Глава 19
Бориса Симакова разбудил телефонный звонок. Услышав голос в трубке, он вскочил с постели и вытянулся в струнку. Именно этого звонка он ждал, несколько дней не отходя от телефона,
– Привет, Бориска! Как дела? Впрочем, это меня надо спросить, как твои дела. Потом спросишь, отвечу. Слушай, у меня к тебе просьба, Выясни, пожалуйста, когда были у вас в отделении искусственные роды и кто принимал.
– Как скоро я должен выяснить?
– Прямо сейчас. Позвони какой-нибудь сестричке, нянечке, с кем там у тебя остались теплые отношения… Узнай все подробности. Сейчас десять. Я жду твоего звонка. Запиши мой мобильный телефон.
Жена, глядя на Бориса, не выдержала и рассмеялась: он стоял по стойке «смирно» в широких ситцевых трусах, из которых торчали волосатые ноги.
Примерно через час, выслушав подробный рассказ Симакова, Андрей Иванович весело произнес:
– Ну вот, дружок, все и решилось. Хочешь заведовать отделением в своей больнице?
– А как же?.. – растерянно пролепетал Симаков.
– Зотова? Ей пора на покой.
И Андрей Иванович повесил трубку.
Между тем сама Амалия Петровна в это время находилась там, где было весьма странно видеть столь почтенную даму в столь поздний час, – на заднем дворе пивного бара «Амулет», самого грязного и малопочтенного заведения в городе Лесногорске.
Впрочем, Амалию Петровну там никто и не видел. Было темно, а она стояла в самой глубине двора.
Зотова нервничала. Ей было неприятно стоять здесь одной, в полной темноте. Однако ждать пришлось не слишком долго. Задняя дверь бара открылась, и оттуда вышло, вернее, выпало существо, похожее на огромного таракана.
У существа было длинное туловище, короткие тонкие ноги и руки, маленькая рыжая головка, росшая прямо из плеч, без всякой шеи, и огромные, торчавшие в разные стороны рыжие усы. Нельзя было определить, сколько ему лет. Красное, отечное лицо казалось почти старческим, но Амалия Петровна знала – ему всего лишь двадцать три. Покачиваясь и что-то бормоча себе под нос, существо двинулось в глубину двора.
– Олежка! – тихо позвала Зотова, выступая из темноты.
Олежка остановился и завертел маленькой головкой. Наконец, заметив Зотову, он двинулся к ней. Как ни странно, он не был пьян. Глаза его светились в темноте жестким желтоватым светом.
– Хочешь заработать тысячу долларов? Желтый свет в Олежкиных глазах вспыхнул еще ярче.
– А че надо? – деловито спросил он.
* * *
Ему уже приходилось мочить. Год назад в колонии он поставил на перо одного фраера, который зарвался и сильно его доставал, все дразнил дебилом. Он и показал ему «дебила». Сделал все тики-так, даже братва ни о чем не догадалась. А чтоб совсем уж вовсе комар носа не подточил, сам пустил заранее парашу, будто фраер тот куму стучал. Даже пачки хороших сигарет не пожалел, подложил фраерку под матрац. Фраерок-то детдомовский был, один как перст. Передач ни от кого не получал. Вот-де и ссучился, продавал братву за мелкие подачки.
Теперь представился случай повторить, да не просто, а за тысячу зеленых. А потом еще и старуху можно будет попугать, заставить побольше раскошелиться: мол, пойду, расколюсь. К тому же замочить мягкую девку куда интересней, чем вонючего фраера. Девку эту он знал, беленькая такая, пухленькая. Надо будет сначала трахнуть ее со смаком, а потом уж… Нет, ему определенно подфартило!
С бабами у Олега всегда было сложно. Его тянуло к молоденьким, сочненьким, свеженьким. Потасканные шлюхи из «Амулета» ему не годились. Брезговал он ими, к тому же подцепить боялся дрянь какую-нибудь. А молоденькие, свеженькие от него шарахались. Только и слышал он от них: «Пошел ты. Прусак! Воняет от тебя».
Кличка Прусак прилипла к нему с детства. Он к ней так привык, что имя свое – Олег – почти , забыл, сам себя называл только Прусаком. Может, из-за клички и шарахались от него девки? Одна как-то объяснила: «С тобой, с Прусаком, пойдешь один раз, так потом ни один приличный пацан не взглянет, скажут, мол, тараканами воняет!»
А кровь молодая играет, аж в ушах звенит. Но ничего, он еще свое возьмет, расквитается с ними. Будут у него настоящие бабки, любая пойдет, чем бы ни вонял…
На следующий день рано утром Прусак увидел, как девка вышла из подъезда и направилась к станции. Купив билет до Москвы и обратно, она села в электричку. Оставалось только ждать ее возвращения на станции, но так, чтобы никто не заметил и не спросил: «А что это ты, Прусак, целый день здесь сшиваешься?»
По дороге от станции до ее дома было несколько удобных мест. Хорошо бы она вернулась попозже, последней электричкой.
Валя Щербакова провела целый день в институте, потом побродила по магазинам, потом заехала к подруге-сокурснице и сама не заметила, как засиделась до двенадцати.
Подруга предложила остаться ночевать, но Вале было неловко: в крошечной двухкомнатной «распашонке» жили родители подруги, младший братишка раскладушку поставить негде. К тому же не было с собой ни зубной щетки, ни халатика, да и на дежурство в больницу надо было выходить завтра рано утром. В общем, Валя уговоров не послушала и ночевать отказалась.
– Возьми хоть газовый баллончик, – сказала подруга, – городок у вас бандитский. И позвони мне, как приедешь. Я все равно часов до двух не сплю.
Валя едва успела на последнюю электричку. В вагоне было тепло, спокойно. Дремал немногочисленный припозднившийся подмосковный народец, милиционеры проходили каждые двадцать минут. В общем, бояться было нечего. Валя , тоже задремала.
В Лесногорске она вышла одна, на платформе – ни души. От зыбкого света мигающих в ночном ветре фонарей Вале стало не по себе. Она переложила газовый баллончик из сумки в карман куртки. Не то чтобы боялась – ей ведь часто приходилось возвращаться поздно, но лучше бы сейчас на станции оказался хоть кто-нибудь.
Самый короткий путь до дома лежал через сквер. Можно было, конечно, пройти по освещенным улицам, но тогда придется делать большой крюк, а она очень устала, просто засыпала на ходу.
На секунду какая-то длинная тень метнулась из фонарного луча во мрак. Валя быстро зашагала, почти побежала к скверу. Несколько раз она отчетливо различала позади звук шагов, оборачивалась, но улица была пуста.
В сквере не горело ни единого фонаря. Под ногами похрустывала замерзшая к ночи слякоть. Шаги от этого делались слышней – не только собственные Валины шаги, но и чьи-то еще.
Теперь уже сомневаться не приходилось – кто-то шел за ней от самой станции. Она побежала изо всех сил. Раздался топот бегущего следом человека. Он быстро приближался. Валя почувствовала совсем близко его тяжелое, прерывистое дыхание…
* * *
Приняв две таблетки мягкого английского снотворного, Амалия Петровна включила на небольшую громкость радиостанцию «Орфей», передававшую спокойную классическую музыку. Потом легла в постель, погасила свет.
Она спала крепко и не услышала, как скрипнула отмычка в сложном замке ее стальной двери, как в спальню вошли двое мужчин в тонких резиновых перчатках. Даже когда они включили маленький ночничок у изголовья ее кровати, она не проснулась.
Амалия Петровна открыла глаза лишь тогда, когда ей аккуратно залепили рот куском лейкопластыря.
Она задергалась, стала бессмысленно шарить руками по воздуху, но тут же чьи-то железные пальцы сжали ее запястья. На лицо ей опустили маленькую подушку, не прижимая. Она могла дышать, правда, с трудом, но видеть не могла ничего.
На локтевом сгибе левой руки она почувствовала холодок ватки со спиртом. Через секунду в вену вошла игла – легко и не больно. Укол делал профессионал. Что-то стало медленно вливаться ей в кровь.
Иглу осторожно вынули из вены, уколотое место протерли спиртом, подушку убрали с лица. Едва освещенная комната расплывалась в каком-то мягком, вязком тумане и таяла. К горлу подступила тошнота, но не сильная, терпимая.
Над собой Амалия Петровна увидела двух мужчин с приятными молодыми лицами. Мужчины внимательно смотрели на нее.
– Думаешь, достаточно? – с сомнением спросил один.
– Вполне. Пять граммов. И слону бы хватило, – ответил другой и осторожно приложил пальцы правой руки Амалии Петровны сначала к пятиграммовому шприцу, потом к нескольким надколотым ампулам.
Сознание угасало. Она уже не чувствовала ни ужаса, ни удивления. Дыхание стало редким, поверхностным, лицо побелело.
Один из молодых людей приподнял ей веко. Зрачок в бледно-голубой радужке был сужен до точки. Пульс едва прощупывался. Мужчина очень бережно отклеил кусок лейкопластыря от ее рта, а его напарник, оглядев туалетный столик, нашел ромашковый крем, снимающий раздражение, и смазал покрасневшую под пластырем кожу.
– Кома, – тихо сказал тот, что делал угол. – Можно уходить.
Придирчиво оглядев спальню в последний раз, оставив гореть ночничок и работать радио, из которого нежно звучала старинная лютневая музыка, молодые люди бесшумно удалились, не оставив в замке стальной двери ни единой царапины от отмычки.
Валя резко вскинула руку и выпустила в лицо сопящему человеку струю газа. Человек заорал, упал на четвереньки. Рядом с ним шлепнулся и пробил корочку льда какой-то небольшой металлический предмет.
«Нож!» – мелькнуло у нее в голове. Но уточнять она не стала, опрометью кинулась через сквер, пробежала два квартала и с дико колотящимся сердцем влетела в милицию.
– Меня только что хотели зарезать, там, в сквере… Он лежит там сейчас, я в него газом из баллончика пальнула, прямо в лицо. Он упал…
От волнения Валя не сразу заметила Митю Круглова, который сидел рядом с дежурным, курил и прихлебывал горячий чай.
– Девушка, успокойтесь, – строго сказал дежурный, – не тараторьте так, толком все расскажите. Фамилия ваша как?
– Потом, все потом! Надо скорее идти, брать его, пока он не очухался. Я знаю, его наняли, и знаю кто.
Тут Митя вскочил, опрокинул стакан с горячим чаем, выбежал из-за перегородки и схватил Валю за руку:
– Валюша, ты правда успокойся. Пойдем вместе, покажешь.
– Эй, Круглов! – возмутился дежурный. – Ты хоть подотри за собой – все ведь мне на брюки пролилось!
Но Круглова и Вали уже след простыл.
– Он один был? – спросил Митя на бегу.
– Один.
Через три минуты они были в сквере.
– Вот он! – указала Валя в темноту. Прусак пытался встать, хотя бы на четвереньки, но не мог. Так и лежал, скрючившись. Он дал обыскать себя, слабо щурясь на луч фонарика. Его тошнило, голова кружилась.
– Я не подниму его, – развел руками Митя, – тяжелый он, хоть и тощий. Эй, Прусак, вставай, я ведь тебя сразу узнал. Вставай, говорю!
Митя еще раз попытался его поднять. Валя помогала ему, поеживаясь от страха и брезгливости.
Раздался скрип тормозов. В темноте вспыхнули фары. Из подъехавшего милицейского «газика» вышли двое, присланные на подмогу.
Прусака погрузили в машину.
– Нож! – закричала Валя. – Я забыла сказать, он обронил что-то, похожее на нож.
Один из милиционеров посветил фонариком. В грязи действительно валялась длинная, заточенная как бритва финка.
* * *
Прусак еле ворочал языком. Рвало его так, что пару раз пришлось сводить его в сортир.
Однако сначала он даже попытался возмущаться:
– Это, начальник, мое личное дело. Мне девка эта давно нравилась. Я, в натуре, поговорить с ней хотел, по-человечески. А она мне прямо в морду этой дрянью пальнула. Ее задержать надо, в натуре, а не меня, слышь, начальник!
Раскололся Прусак довольно быстро. Выложил все – и как наняла его Зотова, и сколько заплатить обещала.
Валя подтвердила: в ее смерти мог быть заинтересован только один человек Амалия Петровна Зотова, и подробно объяснила почему. На том же «газике» Валю отвезли домой. В ее окнах горел свет.
– Я видела, ты подъехала на милицейской машине. – Мама распахнула дверь, как только Валя вставила ключ в замочную скважину. – Что произошло, Валентина?
– Ничего, мамуль. Все в порядке. Жива, как видишь. Завтра расскажу, очень спать хочется.
* * *
Стальную дверь квартиры Амалии Петровны долго не могли взломать. Когда наконец вошли, капитан Савченко тут же вызвал «скорую» и опергруппу.
– И смотреть нечего, – вздохнул врач «скорой», – вколола себе сама в вену, и привет. Она же медик.
То же самое сообщил и судмедэксперт, прибывший с оперативниками. Тело увезли в морг. Квартиру опечатали. Вскрытие показало, что смерть наступила от отравления большой дозой морфина гидрохлорида, введенной внутривенно. Дактилоскопической экспертизой было установлено, что и на шприце, и на вскрытых ампулах были отпечатки пальцев только одного человека – покойной Амалии Петровны Зотовой.
– Не верю, что она сама, – сказал капитан Савченко, сидя поздним вечером с женой на кухне, – не могла она. Не таким была человеком. Да и не знала она еще, что Прусак раскололся.
– Давай помянем ее по-хорошему, – вздохнула жена, – несчастная она была женщина, совсем одинокая.
И они выпили коньячку, не чокаясь.
