XIV

Миссис Вивиш спустилась по лестнице на Кинг-стрит и, остановившись на тротуаре, посмотрела в нерешительности сначала направо, потом налево. Маленькие и шумные такси катились на белых колесах, длиннорылые лимузины со вздохом проносились мимо. В воздухе пахло прибитой дождем пылью, а вокруг миссис Вивиш, кроме того, — ее духами, тончайшим итальянским жасмином. По противоположной теневой стороне улицы важно шагали два молодых человека, по-видимому очень гордые своими серыми цилиндрами.

Сегодня утром жизнь казалась миссис Вивиш довольно-таки унылой, несмотря на хорошую погоду. Она взглянула на часы: час дня. Скоро придется завтракать. Но где и с кем? На сегодня не было назначено решительного ничего. Весь мир лежал перед ней, она совершенно свободна весь день. Вчера, когда она отказывалась от всех этих настойчивых приглашений, перспектива свободного дня представлялась ей очень заманчивой. Свобода, никаких сложностей, никаких общений; пустой первобытный мир, в котором можно делать все, что угодно.

Но сегодня, когда это осуществилось, свобода была ей ненавистна. Выйти на улицу в час дня и очутиться в безвоздушном пространстве — как это глупо, как это печально. Перед ней открывалась перспектива непомерной скуки. Необозримая плоская равнина с бесконечно отодвигающимся горизонтом, всегда неизменным. Она еще раз посмотрела направо и еще раз посмотрела налево. В конце концов она решила идти налево. Медленно, шагая, как всегда, по лезвию ножа между двух пропастей, она пошла налево. Она вдруг вспомнила такой же сияющий летний день в 1917 году, когда она шла по этой же улице, медленно, так же, как сейчас, по солнечной стороне, с Тони Лембом. Весь тот день, вся та ночь были сплошным долгим прощанием. На следующее утро он уезжал на фронт. Меньше чем через неделю он был убит. «Никогда больше, никогда больше»: было время, когда ей достаточно было один или два раза произнести вполголоса эти два слова, чтобы разрыдаться. «Никогда больше, никогда больше». Она тихонько повторила эти слова. Но слезы не выступали на глазах. Скорбь не убивает, любовь не убивает; но время убивает все, убивает желание, убивает грусть, убивает под конец и душу, что испытывала их; иссушает и расслабляет тело, пока оно еще живо, разъедает его, как щелок, а под конец убивает и его. «Никогда больше, никогда больше». Вместо того чтобы плакать, она рассмеялась, рассмеялась вслух. Птицегрудый старый джентльмен, проходивший мимо, покручивая пальцами кончики белых генеральских усов, обернулся в крайнем удивлении. Может быть, она смеется над ним?

— Никогда больше, — пробормотала миссис Вивиш.

— Простите? — осведомился воинственный джентльмен густым портвейно-сигарным голосом.

Миссис Вивиш уставилась на него в таком изумлении, что старый джентльмен был совсем сбит с толку.

— Тысяча извинений, дорогая леди. Я думал, вы обращаетесь... Гм, а-гм. — Он снова надел шляпу, распрямил плечи и бодро зашагал дальше, левой, правой, бережно неся перед собой свою птичью грудь. Бедняжка, подумал он, и такая молодая! Говорит сама с собой. Должно быть, винтика не хватает, должно быть, в уме повредилась. Или, может быть, употребляет наркотики. Вот это скорей: похоже на то. В наше время многие этим страдают. Порочные молодые женщины. Лесбиянки, наркоманки, нимфоманки, алкоголички — порочны до мозга костей, эти современные молодые женщины. В клуб он пришел в великолепном настроении.

«Никогда больше, никогда, никогда больше». — Миссис Вивиш пожалела, что она разучилась плакать.

Перед ней открылся Сент-Джемс-сквер. Романтически гарцевала среди деревьев статуя. Деревья навели миссис Вивиш на мысль: что, если поехать на весь день за город, взять машину и ехать, ехать, неизвестно куда? На вершину какого-нибудь холма. Бокс-Хилл, Лейт-Хилл, Холмбери-Хилл, Айвинго-Бикон — все равно какой холм, лишь бы там можно было сидеть и смотреть на поля. Это, пожалуй, еще не самый худший способ использовать свою свободу.

«Но и не самый лучший», — подумала она.

Миссис Вивиш повернула к северному концу площади и дошла до ее северо-западного угла, когда с неподдельной радостью ч с чувством глубочайшего облегчения она увидела знакомую фигуру, сбегающую со ступеней Лондонской библиотеки.

— Теодор! — окликнула она слабым, но проникновенным голосом умирающей. — Гамбрил! — Она взмахнула зонтиком.

Гамбрнл остановился, посмотрел по сторонам и, улыбаясь, пошел ей навстречу.

— Как приятно, — сказал он, — и в то же время как прискорбно.

— Почему прискорбно? — спросила миссис Впвиш. — Разве встретить меня — это дурной знак?

— Прискорбно, — объявил Гамбрил, — потому что я должен попасть на поезд и не могу воспользоваться этой встречей.

— Ах нет, Теодор, — сказала миссис Вивши, — пи на какой поезд вы не попадете. Вы пойдете завтракать со мной. Так предписало провидение. Не скажете же вы провидению «нет».

— Придется. — И Гамбрил покачал головой. — Я уже сказал «да» кой-кому еще.

— Кому именно?

— Ах! — сказал Гамбрил скромно и в то же время дерзко-таинственно.

— А куда вас повезет ваш пресловутый поезд?

— Опять-таки: ах! — ответил Гамбрил.

— Какой вы нестерпимо скучный и глупый! — объявила миссис Вивиш. — Можно подумать, что вы шестнадцатилетний школьник, который идет в первый раз на свидание с продавщицей. В ваши годы, Гамбрил! — Она покачала головой, улыбнулась страдальчески и презрительно. — А кто она? И где вы подцепили это жалкое существо?

— Она вовсе не жалкая, — запротестовал Гамбрил.

— Но безусловно, из тех, кого можно подцепить. Да? — Банановая кожура лежала как растерзанная морская звезда в водостоке прямо перед ними. Миссис Вивиш сделала шаг вперед, осторожно подцепила кожуру острием зонтика и преподнесла своему собеседнику.

— Merci, — поклонился Гамбрил.

Миссис Вивиш бросила кожуру обратно в водосток.

— Как бы то ни было, — сказала она, — молодая леди может подождать, пока мы позавтракаем.

Гамбрил покачал головой.

— Я условился, — сказал он. Письмо Эмили лежало у него в кармане. Она сняла очаровательный коттедж под самым Робертс-бриджем, в Суссексе. Да, самый очаровательный, какой только можно себе представить. На все лето. Он может приехать к ней погостить. Он протелеграфировал, что выедет сегодня же с двухчасовым с вокзала Чаринг-кросс.

Миссис Вивиш взяла его под руку.

— Идемте, — сказала она. — Тут в пассаже между Джермин-стрит и Пиккадилли есть почтовое отделение. Вы можете послать оттуда ваши глубочайшие сожаления. Немного выдержки приносит в таких делах только пользу. Зато с каким восторгом вас встретят завтра!

Гамбрил позволил миссис Вивнш увести себя.

— Вы — невыносимая женщина, — сказал он смеясь.

— Это вместо благодарности за то, что я приглашаю вас завтракать!

— О, я благодарен, — сказал Гамбрил. — И поражен.

Он взглянул на нее. Миссис Вивиш улыбнулась и несколько секунд пристально смотрела на него светлым беззаботным взглядом. Она ничего не сказала.

— И все-таки, — не унимался Гамбрил, — к двум я должен быть на вокзале, знаете.

— Но мы завтракаем у Веррея. Гамбрил покачал головой.

Они были на углу Джермин-стрит. Миссис Вивиш остановилась и изложила свой ультиматум, особенно внушительный потому, что он был произнесен слабеющим голосом человека, в

последний раз в жизни произносящего in articulo нечто крайне важное и окончательное.

— Мы завтракаем у Веррея, Теодор, или я никогда, никогда больше не буду с вами разговаривать.

— Войдите в мое положение, Майра, — взмолился он. Почему он не сказал ей, что у него деловое свидание... И нужно ему было делать эти дурацкие намеки — да еще таким тоном!

— Не имею никакого желания, — сказала миссис Вивиш. Гамбрил сделал жест, выражавший отчаяние, и смолк. Ему представилась Эмили среди ее родной тишины, Эмили, окруженная цветами, в коттедже слишком даже коттеджистом, увитом жимолостью, мелкими розами и мальвами — хотя, немного подумав, он сообразил, что все эти цветы, пожалуй, еще не распустились, — в белом муслиновом платье, извлекающая из коттеджного пианино наиболее легкие пассажи ариетты. Чуточку нелепая, пожалуй, когда о ней думаешь вот так; но чудесная, но очаровательная, но чистая сердцем и безупречная в своей светлой, прозрачной цельности, совершенная, как кристалл идеально правильной формы. Она будет ждать его; они будут гулять по веселым лугам — или, может быть, там будет наемная двуколка, запряженная толстым пони, напоминающим бочку на ножках, — они будут искать цветы в лесах, и, может быть, он даже припомнит, какого рода шум производит горлинка; а если даже не припомнит, он все равно может сказать, что припомнил. «Это горлинка, Эмили. Слышите? Вот она поет: твидли-видли, видльди-ди».

— Я жду, — сказала миссис Вивиш. — Терпеливо жду. Гамбрил посмотрел и увидел на ее лице улыбку трагической маски. Собственно говоря, подумал он, Эмили будет там и завтра. Глупо ссориться с Майрой из-за такого, в сущности говоря, пустяка. Глупо ссориться с кем бы то ни было из-за чего бы то ни было; а с Майрой, из-за такой чепухи, тем более глупо. В этом белом платье с черными волнистыми арабесками она выглядит, подумал он, очаровательней, чем всегда. Было время, когда в прошлом... Прошлое влечет за собой настоящее... Нет; что ни говори, она прекрасный собеседник.

— Что же, — сказал он, решительно вздыхая, — идемте, я пошлю телеграмму.

Миссис Вивиш ничего не ответила, и, перейдя через Джер-мин-стрит, они направились к почте через узкий пассаж вдоль голой стены похожего на амбар вреновского Сент-Джемса.

— Я объясню несчастным случаем, — сказал Гамбрил, когда они вошли; и, подойдя к окошечку телеграфа, он написал: «Несчастный случай по дороге на вокзал ничего серьезного но слегка нездоров приеду тем же поездом завтра». Он написал адрес и передал бланк.

— Слегка — что? — спросила телеграфистка, прочитывая телеграмму и тыкая в каждое слово по очереди тупым концом своего карандаша.

— Слегка нездоров, — сказал Гамбрил, и ему вдруг стало очень стыдно. «Слегка нездоров» — нет, знаете, это уж слишком. Он возьмет телеграмму назад, он все-таки поедет.

— Готово? — спросила миссис Вивиш, отходя от другого окошка, где она покупала марки.

Гамбрил просунул в окошечко флорин.

— Слегка нездоров, — сказал он, хохоча во всю глотку, и направился к выходу, тяжело опираясь на палку и прихрамывая. — Несчастный случай, — объяснил он.

— Что означает эта клоунада? — осведомилась миссис Вивиш.

— А как по-вашему? — Гамбрил доковылял до двери и, распахнув ее перед миссис Вивиш, остановился. Он снимал с себя всякую ответственность. Это было дело рук клоуна, а тот, бедняга, был поп compos, не в своем уме, и не мог отвечать за свои поступки. Он заковылял вслед за ней в сторону Пиккадилли.

— Giudicatoguaribile in cinque giorni, — рассмеялась миссис Вивиш. — Как мило об этом пишут в итальянских газетах. Изменница, ревнивый любовник, удар кинжалом, colpo di rivoltella, или попросту англосаксонский фонарь под глазом — и все это, по мнению дежурного хирурга в Misericordia, может пройти в пять дней. А вы, милый Гамбрил, вы через пять дней выздоровеете?

— Сa depend, — сказал Гамбрил. — Могут быть осложнения.

Миссис Вивиш помахала зонтиком; перед ними к тротуару подкатило такси.

— А пока что, — сказала она, — не можете же вы идти пешком. У Веррея они позавтракали омарами с белым вином.

— После рыбного ужина, — весело процитировал Гамбрил из времен Реставрации, — после рыбного ужина человек скачет, как блоха. — В продолжение всего завтрака он неподражаемо дурачился. Призрак двуколки катился по веселым лугам Ро-бертсбриджа. Но можно снять с себя ответственность; клоуна нельзя привлечь к ответу. И к тому же, когда будущее и прошлое уничтожены, когда имеет значение только вот этот миг — все равно, зачарованный он или нет, — когда нет ни причин, ни мотивов, когда не нужно думать о последствиях — какая может быть тогда ответственность, даже у неклоунов? Он выпил много рейнвейна и, когда часы пробили два и поезд начал, пыхтя, выезжать с вокзала Чаринг-кросс, не удержался и предложил выпить за виконта Ласселя. После этого он принялся рассказывать миссис Вивиш о своих приключениях в облике Цельного Человека.

— Если бы вы только меня видели! — сказал он, описывая бороду.

— Я была бы поражена в самое сердце.

— Если так, вы меня увидите, — сказал Гамбрил. — Ах, какой Дон Джованни! La ci darem la mano, La mi dirai di si, Vieni, поп с Iontano, Partiam, ben mio, da qui. И они идут, они идут. Без колебаний. Hи vonci cnon vorrei, ни mitremaun pocoilcor. 

— Felice, io so, sarei, — вполголоса еле слышно пропела миссис Вивиш со своего далекого смертного одра.

Ах, счастье, счастье; немного скучное, как мудро сказал некто, когда на него смотришь со стороны. Оно в дуэтах у пианино в коттедже, в собирании, рука об руку, растении для hortus siccus. Оно в спокойствии и тишине.

— Да, но история молодой женщины, вышедшей замуж четыре года назад, — воскликнул Гамбрил в клоунском восторге, — и оставшейся до сего дня невинной девушкой, — какая находка для моих мемуаров! — В зачарованной темноте он изучил ее юное тело. Он посмотрел на свои пальцы: они знали ее красоту. Он забарабанил по скатерти первые аккорды двенадцатой сонаты Моцарта. — И даже спев свой дуэт с Дон-Жуаном, — продолжал он, — она осталасьдевушкой. Есть целомудренные наслаждения, сублимированная чувственность. В этом сладострастии больше остроты, — и жестом владельца ресторана, выхваляющего специальность фирмы, он поцеловал кончики пальцев, — чем во всех более грубых блаженствах.

— О чем это вы? — спросила миссис Вивиш.

Гамбрил допил стакан.

— Я говорю эзотерически, — сказал он, — для собственного удовольствия, не для вашего.

— Вы лучше расскажите еще что-нибудь о бороде, — предложила миссис Вивиш. — Мне она страшно понравилась.

— Ладно, — сказал Гамбрил, — попробуем сохранять последовательность в бесчестии.

Они долго сидели, покуривая папиросы; было уже половина четвертого, когда миссис Вивиш выразила желание уйти.

— Почти пора пить чай, — сказала она, взглянув на часы. — Одна чертовская еда задругой. И ни одного нового кушанья. И с каждым годом все больше надоедают старые. Омар, например, — как обожала я когда-то омаров! А сегодня — по правде говоря, Теодор, только ваши разговоры помогли мне доесть омара.

Гамбрил приложил руку к сердцу и поклонился. Им вдруг овладело глубокое уныние.

— Или вина: когда-то Орвието казалось мне божественным напитком. А этой весной, когда я была в Италии, оказалось, что это всего лишь грязноватая разновидность скверного Вуврэ. Или те мягкие конфеты, которые они зовут «фиат»; раньше я объедалась ими до тешноты. А на этот раз в Риме меня затошнило прежде, чем я доела первую конфету. — Миссис Вивиш покачала головой. — Одно разочарование за другим.

Они вышли темным пассажем на улицу.

— Мы едем домой, — сказала миссис Вивиш. — Сегодня у меня нет сил делать что-нибудь еще. — Посыльному из ресторана, открывавшему дверцу такси, она дала адрес своего дома в Сент-Джемс. — Неужели нельзя вернуть прежнюю остроту ощущений? — утомленно спросила она, когда они медленно ехали по запруженной Риджент-стрит.

— Если гнаться за ней, то нельзя, — сказал Гамбрил, в котором клоун исчез окончательно. — Если сидеть неподвижно, она, может быть, вернется сама... Тогда услышишь слабый звук приближающихся сквозь тишину шагов.

— И не только с кушаньями так, — сказала миссис Вивиш, сидевшая, закрыв глаза, в своем углу.

— Охотно верю.

— Со всем на свете так. Все теперь не такое, как раньше. И чувствуешь, что никогда не будет таким.

— Никогда, — каркнул Гамбрил.

— Никогда больше, — отозвалась миссис Вивиш. — Никогда больше. — Но слезы так и не подступали к глазам. — Вы знали когда-нибудь Тони Лемба? — спросила она.

— Нет, — ответил Гамбрил из своего угла. — А что?

Миссис Вивиш не ответила. В самом деле, что можно сказать о нем? Ей представились его очень ясные синие глаза и золотистые русые волосы, которые были светлее коричневого лица. Коричневое лицо и шея, красно-коричневые руки; а вся остальная кожа была у него белая, как молоко.

— Я была очень привязана к нему, — сказала она наконец. — ВОт и все. Он был убит в тысяча девятьсот семнадцатом, как раз в это время. Кажется, это было так давно, не правда ли?

— Разве? — Гамбрил пожал плечами. — Не знаю. Прошлое уничтожено. Vivamus, mea Lesbia. Если бы у меня было не такое подавленное настроение, я обнял бы вас. Это было бы некоторым возмещением за мое... — он постукал концом трости по своей ноге, — за мой несчастный случай.

— Вы тоже подавлены?

— Никогда не нужно пить за завтраком, — сказал Гамбрил. — Тогда весь день будет испорчен. Кроме того, никогда не нужно думать о прошлом или заглядывать в будущее. Таковы сокровища древней мудрости. Но, может быть, после чашки чая... — он нагнулся вперед, чтобы рассмотреть цифры на счетчике, потому что машина остановилась, —. ..после глотка возбуждающего таннина... — он распахнул дверцу, —...мы почувствуем себя лучше.

Миссис Вивиш мученически улыбнулась.

— Для меня, — сказала она, выходя на тротуар, — даже таннин потерял свою силу.

Гостиная миссис Вивиш была отделана со вкусом и модернистично. Мебель была обита тканями, изготовленными по эскизам Дюфи, — скаковые лошади и розы, группы крошечных теннисистов посреди огромных цветов; рисунок — серый и цвета охры на белом фоне, Было два абажура работы Балла. На бледных, усыпанных розами стенах висели три портрета хозяйки дома, написанные тремя различными художниками и абсолютно непохожие один на другой, традиционные натюрморты с апельсинами и лимонами и, довольно отталкивающее современное ню, написанное зеленой краской двух оттенков.

— А как наскучила мне эта комната и вся эта противная мазня! — воскликнула, входя, миссис Вивиш. Она сняла шляпу и, остановившись перед зеркалом, висевшим над камином, пригладила свои медные волосы.

— Вы бы сняли загородный коттедж, — сказал Гамбрил, — купили бы пони и двуколку и катались по веселым лугам в поисках цветов. После чая вы открывали бы тамошнее пианино, — и в соответствии со своими словами Гамбрил сел за бютнеровский рояль, — и играли бы, играли бы. — Очень медленно, с пародийной выразительностью, он сыграл начальную тему ариетты. Кончив, он повернулся к миссис Вивиш. — Тогда вам не было бы скучно.

— Вы так думаете? — спросила миссис Вивиш. — А с кем вы предлагаете мне разделить мой коттедж?

— С тем, кто вам нравится, — сказал Гамбрил. Его пальцы повисли, точно размышляя над клавишами.

— Но мне не нравится никто, — крикнула миссис Вивиш со своего смертного одра. Вот: правда сказана. Она похожа на шутку. Тони умер пять лет назад. Эти ясные синие глаза — да, никогда больше. Все сгнило, превратилось в ничто.

— А вы попробуйте, — сказал Гамбрил, руки которого начали овладевать двенадцатой сонатой. — Попробуйте.

— Я и пробую, — сказала миссис Вивиш. Опершись локтями о камин, положив подбородок на сложенные руки, она пристально смотрела на свое отражение в зеркале. Бледно-голубые глаза смотрели не мигая в бледно-голубые глаза. Красный рот и его отражение обменивались болезненными улыбками. Она пробовала; теперь ей противно было подумать, как часто она пробовала; она пробовала полюбить кого-нибудь, все равно кого, так же сильно, как Тони. Она пробовала восстановить, возродить. А на деле ничего не получалось, кроме отвращения. — Мне это не удавалось, — сказала она после паузы.

Музыкальная тема перешла из F-мажор в D-минор; быстрыми анапестами она поднялась до одной длительной ноты, потом снова спустилась, снова поднялась, потом была промодули-рована в С-минор, потом через пассаж дрожащих нот перешла в А-мажор, в доминантное D, в доминантное С, в С-минор и, наконец, в новую четкую тему в мажоре.

— Тогда мне вас жаль, — сказал Гамбрил, давая своим пальцам играть самим по себе. Кроме того, ему было жаль жертв этих безнадежных попыток миссис Вивиш. Ей, может быть, не удавалось полюбить их — зато они, бедняги, обычно любили ее слишком мучительно... Слишком... Он вспомнил холодные, влажные пятна на подушке, в темноте. Те безнадежные, сердитые слезы. — Вы когда-то едва не убили меня, — сказал он.

— Только время убивает, — сказала миссис Вивиш, продолжая глядеть в свои бледно-голубые глаза. — Я никогда никого не делала счастливым, —добавила она после паузы. Никогда никого, подумала она, кроме Тони, но Тони убили, прострелили ему череп. Даже ясные глаза сгнили, как всякая падаль. Она тоже была счастлива тогда. Никогда больше.

Вошла горничная с подносом.

— А! Таннин! — в восторге воскликнул Гамбрил и прерват свою игру. — Единственная надежда на спасение. — Он налил две чашки и, взяв одну из них, подошел к камину и остановился позади миссис Вивиш, медленно прихлебывая бледный напиток и глядя через ее плечо на отражения их обоих в зеркале. — La ci darem, — промурлыкал он. — Эх, будь у меня моя борода! — Он погладил подбородок и кончиком указательного пальца взъерошил свисающие концы усов. — Вы пришли бы, дрожа, как Церлина, под ее золотую сень.

Миссис Вивиш улыбнулась.

— Большего я и не требую, — сказала она. — Это самая благая участь. Felice, io so, sarei: Batti, batti, о bel Mazetto. Завидна участь Церлины!

Служанка снова вошла, без предупреждения.

— Там джентльмен, — сказала она, — говорит, что его фамилия Шируотер, он хотел бы...

— Скажите ему, что меня нет дома, — сказала миссис Вивиш не оборачиваясь.

Наступило молчание. Подняв брови, Гамбрил смотрел через плечо миссис Вивиш на ее отражение. Ее глаза были спокойны и лишены выражения, она не улыбалась и не хмурилась. Гамбрил продолжал смотреть вопросительно. Под конец он расхохотался.