XII
— Вы? Это вы? — Она не верила своим глазам. Гамбрил кивнул.
— Да, это я, — успокоил он ее. — Побрился, только и всего Он оставил бороду в правом верхнем ящике комода, среди
галстуков и воротничков.
Эмили критически оглядела его.
— Без бороды вы мне нравитесь больше, — наконец решила она. — Вы более милый. Нет, я не хочу сказать, что раньше вы не были милым, — поспешила она добавить. — Как вам сказать — более приятный, что ли... — Она замялась. — Это глупое слово, — закончила она, — ноя сказала бы: более нежный.
Это был самый жестокий удар.
— Более мягкий и меланхоличный? — подсказал он.
— Да, если хотите, пожалуй, так, — согласилась Эмили. Он взял ее руку и поднес к губам.
— Я вас прощаю, — сказал он.
Он мог простить ей все, что угодно, во имя этих невинных глаз, во имя строгих, серьезных губ, во имя коротких каштановых волос, окружавших — без тени серьезности, без тени строгости — своими веселыми обильными завитками ее лоб. Он, или, вернее, Цельный Человек, опьяненный своим деловым триумфом, встретил ее в Национальной галерее, куда он зашел после победы над мистером Болдеро. «Старые метры, юные метрессы» — так Колмэн рекомендовал ему Национальную галерею. Он проходил по залу венецианцев, чувствуя себя таким же полным жизни, как самая большая композиция Веронезе, когда позади себя он услышал магическое слово, открывающее новые приключения, произнесенное хихикающим шепотом: «Бобер!» Он сделал крутой поворот и очутился лицом к лицу с двумя перепуганными молодыми женщинами. Он свирепо нахмурился: он потребовал удовлетворения. Обе они, заметил он, обладали вполне приемлемой наружностью, и обе были очень молоды. Одна из них, по-видимому старшая — и более привлекательная, как он сразу же решил, — была сконфужена до последней степе* ни: покраснела до ушей и забормотала извинения. Но другая, та, что, судя по всему, произнесла магическое слово, только смеялась. Благодаря ей завязалось знакомство, скрепленное через полчаса чаем и звуками первокласснейшей музыки на пятом этаже ресторана Лайонса на Стрэнде.
Их звали Эмили и Молли. Эмили, по-видимому, была замужем. Ее секрет выдала Молли, причем Эмили очень рассердилась на нее за эту явную нескромность. Факт замужества Эмили сейчас же окутали покровом тайны, окружили заградительной зоной недомолвок: стоило Цельному Человеку задать на эту тему вопрос, как Эмили смолкала, а Молли принималась хихикать. Но хотя Эмили была замужем и была старшей, Молли, несомненно, знала о жизни гораздо больше; мистер Меркаптан без всяких колебаний назвал бы ее более цивилизованной. Эмили не жила в Лондоне; похоже было, что она вообще нигде не жила. В данный момент она гостила у родных Молли в Кью.
Он встретился с ними на следующий день, и еще через день, и еще через день после этого; один раз за завтраком, с которого он поспешно ушел к Рози; один раз — за чаем в Кью-гардснс; один раз — за обедом, за коим последовал театр и расточительная поездка в такси до Кью в первом часу ночи. Ручная приман-ная утка успокаивает страхи боязливой дикой птицы; ручная Молли, которая была откровенно флиртующей кокеткой, служила Цельному Человеку приманной уткой в его охоте за Эмили. Когда Молли уехала погостить к подругам в провинцию, Эмили уже привыкла и приспособилась к присутствию охотника, она принимала как нечто естественное и само собой разумеющееся шутливо-галантную позицию, которую Цельный Человек, спровоцированный глазками и хихиканьем Молли, занял с самого начала. Благодаря содействию хихикающей Молли она за три дня зашла по пути интимности дальше, чем подвинулась бы без Молли за тридцать свиданий.
— Как смешно, — сказала она, когда они встретились в первый раз после отъезда Молли, — как смешно видеть вас без Молли.
— С Молли было гораздо смешней, — сказал Цельный Человек. — Я стремился видеть не Молли.
— Молли чудесная, милая девушка, — лояльно объявила она. — К тому же она забавная и умеет разговаривать. А я не умею: я совсем не забавная.
Найти на это подходящий ответ было нетрудно; но Эмили не верила комплиментам; да, самым искренним образом не верила.
Он принялся изучать ее; и теперь, когда она была приручена и перестала бояться его приближения, когда, сверх того, он изменил шутливой наглости Цельного Человека ради более свойственной ему мягкости, которая, как он почувствовал, в данном случае гораздо уместней, Эмили не чинила ему препятствий. Она одинока, а он, видимо, прекрасно все понимает; и вскоре она доверчиво повела его по неведомой стране своей внутренней жизни и своего прошлого.
Она была сиротой. Свою мать она почти не помнит. Отец умер от гриппа, когда ей было пятнадцать лет. Один из его деловых друзей обычно навещал ее в школе, брал ее оттуда на праздники и покупал ей шоколадные конфеты. Она звала его «дядя Стэнли». Он торговал кожей, был толстый и веселый, и у него было красное лицо, очень белые зубы и блестящая лысина. Когда ей исполнилось семнадцать с половиной лет, он сделал ей предложение, и она сказала «да».
— Но почему? — допытывался Гамбрил. — Объясните, ради Бога, почему?
— Он сказал, что возьмет меня в кругосветное путешествие; как раз в это время кончилась война. Вокруг света, понимаете? А мне надоела школа. Я ничего еще не понимала, а он был очень мил со мной; и он очень настаивал. Я не знала, что такое брак.
— Не знали?
Она покачала головой: это была чистая правда.
— Не имела ни малейшего представления.
И это в двадцатом веке! Вот случай, достойный учебника сексуальной психологии. «Миссис Эмили X., родившаяся в 1901 г., находилась в состоянии полной невинности и неведения в момент заключения перемирия, 11 ноября 1918 года», и т. д.
— И вы за него вышли?
Она кивнула.
— А дальше?
Она закрыла лицо руками. Она вздрогнула. Самозваный дядюшка, превратившись в законного мужа, стал требовать от нее исполнения супружеских обязанностей — пьяный. Она боролась с ним, она вырвалась и убежала и заперлась в одной из комнат. На вторую ночь их медового месяца он наградил ее синяком на лбу и укусом на левой груди, которая нарывала после этого несколько недель. На четвертую ночь, преисполнившись еще большей решимостью, он так грубо схватил ее за горло, что у нее лопнул кровеносный сосуд и кровь полилась изо рта на простыню. Самозваному дядюшке пришлось послать за доктором, и Эмили провела следующие несколько недель в больнице. Это было четыре года назад; муж пытался заставить ее вернуться к нему, но Эмили отказалась. У нее было небольшое состояние — она имела возможность отказаться. Самозваный дядюшка утешался с другими, более податливыми племянницами.
— И никто не пытался с тех пор ухаживать за вами? — спросил Гамбрил.
— О, пытались очень многие!
— И все безуспешно?
Она покачала головой.
— Я не люблю мужчин, — сказала она. — Они ужасно противные, большинство из них. Такие животные.
— Anch'io?
— Что? — в недоумении переспросила она.
— Я тоже животное? — И он вдруг почувствовал, что со своей бородой он и вправду животное.
— Нет, — сказала Эмили после минутного колебания, — вы не такой. По крайней мере так мне кажется; хотя иногда, — добавила она простодушно, — иногда вы ведете себя так, что я сомневаюсь, действительно ли вы не такой.
Цельный Человек засмеялся.
— Не смейтесь так, — сказала она. — Это очень глупо.
— Вы совершенно правы, — сказал Гамбрил. — Это глупо. А как она проводит время? Он продолжал изучать ее.
Да как сказать — она много читает; но большинство романов из библиотеки Бутса кажутся ей довольно-таки идиотскими.
— Все больше об одном и том же. О любви.
Цельный Человек пожал плечами.
— Такова жизнь.
— Тогда я скажу, что она не должна быть такой, — сказала Эмили.
Кроме того, когда она бывала за городом — а она часто уезжала из города, останавливаясь то в одном, то в другом городке, на неделю или даже на месяц, — каждый раз она совершала длинные прогулки. Молли не могла понять ее любви к природе; но она ее любила. Ей очень нравятся цветы. Она даже думает, что цветы нравятся ей больше, чем люди.
— Жаль, что я не умею рисовать, — сказала она. — Если бы я умела, я была бы очень счастлива: все время рисовала бы цветы. Но я не умею. — Она покачала головой. — На бумаге получается такая уродливая мазня; а у меня в голове или в полях они такие прелестные.
Гамбрил с большим знанием дела заговорил о флоре западного Сёррея: о том, где можно найти салеп, и анемоны, и баранчики, о лесах, где растет настоящий дикий водосбор, о лучших местах, где водится росянка, о глинистых оползнях, где встречаются дикие желтые нарциссы. Все эти удивительные сведения выбивались ключом на поверхность его сознания из каких-то подземных источников памяти. Цветы! Теперь он по целым годам никогда не думал о цветах. Но его мать любила цветы. Каждую весну они уезжали на все лето в свой загородный коттедж. Все их прогулки, все их поездки в двуколке были охотой за цветами. И, разумеется, сын охотился за ними с такой же страстью, как мать. У него были целые альбомы засушенных цветов, он превращал их в мумии, положив в горячий песок, он составлял карты окрестностей, старательно раскрашивая разноцветной тушью места, где росли различные цветы. Как давно все это было! Невероятно давно! Много семян упало с тех пор на каменистую почву его ума, пышно разрастаясь ветвистыми деревьями и снова увядая, потому что их корням некуда было углубиться; много семян было посеяно и погибло с тех пор, как его мать посеяла семена диких цветов.
— А если хотите найти росянку, — заключил он, — ищите в Пуншевой Чаше, позади Хиндхеда. Или в окрестностях Френ-шема. У Малого Пруда, знаете, не у Большого.
— Но вы знаете о них решительно все! — воскликнула Эмили в восторге. — Мне стыдно моих жалких, скудных познаний. И вы, должно быть, любите их так же сильно, как я.
Гамбрнл не отрицал этого; отныне их связала цепь из цветов.
А что она делает еще?
О, она, конечно, много играет на рояле. Очень скверно; но как бы то ни было, это доставляет ей удовольствие. Бетховен, больше всего ей нравится Бетховен. Она знает, более или менее, все сонаты, хотя ей никак не удается соблюдать правильный темп в трудных местах.
Гамбрил и здесь чувствовал себя как дома.
— Ага! — сказал он. — Бьюсь об заклад, что вы не можете сыграть нижнее В в предпоследней вариации опуса 106 так, чтобы оно не звучало смешно.
И она, конечно, не могла, и, конечно, она была довольна, что он знает об этом все и знает, как это немыслимо трудно.
В кебе, когда они возвращались в тот вечер в Кью, Цельный Человек решил, что пора перейти к решительным действиям. Прощальный поцелуй, более похожий на шумное шаловливое чмоканье, чем на серьезное объятие, уже входил в церемониал, подписанный с приложением печати хихикающей Молли перед отъездом. Пора было, по мнению Цельного Человека, придать этому приветствию характер менее формальный и менее шаловливый. Раз, два, три, и наконец, когда они пересекали Гаммер-смит-бродуэй, он перешел к решительным действиям. Эмили разразилась слезами. Он не был подготовлен к этому — а следовало бы. Только мольбами, только чуть ли не слезами Гамбрил убедил ее взять обратно свое решение никогда, никогда больше с ним не встречаться.
— Я думала, вы не такой, — рыдала она. — А теперь, теперь...
— Не надо, не надо, — уговаривал он. Он готов был тут же сорвать с себя бороду и покаяться во всем. Но, поразмыслив, он решил, что это еще больше осложнит дело. — Не надо, я обещаю.
В конце концов она согласилась увидеться с ним еще раз, Скажем, в Кью-гарденс, на следующий день. Они условились встретиться у маленького храма, что стоит на холмике над заросшей вереском долиной.
И вот они встретились. Цельный Человек был оставлен дома в правом верхнем ящике комода, вместе с галстуками и воротничками. Он догадался, что Некто Мягкий и Меланхоличный понравится ей больше; и он оказался прав. Она с первого же взгляда нашла его «более нежным».
— Я вас прощаю, — сказал он и поцеловал ее руку. — Я вас прощаю.
Рука об руку они шли по долине, заросшей вереском.
— Не знаю, почему это в ы должны меня прощать, — сказала она смеясь. — По-моему, прощать надлежало бы как раз мне. После вчерашнего. — Она укоризненно покачала головой. — Вы меня так огорчили.
— Да, но вы уже простили меня.
— По-моему, вы слишком многое считаете само собой разумеющимся, — сказала она. — Не будьте таким самоуверенным.
— Но я вовсе не самоуверенный, — сказал Гамбрил. — Не вижу...
Эмили снова засмеялась.
— Мне хорошо, — объявила она.
— Мне тоже.
— Какая зеленая сегодня трава!
Зеленая-зеленая, после всех этих дождливых месяцев она блестела на солнце, точно освещенная изнутри.
— А деревья!
Бледные, высокие, унизанные комочками пыльцы деревья английской весны; темные симметричные сосны, разбросанные, точно острова, по лужайкам; и каждая сосна отдельным силуэтом вырезалась на небе, и каждая отбрасывала на траву у своего подножия тень, непроницаемо-темную или рябую от подвижных пятен света.
Они гуляли молча. Гамбрил снял шляпу, вдохнул нежный воздух, пахнувший зеленью.
— В нашем внутреннем мире тоже есть тихие уголки, — задумчиво сказал он. — Но мы строим в них эстрады и фабрики. Нарочно — чтобы уничтожить тишину. Мы не любим тишины. Все мысли, все заботы у меня в голове... вертятся, вертятся непрерывно. — Он сделал рукой кругообразное движение. — И джазы, и мюзик-холльные песенки, и газетчики, выкрикивающие новости. К чему это? Чтобы положить конец тишине, разбить ее и развеять по ветру, уверить себя любой ценой, что ее нет. Да, но она есть; она есть, несмотря ни на что, она таится во всем. Порой, когда ночью лежишь с открытыми глазами — без движения, спокойно ожидая сна, — тишина восстанавливается, кусок за куском, все осколки, все обрывки, которые мы за день так старательно рассеивали. Она восстанавливается, внутренняя тишина, как эта внешняя тишина травы и деревьев. Она наполняет человека, она растет — кристаллическая тишина — растущий, распространяющийся кристалл. Она растет, она становится совершенней; она прекрасна и страшна, да, страшна в такой же степени, как и прекрасна. Потому что человек одинок внутри кристалла, и нет поддержки извне, нет ничего внешнего или незначительного, на что можно опереться или взобраться, надменно, презрительно, чтобы смотреть на это сверху вниз. Не над чем смеяться, нечем восторгаться. А тишина растет и растет. Ее рост прекрасен и невыносим. И под конец ощущаешь приближение чего-то; это похоже на слабый звук шагов. Что-то невыразимо прекрасное и чудесное приближается сквозь кристалл, ближе и ближе. И до чего невыразимо страшное! Потому что стоит ему прикоснуться к вам, стоит ему охватить и затянуть вас, как вы умрете; умрет вся привычная, повседневная, заурядная часть вашего существа. Кончатся эстрады с музыкой и фабричные гудки, и начнется трудная жизнь среди тишины, трудная, необычная, неслыханная жизнь. Ближе, ближе подходят шаги; но боишься встретить лицом к лицу то, что приближается. Не смеешь. Слишком страшно, слишком больно умирать. Скорей, пока еще не поздно, пускайте в ход фабричные машины, бейте в барабан, дуйте в саксофон. Думайте о женщинах, с которыми вам хотелось бы поспать, о способах заработать деньги, о сплетнях насчет ваших друзей, об очередной гнусности политических деятелей. Все, что угодно, лишь бы рассеяться. Разрушьте молчание, разбейте вдребезги кристалл! И вот его осколки валяются перед вами; его легко разбить; трудно вырастить, но легче легкого разбить. А шаги? Ну, они удалились с удвоенной быстротой. И сейчас нечто прекрасное и страшное уже по меньшей мере за три бесконечности от вас. А вы лежите спокойно в постели, размышляя о том, что вы сделали бы, будь у вас десять тысяч фунтов, и о всех прелюбодеяниях, которых вы никогда не совершите. — Он подумал о розовом нижнем белье Рози.
— Как вы все усложняете, — сказала она после паузы.
Гамбрил разостлал пальто на зеленом склоне, и они сели. Полулежа, закинув руки за голову, он смотрел на нее, сидевшую здесь возле него. Она сняла шляпу; ветер играл детскими завитками ее волос, а на затылке и на висках, где волосы распустились, тонкие и нежные, образовались от солнечного света маленькие золотые нимбы. Обняв руками колени, она сидела совсем неподвижно, глядя вдаль через зеленый простор на деревья и белые облака на горизонте. «В ее внутреннем мире царит тишина», — подумал он. Она была уроженкой того кристального мира; шаги в молчании приносили ей успокоение, и нечто прекрасное не таило в себе ужасов. Для нее все было так легко и так просто.
Ах, так просто, так просто; как система продажи в рассрочку, пользуясь которой Рози приобрела свою розовую постель. А как просто — тоже просто! — мутить чистую воду и обрывать лепестки у каждого цветка, мимо которого проезжаешь в двуколке, запряженной пузатым пони. Как просто плевать на пол в церквах! Si prega di non sputare. Как просто задирать ноги и развлекаться жизнью — с чувством выполняемого долга — в розовом нижнем белье. Изумительно просто.
— Похоже на ариетту, не правда ли? — вдруг сказала Эмили. — На ариетту из опуса 111. — И она напела первые такты мелодии. — Вы разве не чувствуете, что похоже?
— Чтб похоже?
— Все, — сказала Эмили. — Сегодня, я хочу сказать. Вы и я... Этот парк... — И она продолжала напевать.
Гамбрил покачал головой.
— Для меня это слишком просто, — сказал он.
Эмили засмеялась.
— Да, но вспомните, как немыслимо трудно там дальше. — Она с бешеной скоростью задвигала пальцами, словно пытаясь сыграть немыслимые пассажи. — Начинается просто, ради удовольствия бедных дурочек вроде меня; а дальше идет и идет, все полней, и тоньше, и запутанней, и все более и более захватывает тебя всю. И все-таки это все в том же темпе.
Тени тянулись все дальше и дальше по лужайкам, и косые лучи заходящего солнца рассыпали по траве бесчисленные пятна тени; а на дорожках, казавшихся под прямыми лучами гладкими, как стол, теперь появились тысячи маленьких тенистых углублений и озаренных солнцем гор. Гамбрил взглянул на часы.
— Боже милостивый! — сказал он. — Мы должны лететь. — Он вскочил на ноги. — Скорей, скорей!
— Но почему?
— Мы опоздаем. — Он не хотел говорить куда. — Потерпите — и увидите, — неизменно отвечал он на вопросы Эмили. Они поспешно выбрались из сада, и он, невзирая на протесты Эмили, настоял на том, чтобы ехать в центр на такси. — Мне нужно отделаться от кое-каких незаслуженных прибылей, — объяснил он. Патентованные Штаны казались в эту минуту более далекими, чем самые отдаленные звезды.
