«Наши» милиционеры сразу развернулись и загрохотали ботинками вниз по лестнице. Мы с Вадиком, само собой, понеслись вслед за ними, перепрыгивая через три ступеньки. Долетели до широко распахнутой двери на втором этаже, даже в прихожую успели протиснуться, где и получили от ворот поворот.

— Дальше нельзя, — строго посмотрели на нас милиционеры и захлопнули дверь перед нашим носом.

Таким образом мы с Вадиком были вынуждены «загорать» на лестничной площадке, продуваемой буквально из всех щелей и провонявшей кошками. Да еще и под какофонию на пятом этаже, поскольку нарушитель спокойствия пребывал в благополучном неведении относительно грозящих ему кар, которые, впрочем, на неопределенное время откладывались. По причине в высшей степени уважительной.

— Я замерз, — привычно информировал меня Вадик. Хоть бы что-нибудь новенькое сказал! — Сколько мы тут еще торчать будем?

— А я откуда знаю!

— Но ты же тут главная!

Ну, слово за слово, и между нами уже тихо назревал очередной «индо-пакистанский инцидент», когда на лестничную площадку аккурат из квартиры убитого Кольки вывалился маленький дедок в армейских кальсонах, душегрейке и стоптанных тапках на босу ногу.

— Ой, телепузики! — обрадовался он нам с Вадиком, как родным.

— А вы кто? — поинтересовалась я.

— А я Колькин сосед, — отрекомендовался дедок.

— Ах, так это вы кричали? — догадалась я. — Вы, значит, нашли убитого?

— Ага, это я его нашел, — подтвердил дедок. — А у вас часом закурить не найдется?

— Не курим, — соврала я, не хватало еще, чтобы, рассказывая про смертоубийство, он меланхолично покуривал прямо в кадре. И сделала знак Вадику, чтобы он включил камеру.

— Жаль, очень жаль, — расстроился дедок. — Я ж ведь и к Кольке папироску стрельнуть заглянул, а он на полу, а кругом кровищи, кровищи… Мать честная!..

Однако же простые у них, на Партизанской, должно быть, «ндравы», чтобы вот так вот посреди ночи ломиться к соседу за куревом, при том что совсем рядом уживаются чудаки, которым, видите ли, музыка мешает. А с другой стороны, еще неизвестно, сколько бы этот Колька пролежал весь в «кровище», не одолей дедка в армейских подштанниках желание закурить.

— Так… — Я размотала шнур микрофона. — А не могли бы вы поподробнее рассказать, как это было?

— Туда? В телевизор? — Дедок ткнул желтым заскорузлым пальцем прямо в камеру. Вадик даже слегка отшатнулся.

— Ну да.

— И покажете?

— Запросто, — хмыкнул Вадик.

— А расскажу! Чего ж не рассказать хорошим-то людям! — осклабился дедок и тут же деловито осведомился: — А гонорар будет?

— Это еще за что?

— Так за выступление, — без тени смущения пояснил зачуханный абориген с Партизанской.

Я посмотрела на сонного Вадика, которому было абсолютно все равно, что снимать, и предложила алчному дедку альтернативу:

— Какой гонорар, уважаемый, если завтра благодаря нам вы проснетесь знаменитым! Что такое деньги в сравнении со славой?

— М-да? — Дедок почесал за ухом. — Слава, конечно, вещь хорошая, но недолговечная. Проснуться знаменитым — это заманчиво, — чмокнул он губами воздух, — хотя и просто проснуться уже неплохо. Колька вон больше не проснется. Как говорится, сик транзит глория мунди…

Ба, да мы, оказывается, на местного Диогена нарвались, который, сидючи в бочке, только нас и дожидался. Пошел за куревом, а напоролся на свежий труп и полдюжины свободных ушей.

— Короче так, дед, — сугубо конкретного Вадика утомили абстрактные философские экзерсисы, — давай-ка отвечай на вопросы, пока я не передумал тебя снимать.

— Так я разве против? Заводи свою шарманку. — Жажда славы Диогену с Партизанской все же была присуща. — Начну по порядку. Кольку я знаю, когда он еще вот таким был. — Он сделал отмашку на уровне собственной коленки. — Он тогда с бабкой в бараке жил. Потом бабка померла, барак снесли, а Колька комнату получил. Однокомнатную квартиру то есть. В этом доме все бывшие барачные живут.

— А вы знаете, чем занимался убитый? Какой образ жизни вел?

— А какой? Известное дело — какой. — Дедок протянул руку к микрофону, но я решительно пресекла попытку завладеть им. — Малевал он всяко-разно… Художник, одним словом.

Ну вот, пожалуйста, еще один художник, мелькнуло у меня. Надо же, городок у нас занюханнее некуда, а куда ни плюнешь, так прямиком в художника и угодишь.

Я даже не удержалась, уточнила с некоторой опаской:

— Художник? А в каком он жанре работал? Не маринист ли случаем?

А сама подумала, если маринист, то меня апоплексический удар хватит.

Подкованный в латыни дедуля в живописи, как выяснилось, был не силен:

— Как-как? Мари…ист? Если это насчет баб, тогда в точку. Очень он предпочитал их изображать, особенно с натуры.

— Значит, портретист, — со вздохом резюмировала я, убрала микрофон и дала «отбой» Вадику.

— Ага, он самый, — радостно закивал дедок. — Он мне даже кое-что дарил. Эти, как их, эскизы. Ну это когда, перед тем как большую картину малевать, сначала маленькую малюют. Вроде для пробы. Говорил, вот помру, так меня сразу великим признают, а ты, Акимыч, обогатишься. Кстати, не хотите ли взглянуть? Может, понравится что, а я недорого возьму…

Я ничего не успела ответить предприимчивому аборигену с Партизанской, потому что на лестнице послышался чуть ли не слоновий топот, после чего подозрительно знакомый голосок ехидно прогнусавил мне в спину:

— Та-ак, а эти что здесь делают?

Я обернулась и увидела следователя Кошмарова с галдящей компанией сопровождающих, среди которых особенно выделялся приземистый персонаж с лысиной во всю голову и небольшим чемоданчиком в руках. Хоть я и не дока во всяких там криминалистических делах, но сразу догадалась, что это судмедэксперт.

— Я вас спрашиваю, зачем здесь камера? — Кошмаров взъелся на одного из «наших» милиционеров. — У вас что здесь: презентация с фуршетом?

— Да это с телевидения, — стал оправдываться «наш». — Мы их с собой на дежурство взяли, репортаж о буднях милиции снимать, а тут…

— Репортаж… — прошипел Кошмаров. — Они вам сделают репортаж. Завтра последняя домохозяйка на базаре будет обмусоливать мельчайшие подробности следствия.

— А по-вашему, домохозяйке не положено знать, как работают наши доблестные органы правопорядка? — Я вся напружинилась. — И почему, собственно говоря, она последняя? Что за дискриминация? И кто в таком случае первый? Может, вы?

Кошмаров побелел от ярости и, ни слова не говоря, шагнул в услужливо открытую перед ним дверь квартиры убиенного портретиста. За ним гуськом потянулась вся его камарилья во главе с лысым судмедэкспертом. А через минуту на лестничную площадку вышел один из «наших» милиционеров и, стыдливо отводя глаза в сторону, настоятельно рекомендовал нам с Вадиком убраться подальше от места происшествия. А дедку-Диогену велел сидеть в своей квартире и не высовываться. Дожидаться, когда позовут.

— Ну вот, начинается, — пробурчал Вадик, когда мы вышли из подъезда. — Теперь будем на морозе дубака давать. Раз мы им так мешаем, взяли бы тогда и в отделение отвезли, что ли, а еще лучше — по домам.

Я пропустила мимо ушей Вадиковы стенания, сосредоточившись на освещенных окнах квартиры убитого, за которыми вершились следственные действия, это священное таинство, за которое Кошмаров нас с Вадиком чуть не задрал.

— Окна сними, — попросила я Вадика.

— Опять? — пробурчал он себе под нос. — Все окна да двери…

— А тебе, конечно, трупы подавай. И желательно окровавленные, — напомнила я ему мстительно о его плодотворном в кавычках сотрудничестве с Пахомихой. У нее небось не больно пререкался, только под козырек брал. А у меня, ишь, распустился. А, сама виновата.

— Это не мне трупы нужны, а зрителю, — не остался в долгу Вадик.

Последнее замечание было настолько не бровь, а в глаз, что мне оставалось только разозлиться и прочитать Вадику мораль. Что я и сделала, причем с большим удовольствием. Совершенно охамевший на морозе Вадик отплатил мне той же монетой. И мы были уже в полшаге от того, чтобы разругаться вдрызг в лучших своих традициях, когда из подъезда вывалился запыхавшийся Диоген в ватнике и с какими-то досками под мышкой. По крайней мере так мне сначала показалось при плохом уличном освещении.

— Вот, глядите, недорого возьму, — протянул он мне одну из этих досок, при ближайшем рассмотрении оказавшуюся небольшой картиной. Из чего я сделала вывод, что дедуля не намерен дожидаться, когда убиенного портретиста найдет посмертная слава. Решил, видно, достаточно будет уже и того, что тот преставился. Хотя и не без посторонней помощи.

— Такую красотку продаю всего-то за стольник! — стал он убеждать меня с пеной у рта. — Да на Краюхе за такую пятьсот отвалят!

— Ну да… — сомневалась я и честно щурилась, пытаясь рассмотреть в полумраке широко разрекламированное произведение.

— А то, — расхваливал свой товар дед. — Это ж искусство! И подпись автора имеется. Вот внизу. Эн Хлоп. Николай Хлопонин сокращенно. Все чин чинарем, без обману. Ну что, берете за стольник?

А я все смотрела и смотрела на этот шедевр, не отрывая глаз. И чем дольше я на него пялилась, тем сильнее колотилось мое сердце. Нет, волшебная сила искусства была тут ни при чем, меня завораживало другое. Впрочем, сейчас я вкратце опишу вам «сюжетец» этой самой картины, и вы все поймете.

«Сюжетец», надо сказать, был незамысловатый. Девица в неглиже возлежит на какой-то старорежимной кушетке с гнутыми ножками. Теперь поподробнее о неглиже. А оно представляло из себя трусы, лифчик и чулки на подвязках. Да и физиономия девицы была вроде мне знакома.

— Ну-ка, поближе к свету. — Я поволокла картину вместе с дедком к мачте уличного освещения.

— Пожалуйста, пожалуйста, — запыхтел он, с трудом поспевая за мной.

А уж когда мы остановились аккурат под фонарем, я все окончательно разглядела. И знаменитое «Эн Хлоп», и цвет девицыного исподнего, и ее слишком памятную мне язвительно-надменную улыбку.