат Устинов уверен, что Служба безопасности и военная разведка в сговоре. Он хочет уйти на покой, предварительно раскопав веский компромат по этому сговору.
– Он хочет уйти на покой с вами? – уточняет Кошмар.
– Совместных планов мы пока не строили. Вчера вечером Устинов показал место в костюмерной, где он обнаружил раненого агента Службы. Я ему верю. Зачем Устинову прятать тело?
– Ева Николаевна, – вздыхает в трубку Кошмар, – все это плохо пахнет. Первый раз у меня такое дело, когда все бессмысленно. Уцепиться не за что. В этих парадоксах бессмысленности есть что-то недосягаемо простое, что мне пока не удается ухватить, поскольку я привык к запрограммированным сложностям. Получается, что, если Устинов прав насчет сговора, наш отдел должен расследовать это дело с максимальной осторожностью. И если он не прав, наш отдел должен расследовать это дело…
– С максимальной осторожностью, – продолжила Ева. – Чего мы, в конце концов, боимся, полковник Кошмар?
– Примитива. Бойтесь полного примитива, майор Курганова. Это такая убийственная вещь в нашей службе, которая не поддается анализу и прогнозированию. Я вам говорил, что люблю гулять на кладбище?
– Говорили, – вздыхает Ева.
– Так вот. Вчера, к примеру, я поймал себя на том, что корректирую надписи на памятниках. Минимум четверым прекраснейшим офицерам и исполнительным воинам я бы сменил эпитафии на одну фразу: «Погорел на примитиве». Или, к примеру: «Жизнь – примитивна, не утруждай себя разгадыванием».
– Полковник Кошмар, – вкрадчиво интересуется Ева, – не хотите ли поужинать с шикарной блондинкой, которая защитила докторскую по психоанализу?
– Нет. Спасибо. Это ваша подруга, я знаю. Что бы вы написали на моей могиле?
– Я вас умоляю! По иронии судьбы я уже прочла надпись на своей могиле. Да, у меня есть могила на кладбище, небольшой камень на ней, и на камне надпись. Когда я прочла эту надпись, я поняла, что самый неожиданный подарок – это что напишут близкие и знакомые на твоей могиле.
– Что вы говорите? И что там написали?
– «Ты – самая», три точки. Все.
– Хорошая надпись, – помолчав, заметил Кошмар.
– Оставьте возможность своим близким сделать последний подарок. Не спрашивайте заранее, что они там напишут.
– А если это будет полнейший и банальнейший примитив? Типа: «Верному товарищу и исполнительному работнику от скорбящих коллег»?!
– Тогда и посмеетесь напоследок!
– Двадцать тысяч и ни копейки больше, – вдруг категорично заявляет Кошмар.
– Что?!
– Ясновидящей Тиглер можете предложить не больше двадцати тысяч.
Марго поджидала Еву у школы. До начала второго урока оставалось пятнадцать минут.
– Двадцать тысяч, – проговорила Ева, проходя мимо.
Марго задержала ее за рукав и прошептала, оглядевшись:
– Надо поговорить. Срочно.
– Двадцать тысяч. Разговоры не помогут. Это решаю не я, мне приказано не отступать от суммы ни на копейку.
– Да что ты все о деньгах! – зашипела Марго, увлекая Еву за собой в кладовку.
В сумраке маленькой комнатки, среди ведер, завешенных тряпками, и могучих швабр, Марго, волнуясь, рассказала Еве о мальчике Иосифе из третьего «В».
– Понимаешь, – шептала она возбужденно, – я ничего не могу поделать. Я позвонила его родителям еще три дня назад, они отвели мальчика на анализы, но анализы ничего не показали.
– Как это – позвонила родителям?
– Я представилась медсестрой из школы, сказала, что у мальчика плохое самочувствие, что его надо показать врачам и срочно сделать некоторые анализы. Потом я позвонила второй раз, когда анализы ничего не показали, а шестеро любящих, вполне умственно здоровых взрослых стали уверять меня, что мальчик просто переутомился! Ну не сволочи? У него менингит, в школе может начаться эпидемия, что мне делать?
– Подожди, дай подумать, – опешила Ева. – Какие шестеро взрослых?
– Папа, мама, две бабушки, два дедушки и жена дедушки по матери от первого брака, видишь, их даже больше шести! Я переговорила со всеми.
– И что, никто…
– Никто! Говорят как заведенные, что у мальчика музыкальная школа, фигурное катание и шахматы по четвергам, кто хочешь устанет, а что голова болит, так у кого она не болит в загрязненном мегаполисе! Вчера они дозвонились в Управление народного образования и пожаловались на терроризирующую их медсестру школы!
– Подожди, мальчика можно спасти?
– Да нет же-э-э-э, – стонет Марго, – никого из них уже нельзя спасти! Я только хотела, чтобы его изолировали от других детей!
– А когда… – замялась Ева, – когда он умрет?
– Через пару дней, я думаю. Понимаешь, весь идиотизм положения в том, что теперь, когда я все это заварила, мне придется уйти из школы. Если директор начнет свое расследование, я, конечно, могу прикинуться просто сердобольной тетей учительницей, которой не понравился бледный вид третьеклассника. Но я ведь преподаю в старших классах и вообще не имею никакого отношения к начальной школе! Что делать?
– Пойдем к директору, – решилась Ева.
– И что?
– Все объясним. По крайней мере, он именно тот человек, который отвечает за благополучие и здоровье учеников. А значит – будем надеяться – перестраховщик.
– Да как я ему это объясню?! – повысила голос Марго. – Вот так, запросто, расскажу, что Ио уже третий день лепит в моей квартире фигурки из пара?
– Я объясню! – повысила голос Ева.
Дверь кладовки открылась, и перед женщинами возник удивленный директор.
– Что здесь происходит? – спросил он и через пять минут очень сильно пожалел, что вообще забрел на первый этаж и услышал крики в кладовке уборщиц.
Ева Николаевна с полминуты соображала, как бы начать объяснение, а Маргарита Францевна причитала как заведенная: «Викентий Павлович, миленький, вы только не волнуйтесь!», пока у директора от ее причитаний не начали трястись руки.
– Понимаете, – бормотала Ева, – эта женщина обладает исключительным даром предвидения, она может многое предсказать, и вот сейчас она точно знает, что мальчик из третьего класса болен менингитом, а его домашние…
– Викентий Павлович, вы только не волнуйтесь, вам еще из роно не звонили? Нет? Ну и не волнуйтесь, миленький, – причитала Марго, поглаживая отвороты пиджака и поправляя галстук директора.
– Молча-а-ать! – неожиданно для себя заорал директор и топнул ногой.
Женщины замолчали.
Через минуту директор уже набирал номер «Скорой» и категорическим голосом требовал госпитализации ребенка, на несколько минут потерявшего сознание в школе.
– На что он жалуется? – Директор задумался с трубкой у рта. Марго стала долбить себя указательным пальцем в лоб. – На голову! Очень, говорит, голова болит, все показания на менингит. Что? Нет, я не медик. Хуже. Я – директор школы.
Положив трубку, он по селектору потребовал привести к нему Иосифа Н. из третьего «В».
Глазастый мальчик прятался за классной руководительницей и крепко держал ее за руку.
– Ося, – наклонился через стол директор. – У тебя болит голова?
– Не-а!
Директор уставился на Маргариту Францевну.
Марго поверх очков строго посмотрела на мальчика.
– Иосиф, – укоризненно повела она глазами, – вчера вечером у тебя очень сильно болела голова, но ты ничего не сказал бабушке, потому что хотел посмотреть сериал. Правильно? Правильно, – кивнула Марго. – А утром пол вдруг поплыл, и ты стал падать и разбил вазу. Правильно?
Мальчик завороженно кивнул.
– Вот так и получается, что на перемене ты опять отключился на пару минут, как бы выпал из времени и ничего не помнишь. Это было в коридоре. Правильно?
Мальчик опять кивнул.
– Ну вот, – удовлетворенно поправила очки Марго. – Получается, что ты потерял сознание.
– Как это? – вытаращила глаза классная третьего «В».
– А вдруг у мальчика – менингит? – строго спросила ее Марго. – Пусть его понаблюдают врачи пару дней. Вы – против?
– А родители?.. – попробовала сопротивляться учительница. – Сообщить…
– Вот врачи и сообщат! – прервала ее Марго. – Вы можете поехать с мальчиком, так, Викентий Павлович? Или медсестру отправите?
– Я поеду, – обняла и прижала к себе мальчика учительница. – У тебя болит головка? – спросила она в запрокинутое к ней детское лицо.
– Не-а!
Через пятнадцать минут, наблюдая из окна, как мальчика и учительницу усаживают в «Скорую», директор пробормотал, что чувствует себя полным идиотом.
– Викентий Павлович, я вас понимаю, попробуйте и вы меня понять, – сказала на это Марго.
Убедившись, что врач «Скорой» записал у себя в листке «Подозрение на менингит», Марго потеряла к происходящему всякий интерес.
– Я даже не буду пытаться, – ответил директор, не поворачиваясь. – Это черт знает что происходит!
– А вы все-таки попытайтесь, войдите в мое положение и подпишите заявление об уходе.
– Какое еще заявление? – Директор резко повернулся и с удивлением обнаружил, что Маргарита Францевна сняла очки, закинула в кресле ногу на ногу и закуривает сигарету. – Почему это вы курите у меня в кабинете?!
– Я больше не буду, честное слово, – она с удовольствием выдохнула дым. – Мое заявление об уходе.
– Ну, знаете!.. Нет, у меня просто нет слов. Заявление об уходе в начале учебного года?! Но почему?!
На крик директора в кабинет заглянула секретарша. Марго движением руки с сигаретой показала ей исчезнуть.
– Потому что через пару дней вы меня не сможете больше видеть. Во-об-ще.
– Почему?!
– Ну, вдруг этому мальчику станет хуже и он умрет, – неопределенно проговорила Марго, стряхивая пепел на пол.
– Почему?!
– Потому что у него менингит.
– Почему?!
– Сядьте, – приказала Марго, и директор послушно прошел за свой стол. – Вам же только что все объяснили. Вам сказали, что я – ясновидящая? Сказали. Что вы все – «почему» да «почему»? Вы не сможете меня больше видеть, понимаете?
– А если… А если он не умрет?
– Умрет. Подписывайте.
– Это какой-то бред, – директор отшвырнул от себя лист бумаги с заявлением.
– Хотите сигаретку? – спросила Марго и затянулась, прищурившись.
Ева Николаевна в этот день провела урок любви к Родине. Насколько вообще понятие любви к Родине соотносится с безопасностью жизнедеятельности, она точно объяснить не смогла. Она не смогла объяснить, что такое Родина вообще и за что надо любить свой город, улицу и подъезд в частности. Перед ее глазами все еще маячила тень «Скорой», увозившей веселого мальчика Осю, слова не ложились, это был как раз тот момент, когда лучше о любви помолчать.
– По-вашему, получается, что это вовсе и не любовь, а просто какая-то ответственность, – не выдержала молчания Евы девочка с тугими косичками.
– Кто тебя заплетает? – вдруг спросила Ева.
– Бабушка, – удивленно ответила девочка.
– Сидела? В смысле, бабушка сидела или ее не коснулись репрессии?
– Не коснулись. Но она сидела за кражу картошки с поля, – притихшая девочка опустила глаза.
– А у меня дед сидел за то, что его контузило на войне и он потерял винтовку.
– А у меня тетку посадили в тринадцать лет за опоздание на завод!
– А у меня дед сейчас под следствием, – заявил Костя Вольский.
Наступила тишина.
– Костя, ты уверен, что хочешь говорить об этом? – нарушила тишину Ева.
– А что? Мы же про Родину говорим, правильно? Давайте определимся с понятиями. Если кому интересно, то я определился. Родина – это родня. И все. Не место, не смородина, не клины журавлей. И тогда что получается? – Костя встал и оглядел одноклассников. – Родня у всех есть старая и молодая. Старики наши собирают бутылки на помойках, малышня видит конфеты только на Новый год, а среднее поколение не может найти достойную работу. Наша Родина в жопе. Нет-нет! – поднял он руку, призывая зашумевший класс к тишине. – Мы пока еще не там. Мы пока еще надеемся на лучшее, на перемены. А вот мой дед на свою профессорскую зарплату и пенсию может сейчас прокормить только одну породистую собаку.
– А этому американцу, говорят, грозит двадцать лет в колонии строгого режима, – вздохнул с последней парты Миша Скворец. – Неужели и твоего деда посадят?
– Да, Костя, расскажи подробно, как это он предал Родину, то есть свою родню? – повернулась с первой парты к Вольскому Лейла.
– Он не мог предать Родину, – развел руками Костя. – Потому что Родина – это он сам!
Ева вдруг резко встала, опрокинув стул. Заевшей пленкой перед ней прокручивался урок, на котором Мятушкин назвал Костю… «Заткнись, умник», – сказал он. Именно так! Умник!
– И ты решил помочь деду материально? – спросила Ева, сглотнув напряжение в горле.
– Вы мне смешны. – Костя брезгливо дернул рукой. – Думаете, мой дед один такой? Поинтересуйтесь на досуге личностью некоего Сутегина, сотрудника Института США и Канады. Он сидит уже полтора года. Бедный лектор из Обнинского центра высоких технологий! Что он там продал врагам? Неужели секреты атомных подводных лодок? – кривлялся Костя. – Ну да, мы же великая держава, у нас лучшие в мире подводные лодки, есть что продавать! Или нет, Ева Николаевна?
– Костя, не кричи. – Ева подняла стул.
– Так есть что продавать или нет? – не может успокоиться Вольский. – А перед ним, помните, судили военного за доклад в Экологическую комиссию ЮНЕСКО. Кругом одни враги! Подайте Родине на пропитание! Ну-ка расскажите нам, как выжить на пятьсот шестьдесят рублей зарплаты младшего научного сотрудника! А ведь это они, младшие научные, наш умственный потенциал – самое дорогое. Мы все, – Костя устало обвел класс рукой, – обречены на голод и войны, если не объединим мир. Даже против воли этого самого мира. А объединить его можно, только объединив военные стратегии. Шпионы всех стран, объединяйтесь!
– Аминь! – стукнул по парте Коля Фетисов. – Сменим тему митинга. У твоего деда есть собака? Какой породы?
– Нет у него собаки, – сник Костя. – Я у него вместо собаки.
– Смотрите, – показала Ева в окно. – Снег пошел.
Ребята подошли к окнам. Снег валил крупный, падал на школьный двор дырявой простыней еще далекой зимы, заглушая звуки и усыпляя боль.
– А мы все умрем, – сказал, как приговорил, Игнат. – На кой черт тогда учиться выживать?
– Видишь, снег идет? – тихо спросила Ева. – На кой черт ему идти, если он все равно растает? Нас всех кто-то помнит и любит. Почему бы не научиться причинять им поменьше беспокойства и слез?
– А меня никто не любит! – притворно всхлипнул Скворец. – Ну ни капельки!
– Тогда ты люби, придурок, – шлепнул его по затылку Дима Кунц. – Стань кому-нибудь Родиной. Правильно я понял тему, Ева Николаевна?
