«Леонид Сергеевич! Вы, наверное, хорошо знаете сюжет «Трубадура» и музыку, но никогда не слушали эту оперу на русском языке. Потому что если бы слушали, то обратили бы внимание на слова Азучены в финале. Собственно, этими словами заканчивается вся опера. Глядя из окна, как казнят ее приемного сына Манрико, она восклицает: «Отомщена родная мать!» И эти слова переворачивают все представление об образе старой цыганки.

Что есть Азучена? Цыганка из табора. Когда-то, много лет назад, ее мать схватили в замке графа ди Луна и сожгли на костре по обвинению в колдовстве. За что? За то, что ее застали возле постели одного из сыновей графа, и ребенок после этого стал чахнуть и болеть. Можем ли мы считать, что мать Азучены ни в чем не виновна? Точно ли мы можем быть уверены, что болезнь ребенка носила случайный характер и не была спровоцирована злонамеренными действиями цыганки? Ведь если она не хотела ничего плохого, зачем пробралась в замок, зачем стояла возле кроватки младенца? Я склонна все-таки считать, что мать Азучены была виновна, может быть, в отравлении, может быть, в каком-то экстрасенсорном воздействии, но безусловно виновна. И наказана вполне заслуженно, хотя и неоправданно жестоко.

Что происходит дальше? Азучена, желая отомстить за смерть матери, пробирается в замок графа и похищает одного из его сыновей, совсем маленького. Похищает для того, чтобы сжечь на костре в отместку за смерть матери. Убить младенца? Невинное дитя? Даже и в отместку, но, Леонид Сергеевич, согласитесь, это все-таки не по-христиански. Это против бога. И горящую праведным гневом Азучену это никак не украшает и не оправдывает.

Далее. Азучена, сама недавно ставшая матерью (что, кстати, подчеркивает ее абсолютную жестокость – иметь на руках ребенка и не пожалеть чужого малыша), приносит похищенное дитя к костру, на котором только что казнили ее мать, чтобы его сжечь. Но, будучи в сильном волнении, бросает в огонь собственного сына вместо сына ненавистного графа ди Луна. И после этого, отплакав и отрыдав свое, берет похищенного младенца и начинает растить его как собственного ребенка. Почему, спрашивается? Если уж ты так сильно ненавидишь графа, так брось его сына в лесу, пусть его волки съедят. Или сожги в том же костре, благо он еще, наверное, не догорел. Но нет, Азучена испытывает жалость к ребенку и, по-видимому, раскаяние. Только что лишившись собственного сына, она понимает весь ужас того, что собиралась натворить с графом, а сделала в результате с самой собой. Логично было бы после этого вернуть ребенка в замок, чтобы не причинять графу страдания, которые только что испытала она сама. Но она и этого не делает! Стало быть, не жалость и не сострадание руководили ею в тот момент. Тогда что же?

Мне представляется, что Азучена оставила маленького графа у себя с одной-единственной целью – заполнить внезапно образовавшуюся пустоту. С момента рождения собственного ребенка все ее существо приготовилось жить в режиме заботы, опеки, нежности, безграничной любви к крошечному существу. Механизм запущен, и вдруг оказывается, что он должен работать вхолостую. Душа, подобно железам, вырабатывает вещество, состоящее из нежности, любви, стремления защитить, и вещество это предназначено для того, чтобы окутывать ребенка. А ребенка нет. И оно разъедает душу и уничтожает ее, оставляя страшные язвы. Азучена производит механическую подмену объекта. Раз нет больше своего ребенка – возьмем чужого. Какая разница? Лишь бы с ума не сойти.

Она забирает малыша в табор, дает ему имя Манрико, и он растет среди цыган, ни о чем не подозревая. Что же происходило с Азученой все эти годы? Привязалась ли она к Манрико, привыкла ли считать его своим сыном? И да, и нет. Да, потому что переживает за его судьбу и помогает в его борьбе, насколько это вообще в ее силах. И нет, потому что, даже теряя его, даже видя, как его лишают жизни, она помнит о мести за свою сожженную на костре мать. И не рвет на себе волосы, а торжествует и потрясает морщинистыми старческими руками. И мне кажется, Леонид Сергеевич, что на протяжении всей оперы в Азучене происходит постоянная внутренняя борьба между привязанностью к юноше, которого она вырастила, и неотмщенной обидой за мать.

Можем ли мы считать, что с годами Азучена сделалась мудрее и все реже вспоминала о мести? Вряд ли. Если бы она сделалась мудрее, она бы подумала в первую очередь о том, что мать ее была наказана справедливо, и, стало быть, вопрос о мести вообще неправомерен. Поскольку она этого так и не поняла до самой старости, можно считать, что жажда мести с годами не стала менее острой. Отношение же к Манрико, напротив, с годами должно было становиться все более мягким, ведь даже между врагами происходит притирание и привыкание, если они много лет живут вместе. А они отнюдь не были врагами. И чем дальше, тем больше раздирало ее душу это страшное противоречие между стремлением отомстить за мать и любовью к приемному сыну. Наверное, самый пик этой душевной борьбы как раз и пришелся на те события, о которых повествует опера. Манрико ведет свою борьбу со старшим сыном графа ди Луна, то есть со своим родным братом, о чем, естественно, и не подозревает. Но Азучена-то знает, прекрасно знает, что Манрико поднял руку на родного брата, что, между прочим, тоже противоречит божескому канону. И взирает старая цыганка на это безобразие вполне равнодушно, ее совершенно не пугает тот факт, что Манрико по неведению поступает, мягко говоря, не совсем правильно. Она, поощряя войну, которую ведет Манрико со своим родным братом, косвенно мстит семье ди Луна, радуясь их поражениям и потерям. Более того, она поощряет Манрико и в его любви к Леоноре, на которой хочет жениться сам его старший брат. Чего же Азучена желает для Леоноры, между прочим, герцогини, согласно либретто, девушки из семьи хоть и обедневшей, но дворянской? Жизни в кочевом таборе? Леонора не пара ее приемному сыну, это очевидно, более того, она будет чужой в таборе, и это вызовет недовольство остальных цыган. Но это – пусть. Лишь бы еще одна потеря в стане ди Луна, лишь бы и в этом ему досадить. Нет, мысль о возмездии старую цыганку Азучену отнюдь не покинула, теперь в этом можно уже не сомневаться.

Еще один момент. По ходу действия Азучена имеет возможность общаться с графом, братом Манрико. Разве воспользовалась она возможностью остановить братоубийство, открыв ему глаза на происхождение его заклятого врага? Нет. Она дождалась, пока Манрико казнят, и только после этого злорадно сообщает графу: «Видишь, что ты наделал? То брат твой родной!» Вот он, момент ее наивысшего торжества.

И последнее. Когда Азучена попадает в плен к графу ди Луна, один из его военных командиров, Феррандо, опознает в ней дочь старой цыганки, двадцать лет назад сожженной на костре. Опознает спустя двадцать лет! Вам это ни о чем не говорит, Леонид Сергеевич? Я специально посмотрела несколько постановок «Трубадура» и в оперных театрах, и в записях, и всюду Азучена – морщинистая патлатая старуха. А сколько же ей лет на самом деле? Самое большее – пятьдесят, но на самом деле наверняка меньше, едва-едва сорок. Это во-первых. Во-вторых, если Феррандо узнал ее спустя двадцать лет, стало быть, она не так уж сильно изменилась, во всяком случае, совершенно точно, она не превратилась из молодой цветущей женщины, только что родившей своего первого ребенка, в ужасную костлявую, горбатую старуху. Иначе никакой Феррандо не смог бы ее узнать, вспомнить ее лицо через двадцать лет.

Подводя итог всему, что я здесь написала, хочу сказать: Азучена – персонаж безусловно отрицательный, исходя из логики ее поступков, но автор оперы ей явно симпатизирует, это недвусмысленно следует из музыки. И я, если вы мне позволите, буду играть именно эту двойственность, неоднозначность ее образа. Внешность же Азучены должна соответствовать ее реальному возрасту, это яркая сильная женщина, еще не утратившая своей красоты…»