IX

Веерообразная, белокурая, на тюлевой подкладке и, по уверению фирмы, неотличимая от настоящей, она прибыла от парикмахера, бережно упакованная в толстую картонку, которая была в шесть раз больше, чем нужно; к ней было приложено четверть пинты отборнейшего спиртового клея. В уединении своей спальни Гамбрил распаковал ее, полюбовался ею, погладил шелковистые волоски и, наконец, примерил перед зеркалом, придерживая ее у подбородка рукой. Эффект, сейчас же решил он, был изумительный, потрясающий. Из меланхоличного и слишком мягкого молодого человека он мгновенно превратился в нечто вроде веселого короля Генриха Восьмого, в массивного раб-лезианца — широкоплечего, могучего, буйно-жизнерадостного, с буйной растительностью.

Пропорции его лица удивительным образом изменились. База, расположенная подо ртом, была недостаточно массивна для внушительной колонны носа; а рассудочный антаблемент лба, сам по себе, правда, весьма благородный, был непропорционально высок. Борода восполнила недостатки ордера, и стержень колонны чувств, и воздушный антаблемент мыслей теперь, когда под них подвели крепкую базу воли, создавали впечатление более гармоничной пропорциональности. Оставалось только заказать у мистера Бодженоса подбитый в плечах американский костюм, широкоплечий и героический, как камзолы шестнадцатого века, и у него будет вид цельного человека в духе Рабле. Тонкий гурман, выносливый пьяница, неукротимый бретер, неутомимый любовник, блестящий мыслитель, творец красоты, искатель истины и пророк героического века. Во всеоружии костюма и бороды он может теперь подать заявление на ближайшую вакансию в аббатстве Телемы.

Он снял бороду — «поднял забрало», как выражались в добрые старые рыцарские времена; кстати, надо будет запомнить эту шутку для Колмэна. Итак, он поднял забрало и горестно воззрился на далеко не раблезианское лицо, смотревшее на него из зеркала. Усы — они были неподдельны, — казавшиеся в сочетании с произведением искусства, которое только что украшало его подбородок, такими воинственными и мужественными, теперь, взятые в отдельности, лишь подчеркивали своими свисающими концами его природную мягкость и меланхоличность.

Это было нечто жалкое, что могло бы принадлежать Морису Барресу в юности, нечто безжизненно свисающее, грустно поникшее; нечто такое, что могло вырасти только на лице ревностного поклонника своего «я» и что, когда он станет постарше, будет казаться смехотворно неуместным на физиономии ярого националиста. Если бы они не гармонировали так изумительно с бородой, если бы они не становились такими неожиданно новыми в этом новом сочетании, которое он только что открыл, он немедленно сбрил бы себе усы.

Плачевный привесок. Но теперь он преобразит усы, он придаст им их лучшую половину. Мадригал Задига к возлюбленной, после того как таблетку, на которой он был написан, переломили на две части, превратился в пасквиль на короля. Точно так же и эти усы, подумал Гамбрил, осторожно размазывая клей по щекам и подбородку, — эти усы, которые в отдельности только предают меня, после воссоединения с недостающей половиной сейчас же превратятся в оружие для завоевания прекрасного пола.

Сравнение чуточку сложное, решил он, чуточку тяжеловесное. И к тому же, так как «Задига» почти никто не читает, его вряд ли можно использовать в разговоре. Тщательно, бережно, аккуратными кончиками пальцев он приладил преображение к своему липкому лицу, крепко прижал его, придерживая, пока оно не приклеилось окончательно. Врата Телемы открылись перед ним; он стал хозяином всех роскошных садов, зал и внутренних дворов, широких лестниц, поднимающихся благородными спиралями во чреве каждой из прекрасных круглых башен. И не кто иной, как Колмэн, открыл ему этот путь; Гамбрил был благодарен ему за это. Взглянуть еще раз на цельного человека, признать окончательно и бесповоротно, что Некто Мягкий и Меланхоличный, по крайней мере на время, больше не существует; и вот он уже готов пуститься в плаванье. Он выбрал просторное легкое пальто — он, конечно, не нуждается в нем, так как день нынче ясный и теплый, но, пока мистер Бодженос не подложит вату, ему придется создавать иллюзию широкоплечести именно таким способом, даже если ради этого нужно будет париться. Глупо было бы жертвовать цельностью во имя мелких удобств. Поэтому он облачился в свое летнее пальто — в тогу, как называл его мистер Бодженос, в хорошо сшитую тогу из настоящего корну-эльского шевиота. Он надел самую широкую и самую черную из своих фетровых шляп: для цельности ему необходима была прежде всего ширина, ширина в плечах, ширина полей, широта взглядов, широта эмоций, широкая улыбка, широкие жесты — все широкое. Последним штрихом была старинная массивная пальмовая трость, принадлежавшая его отцу. Будь у него бульдог, он повел бы его с собой на цепочке. Но бульдога не было. Он вышел на солнце в единственном числе.

Но он вовсе не намерен был долго оставаться в единственном числе. Эти теплые ясные майские дни — самое подходящее время для любовных приключений. И быть одному в такие дни — нечто вроде болезни. Болезни, которой Некто Мягкий и Меланхоличный страдал слишком часто. А между тем в Англии женщин на несколько миллионов больше, чем мужчин; миллионы лишних женщин. Каждый день на улицах встречаешь их тысячами; и некоторые из них очаровательны, восхитительны — единственные, неповторимые подруги жизни. Тысячи единственных и неповторимых подруг жизни вдень. Некто Мягкий и Меланхоличный давал им пройти мимо — навсегда. Но сегодня — сегодня он цельный раблезианский человек; сегодня он вооружен до зубов бородой; бессмысленная игра в самом разгаре; будут возможности, и Цельный Человек сумеет их использовать. Нет, в единственном числе он не останется.

Четырнадцать платанов в сквере пылали юной незапятнанной зеленью. В конце каждой улицы золотистый муслин дымки висел, как занавес без складок, постепенно утончаясь и переходя в прозрачное ничто над мглистой линией горизонта. Смутный, точно из раковины, гул, заменяющий в городе тишину, казалось, сливался с золотистой летней дымкой, и на этом смутном широком фоне резко выделялись пронзительные крики иг-рающихдетей. «Бобер, — кричали они, — бобер!» — и еще: «Дядя, достань воробушка!» Цельный Человек с шутливой угрозой замахнулся на них своей позаимствованной пальмовой тростью. Он принял их быстрое приветствие как самое благоприятное предзнаменование.

В первой же табачной лавке Гамбрил купил самую длинную сигару, какая там только была, и медленно, раскачиваясь всем корпусом, пошел по направлению к Парку, волоча за собой тающую голубую спираль гаванского дыма. Именно там, под вязами, на берегах орнаментальных прудов, он рассчитывал найти возможности, намеревался с той великолепной самоуверенностью, которую придала ему гаргантюанская маска, использовать их.

Возможность представилась скорей, чем он ожидал.

Он только что свернул на Квинс-род и проходил мимо Уайт-ли с видом человека, знающего, что он имеет право на место под солнцем, пожалуй, даже на два или три места, когда заметил молодую женщину, внимательно разглядывающую последние модели сезона; в те дни, когда он был Мягким и Меланхоличным, он ограничился бы безнадежным обожанием, но Цельному Человеку она казалась добычей, созданной специально для него. Она была довольно высокого роста, но благодаря своей исключительной стройности казалась еще выше. Нет, тощей она не была, далеко нет. Это была округлая стройность. Цельный Человек решил применить к ней эпитет «трубчатая» — гибкая и трубчатая, как, скажем, укороченный боа-констриктор. Ее костюм подчеркивал эту змеиную стройность: обтягивающий серый жакет, застегнутый до самой шеи, и длинная узкая серая юбка, доходящая до щиколоток. На голове у нее была маленькая гладкая черная шляпка, казавшаяся металлической. Сбоку на шляпке красовался пучок тускло-золотых листьев.

Эти золотые листья были единственным украшением, нарушавшим строгую гладкость и трубчатость всей ее фигуры. Что же касается лица, то оно было, собственно говоря, ни красивым, ни уродливым, но сочетало элементы красоты и уродливости таким образом, что в целом получалось нечто неожиданное и, как это ни странно, неестественно привлекательное.

Делая вид, что он тоже заинтересован последними моделями сезона, Гамбрил скосил глаза поверх горящего кончика сигары и подробно исследовал черты ее лица. Лоб был почти целиком скрыт шляпкой; он мог быть вдумчивым и безмятежно высоким, он мог обладать той недостаточной высотой, которая у мужчин предосудительна, но женщинам придает своеобразную, пускай грубоватую или даже низкопробную, но, безусловно, своеобразную привлекательность. Тут ничего не скажешь. Что же до глаз, то они были зелеными и прозрачными: широко расставленные, они смотрели из-под тяжелых век сквозь разрезы, слегка приподнятые у наружных уголков. Нос у нее был с небольшой горбинкой. Рот был полный, но прямой и неожиданно широкий. Подбородок был маленький, круглый и твердый. Кожа была бледная и только на выступавших скулах окрашивалась румянцем.

На левой щеке, под самым уголком скошенного глаза, у нее была темная родинка. Волосы, выбивавшиеся из-под шляпы, были неопределенного светло-русого цвета. Кончив рассматривать последние модели сезона, она медленно пошла дальше, на мгновение задержалась перед чемоданами и наполненными провизией корзинами для пикников, целую минуту простояла перед корсетами, по каким-то причинам весьма презрительно прошла мимо шляп, но, как это ни странно, долго и внимательно рассматривала сигары и вино. Что же касается теннисных ракеток и крокетных молотков, учебных пособий и мужских носков, то на них она даже и не взглянула. Но с какой любовью она разглядывала ботинки и туфли! Ее ноги, с удовлетворением отметил Цельный Человек, отличались изяществом линий. И в то время, как все прочие ходили в шевро или хроме, она удовлетворялась лишь тончайшей кожей пятнистой змеи. Они медленно двигались по Квинс-род, останавливаясь перед витриной каждого ювелира, каждого антиквара, каждого портного, встречавшегося им на пути. Незнакомка не доставляла ему никаких возможностей; иначе и быть не могло, подумал Гамбрил. Ведь та бессмысленная игра, на которую он рассчитывал, это — летучий пикет для двоих игроков, а не пасьянс. Нормальный человек не может играть в нее без партнера. Гамбрилу придется самому создавать возможности.

Все, что было в нем мягкого, все, что было меланхоличного, с болезненной неохотой отказывалось от обязанности нарушить — с какими последствиями, восхитительными и опасными в будущем или, в случае заслуженного отпора, унизительными в настоящем? — молчание, которое возле десятой или двенадцатой витрины стало невыносимо многозначительным. Некто Мягкий и Меланхоличный тащился бы за ней до самого конца улицы; общность вкусов, лежащая в основе всякого счастливого союза, позволила бы ему разделять ее восторги перед медными подсвечниками и вилками для поджаривания хлеба, поддельной чиппендейлской мебелью, золотыми часами на браслетах и низко вырезанными летними платьями; дотащился бы до конца улицы и молча проводил бы ее взглядом, когда она исчезала бы навсегда в зеленом парке или на лишенной витрин Бэйсуотеррод; проводил бы ее, исчезающую навсегда, и отправился бы в ближайший бар — буде таковые оказались бы открытыми, — заказал бы стакан портвейна и, сидя у стойки, молча смаковал бы, окруженный алкоголиками, грязноватую лозу с берегов Дуро и свое собственное неповторимое одиночество.

Так поступил бы Некто Мягкий и Меланхоличный. Но вид его могучего бородатого лица, отраженного в поддельном хеппл-уайтском зеркале на выставке антикварной лавки, напомнил ему, что Некто Мягкий и Меланхоличный временно перестал существовать и что теперь не он, а Цельный Человек фланирует, покуривая свою длинную сигару, по Квинс-род, на пути к аббатству Телемы.

Он расправил плечи; в этой просторной тоге от мистера Бод-женоса он выглядел дородным, как Франциск Первый. Время, решил он, настало.

Как раз в эту минуту отражение лица незнакомки, которой надоело рассматривать старый уэльский шкаф, стоявший в углу витрины, присоединилось в маленьком зеркале к отражению его собственного лица. Незнакомка созерцала поддельный хепплуайт. Их глаза встретились в гостеприимном зеркале. Гамбрил улыбнулся. Уголки широкого рта незнакомки чуть дрогнули; как лепестки магнолии, веки медленно опустились на ее раскосые глаза. Гамбрил перевел взгляд с отражения на реальность.

— Если хотите сказать: «Бобер», — сказал он, — прошу вас. Цельный Человек произнес свою первую речь.

— Я не хочу сказать ничего, — сказала незнакомка. Она произнесла эти слова с прелестной точностью и четкостью, слегка растягивая, как бы из желания подчеркнуть, букву «н» в слове ничего: «н-ни-чего», — это отрезало все пути. Она отвернулась, она пошла дальше.

Но Цельный Человек был не из таковских, чтобы его можно было сразить подобным ультиматумом.

— Ну вот, — сказал он, шагая с ней в ногу, — теперь я получил заслуженный отпор. Честь спасена, престиж поддержан. Теперь мы можем и поговорить.

Некто Мягкий и Меланхоличный смотрел, раскрыв рот от изумленного восхищения.

— Вы уж-жасный нахал, — сказала незнакомка, улыбаясь и взглядывая на него из-под лепестков магнолии.

— Это у меня в характере, — сказал Цельный Человек. — Не осуждайте меня за это. Против наследственности ничего не поделаешь; приходится нести бремя первородного греха.

— Можно всегда заслужить прощение, — сказала незнакомка.

Гамбрил погладил бороду.

— Безусловно, — ответил он.

— Советую вам м-молиться о нем.  

Его молитвы, подумал Некто Мягкий и Меланхоличный, были давным-давно услышаны. Он сам был живым искуплением первородного греха.

— А вот и еще антикварная лавка, — сказал Гамбрил. — Как, остановимся и посмотрим?

Незнакомка взглянула на него с сомнением. Но он говорил, по-видимому, вполне серьезно. Они остановились.

— Как возмутительна эта поддельная деревенская мебель, — заметил Гамбрил. Он обратил внимание, что на вывеске было старинным шрифтом написано: «Старая Деревенская Усадьба».

Незнакомка, только что собиравшаяся сказать, в каком она восторге от этих милых кухонных шкафов в староуэльском стиле, от всего сердца согласилась с ним:

— Так в-вульгарно.

— Так ужасающе утонченно. Так утонченно и артистично.

Она ответила смехом, похожим на нисходящую хроматическую гамму. Это было увлекательно и ново. Бедная тетя Агги с ее кустарными изделиями и старой английской мебелью! Подумать только, что она принимала все это всерьез. В мгновение ока она увидела себя в облике изысканной и пресыщенной леди — мебель в стиле Людовика такого-то, и драгоценности, и юные поэты за чайным столом, и настоящие художники. В прежнее время, когда она воображала себя принимающей настоящих художников, ее апартаменты были всегда обставлены настоящей художественной мебелью. Мебелью тети Агги. Но теперь — ах нет, Боже упаси! Этот субъект, по-видимому, художник. Например, его борода; и эта большая черная шляпа. Но не бедный; одет очень прилично.

— Да, и подумать только, что находятся люди, которые считают весь этот хлам художественным. Они заслуживают всяческой жалости, — с присвистом добавила она.

— У вас доброе сердце, — сказал Гамбрил. — Очень приятно.

— Не оч-чень доброе, б-боюсь. — Она взглянула на него искоса и многозначительно, как взглянула бы на одного из своих поэтов изысканная леди.

— Ничего, с меня и этого хватит, — сказал Цельный Человек. Он был в восторге от своей новой знакомой.

Они вместе свернули на Бэйсуотер-род. Именно здесь, подумал Гамбрил, Некто Мягкий и Меланхоличный молча поплелся бы к своему стакану портвейна и к своему одиночеству среди незнакомых пьяниц в баре. Но Цельный Человек взял свою новую приятельницу под руку и повел ее на буксире через запруженную улицу. Они вместе пересекли мостовую, вместе вошли в парк.

— Все-таки вы уж-жасный нахал, — сказала леди. — Что заставило вас последовать за мной?

Широким движением руки Гамбрил показал на солнце, небо, воздушно поблескивающие зеленые деревья, изумрудный свет и фиолетовые тени деревенской дали.

— В такой день, — сказал он, — мог ли я поступить иначе?

— Первородный грех?

— О, — скромно покачал головой Цельный Человек, — я отказываюсь от всех прав на первородство.

Незнакомка рассмеялась. Он был почти так же хорош, как юные поэты за чайным столом. Она была рада, что в конце концов решилась надеть свой лучший костюм, хотя в такой теплый день в нем было жарковато. Она заметила, что он тоже в пальто, и это было несколько странно.

— При чем тут первородство, — продолжал он, — когда человек при первом взгляде летит вверх тормашками, как слон в западню?..

Она искоса взглянула на него, затем опустила лепестки магнолии и улыбнулась. Сейчас начнется самое замечательное — один из тех длинных, бесконечных или по крайней мере бесконечно возобновляемых разговоров о любви: остроумных, тонких, глубоких и дерзких, как разговоры в книгах, как разговоры за чайным столом между блестящими юными поэтами и знатными леди, пресыщенными слишком богатым жизненным опытом, пресыщенными и немного усталыми, но все же неутомимо ищущими чего-то нового.

— Может быть, сядем? — предложил Гамбрил, показывая на два зеленых чугунных стула, которые стояли рядом посреди лужайки, слегка наклонившись друг к другу, в позе, намекавшей на интимную беседу. Перспектива разговора, который теперь неизбежно завяжется, радовала Гамбрила гораздо меньше, чем его новую приятельницу. Больше всего он ненавидел разговоры о любви. Тонкий анализ страсти — то самое, чего молодые женщины обязательно требуют от мужчины, когда отношения переходят в определенную стадию, — вызывал в нем скуку, самую неподдельную скуку. Что любовь изменяет характер к лучшему или к худшему; что духовная страсть вовсе не обязательно несовместима с физической; что тиранические собственнические инстинкты могут сочетаться в любви с самой альтруистической заботливостью к любимому человеку — все это, и еще многое другое, он знал наизусть. И можно ли любить одновременно нескольких людей, и может ли любовь существовать без ревности, и могут ли хорошее отношение, желание, жалость заменить всепоглощающую страсть — сколько раз приходилось ему ворошить снова и снова эти унылые вопросы.

Не менее знакомы были и все философские обобщения, все примеры из области физиологии, антропологии, психологии. Теория этого предмета перестала интересовать его. К несчастью, теоретические рассуждения были всегда необходимым введением к практическим действиям. Он вздохнул немного устало, садясь на зеленый чугунный стул. Но затем, вспомнив, что он теперь Цельный Человек и что Цельный Человек должен делать все со смаком и с блеском, он нагнулся вперед и, с пленительной наглостью улыбаясь в бороду, начал:

— Тирезий, если вы помните, получил в дар удивительную способность быть одновременно мужчиной и женщиной.

Да, вот это — подлинный юный поэт! Облокотившись о спинку стула и подперев щеку рукой, она приготовилась слушать и, если потребуется, блистательно парировать: полузакрыв глаза, она смотрела на него и слегка улыбалась улыбкой загадочной — это она знала по опыту — и хотя чуточку надменной, хотя капельку иронической и насмешливой, но, в общем, необычайно привлекательной.

Через полтора часа они ехали на машине к дому номер такой-то в Блоксем-гарденс, Майдавэл. Адрес показался Гамбри-лу смутно знакомым. Блоксем-гарденс — может быть, там жила какая-нибудь из его теток?

— Это ж-жуткая квартирка, — объяснила она. — Полная всякого хлама. Нам пришлось взять ее со всей обстановкой. Теперь просто немыслимо что-нибудь подыскать.

Гамбрил сидел в углу, откинувшись на спинку, и спрашивал себя, изучая ее профиль, кто такая эта молодая особа. Она, видимо, не отставала от современности, она любила все то, что принято любить; она казалась столь же цивилизованной, в том несколько узком смысле, какой придавал этому слову мистер Меркаптан, столь же свободной от всяких предрассудков, как сам только что упомянутый представитель цивилизации.

Судя по нескольким небрежно оброненным намекам, она обладала всей опытностью, самоуверенностью и равнодушным бессердечием знатной дамы, вся жизнь которой проходит в интригах, волнующих нервы, эмоции и интеллект. Но — непонятное противоречие! — она, по-видимому, считала свою жизнь скудной и неинтересной. Она слишком много жаловалась на то, что муж ее не понимает и пренебрегает ею, жаловалась тем самым на то, что знает очень мало интересных людей. «Квартирку» в Блоксем-гарденс никак нельзя было назвать роскошной: шесть комнат на третьем и четвертом этажах дома с осыпающейся штукатуркой. А мебель, безусловно, приобретена в рассрочку. А портьеры и занавески — ярко «современные», положительно «футуристические».

— И с чем только приходится мириться, когда снимаешь меблированную квартиру! — Леди сделала гримасу, вводя его в гостиную. Произнося эти слова, она и в самом деле уверила себя, что обстановка у них чужая, что они нашли все это ужасающее старье в этих комнатах, а не выбирали его — и с какими муками! — сами, не оплачивали его по грошам месяц за месяцем. — Свои веши мы сдали на хранение, — туманно пробормотала она. — На Ривьере. — Именно там, под пальмами, среди крупье и роскошных цветов дыни, пресыщенная леди в последний раз собирала свой салон юных поэтов. На Ривьере — теперь она поняла, что это объяснит многое, если объяснения вообще потребуются.

Цельный Человек сочувственно кивнул.

— Вкусы других людей. — Он воздел руки, они оба рассмеялись. — Но что нам до других людей? — добавил он. И с победоносной импульсивностью подойдя к ней, он взял ее длинные тонкие руки и поднес их к своему бородатому рту.

Она быстро взглянула на него, потом опустила веки, отняла руки.

— Нужно пойти приготовить чай, — сказала она. — Слуги, — множественное число было трогательным преувеличением, — все ушли.

Галантно. Цельный Человек предложил пойти помочь. В подобных сценах интимной жизни есть свое неповторимое очарование. Но она не позволила.

— Нет, нет, — сказала она очень твердо, — я вам просто-таки запрещаю. Оставайтесь здесь. Я сейчас же вернусь. — И она вышла, плотно притворив за собой дверь.

Предоставленный самому себе, Гамбрил сел и принялся чистить ногти.

Что же касается молодой леди, то она помчалась в свою грязноватую кухоньку, зажгла газ, водрузила на огонь котелок с водой, поставила чайник и чашки на поднос и извлекла из коробки от печенья хранившиеся там остатки шоколадного торта, который подавался к чаю позавчера, когда были гости. Когда все было готово, она на цыпочках прокралась к себе в спальню и, сев за туалетный стол, принялась слегка дрожавшими от возбуждения руками пудрить нос и наводить румянец на щеки. Но когда уже был положен последний штрих, она продолжала сидеть перед зеркалом, разглядывая свое отражение.

Леди и поэт, думала она, grande dame и блестящий юный гений. Ей нравились молодые люди с бородой. Но он не художник, несмотря на бороду, несмотря на шляпу. Он что-то вроде писателя. Так она поняла; но он был сдержан, он был восхитительно таинствен. Она тоже, если уж на то пошло. Знатная леди выскальзывает в маске на улицу; прикасается к рукаву юноши: идем со мной. Она выбирает, не позволяет, чтобы ее выбрали. Юный поэт падает к ее ногам; она подымает его. Дело привычное.

Она раскрыла шкатулку с драгоценностями, вынула все свои кольца — их было, увы! не так уж много — и надела их. Два или три из них она, подумавши, снова сняла: ее озарила мысль, что эти кольца, пожалуй, несколько во вкусе «других людей».

Он очень умен, очень артистичен — только это не совсем то слово; он, по-видимому, знает все новинки, всех интересных людей. Может быть, он познакомит ее с некоторыми из них. И в нем столько непринужденности, при всех его познаниях, столько уверенности в себе. Но и она со своей стороны — в этом она была совершенно уверена — не сделала ни одного промаха. Она тоже была или по крайней мере казалась — а это самое важное — очень непринужденной.

Ей нравились молодые люди с бородой. У них такой русский вид. Екатерина Вторая была одной из великих женщин с причудами. В маске по улицам. Юный поэт, идем со мной. Или даже: Юный приказчик из мясной. Но это — нет, это значит заходить слишком далеко, опускаться слишком низко. Хотя, конечно, жизнь, жизнь — она дана, чтобы жить, жизнь — чтобы наслаждаться. А дальше, дальше? Она все еще спрашивала себя, что же произойдет дальше, когда чайник, принадлежавший к курьезному сорту чайников, которые, закипая, свистят, начал выводить, сперва неуверенно, а затем, когда пар пошел вовсю, все более настойчиво, свою унылую замогильную песню. Она вздохнула и пошла снять его с огня.

— Разрешите помочь вам. — Когда она вошла в комнату, Гам-брил вскочил с места. — Что я могу сделать? — Он неумело суетился вокруг нее.

Леди поставила поднос на маленький столик.

— Н-ничего, — сказала она.

— Н-ничего? — с шутливой насмешкой передразнил он. — По-вашему, я н-ни на что н-не способен? — Он взял одну из ее рук и поцеловал.

— Ни на что сколько-нибудь с-существенное. — Она уселась и стала разливать чай.

Цельный Человек тоже сел.

— Так, значит, — спросил он, — полюбить с первого взгляда — это не с-существенно?

Она покачала головой, улыбнулась, подняла и опустила веки. Дело самое привычное: ничего существенного.

— Сахару? — спросила она.

Юный поэт благополучно здесь, блистает за ее чайным столом. Он предлагает ей свою любовь, а она, с равнодушным бес-

сердечием той, для кого подобные приключения — самое привычное дело, предлагает ему сахар.

Он кивнул.

— Пожалуйста. Но если для вас это так несущественно,— продолжал он, — тогда я сейчас же уйду.

Леди прохохотала свою нисходящую хроматическую гамму.

— Нет, не уйдете, — сказала она. — Ничего не получится. — И она почувствовала, что grande dame нанесла блестящий удар.

— Вы правы, — согласился Цельный Человек, — ничего не получится. — Он помешал ложечкой в стакане. — Но кто вы такая, — и он быстро поднял на нее глаза, — вы, чертенок в юбке? — Ему и в самом деле очень хотелось знать; к тому же он сделал ей очень милый комплимент. — Что вы делаете со своей жизнью?

— Наслаждаюсь ею, — ответила она. — По-моему, жизнь создана для наслаждений. По-моему, наслаждаться жизнью — это наша первейшая обязанность. — Она говорила вполне серьезно. — Нужно наслаждаться каждым ее мигом, — сказала она. — Да, каждый раз по-новому, страстно, увлекательно, неповторимо.

Цельный Человек рассмеялся.

— Убежденная гедонистка. Понятно.

Она испытала неприятное чувство от мысли, что пресыщенные леди так не разговаривают. Она говорила скорей как молодая женщина, которая считает жизнь чересчур тусклой и повседневной и с удовольствием пошла бы в кино.

— Я очень убежденная, — сказала она, многозначительно играя лепестками магнолии и улыбаясь своей головоломной улыбкой. Необходимо было поддержать репутацию Екатерины Второй.

— Я так сразу и догадался, — с торжествующей наглостью усмехнулся Цельный Человек. — Убеждения превращают нас всех в трусов.

Пресыщенная леди ограничилась презрительной улыбкой.

— Не угодно ли шоколадного торта? — предложила она. Ее сердце билось. Что же дальше, что же дальше?

Наступило долгое молчание. Гамбрил доел свой шоколадный торт, мрачно допил чай и не произнес ни слова. Он вдруг обнаружил, что ему нечего сказать. Его жизнерадостная самоуверенность, казалось, на минуту покинула его. Теперь он был всего лишь Некто Мягкий и Меланхоличный, по глупости вырядившийся Цельным Человеком: овца в бобровой шкуре. Он окопался в своем бесконечном молчании и ждал; ждал, сначала сидя в кресле, а затем, когда это полное бездействие стало нестерпимым, расхаживая по комнате.

Она посмотрела на него, при всей своей невозмутимой выдержке, с некоторым беспокойством. Что это еще он задумал? О чем он размышляет? Когда он так хмурился, у него был вид юного Юпитера, бородатого и массивного (хотя, отметила она, несколько менее массивного, чем когда на нем было пальто), готовящегося метать громы и молнии. Может быть, он размышляет о ней? Видит ее насквозь под маской пресыщенной леди и сердится на то, что его пытались ввести в заблуждение? Или, может быть, ему с ней скучно, может быть, он хочет уйти? Ну что ж, пускай; ей все равно. Или, может быть, он просто такой — юный поэт, быстро переходящий от одного настроения к другому; в общем, это, кажется, самое правдоподобное объяснение, и. к тому же самое лестное и романтическое. Она ждала. Оба ждали.

Гамбрил посмотрел на нее и устыдился при виде ее безмятежного спокойствия. Он должен что-нибудь сделать, сказал он себе; он должен восстановить исчезнувшее настроение Цельного Человека. В отчаянии он остановился перед единственной приличной из висевших по стенам картин. Это была гравюра восемнадцатого века, копия рафаэлевского «Преображения»; он всегда считал, что в blanc-et-noir эта вещь гораздо лучше, чем в унылом по краскам оригинале.

— Недурная гравюра, — сказал он. — Очень недурная. — Одно то, что он произнес какие-то слова, доставило ему большое облегчение, вернуло уверенность в себе.

— Да, — сказала она. — Это я купила сама. Я нашла ее в магазине подержанных вещей, недалеко отсюда.

— Фотография, — произнес он стой минутной серьезностью, благодаря которой казалось, что он ко всему относится восторженно, — это и благословение, и проклятие. Воспроизводить картины благодаря ей стало так легко, и это обходится так дешево, что все плохие художники, в прошлом занимавшиеся копированием чужих хороших картин, стали теперь писать свои собственные плохие. — Все это страшно безлично, сказал он себе, страшно неуместно. Он теряет то, что завоевал раньше. Чтобы вернуть это, он должен сделать что-нибудь экстраординарное. Но что именно?

Она пришла ему на помощь.

— Тогда же я купила еще одну, — сказала она. — «Последнее причастие святого Иеронима» — этого, как его? Не помню.

— А, вы хотите сказать, «Святой Иероним» Доменикино? — Цельный Человек сошел с мели. — Любимая картина Пуссена. Пожалуй, и моя тоже. С удовольствием посмотрел бы на нее.

— Да, но она у меня в спальне. Впрочем, если вы не возражаете...

Он поклонился:

— Если вы не возражаете.

Она милостиво улыбнулась ему и встала.

— Сюда, — сказала она, открывая дверь.

— Это замечательная картина, — продолжал Гамбрил (теперь он вновь обрел красноречие), следуя за ней по темному коридору. — К тому же у меня с ней связаны воспоминания детства. У нас дома висела гравюра с нее. И помню, каждый раз, когда я видел картину, я никак не мог понять, и это продолжалось много лет; никак не мог понять, почему старый епископ (что он епископ, это я знал) протягивает голому старику пятишиллинговую монету.

Она открыла дверь; они вошли в ее очень розовую комнату. Строгая в своей торжественной и тонко-гармоничной красоте, гравюра висела над камином, висела там среди фотографий подруг новой знакомой Гамбрила, как некий странный предмет из иного мира. Из потрескавшейся золоченой рамы вся красота, все величие религии мрачно взирало на розовую комнату. Маленькие подруги, все в том чудесном возрасте, когда девушкам пора замуж, мило улыбались, делали глазки, обнимали персидских котов или непринужденно стояли, расставив ноги, засунув руки в карманы герлскаутских форменных бриджей; розовые розы на обоях, розовые с белым занавески, розовая постель, ковер земляничного цвета наполняли всю комнату розоватыми отголосками наготы и жизни.

И отрешенные от всего, погруженные в строгий торжественный экстаз, священнослужитель в митре и мантии и умирающий святой — один протягивал, другой в томлении принимал плоть Сына Божьего. Священники строго взирали, ангелочки парили в воздухе строгими и триумфальными фестонами, лев спал у ног святого, а сквозь арку на заднем плане взгляд попадал в мирный ландшафт темных деревьев и холмов.

— Вот она. — И леди взмахнула рукой в сторону камина. Но Гамбрил уже давно заметил картину.

— Понимаете, чтб я считал пятишиллинговой монетой. — И, подойдя к картине, он показал на круглую блестящую облатку в руках епископа, вокруг повернутого диска которой, точно вокруг солнца, расположилась гармоническая вселенная картины. — То были дни пятишиллинговых монет, — продолжал он. — Вы, пожалуй, слишком молоды, чтобы помнить эти большие приятные штучки. Они порой попадались мне на глаза, а освященные облатки не попадались. Так что вы понимаете, в какое замешательство приводила меня картина. Епископ, дающий голому старику в церкви пять шиллингов, а наверху порхают ангелы, а на переднем плане спящий лев. Это было непонятно, это было темно и непонятно. — Он повернулся от картины к хозяйке дома, стоявшей немного в стороне позади него и улыбавшейся загадочно и двусмысленно. — Непонятно, — повторил он. — Но и все на свете непонятно. Непонятна вся жизнь в целом. И вы, — он сделал шаг по направлению к ней, — и вы в частности.

— Неужели? — Она подняла на него свои прозрачные глаза. Ах, как билось ее сердце, как трудно было изображать пресыщенную леди, спокойно исполняющую свою прихоть. Как трудно было почувствовать, что подобные приключения — самое привычное дело. И что произойдет дальше?

Дальше произошло то, что Цельный Человек подошел еще ближе, обнял ее за талию, точно приглашая на фокстрот, и принялся целовать ее с ошеломляющим неистовством. Борода щекотала ей шею; слегка вздрогнув, она опустила лепестки магнолии на глаза. Цельный Человек поднял ее, прошел через комнату, держа в объятиях пресыщенную леди, и положил ее на розовый катафалк постели. Лежа там с закрытыми глазами, она изо всех сил притворялась мертвой.

Гамбрил взглянул на часы и обнаружил, что уже шесть часов. Уже? Он приготовился уходить. Кутаясь в розовое кимоно, она вышла в переднюю пожелать ему счастливого пути.

— Когда мы с вами увидимся снова, Рози? — Он узнал, что ее зовут Рози.

Теперь к ней вернулись хладнокровие и спокойствие знатной дамы, и она могла пожать плечами и улыбнуться.

— Откуда я знаю? — спросила она, давая понять, что она не может предвидеть, какая прихоть придет ей в голову через несколько часов.

— Так, может быть, мне вам написать и узнать как-нибудь на днях?

Она склонила голову набок и с сомнением подняла брови. Потом кивнула.

— Да, можете написать, — соблаговолила согласиться она.

— Хорошо, — сказал Цельный Человек и взял свою широкополую шляпу. Она величественно протянула ему руку, и он галантно поцеловал ее. Он уже закрывал за собой наружную дверь, как вдруг что-то вспомнил. Он обернулся. — Послушайте, — произнес он вслед удаляющемуся розовому кимоно. — Это глупо. Как же я буду писать? Я не знаю вашей фамилии. Не могу же я адресовать письмо «Рози»?

Знатная дама восхищенно рассмеялась. В этом был оттенок настоящего capriccio.

— Погодите, — сказала она и помчалась в гостиную. Через минуту она вернулась, держа в руках продолговатый кусок картона. — Вот,— сказала она и опустила его в карман пальто Гамб-рила. Затем, послав ему воздушный поцелуй, она скрылась.

Цельный Человек закрыл дверь и пошел вниз по лестнице. Ну и ну, говорил он себе, ну и ну. Он сунул руку в карман и вытащил карточку. В тусклом свете лестницы он с некоторым трудом разобрал имя. Миссис Джемс... нет, нет, не может быть. Он прочел снова, напрягая зрение; сомнений быть не могло: Миссис Джемс Шируотер.

Миссис Джемс Шируотер!

Так вот почему адрес в Блоксем-гарденс казался ему смутно знакомым!

Миссис Джемс Шир... Медлительно сходил он вниз, ступенька за ступенькой.

— Господи, — сказал он вслух. — Господи!

Но почему он никогда ее не видел? Почему Шируотер никому ее не показывал? Теперь он вспомнил, что тот никогда не говорил о ней.

Почему она сказала, что это не их квартира? Это неправда: он сам слышал, как Шируотер рассказывал о своем доме.

Что, она постоянно проделывает такие штуки?

Неужели Шируотер совершенно не представляет себе, какова она на самом деле? А впрочем, коли на то пошло, сам-то он, Гамбрил, это знает?

Он спускался по последнему маршу, когда дверь, отделенная от начала лестницы только маленькой передней, с грохотом открылась, скрипя петлями, и на крыльце обнаружились Шируотер и какой-то из его приятелей, занятые оживленным разговором.

—...беру своего кролика, — говорил приятель (это был молодой человек с темными глазами навыкате и круглыми собачьими ноздрями, очень суетливый, оживленный и громогласный). — Я беру своего кролика и впрыскиваю ему глазной препарат из глаз другого, дохлого кролика. Понимаете?

Первым поползновением Гамбрила было броситься вверх по лестнице и спрятаться в первом попавшемся углу. Но он сейчас же взял себя в руки. Он Цельный Человек, а Цельные Человеки не прячутся; к тому же борода изменила его до неузнаваемости. Он остановился, прислушиваясь к разговору.

— У кролика, — продолжал молодой человек (блестящие глаза и круглые обнюхивающие ноздри придавали ему сходство с охотничьим терьером, готовым с громким лаем пуститься вдогонку за первым попавшимся белым хвостом),— у кролика, как и следовало ожидать, развивается сопротивляемость, его организм вырабатывает специфическое антиглазное вещество. Тогда я беру эту антиглазную сыворотку и впрыскиваю ее своей крольчихе; затем немедленно спариваю ее. — Он смолк.

— И что же? — со свойственной ему тяжеловесной медлительностью спросил Шируотер. Он вопросительно поднял большую круглую голову и посмотрел на собаковидного молодого человека из-под густых бровей.

Собаковидный молодой человек торжествующе улыбнулся.

— Детеныши, — сказал он, подчеркивая свои слова ударами правого кулака о ладонь левой руки, — детеныши рождаются с ненормальным зрением.

Шируотер задумчиво подергал свои огромные усы.

— Гм, — медленно произнес он. — Очень замечательно.

— Вам, надеюсь, понятно все значение этого? — спросил молодой человек. — Мы, по-видимому, воздействуем непосредственно на плазму зародыша. Мы открыли способ создавать приобретенные признаки...

— Простите, — сказал Гамбрил.

Он решил, что пора идти. Он сбежал с лестницы, промчался через выложенную плитками переднюю и вежливо, но решительно протиснулся между двумя собеседниками.

—...и делать их наследственными, — продолжал молодой человек, воодушевлению которого ничто не могло помешать, который говорил, несмотря ни на какие препятствия перед ним, под ним или вокруг него.

— Черт! — сказал Шируотер. Цельный Человек наступил ему на ногу. — Извините, — добавил он, рассеянно прося прощения за то, что ему сделали больно.

Гамбрил поспешно зашагал по улице.

— Если мы в самом деле открыли способ непосредственно воздействовать на плазму зародыша...— неслись ему вдогонку слова собаковидного молодого человека; но он был уже слишком далеко, чтобы дослушать фразу до конца. Существует много способов, подумал он, приятно провести вторую половину дня.

Собаковидный молодой человек отказался зайти в дом: ему еще необходимо до обеда поиграть в теннис. Шируотер поднялся по лестнице один. Он снимал шляпу в передней своей квартирки, когда Рози вышла из гостиной с подносом, уставленным чайной посудой.

— Ну как? — спросил он, нежно целуя ее в лоб. — Ну как? К чаю были гости?

— Только один, — ответила Рози. — Я пойду, заварю тебе свежего.

Она выскользнула, шурша своим розовым кимоно, в кухню.

Шируотер уселся в гостиной. Он принес с собой из библиотеки пятнадцатый том «Биохимического журнала». Что-то такое нужно было там посмотреть. Он перелистал страницы. Ага, вот оно. Он принялся читать. Рози вернулась.

— Вот тебе твой чай, — сказала она.

Он поблагодарил, не подымая глаз от журнала. Чай остывал на столике возле него.

Лежа на софе, Рози размышляла и вспоминала. Неужели то, что произошло сегодня, спрашивала она себя, произошло на самом деле? Все это казалось весьма неправдоподобным и далеким теперь, в этой ученой тишине. Она не могла преодолеть чувства некоторого разочарования. Только и всего? Так просто и ясно? Она пыталась привести себя в более приподнятое настроение. Она даже пыталась почувствовать себя виноватой, но тут она потерпела полную неудачу. Она попыталась почувствовать восторг — опять неудача. Конечно, он безусловно очень необыкновенный человек. Столько бесстыдства, и в то же время столько деликатности и такта.

Какая жалость, что нельзя позволить себе переменить мебель. Теперь-то она видит, что мебель ни к черту не годна. Она пойдет и выскажет тете Агги свое мнение о том, что все эти ее кустарные изделия — ужасное мещанство.

Нужно бы завести ампирный шезлонг. Как у мадам Рекамьс. Она видела себя возлежащей за чайным столом. «Подобно очаровательной розовой змейке». Так назвал ее он.

Да, теперь, когда она снова подумала об этом, все это стало казаться ей очень, очень странным.

— Что такое гедонист? — вдруг спросила она. Шируотер поднял глаза от «Биохимического журнала».

— Что? — сказал он.

— Гедонист.

— Человек, который считает, что цель жизни — удовольствие. «Убежденный гедонист» — да, неплохо сказано.

— Чай совсем холодный, — заметил Шируотер.

— Надо было пить раньше, — сказала она. Снова наступило продолжительное молчание.

Рози стала гораздо приемлемей, думал Шируотер, отмывая руки перед ужином, в том смысле, что она гораздо меньше пристает, когда он занят. Сегодня вечером она почти не отрывала его от книги, или, вернее, оторвала только раз, да и то на самую малость. Раньше бывали времена, когда это дитя положительно отравляло ему существование. Вспомнить хотя бы те первые месяцы после женитьбы, когда она вообразила, будто ей хочется изучать физиологию и помогать ему в работе. Он вспомнил, сколько часов он потерял, пытаясь втолковать ей основные понятия о хромосомах. Большим облегчением было, когда она отказалась от своих притязаний на помощь. Он предложил ей заняться вышивкой узоров по трафарету. Можно было бы делать чудесные занавески и всякие такие штуки. Но ей эта мысль пришлась не очень по вкусу. Затем последовал длительный период, когда ее главное занятие состояло, по-видимому, в том, чтобы не давать ему заниматься. Звонила к нему в лабораторию, врывалась в кабинет посидеть у него на коленях, или обнять его за шею, или подергать за волосы, или задать какой-нибудь глупый вопрос, когда он был поглощен работой.

Шируотер с удовлетворением думал о том, что он был исключительно терпелив. Он никогда не раздражался. Он просто занимался своим делом, словно ее здесь не было. Словно ее и не было.

— Иди скорей, — услышал он ее голос. — Суп остынет.

— Сейчас, — крикнул он в ответ и принялся вытирать свои большие толстые руки.

Да, за последнее время она сделала большие успехи. А сегодня, сегодня она вела себя просто-таки примерно.

Тяжело шагая, он вошел в столовую. Рози сидела как хозяйка в конце стола, разливая суп. Левой рукой она придерживала широкий розовый рукав кимоно, чтобы он не попал в тарелку или в суповую миску. Сквозь пар от чечевицы виднелась ее жемчужно-белая обнаженная рука.

Какая она хорошенькая! Он не смог преодолеть искушения и, подойдя к ней сзади, нагнулся и неуклюже поцеловал ее в затылок.

Рози оттолкнула его.

— Что с тобой, Джим? — укоризненно сказала она. — Во время еды! — Изысканная леди должна положить конец этим неуместным неуклюжим интимностям.

— А как же во время работы? — со смехом спросил Шируо-тер. — Хотя сегодня вечером ты была изумительна, Рози, просто изумительна. — Он сел за стол и принялся за суп. — Ни звука все время, пока я читал; или по крайней мере только один звук, насколько я помню.

Знатная леди ничего не сказала, она только улыбнулась — слегка презрительно, с оттенком жалости. Она отставила недоеденную тарелку супа и положила локти на стол. Засунув руки в рукава кимоно, она кончиками пальцев начала легко и нежно поглаживать свою кожу.

Какая она гладкая, какая мягкая и теплая и какая скрытая там, под рукавами. И все ее тело такое же гладкое и теплое, такое же мягкое и скрытое, еще более скрытое там, под розовыми складками. Как теплая змейка, притаившаяся тайком, тайком.