Кто не спрятался?…

А я, бабушка и Лора как раз в пятницу перед обедом обвязывали стволы яблонек-трехлеток еловыми ветками (иглами вниз!), чтобы обезопасить их от нашествия мышей под снегом, и укутывали в пластиковые мешки ветки, чтобы спасти от нашествия зайцев по снежному насту. Антон сидел на коленках Питера и слушал рассказ про сказочный город детства Питера и Изольды Грэмс. Дымились кучки листвы, из прихваченной первыми утренними морозами травы кое-где выглядывали оранжевые глазки припозднившихся ноготков, с глухим стуком добровольно падали на землю яблоки, которые не удалось снять с высоких веток.

– Я тебя люблю. – Антон обнял Питера и прижался щекой к его свитеру на груди. – Я бы тебя не бросил…

– Мама нас не бросила. Просто все дети ушли за Крысоловом. И мы с Золей тоже.

– Питер, – заметила бабушка, – прекрати развивать у мальчика неправильное отношение к родителям.

– Он про Кенигсберг рассказывает? – уточнила Лора. – Как же, я прекрасно помню это ужасное повествование еще с детства! Пришел Крысолов, и город расплатился за покорное рабство собственными детьми. Ну и бред!

– И я помню. – Я тронула Лору за руку и укоризненно посмотрела в ее холодные глаза. – Попробуй привыкнуть к тому, что твое личное мнение никого не интересует до тех пор, пока ты не научишься рассказывать свои истории и пока не найдутся желающие их слушать!

– Ладно, может, теперь мне откроют великую тайну нашего рода воительниц и расскажут, что же все-таки случилось с несчастными детьми города Кенигсберга?! – Лора рассердилась на мое замечание, глаза потемнели.

– Их всех увел Крысолов, – настаивает Питер.

– Из города ушли только подростки. Только те, которые могли сами, без помощи взрослых пройти несколько километров до ближайших деревень и спрятаться там, – тихо говорит бабушка.

– А я что говорю! – не унимается дедушка, ласково поглаживая темноволосую голову внука.

– Перед приходом в город военных жители собрали здоровых детей от восьми до шестнадцати лет и приказали им ночью бежать из города. Именно бежать, а не идти. В ближайших деревнях разрешено было оставлять восьми-десятилеток, чуть подальше, километрах в десяти, ребят постарше, и так далее, до двадцати километров. В одной деревне нельзя было оставлять больше трех-четырех детей, иначе это бы заметили власти. А города нам родители приказали обходить. – Бабушка, задумавшись, садится на лавочку и смотрит сквозь нас, сквозь сад, сквозь ветреную пятницу начала октября в далекую ночь ее убегающего из Кенигсберга детства.

– Ваша бабушка уже тогда бегала куда лучше меня, – улыбается Питер. – Мы бежали, взявшись за руки. Всем братьям и сестрам приказано было взяться за руки, а одинокие дети держались друг за друга, схватившись за одежду. Когда дети-одиночки уставали, они просто бросали подол платья или курточки своего напарника. А когда я останавливался и начинал плакать, сестра кусала мою руку. От боли я кричал и бежал дальше.

– Сколько тебе было лет? – затаил дыхание Антон.

– Я был почти как ты.

– И ты плакал?…

– Конечно. Вот, посмотри. – Питер вытягивает перед собой руку. На тыльной стороне ладони у большого пальца видны несколько шрамов. – Нам надо было пробежать почти тридцать километров, Золя кусала меня до крови три раза. Она решила, что чем дальше мы убежим, тем лучше. Она была права, только я чуть не потерял тогда по дороге свое сердце, оно почти выпрыгнуло из груди, и изрядно повредился разумом.

– А когда я плачу, Лора всегда смеется, говорит, что все мужчины – слюнтяи! – не выдержал наступившего молчания Антон.

– Заткнись ты, – перебила его Лора и спросила, с трудом подбирая слова: – А куда вы… куда надо было бежать?

– Мы добежали до богатого литовского хутора, спасибо Изольде, – вздохнул Питер. – Но не сразу. Пришлось отдыхать в стоге. Рука у меня была в крови, Золя оторвала полоску с подола платья и перевязала. Только неудачно получилось, рука потом еще гноилась больше недели. Зато после этого она поклялась научиться врачевать и готовить еду и стала лучшей целительницей из воинов в нашем роду. И отменным поваром… Правильно я говорю, сестричка? – зло спрашивает Питер, и бабушка грустно кивает.

– У меня тоже вся рука была в твоей крови, – шепчет бабушка, я подхожу и прижимаю к груди ее голову, – наши руки тогда слиплись. Я очень боялась выпустить его ладонь… Ты не представляешь, как сильно склеивает ладони кровь…

– Вы бежали, чтобы не остаться в городе, который занимали советские войска? – пытается расставить все точки над i Лора.

– Мы бежали, потому что так нам приказали отец и мать, – поднимает голову бабушка. – Они сказали, что в город придут чужие воины и жить в нем детям будет нельзя. Книги сожгут на площади, королевский замок разрушат, всех заставят говорить на другом языке, забыть бога и поклоняться искусственным идолам.

– Так все и было, – кивает Питер. – Так все и было… На Королевской горе взорвали замок и построили страшилище под названием Дом советов.

– Замок королей? Там жили настоящие короли? – не верит Антон.

– Там жили прусские короли, – демонстрирует свое знание истории Лора. – А мама твоей бабушки работала в замке привратницей. Правильно? – Она смотрит на бабушку.

Бабушка молчит.

– А почему вы не остались жить в Прибалтике? – Лора полна энтузиазма. А мне так грустно – впору зареветь в голос.

– Твоя бабушка вышла замуж за очень перспективного политического лидера и уехала в Ленинград. – Питер перестал злиться и тоже загрустил. – Потом я приехал к ней. Семья, которая нас приютила на хуторе, честно сказала, что до шестнадцати лет они нас выкормят, а учиться отправить не смогут, не на что.

– Мой первый брак, – усмехнулась бабушка. – Очень неудачный вариант трусливого воина-мужчины. А мне было всего семнадцать…

– Ты больше никогда не видел своих папу и маму? – Антон всматривается в близкие глаза Питера со страхом, что тот ответит «нет».

– Нет, – отвечает Питер.

Антон обхватывает его голову, притягивает к себе и шепчет в ухо:

– Кто тогда учил тебя быть настоящим мужчиной?

– Моя сестра, Золя.

– Сестра… – Мальчик, задумавшись, смотрит на Лору.

– У нее ничего не получилось. Воин из меня никудышный, я рос сентиментальным нервным мальчиком.

– А вот Лора очень упорная, – вздыхает Антон, – у нее может получиться…

– Ничего. Это ничего. Мы ее нейтрализуем.

– Как это?

– Тобой займется Инга. Хвала господу, случаются и среди женщин в нашем роду счастливые исключения. Инга – хранительница очага. Она не будет впиваться тебе в руку зубами, если нужно куда-то бежать. Она просто возьмет тебя на руки…

– Ну и глупо! – вмешалась Лора. – Далеко она пробежит после этого?! Мужчина должен быть сильным, решительным и развитым умственно ровно настолько, насколько это нужно для защиты и нападения.

– Не слушай ее. – Питер отвернул голову Антона, чтобы тот перестал смотреть на сестру. – Послушай внимательно и запомни на всю жизнь. Основное качество, которым мужчина должен обладать, – это снисхождение. Все. Научись проявлять снисхождение к слабостям других, и ты – настоящий мужчина. Ты – король. Научись проявлять снисхождение к самой жизни, к ее неразрешимым загадкам и горестям, и ты – настоящий король.

– Да уж, – фыркнула Лора. – Мне мама рассказывала, как вы учили ее проявлять снисхождение к вашим выходкам и вырабатывать в себе равнодушие!

– Помолчи, – заметила бабушка.

– Почему я должна молчать? Терпеть не могу, когда мужчина садистскими штучками пытается доказать свою правду жизни! А ты что молчишь?! – Лора вдруг набросилась на меня.

– Я?…

– Ты! Это же тебя добрый дедушка Питер учил хрупкости жизни, это же тебе закаливали сердце потерями!

– Заткнись! – повысила голос бабушка.

Лора смешалась и села рядом с ней. Тронула за руку.

– Ты сама говорила, чтобы я спрашивала, если чего не понимаю.

– Говорила. Но ты не спрашиваешь. Ты бездарно судишь. Не смей продолжать этот разговор.

– Какими еще потерями мне закаливали сердце? – Теперь я желаю продолжить разговор.

– Я подозреваю, – усмехнулся Питер, – что Ханна с восторгом рассказала своей дочери про урок, который я тебе преподал. С котенком. Белым пушистым котенком с черными лапками. Ты его очень любила. Когда котенок терялся, ты рыдала до судорог, до температуры и приступа астмы.

– Почему я ничего не помню? – Я беспомощно посмотрела на бабушку.

– Потому что я сочла этот урок Питера безобразным и помогла тебе все забыть.

– А я что говорю? Полный садизм! – подвела итог Лора.

– Хватит. – Бабушка встала. – Все идут в дом. Инга, останься.

Оставшись одни, мы молчим. Стукнуло о землю еще одно яблоко.

– Последнее время мне стало казаться, что я вообще не владею своей жизнью. Она существует помимо меня, как фильм, который долго не кончается. – Я беру бабушкину ладонь и глажу вздувшиеся вены. – Я всегда тебе доверяла. Не могу поверить, что ты решала, что мне стоит помнить, что забыть…

– Я не решала. Я тебя спасала. И ты все помнишь. Закрой глаза. Тебе было шесть лет, котенок белый с черными лапками, хвостик – загнутый кончик… Люди многое забывают в своей жизни, если это не боль.

– Я помню котенка… Я помню, что его укусила собака…

– Да. Его погрызла собака, он не мог ходить, ты плакала, и в глазах совсем не осталось жизни, одно безумие. Тогда Питер сказал тебе, что в этой жизни ни к чему нельзя привязываться сердцем намертво. Ты кричала, что уже привязалась, а Питер сказал, что котенок умрет и ты его забудешь через неделю. «Он не умрет!» – кричала ты. «Умрет», – приговорил Питер. – Бабушка задумалась.

– И что? – Я не выдержала молчания.

– Питер добил котенка.

– О господи…

– Его ошибка была в том, что он говорил с тобой как со взрослой. «Видишь, в этой жизни все недолговечно, береги свое сердце для живого, а не для мертвецов».

– А я что?

– Ты оцепенела часа на четыре, пока я не напоила тебя отваром, не спела песню.

– Это все?…

– Нет. Через неделю Питер принес тебе другого котенка. Совсем крошечного, он только что открыл глаза. И сказал, чтобы ты всегда помнила о смерти, которая ходит рядом, и не привязывалась намертво ко всему, что любишь.

– Почему он так сделал? Зачем?

– Он только что сам все объяснил. Котенок пару раз терялся, залезал на высокое дерево. Ты кричала, падала в рыданиях на землю, начинала после плача задыхаться, мы вызывали врача… Питер тебя почти вылечил. Когда второй котенок пропал, ты только вздохнула и сказала, что нужно завести кошечку, кошечка не бросает дом.

– Он… Он не имел права так делать! Так поступать со мной. Это моя жизнь!

– Прояви снисхождение. – Бабушка притянула мою руку к лицу и прижалась к ней губами.

После чая я, бабушка и Лора остались сидеть за столом.

– У нас две проблемы. Детей надо устраивать в школу, – начала бабушка.

– Я знаю английский, немецкий и французский, два года изучала латынь и историю христианства, обучена приемам восточных единоборств, стреляю, прыгаю с парашютом, умею водить машину, мотоцикл и катер! Это меня – в школу?! – тут же выразила свою позицию Лора.

– Хорошо. – Бабушка не удивилась. – Чем ты собираешься заниматься в жизни?

– Дотяну как-нибудь до совершеннолетия и пойду учиться в академию военно-воздушных сил США.

Мы с бабушкой, как по команде, начали вертеть на блюдцах пустые чашки. Пришел Питер, забрал чашки с блюдцами.

– Мне еще с тобой повезло, – сказал он бабушке. – Бог миловал, ты не пошла в военные летчицы и даже не стала простым снайпером!

– Оставь нас, – попросила бабушка.

– Могу поспорить, что она решила до совершеннолетия заняться проституцией и изучением реакции своего организма на некоторые виды наркотиков. Чтобы время зря не терять. – Питер старательно собирал салфетки.

– У меня рост метр семьдесят пять, талия – пятьдесят пять, длина ноги почти метр! Я собиралась поискать работу в модельных агентствах! – повысила голос Лора.

– Что я говорил, – кивнул Питер.

– Уйдешь ты или нет? – устало спросила бабушка.

– Оставь блюдце, я покурю. – Лора задержала свое блюдце.

– А по сопатке не хочешь схлопотать? – ласково спросил Питер. – А то давай проверим, как такая всесторонне развитая и в боевом отношении подготовленная пацанка справится со стариком. Учти, опыт усмирения зазнавшихся воительниц у меня отменный! И запомни на будущее. При Антоне не смей засовывать в рот никотиновые соски. Не порть мальчика. Хочешь пососать – иди в уличный нужник и запрись там как следует.

Я во все глаза смотрю на Питера. Он совершенно спокоен, только чуть тренькает чашка в горке грязной посуды у него в руках.

– Питер, тебе вредно волноваться, – улыбается бабушка.

– Да. Если ты не станешь засовывать в рот эту гадость из пачки в твоем рюкзаке и мы не будем драться, то я, пожалуй, пойду спать. Поздно уже. – Постояв рядом с Лорой и выждав полминуты, Питер кивает и уходит.

– Ненавижу зазнавшихся мужиков! – шипит Лора.

– Попробуй относиться к Питеру как к своему дедушке, а не как к мужику, – улыбается бабушка.

– Тоже мне дедушка!..

– Другого нет. Так на чем мы остановились? Так… Тебе не подходит общеобразовательная школа? Хорошо. Предлагаю платный колледж гуманитарно-исторической направленности. Обещаю, что таких, как ты, всесторонне развитых и даже утомленных различными удовольствиями юношей и девушек там предостаточно. Колледж для богатеньких воинов. В свободное время – корты, бассейн или тренажерные залы на выбор. Отдых – в странах Европы для лучшего закрепления языков.

– Это большие деньги, – начала было я, но бабушка махнула рукой:

– Не волнуйся. Ханна оставила много денег. Куда их тратить, если не на обучение детей?

– Много денег? – Я стараюсь не выдать голосом волнения. – Сколько?

– Точно не знаю. И некоторое время будут проблемы.

– Почему? – Я зажмуриваюсь на всякий случай. Так я делала в детстве, когда в фильме должны кого-то убить.

– Потому, что их еще нужно найти.

Этой ночью я сплю в одной комнате с детьми. Затаившись каждый со своими мыслями, мы напряженно прислушиваемся к дыханию друг друга. Первым не выдержал Антон.

– Почему мама умерла? – спросил он шепотом, как бы про себя.

– Потому что ее убили, – тут же разъяснила Лора.

– И папу убили?

– И папу убили.

– Зачем?

– Убивают не зачем. – Лора продолжала наставлять брата. – Убивают почему.

– Почему? – шепчет Антон, и я слышу подкатывающие к его горлу рыдания.

– За деньги, конечно, – как само собой разумеющееся, снисходительно объясняет Лора.

– Их ограбили?

– Может быть, еще нет. Но дело к тому и идет. Если не проявить решительности, ограбят уже нас с тобой.

– Кто тебе сказал о деньгах? – не выдерживаю я.

– Неважно. Я знаю, что дело в деньгах. Плакали мечты бабушки о колледже для богатеньких, – потягивается Лора. – Придется мне мыть посуду в кафешках и заочно кончать школу.

– Ничего не понимаю, – сознаюсь я. – Ты же только что собиралась стать фотомоделью! И почему это с колледжем не выйдет?

– Если моих родителей убили, значит, убийца узнал все, что хотел, о деньгах. И деньги теперь уже у него. Логично? Логично, – отвечает она сама себе. – Зачем убивать, если не узнал, где клад? А насчет фотомодели… Дедушке не понравилось. – Лора улыбается. – Дедушке Питеру моя идея не понравилась. Не будем огорчать дедушку!

Дверь открылась, в проеме возникла бабушка в длинной ночной рубашке и теплых шлепанцах (из шкуры козы, мехом внутрь).

– Две проблемы, – тихо сказала она, вошла и села в кресло-качалку. – Я говорила, что их две. Образование детей – первая. Деньги – вторая. Лора, говори.

– Мне нечего сказать. Мама про деньги упоминала, но лично я ничем помочь не могу. Это была запрещенная тема, беседы велись шепотом и всегда – на открытом воздухе. Самое смешное – она уверяла меня, что не знает, где находятся деньги. Она говорила, что Руди вредный мальчик, начитавшийся приключенческих романов. Он так исхитрился запрятать эти деньги, что, по-моему, сам запутался. Мама ничего толком от него не могла добиться, хотя кричала и визжала на славу. Папа был поспокойней, смеялся над ее страхами и обещал мне, что, если с ними что-нибудь случится, есть человек, который отгадает, где деньги.

– Да, я тоже помню. Папа говорил, что Инга отгадает любую головоломку, – подал тоненький голосок Антон.

Я медленно села на кровати.

– Ну вот, все и уладилось, – хлопнула бабушка ладонями по коленкам. – А теперь спите. Поздно.

– Минуточку, что уладилось? – просипела я. – Какую головоломку? Что все это значит? Мне Латов никогда ничего не говорил!

– Но он в тебя верил! – успокоила меня Лора. – Он говорил, что если моя мать действительно отменный экземпляр женщины-воина, то интуиции и сообразительности ей стоит поучиться у тебя – отменного экземпляра хранительницы очага!

– Чушь какая-то. – Я встаю и нервно хожу по комнате. – Какой сообразительности?! Я не могу даже ключ запрятать в квартире так, чтобы его не нашли с первого раза!

– Может быть, ты не умеешь прятать, но умеешь искать? – раскачиваясь, предлагает свою версию моей сообразительности бабушка.

Я смотрю на ее поднимающиеся в воздух при качке назад тапочки и решительно требую:

– Поговорим наедине!

– А я? – приподнимается обиженная Лора.

– Если вы хотите все уйти, включите свет, мне страшно! – потребовал Антон.

– Лора пойдет с нами? – интересуюсь я уже в дверях, пропуская бабушку и закрыв проем рукой перед Лорой.

– Последняя на данный момент молодая воительница в нашем роду, – вздыхает бабушка. – Она пока еще достаточно примитивна в своих поступках, но имеет право голоса.

Решительно оттолкнув после этих слов мою руку и фыркнув, Лора с гордым видом протиснулась мимо меня в дверь.

Спускаемся вниз. Садимся в темноте за большим круглым столом в столовой. В тишине, содрогнувшись, вдруг включился холодильник, нервы мои слишком напряжены, я чуть не полезла от страха под стол. Лора заметила мой испуг и не смогла сдержать покровительственной усмешки. Они вдвоем смотрят на меня с терпеливым ожиданием. Старый воин и воин-подросток… Прислушиваюсь к себе и отмечаю легкую неприязнь к обеим.

– Не нужно нас ненавидеть, – замечает бабушка. – Я, например, тобой восхищаюсь. Лора подрастет и тоже поймет, что бог уделил твоему уму и внутреннему содержанию больше внимания, чем внутреннему миру самой великолепной воительницы. А вот красоты он добавил зря. Это тебя будет всегда отвлекать от реальности.

Чувствую, что краснею, потому что так обо мне бабушка говорит первый раз.

– Царевна ты наша, лягушка, – шепчет Лора. – Давай колись, что знаешь!

– Мой любовник оказался федералом, – решаюсь я. – Он спал со мной, вероятно, только из-за информации о деньгах…

– Ну-ну, – успокаивает меня бабушка. – Не стоит так сразу все упрощать. Мужчину не заставишь из-за денег почти два года заниматься сексом по субботам.

– А из-за очень больших денег? – встревает Лора.

– Он стащил мой блокнот. Он носил с собой состав для снятия слепков с ключей, миниатюрный фотоаппарат-зажигалку…

– Не все так плохо. Ты же знаешь, мужчины-воины обожают обвешиваться дорогим снаряжением и фотографироваться, как только подвернется такая возможность, – успокаивает меня бабушка. – Не отвлекайся. Как там наш инспектор?

– Он… Он тоже считает, что Павел познакомился со мной по наводке. Счета Фракции Красной Армии оказались пусты. Немец Зебельхер из отряда по борьбе с терроризмом, который убил Руди и его напарницу Бригит в метро, сейчас приехал сюда, как полагает Ладушкин, в погоне за деньгами, которые Руди спрятал незадолго до смерти. Наши федералы пронюхали, что немец занят поисками денег, и начали прорабатывать русский след, подсунув мне Павла, а Ханне, вероятно, кого-нибудь еще в ее понедельный список любовников. Вот и все, что я знаю со слов Ладушкина. Можно включить лампу? – Это я в очередной раз дернулась, когда холодильник заурчал, врубаясь.

– Не надо. Посидим в темноте, так уютней, – вредничает Лора.

– Ладно. – Я решаюсь и спрашиваю бабушку: – Ты говорила Лоре о посылках?

Бабушка задумывается. Поскольку в наших логических построениях нет объяснения появлению отрубленных голов и кистей рук родителей Лоры и Антона, бабушка решается и все рассказывает Лоре. Та немедленно вскакивает, зажигает все лампы, залезает в кресло с ногами и еще укрывается сверху пледом.

– Маньяк! – выдыхает она после этого и косится на темное окно.

– Ладушкин сказал, – теперь я позволяю себе повредничать, – что на его памяти он не встречал маньяков, которые после совершения акта надругательства над телами выясняли местожительства детей жертв и отсылали им на дом посылки с частями тел родителей. Что бы ты сделала, если бы получила такую посылку и открыла ее?

– С головой мамочки? – уточняет Лора, задрожав. – Ну-у-у… Я бы подумала, что это предупреждение…

– О чем тебя должны были таким образом предупредить?

– Чтобы я чего-то не сделала… Или сделала?

– Давайте не будем это обсуждать, – предлагает бабушка и закрывает ладонями лицо. – Устала я. Больше не могу говорить. Простите меня…

– За что? – удивилась Лора.

– Что? – Бабушка убрала руки, и ее глаза посмотрели на меня и на Лору с испугом неузнавания.

Я подумала, что ей стало плохо после воспоминания о ночных бдениях и рассветном захоронении.

– За что простить? – настаивает Лора.

– А… За то, что похоронили мы твою маму, а ты с ней и не простилась… И Антон не простился…

– Для меня эти языческие штучки значения не имеют, – бесшабашно машет рукой Лора. – Я вообще не знаю, зачем моя мамочка рожала детей. Мы ей ну никаким местом!.. Я тебя и деда помню больше, чем ее.

– Спасибо, вспомнила. – В столовую заходит Питер. Он гасит все лампы, кроме ночника на полу. – Я пришел сказать, что забрал мальчика к себе в спальню. Нечего ему спать с женщинами в одной комнате. Тем более он боится темноты. И так как ты завтра уедешь, – Питер кладет мне на плечо руку, – я хотел бы поговорить о нем. Без этих кровожадных фурий.

Бабушка молча встает и уводит Лору. Лора корчит мне рожи и делает страшные глаза, кивая на Питера.

– Сиди. – Питер подтаскивает кресло к окну и усаживается лицом к темному стеклу. – Мне нужно тебе кое-что рассказать.

– Я не хочу сейчас говорить о котенке…

– Не перебивай. Не так уж много времени мне осталось разговаривать вообще, чтобы ты могла выбирать. Я хочу рассказать тебе о тебе. О тебе четырехлетней. На фотографиях твои волосы кажутся темнее. А они были белого цвета. Это был цвет не холодной платины, а белого молока. Вон там, у старой калитки, сейчас ее заделали, стоял уличный туалет. Ты запиралась в нем с двумя соседскими мальчиками, они были постарше, братья-погодки, и вы рассматривали друг друга в разных местах.

– Питер!..

– Не перебивай. Откуда я знаю, не стерла ли твоя расчетливая бабушка и это, постыдное с ее точки зрения, воспоминание? Так вот, вы запирались и рассматривали друг друга, пока стыд и страх не вырастали настолько, что не помещались в просвечивающихся досках туалетных стен, потом вы выскакивали, красные, возбужденные, и бегали по саду, крича «письки-попки!.. письки-попки!».

– Смешно… – Я не улыбаюсь, мне вдруг стало очень грустно.

– Когда тебе было шесть и ты, благодаря мне, уже сносно знала анатомию человека, мы частенько сидели вон под той яблоней. Закрывали тяжелый анатомический атлас, ты залезала ко мне на колени, волосы были еще теплее цветом, потому что уже с примесью желтого в молоке, и пахли сушеными грибами. Ты залезешь, мы обнимемся и замрем в благоговении перед совершенством человеческого тела.

– Я помню…

– Когда тебе было восемь, ты перестала садиться ко мне на колени. Я не обиделся. Я понял. Ты мне больше не доверяла. Знаешь, почему?

– Нет…

– Потому что, путешествуя пальцами по нарисованным кровеносным сосудам, отслеживая пульсацию и путь крови к сердцу и от сердца, я тогда по ошибке, только из самоуверенности в собственном могуществе, начал тебя убеждать, что в жизни нет загадки – это работа крайне беззащитного, но фантастически совершенного организма. И все. Ты решила, что я тебя обманываю. До того момента ты больше верила мне, а не бабушке. Изольда подкараулила этот момент. Можно сказать, она даже сладострастно его предвкушала. Она взяла тебя за руку, отвела в подвал и навсегда приворожила к себе, в двух словах объяснив, что ты сама и твое тело – это целая вселенная, повязанная жизнью и смертью с другими людьми, деревьями, животными и с самой Землей. Она купила тебя мечтой о бессмертии. И вот я спрашиваю себя… – Питер вдруг резко встал и повернулся ко мне. – Должен ли я отдать мальчика, как отдал без борьбы тебя?! Или я должен увести его, как Крысолов, от похоти и алчности вашего мира?!

– Дедушка!.. – Я тоже вскочила, не в силах вынести гримасы отчаяния и злости на его залитом слезами лице.

– Сиди! С тобой ничего не вернуть. Просто запомни этот разговор. Запомни котенка. Козлят, которых она резала и так вкусно готовила к семейным субботним ужинам. И когда тебе захочется поиграть в разнообразие других жизней или ты легко и самоуверенно решишь расстаться с любимым человеком, надеясь на призрак его любви в призраке твоего нового существования… вспомни дедушку Питера. Я, Питер Грэмс, говорю тебе, что все смертно. У тебя не будет других жизней, люби себя, теперешнюю, до самозабвения эгоизма, потому что ты, Инга, урожденная Грэмс, единственная, и никогда больше не будет такой. – Он покачнулся, нащупал спинку кресла и тяжело сел. – Мои уроки были жестоки, прости… Я хотел доказать тебе, что смерть существует. Я действовал неумело. Отчаявшись достигнуть понимания с собственными детьми, я в надежде обрести его посадил к себе на колени беленькую девочку-внучку… Впрочем, о чем я говорю? Да! Как только ты ощутишь собственную смертность, ты поймешь, что все смертны. Нет, я запутался… Устал… О чем вы тут шептались? Призрак огромных денег, да? О, это возбуждающее ощущение близкого богатства, свободы и всемогущества. Я за тебя спокоен. Тебя никакие деньги не испортят, а вот моя вторая внучка…

– Лора еще очень маленькая, не веди себя с ней как со взрослой.

– Заблуждение! – Питер ткнул в меня указательным пальцем. – Маленькой она станет годам к шестидесяти… если доживет! Когда устанет воевать, убивать, повелевать. Оглянется в припадке старческой беспомощности, начнет собирать цветочки на лугах, сочинять стишки, играть с кошечками-собачками. А сейчас она – в пике своего взросления. Она всемогуща! И потому опасна… Надеюсь… – Он уже шепчет, уронив голову на грудь и закрыв глаза. – Я надеюсь… ей не найти денег… Руди был не дурак…

– Питер. – Я трясу дедушку за плечо. – Откуда ты знаешь о деньгах?

– Деньги убили моего сына, – говорит он отчетливо и бесстрастно, не открывая глаз. – Деньги и блудливая сучка Ханна со своим мужем.

– Да Латов-то здесь при чем?

Питер усмехается и грозит пальцем, как будто я затронула запретную тему.

Рано утром к дому бабушки подкатили две «Волги». Молодой нервный федерал, тыча мне, бабушке, Питеру и Лоре в лицо бумажкой, сказал, что он имеет разрешение допросить детей. Этим самым разрешением он и размахивал. Допрос проводился в столовой и касался последних двух лет жизни Лоры и Антона Латовых в «частном секторе животноводческо-растениеводческого комплекса, принадлежащего женскому монастырю». Напарник нервного федерала, как только выпил предложенную чашку кофе и съел все семь бутербродов с тарелки (Лора заявила, что из всех завтраков у нее получаются только бутерброды, и, стеная, готовила их больше часа), включил магнитофон, и допрос начался.

Дедушка Питер в столовой не остался, он только погладил по голове Антона и пообещал ему, что после разговора с этими посторонними дядями они обязательно пойдут на речку.

Успокоившись, Антон вполне сносно ответил на вопросы, как часто к ним приезжала мама в гости, с кем она приезжала и не проводила ли она раскопок на территории животноводческо-растениеводческого комплекса.

– Проводила, – кивнул Антон. – Мама часто копала там землю.

– Отлично. Ты можешь показать эти места на плане? – оживились федералы и развернули на столе карту. – Вот, видишь, это речка, вот тут через лес тропинка, мы отметили ее карандашом, а это план животновод…

– Спросите, зачем мама копала землю, – сквозь зубы предложила Лора.

– Девочка, не вмешивайся, – рассердился главный, который нервный. – Тебя тоже спросят, ты все расскажешь.

– Мы хоронили ворон, – сообщил Антон. – Вот тут, тут и еще за теплицами.

– Отлично. Ворон хоронили, это отлично. Каких ворон?

– Мертвых.

– Отлично. Вы похоронили много мертвых ворон. Отлично. А где вы брали мертвых ворон?

– Их Лора отстреливала, – грустно заметил Антон. – Сначала она просто училась метко стрелять, а потом провела санитарно-гигуни… провела очистку местности от ворон, которые разоряли огороды. А то знаете, они даже клубнику клюют!

– Ага… – задумались федералы и уже через полминуты глубоких раздумий потребовали, чтобы Лора немедленно показала им, из чего убивала ворон.

– Сначала Аглая дала мне старый «макаров», – честно ответила Лора, – а через неделю я вполне управлялась с чешским «узи». Я могла обстрелять дерево на тридцать тушек сразу. Аглая стреляла лучше. Она иногда отстреливала с дерева по сорок пять тушек. И это в сумерках, – гордо заявила Лора. – Вороны к вечеру собирались на деревья спать, стрелять нужно было уже в сумерках!

– Аглая – это?… – уточнили федералы.

– Сестра Аглая, она меня охраняла.

– Значит, сестра Аглая охраняла тебя с оружием?

– Это же монастырь, – терпеливо разъясняла Лора. – Охранник должен быть женского пола. В монастыре маме сразу сказали, что у них есть свои отличные кадры с профессиональными навыками, а сраные федералы или охранные агентства только деньги дерут большие, а толку – ноль.

– Лора! – укоризненно покачала головой бабушка.

– А что я такого сказала? Если не веришь, спроси сама, сколько у них стоит один рабочий день женщины из отряда ОС?

– Минуточку, – возбудился нервный федерал, – я хотел узнать, зачем вас было охранять? И откуда ты знаешь про отряд охраны свидетелей?

– Наши жизни подвергались опасности, как только в Москву приехала Анна Хогефельд со своим другом Лопесом. Потому что ваше начальство, узнав об их прибытии, сразу же разработало свой план операции по обнаружению денег Фракции. А мама пошла искать нам с братом охрану. Она сказала, что от террористов и от федералов можно ждать только одного – неприятностей со смертельным исходом. Про отряд охраны свидетелей она узнала из Интернета. Он там указывается как наиболее подготовленный отряд охранниц от двадцати пяти до сорока лет.

Наступила тишина.

– Можно я уже пойду на речку? – не выдержал молчания Антон.

– Еще несколько вопросов о последнем дне вашего пребывания в комплексе.

– Это хутор называется, – фыркнула Лора.

– Ну да. На хуторе. Что случилось во вторник… числа октября месяца?

– Я совсем ничего не помню, – тут же заявил Антон. – Я сильно испугался, когда начали стрелять, и потом ничего не помню. Уже можно на речку?

– Сейчас пойдешь. – Федерал подвинул свой стул поближе к дивану и посмотрел на болтающего ногами Антона с веселым азартом. Как ему удалось сменить за несколько секунд выражение лица – оторопь и растерянность после слов Лоры на радостную готовность к подвигам, – для меня осталось загадкой. Вероятно, их этому специально обучают.

– Начни с самого утра, – предложил он. – Вот ты встал, позавтракал…

– Если бы, – вздохнул Антон. – В пять тридцать – пробежка вокруг хутора. Два круга. Два километра.

– А, ясно, в пять тридцать все бегут, это вроде зарядки!

– Нет, – совсем поник головой Антон. – Бегаем только я с Лорой и сестра Аглая с сестрой Ксенией. Они бы, эти сестры, тоже не бегали, но Лора меня вытаскивала на улицу утром в любую погоду, они привыкли потом и даже зауважали Лору. У сестры Ксении прошел геморрой…

– Ладно, ты побегал, потом завтрак?

– Нет, – качает головой Антон. – Потом я тридцать минут отвечаю Лоре неправильные глаголы, от этого зависит, получу ли я кисель…

– Ты любишь кисель? – спросил второй федерал и окинул Лору оценивающим взглядом.

– А там был или чай, или кисель. Кисель два раза в неделю.

– А много у нас неправильных глаголов? – уже откровенно посочувствовал федерал.

– Не у нас. У англичан.

– Ну а потом – завтрак? – не выдержал подсевший к Антону молодой мужчина лет двадцати семи с тщательно прилизанными назад ото лба достаточно длинными волосами, щедро смазанными гелем.

– Нет. В шесть тридцать я должен дать корм свиньям. У меня было шесть свиней на хозяйстве, я их кормил и чистил загон перед ужином. Лора сказала, что я должен за кем-нибудь ухаживать, чтобы выработать в себе ответственность и дисциплину. Одной свиньи мне было мало, потому что эту свинью я сразу полюбил, вымыл ее и повязал розовый бант. Она привыкла ко мне, откликалась на кличку, как собака. Чтобы со мной не случилось при ее зарезании на мясо нервного… Кризисного…

– Кризисного шокового состояния нервного перевозбуждения, – подсказала Лора.

– Да, чтобы этого не случилось, мне выделили шесть свиней. С ними, конечно, было трудно, я еле успевал убирать и кормить их и банты уже не повязывал.

– Значит, ты мог поесть, наконец, после обслуживания свиней?!

– А молитва? – удивился Антон.

Я глянула на бабушку. Она незаметно кивнула.

– Кто хочет кофе? – Я выставила на стол два блюда с пирожными.

– Уже можно на речку? – вскочил Антон.

Чуть не прослезившиеся от тяжелой утренней жизни на хуторе мальчика Антона федералы решили не выспрашивать дальше, что он делал до и после обеда, а также не касаться темы ужина, чтобы не прибить девочку Лору на месте. Они перешли к главному:

– А как ты очутился ночью в сарае?

– Мы с Лорой услышали стрельбу, я не испугался, потому что Лора, когда стреляла ворон, всегда заставляла меня стоять неподалеку и смотреть, как надо расправляться с отбросами общества, я уже даже уши не затыкал. Но тут она приказала залезть под кровать, а когда я не захотел, затолкала меня туда ногами и потребовала у сестры Аглаи оружие. Сестра Аглая сказала, что вороны – это одно, а убить человека – это совсем другое. Лора сказала, что бог простит, потому что она должна защищать свою жизнь и жизнь брата. А Аглая сказала, что сначала она, грешница, попробует защитить наши жизни, за что ей мама и платит достаточно денег, а вот если ее убьют, Лора может взять ее автомат и натешиться в свое удовольствие. Я под кроватью не плакал, только чихнул два раза. И Лора сказала потом, чтобы я вылез, потому что больше не стреляли. Я вылез, мы побежали. Я упал, Лора меня сильно ударила, чтобы я не падал, и я опять упал… Тут появился мужчина. Незнакомый. Он схватил Лору за руку, а я его укусил за ногу. Пришла тетька, ударила Лору по лицу, и нас повели к вертолету. Вертолет стоял на пастбище, он светил одной большой фарой…

– А в сарай как вы попали? – напомнил федерал.

– Мужчина залез в вертолет и включил его, и тут сестра Аглая стала стрелять из копны сена, она шла за нами, только я не заметил. Вертолет от страха взлетел, а в Аглаю стала стрелять тетька. Лора ударила ее, они обе упали и катались по траве, а я подобрал тетькин автомат, Лора кричала, чтобы я стрелял, а я побежал… Лора побежала за мной и кричала, чтобы я отдал автомат ей. За Лорой бежала тетька. Я бежал до самого колодца у сарая и сразу бросил автомат в колодец. Чтобы больше никто никого не убил. А вертолет упал. Аглая ему что-то прострелила. Лора оттащила меня от колодца и сказала, что пробьет мою тупую башку позже, как только разделается с террористкой. Но один раз она меня все равно ударила, и я упал…

– Мальчик, иди гуляй, – тихо сказал федерал с прилизанными волосами. – Иди на речку. Тебя дедушка ждет. – Он посмотрел на Лору пустыми глазами.

– Инфантилизм в стадии дебилизма. – Та пожала плечами. – Если бы он выстрелил или хотя бы отдал мне автомат!.. Нет, он с чисто мужским кретинизмом несется к колодцу, ничего не понимая, отключив рефлексы!!

– Чай или кофе? – Я вышла из столовой, догнала Антона, прижала к себе и похвалила: – Ты молодчина!

– Я все сделал правильно?

– Правильно, все правильно.

– Бабушка сказала, чтобы я рассказывал все подробно, что ел, что делал…

– Молодец, дай щечку поцелую!

– Она сказала, что можно говорить все-все про Лору! – уворачивается Антон. – И это не будет ябедничество.

– Не будет.

– Я все говорил как было. Только правду! А Лора не обидится?

– Но ты же – только правду!

– Да. Если бы они спросили про ту тетьку в сарае, пришлось бы сказать… Хотя я так испугался, когда она вошла за нами, а Лора нащупала вилы в сене. Я стал делать, как бабушка учила, – закрыл глаза, заткнул уши и думал про большую глыбу льда с пингвинами, как она плывет и тает в океане…

– Но они же не спросили, так ведь? Не надо ничего говорить, пока тебя не спросят.

– Да. Я это помню. Только то, что спросят, и с подробностями.

Я передаю Антона с рук на руки Питеру. Питер смотрит укоризненно.

Свой собственный допрос Лора разыграла в жанре бенефиса. Говорила только она. Упомянув еще раз про дебилизм собственного брата, исхитрившегося подобрать оружие, пока она расцарапывала лицо террористке, и выбросить его в колодец, Лора в дальнейшем об Антоне не упоминала, зато с подробностями прошлась по непрофессионализму Ладушкина.

Описав в подробностях «идиотское поведение» инспектора милиции, размахивающего не снятым с предохранителя оружием и не предупредившего о своем официальном статусе, Лора в подробностях рассказала, как она ударила Ладушкина лбом в лицо, как тот упал, как его затаскивали на телегу, как брат предложил запрячь в телегу козла… «Смешно, да?»

Грустные, с застывшими лицами федералы поинтересовались, откуда в сарае мог появиться неопознанный обгоревший труп? Заходила ли в сарай, к примеру, гражданка Германии Хогефельд после того, как Лора с братом там спрятались? До или после появления инспектора Ладушкина? Говорил ли инспектор с Хогефельд? На каком языке? Поняла ли Лора, о чем они говорили? Были ли еще посторонние мужчины на хуторе, кроме вертолетчика? Вот, пожалуйста, фотографии, узнает Лора кого-нибудь? Не узнает, какая жалость… Так что же, инспектор Ладушкин разговаривал с Хогефельд? Кто такая Хогефельд? А вот, пожалуйста, фотография. Понятия не имеете, разговаривал ли с нею инспектор? А, вы точно знаете, что не разговаривал. Почему?

– Блин, ну я же только что сказала, что не успел этот инспектор войти в сарай, как сразу же получил в нос! Ну что тут не понятно?! – Лора раскраснелась от возмущения.

Федералы сознались, что им ну совершенно непонятно, откуда в сарае взялся труп Анны Хогефельд, которая, по рассказу мальчика, бегала за ними до последней минуты.

– Вы сказали – труп? – поинтересовалась бабушка. – Попробуйте вот эти пирожные, семейный рецепт.

Федералы попробовали по пирожному. Потом еще по одному, потом еще. С полными ртами, они объяснили бабушке, что, по заключению патологоанатома, гражданка Германии Хогефельд, проживающая в России по поддельному паспорту на имя Вероники Кукушкиной, была мертва до того, как обгорела. Это все, что смог сказать патологоанатом. Поскольку при пожаре на тело Хогефельд упала балка перекрытия, можно было бы считать это несчастным случаем, но в силу сложившихся обстоятельств…

– Почему вы спрашиваете об этой несчастной мертвой женщине у детей? – поинтересовалась бабушка, заменив опустевшее блюдо другим, заполненным, и поправляя ложкой сползшую половинку иссиня-черной блестящей маринованной сливы с белоснежной пены взбитого белка в песочной корзиночке.

– Так ведь свидетелей происшедшего больше нет! На инспектора Ладушкина заведено дело об убийстве. А он ничего не помнил до сегодняшнего дня. Сегодня вспомнил, но путается в показаниях. Он все время говорит о вас, Инга Викторовна, так что не обижайтесь, но мы должны отвезти вас к нему в больницу и в присутствии его начальства из управления внутренних дел снять показания, так сказать, при очной ставке.

– Инга, – повернула ко мне бабушка спокойное лицо, – принеси еще печенья. В духовке подсыхает.

– Ты думаешь, – я внимательно посмотрела в ее чистые глаза, – что нужно принести печенье?…

– Да. Неси.

– То самое, которое мы делаем для особых случаев?

– То самое. У нас как раз особый случай – гости пришли, не со злом, а с заботой, так ведь?

Федералы усиленно закивали, да, именно что с заботой о попавшем под внутреннее расследование инспекторе Ладушкине.

Дождавшись, пока из вазочки исчезнет все печенье, уныло поглядывая на активно жующие рты федералов, я впала в сильнейшую апатию, и даже последующая реакция двух взрослых и профессионально обученных мужчин на бабушкино печенье меня не рассмешила. Мы сели в одну машину, а вторая поехала сзади. На вопрос, зачем она вообще была нужна, мне подробно разъяснили, что это на случай, если бы в ходе допроса несовершеннолетних Латовых выяснились чрезвычайные обстоятельства. К примеру, если бы пришлось задержать несовершеннолетнюю Лору Латову, ведь такая деваха запросто могла убить и Кукушкину-Хогефельд, и пилота вертолета…

– И пристрелить своих охранниц, если бы они вздумали ей перечить, – подхватил другой.

Далее они активно обсудили внешние данные Лоры и пришли к выводу, что по ее физически неразвитому телу трудно предположить наличие в ней такой агрессии и злобы. По их мнению, подобное поведение бывает только у зрелых и сексуально неудовлетворенных женщин, как, например, у старшего лейтенанта Масликовой из четвертого отдела внешней разведки, она когда долго не кончает, то в тире выбивает одни десятки, а на ковре в зале запросто может кости переломать…

Мне стало скучно. Я понимала, что нужно воспользоваться реакцией их организма на бабушкино печенье и что-то выяснить для себя, но скука и отвращение придавили меня.

– Сегодня суббота, – вдруг подмигнул тот, что с прилизанными волосами. Он вел машину.

Я посмотрела непонимающе.

– Как у вас с решением этих самых сексуальных проблем? – подхватил другой.

– Она еще не знает, – посмотрел на меня с жалостью любитель «мокрой» прически.

– Чего я не знаю?

– Сегодня ведь суббота, так? – опять подмигивает.

– Ну и что?

– Я к тому, что, если к вам в субботу не приходит любовник, как вы решаете эту проблему?

– Откуда вы знаете, что ко мне приходит мужчина только в субботу? Может быть, у меня каждый день недели разный!

– Нет, это на Ханну Латову работали четверо из восьмого отдела, – зашелся смехом федерал на заднем сиденье рядом со мной. – Ей сделали полный набор, вы бы почитали разработку психолога на эту тему!

Тут они слились в полном экстазе, взахлеб заваливая меня цитатами из разработки их штатного психолога. Впав в оцепенение, не веря своим ушам, я слушала, что «молодого застенчивого и стесняющегося агента – тип великовозрастного сыночка» должен был на следующий день сменять «крупный, тяжелого сложения агент лет пятидесяти, умудренный житейским опытом, немногословный и по поведению категорически надежный – тип папы, способного решить любую проблему». А его, в свою очередь, «нервный заводила, около тридцати, с замашками афериста, не брезгующего попросить денег – тип криминального красавца». После «криминального красавца», вероятно, чтобы успокоить нервы моей тети, предлагался «среднего достатка, пришибленный любовью до потери интеллекта, по-собачьи преданный, отслеживающий любые желания возлюбленной ее ровесник – тип многодетного научного сотрудника, застрявшего лет на десять на уровне защиты кандидатской».

– А вас как только Павел Андрееич увидел, сказал – она моя целиком. Я ее один раз в неделю сделаю счастливой на пять дней сразу! И выделил для обработки субботу.

– Субботу он выделил, потому что в пятницу крутил с Любочкой.

– Нет, не с Любочкой, а с этой, как ее!..

– С Любочкой, медиком из отдела фактурщиков!

– Почему не на семь дней! – закричала я, чтобы прекратить эту муку. – Почему на пять?

Обхохатываясь, мне объяснили, что на шестой день я должна уже была начать зреть, чтобы к седьмому дню желать своего возлюбленного до… Ну, до этого самого.

Я остужаю пламенеющие щеки холодными ладонями.

– Так что же вы теперь будете делать по субботам? – настаивает федерал за рулем.

– Я бы вас пригласил в пятницу поужинать, но вы не в моем вкусе, – сознается федерал рядом со мной. – Я грудастых люблю. И чтобы сзади тоже, вы понимаете?…

– Слушай, да она ничего не знает!

В маленьком зеркальце мне подмигивает веселый глаз, совершенно безумный от злоупотребления бабушкиной выпечкой.

– Ты скажи!

– Нет, ты скажи.

– Лучше ты.

– Я не могу, вдруг она заплачет, я ревущих женщин не терплю, так бы и пристукнул!

– Быстро говорите, что случилось! – закричала я.

– Ну, в общем, – начал федерал за рулем, – ваша мама, если вы в курсе, поехала на вашем автомобиле…

– И с вашим паспортом, и с билетом на ваше имя, который был куплен за два дня до этого! – горячо подхватил другой.

– Да, и с вашим паспортом, поехала в аэропорт. Ну вот, а за ней поехал один наш дежурный по слежке, то есть как раз была его смена до восьми утра. Еще поехал этот Ганс с сопровождающим из нашего отдела. А еще счастливчик, Павел Андреич, вот он поехал с лицом пока не установленным…

– По предварительной разработке, это была Хогефельд! – вступил федерал рядом со мной.

– Ну, допустим, Хогефельд. Уже в аэропорту, когда наш человек увидел, что за ним бегут четверо, достал оружие, и…

– Что с мамой? – всхлипнула я.

– С вашей мамой? Улетела она. Применила к Гансу какое-то психотропное оружие…

– Это потом наши медики определили, а у Ганса давление еще четыре часа скакало, зрачки расшились, и он… Он… – не сдержавшись, федерал рядом со мной захохотал с подвываниями, – такое вытворял с вашей машиной!.. Нет, мне рассказывали, я не поверил!

– Он находился в состоянии долго еще не проходящей эрекции, – осуждающе посмотрел в зеркало федерал за рулем.

– Что с мамой, черт бы вас побрал! – Я посмотрела на часы. Если учесть, что печенье они потребили не на пустой желудок, а сверху пяти-шести пирожных и большого количества чая, так… прибавим минут десять, получается, что приступ болтовни кончится через семь-десять минут.

– Ваша мама улетела в Германию по вашему паспорту, а вот Павел Андреич…

– Да. Павлу Андреевичу повезло меньше. Пристрелил его наш дежурный. Случайно. Не узнал. Говорит, он бежал, кричал ваше имя, а потом стал стрелять в дежурного, тот отстреливался.

– Кто его знает, как там все было, но пуля – его.

Ровно через четыре минуты и сорок шесть секунд – я отследила по секундомеру – после фразы о пуле радостное возбуждение и словоохотливость у работников Службы безопасности пошли на спад. За эти четыре минуты я узнала, что «Хирург почти вышел на деньги, но начальник отдела его подсек, он жук известный, своего не упустит», что «немец тоже не прост, и в отделе внешней разведки на него есть заведенное дело, и не задерживают его исключительно из азарта: начальство играет в тотализатор – кто первый найдет миллионы, которые спрятал террорист Грэмс». Что Кукушкина-Хогефельд и ее напарник прибыли к нам исключительно по заданию организации, чтобы, отыскав деньги, возродить почти уничтоженное движение и собрать его уцелевших членов, то есть по соображениям политическим, а немец – «настоящий ворюга и авантюрист». Что «Хирург мог запросто начать стрелять в аэропорту первым, он же думал, что это вы улетаете, решил, так сказать, что вы за деньгами в Германию рванули, и он с вами, обрубив концы»… Последние сорок шесть секунд они постепенно замолкали и с испугом прислушивались к себе, с трудом понимая, что такое с ними произошло. Да еще с обоими сразу.

Я не стала дожидаться, пока они начнут выяснять, у кого первого начался словесный понос. По их угрюмым, напряженным лицам я поняла, что меня вообще могут запросто пристрелить, чтобы никто не узнал о приступе внезапной болтливости у особо подготовленных агентов внешней разведки. Я задергалась, изображая рвотные конвульсии, и потребовала, чтобы меня высадили. Клятвенно обещала, что доеду до больницы еще раньше их, потому что троллейбусы из пробок кое-как еще выезжают, а мы застряли глобально. Сучила ногами и надувала щеки, как будто во рту у меня все содержимое желудка. Но тот, который сидел рядом, молча ухватил меня за руку и протянул полиэтиленовый пакет с застежкой, в который, вероятно, упаковывают обнаруженные на месте преступления улики.

Иду по длинному больничному коридору и прислушиваюсь к себе. Никаких эмоций. То ли я устала за последние дни от обилия невероятных приключений, то ли слишком рассержена на себя за любовь к Павлу, выполнявшему со мной по субботам задание отдела Службы безопасности. А я-то, дура, пирожки!..

– Вы уверены, что с вами не случится приступа рыданий в палате инспектора? Все-таки вы только что узнали о смерти любимого человека, – интересуется сопровождающий меня федерал с прилизанными волосами.

– Действительно, только что, из вашей болтовни в машине! – констатирую я мстительно. – Еще как случится! Вас что, психологической подготовке не обучают?

– Вы, Инга Викторовна, простите, что так получилось. Самое странное, что утром на инструктаже мне начальник приказал ни слова вам не говорить о смерти Хирурга…

– Ладно, не извиняйтесь.

– Сам не понимаю, что на меня нашло. Войдите в мое положение.

– Как это?

– Меня представили на повышение, а тут такой прокол. Если можно, изобразите удивление, когда вам скажут, что Хирург убит. Можете даже заплакать и покричать немного, тогда – пожалуйста.

И вот передо мной услужливо распахнута дверь больничной палаты номер шесть.

Вообще-то я подготовила небольшое представление, так, экспромтом, пока слушала извинительное бормотание федерала в коридоре. Но, увидев лицо Коли Ладушкина, совершенно искренне вскрикнула и бросилась к его кровати.

– Инспектор, что у вас с лицом? – Я подбежала, навалилась на край койки и осторожно потрогала пальцем странное сооружение у него на лице. Вместо носа – конструкция из металлических стержней, пластмассовых креплений и гипса-нашлепки.

Ладушкин испуганно отодвинулся, я устроилась поудобней.

– Ну как же, Инга Викторовна, – прогундосил инспектор, – вы же сами видели. В сарае. Меня ваша племянница ударила лбом в нос.

– Коля, а как нога? – Я схватила его через простыню за предполагаемое больное место над правой коленкой. Ладушкин взвыл.

– Пусть она слезет с моей постели, – потребовал он, глядя горящими глазами куда-то мне за спину.

– Садитесь, Инга Викторовна, – предложил незнакомый голос.

Я оглянулась. О! Да тут целый квартет из обаятельнейших молодых людей в строгих костюмчиках и с одинаковыми прическами.

– Коля, ты не представляешь! – сразу же начала я взахлеб, как только услужливо подвинутый стул коснулся моего зада. – Мне только что рассказали, как облапошились федералы! В тот день, когда мы с тобой тащились в Лакинск, моя мама поехала в аэропорт, чтобы слетать погулять в Германию. А за ней поехали гуськом, нет, ты только вслушайся, друг за другом – дежурный по слежке, – я загибаю пальцы, – немец Зебельхер с приставленным к нему соглядатаем и мой возлюбленный Павел Андреевич с террористкой Хогефельд! Подождите, не перебивайте, я Колю давно не видела, он же лежит тут и ничего не знает! – досадливо оборвала я одного из молодых людей, который осторожно попытался что-то мне сказать. – Так вот. В аэропорту с дежурным по слежке федералом случился нервный припадок, он стал стрелять в мою маму, в немца с приставкой и в Павла с Хогефельд. Отгадай с одного раза, кого он пристрелил? Правильно! – ору я в упоении. – Моего любовника, представляешь! Мне тут в машине два федерала такое рассказали! Оказывается, Павел специально занимался со мной сексом по субботам, у него было такое задание. Да не перебивайте же! Отойдите подальше, дайте поговорить. А четверо других из их отдела внешней разведки разобрали по дням недели мою тетю Ханну. Ничего себе работка на благо Родины, да?

Перевожу дух. Ладушкин смотрит застывшим, напряженным взглядом, словно пытается расшифровать, почему я все это ему кричу, такая веселая.

– Наши с тобой предположения оказались точными, – подвожу я итог. – Хогефельд с Лопесом пустили в страну, хотя они разыскиваются уже шесть лет Интерполом, потому что наши внешние разведчики решили, что так быстрее выйдут на след денег. Павел, обнаружив, что количество желающих обогатиться в его отделе достигло критической массы, решил помочь и другой стороне, чтобы дело пошло побыстрей.

Один из молодых людей в строгом костюмчике кивнул федералу, который меня привел, и они тихо вышли в коридор. Оба бледные.

– Инга Викторовна, – прогундосил Ладушкин, – выходите за меня замуж.

Я даже не стала это анализировать. Бесполезно! Все сроки действия пирожков прошли, а регулярно получаемые инспектором травмы и сотрясения кого хочешь с ума сведут. Я сразу же вежливо отказалась:

– Я не могу, у меня теперь дети на содержании. Видел бы ты мою приемную дочурку… Ах да, ты ее видел, это же она тебя в сарае…

– Инспектор Ладушкин ближайшие несколько лет может провести за решеткой, – оборвал нашу интимную беседу один из федералов.

– Я когда вас не вижу несколько дней, у меня наступает подсасывание в желудке, как от сильного голода или от недоброкачественной пищи, – не обращая внимания на слова федерала, подался ко мне Ладушкин. – Или вот, например, сяду посидеть с друзьями, посмотрю на их подружек, и такой меня испуг вдруг охватит!

– Разрешите начать официальный допрос, – опять перебил федерал. – Допрос проводится в палате лечебного комплекса хирургического отделения больницы имени… Время московское…

– А чего ты боишься, Коля? – не поняла я.

– Нет, Инга Викторовна, обижаться на жизнь или бояться ее не в моих привычках. Но сами посудите: если вы будете всегда рядом, это сколько же жизней и рассудков я спасу!

– Основной вопрос, который нам нужно разъяснить. – Федерал продолжал заниматься своим делом, не обращая на наш разговор никакого внимания. Вероятно, за последние дни они наслушались всякого бреда Ладушкина в беспамятстве. – Это вопрос с убийством. Поскольку обнаруженный в сгоревшем сарае труп оказался телом гражданки Германии Хогефельд, возникает вопрос, кем она была убита.

– Ты слышишь, Коля, труп оказался телом. – Я начинаю потихоньку смеяться. – Значит, инспектор, ты жертвуешь собой и своим уже достаточно поврежденным телом и рассудком ради спасения всех счастливых пар?

– Жертвую, – кивает Ладушкин. – Я все равно пропитался вами, как ядом.

– То есть, – заинтересовалась я, – у тебя ко мне никакого сексуального влечения, никакого желания сделать счастливой или защитить? Одна жертвенность?

– Ну какое сексуальное влечение, Инга Викторовна, я похож на маньяка? Что случилось с вашим возлюбленным, который вызывал эти, как их…

– Эротические фантазии! – подсказываю я.

– Гражданка Грэмс, что вы можете сказать как свидетель по поводу обнаруженного мертвого тела?

– Не знаю никакого тела, – отмахиваюсь я.

– Вот именно, – кивает Ладушкин. – Фантазии! Где он теперь, возбудитель фантазий? А-а-а! В очень любимом вашей бабушкой месте!

– А вы, инспектор Ладушкин, что можете сказать по поводу обнаруженного мертвого тела? Вы видели в ту ночь гражданку Хогефельд живой или мертвой?

– Он не видел, – не даю я сказать Ладушкину. – Он, как только вошел в сарай, тут же достал свой пистолет, а моя племянница Лора ударила его лбом в нос. Инспектор сразу упал и не приходил в себя, пока мы его не погрузили на тележку.

– Инспектор Ладушкин, отвечайте.

– Видел. Это я убил гражданку Хогефельд, труп которой обнаружен в сарае.

– Да врет он все! – возмутилась я.

– Гражданка Грэмс, помолчите. Инспектор Ладушкин, продолжайте.

– Я ее увидел, – задумался Ладушкин, – и… сразу выстрелил! Она упала…

– Вранье! – не выдерживаю я.

– Почему вы считаете это неправдой, Инга Викторовна? – вкрадчиво интересуется федерал, направив на меня магнитофон.

– Потому что Ладушкин не стрелял! Проверьте его пистолет, это элементарно.

– А как он ее убил тогда?

– Я ее задушил вот этими руками, – протягивает перед собой руки Ладушкин.

– А я вам говорю, что, как только инспектор вошел в сарай, сразу же получил в нос! Упал и потерял сознание.

– Инга Викторовна, как, по-вашему, погибла гражданка Хогефельд?

– Понятия не имею, но Ладушкин здесь ни при чем! Ее могла убить одна из охранниц детей. Перед тем, как побежать на поле к вертолету. Или другая, тело которой мы нашли у калитки.

– Нашим отделом, – вступил в допрос другой федерал, – сделана полная временная и расстановочная ориентировка, исходя из показаний свидетелей и детей, Лоры и Антона Латовых. По этой ориентировке получается, что Анна Хогефельд могла быть убита только после драки с одной из охранниц, когда погналась за детьми. Автомат, найденный нами в колодце, соответствует описанию того оружия, которое несовершеннолетний Антон Латов подобрал и бросил в колодец. Таким образом, в некотором временном отрезке в сарае оказались двое детей Латовых, Хогефельд, инспектор Ладушкин и вы, Инга Викторовна.

– Неужели я перегрыз ей горло? – не унимается инспектор. – Выйдешь за меня замуж, последний раз спрашиваю?!

– Отвечайте, Инга Викторовна, – требует федерал.

– Я не буду женой Ладушкина.

– Я предлагаю вам отнестись к допросу серьезно.

– Я хочу подумать. – Только теперь я поняла, что весь этот допрос затеян из-за меня. Не Ладушкина подозревают, а меня.

– Думайте, Инга Викторовна.

– Я вспомнил! Я ударил ее лопатой по голове! – нервничает инспектор. – И долго потом еще бил по всяким местам. Она же террористка в международном розыске, мне за это надо медаль дать!

– Ладно. – Я решаюсь. – Это сделала я.

– Итак, – выдохнув, федерал сбросил напряжение, – как именно вы это сделали, Инга Викторовна?

– В присутствии адвоката. – Я смотрю в холодные глаза рядом, потом на возбужденного Ладушкина со сложной конструкцией на лице.

– Если мы удовлетворительно закончим беседу здесь и сейчас, – предлагает федерал, – я вам обещаю, что, учитывая проступки гражданки Хогефельд перед законом, я буду ходатайствовать за меру пресечения до суда в виде ограничения вашего передвижения, не более. Но если вы хотите все это затянуть, то до появления адвоката и решения вашего вопроса на предварительном следствии вы будете задержаны.

– Не верь ему и прекрати выдумывать с этим убийством! – приказывает Ладушкин.

– Адвоката! – настаиваю я.

– Инга Викторовна, вы задержаны по подозрению в убийстве гражданки Германии Хогефельд. – Федерал встал, его напарники, пошептавшись, достали наручники.

– Это дело уголовное, так ведь? – не может успокоиться Ладушкин. – Пусть его ведет отдел по убийствам! Почему федералы?!

– Коля, прекрати, – усмехаюсь я. – Ну как я могу выйти замуж за человека без малейшей склонности к ориентировочному анализу, ну как?! Лопата, да? Лопата в сарае с сеном?! Что, больше вообще никакой фантазии? Как тебя только взяли в сыщики?!

– Пройдемте. – Федералы пропускают меня в дверях вперед и с сочувствием смотрят на беснующегося Ладушкина.

Он как раз спрыгнул с кровати и бегает по палате босиком, в семейных трусах и футболке, сдергивая с шеи гипс.

– Вилами! – орет Ладушкин. – Я заколол ее вилами! Вилами! Вилами-и-и-и…

Эту ночь я ночевала в следственном изоляторе предварительного заключения ФСБ.

– Инга Грэмс, на выход!

Ко мне пришел адвокат.

В узкой длинной комнате окно под самым потолком. Закрыто решеткой. Стул привинчен к полу, на голом столе угнетает нервы унылым желтым светом настольная лампа. Я смотрю на старичка, копающегося в хозяйственной сумке. Он чертыхается, что-то бормочет в белые усы, достает платок, вытирает рот, убирает платок, копается в сумке, чертыхается…

– Вот!

Оказывается, он искал очки. Нацепив их и внимательно меня разглядев, старичок вздыхает.

– Никакого сходства, – заявляет он разочарованно.

– Простите?…

– Вы совсем на нее не похожи. Сколько вам? Двадцать пять?

Я с ужасом хватаюсь за щеки. Не скажу, что в семь тридцать утра я выгляжу превосходно, даже если высыпаюсь, а не кручусь волчком всю ночь на нарах, но никто еще не прибавлял мне годков, все только отнимали!

– Викентий Карлович, – кивнул старик. – Как вас называть?

– Инга… А на кого я не похожа?

– Ни на кого вы не похожи. Вы плохо выглядите. Впрочем, в этом заведении плохо выглядят все. Ваша бабушка И-золь-да… – с наслаждением продегустировав это имя, старичок прикрыл глаза и мечтательно улыбнулся, – попросила меня с вами поговорить. Потому что ее не пустили.

– Вы адвокат, которого наняла для меня бабушка?

– Никудышный! – доверительно сообщает мне Викентий Карлович. – Ваша бабушка всегда, бывало, как сходит на мой процесс, поцелует меня потом в макушку и пожалеет. «Кенти, – скажет она ласково, – лучше бы ты занялся делом своего отца!»

– А каким делом занимался вам отец?

– Он делал отличную колбасу.

Я не понимаю, зачем бабушка наняла для меня самого плохого адвоката. Но, как всегда, полностью ей доверяю. Сын колбасника так сын колбасника, ей видней.

– Что будем делать? – бужу я задремавшего со счастливой легкой улыбкой старичка.

– У меня рост метр пятьдесят три, – сообщает он.

– Сочувствую…

– Ни в коей мере! – возбудился старичок. – Ваше сочувствие оскорбительно. Дело в том, что я обожаю высоких женщин, понимаете?

Мне подмигивают.

Я пожимаю плечами.

– Ну как же, количество женщин, высоким ростом которых я мог всю свою жизнь восхищаться, увеличилось многократно по сравнению с желаниями, например, мужчины среднего роста – от ста семидесяти до ста восьмидесяти!

– У нас время не ограничено? – интересуюсь я на всякий случай, потеряв всякую надежду угадать, зачем бабушка прислала этого смешного старичка.

– Да, вы правы, вы совершенно правы. Простите. – Он опять копается в хозяйственной сумке, достает потрепанный блокнот и начинает потрошить сумку снова в поисках ручки. Выудив огрызок карандаша, осматривает его, потом садится в позу примерного школьника, сложив руки. – Слушаю вас!

– Что?…

– Я вас слушаю!

– Я должна рассказать, как все было?…

– Да нет же. Вы должны рассказать мне, как все должно быть! Что именно передать И-золь-де… – полуулыбка на десять секунд, – чтобы она начала действовать!

– Ладно… – Я задумываюсь. – Начнем с агентов отдела внешней разведки, которые отрабатывали мою тетю Ханну.

– Тетю Ханну… Не спешите, пожалуйста, я не успеваю. – Старичок примерно записывает каждое мое слово.

Чтобы не тратить его усердие зря, я начинаю изъясняться более лаконично:

– Пишите. Четверг – молодой, застенчивый, тип великовозрастного сыночка – студент из Плехановской, имя, может быть, Костя. Пятница – надежный, в возрасте, умудренный жизненным опытом папочка, решал все проблемы, его точно звали Григорий Павлович. Понедельник и вторник делили: аферист, тип криминального красавца, скорее всего Эдуард, как сказала о нем соседка, – он был вне конкуренции, и по-собачьи преданный научный сотрудник среднего достатка, тип примерного семьянина, впервые изменившего жене. Его могли звать Владик. Так… Напишите, что имена могут быть подлинные, я так думаю, зачем им еще и имена придумывать, – бормочу я уже себе под нос, но старичок примерно строчит, повторяя:

– …им еще и имена придумывать. Точка. – Заметив мой сочувствующий взгляд, объясняет: – Мне Изольда сказала записать все в подробностях, до последнего слова, как вы скажете.

– Ладно. Напишите еще – картонка с адресом, почерк и газета.

– Газета…

– Газета, в которую была упакована посылка.

– Посылка…

– Мне эта газета показалась странной, если бабушка ее уже сожгла, пусть вспомнит, может быть, она заметила, в чем странность.

– Записал.

– Спасибо.

– Если это все, то я еще посижу несколько минут, чтобы вы хорошенько подумали. Вот, возьмите мой телефон, он здесь в изоляторе зарегистрирован как адвокатский. Но имейте в виду, все до последнего слова – слушают!

– Спасибо.

– Все. Молчим! Думайте.

Я откидываю голову назад, закрываю глаза и думаю.

– Вспомнила! Название странное, я такой газеты в Москве никогда не видела. «За кадры верфям».

– Минуточку… – Адвокат усердно копается в сумке, отыскивая провалившийся в ее недра карандаш, достает блокнот.

– Ну вот, теперь вроде все.

– Благодарю за доверие! – Старичок встает и церемонно подносит мою грязную ладонь к губам. – Звоните, не теряйте надежды, мы выиграем ваше дело!

Из допросной комнаты меня ведут не в камеру, а через другой коридор в комнату дежурного. Раскладывают целый ворох бумаг под копиркой и приказывают расписаться.

– Пока не прочитаю, не подпишу, – честно предупреждаю я, вспомнив Лома.

– Не подпишешь, и не надо, – отвечает мне шароподобная дежурная, с лопающейся на груди застежкой форменной куртки. – Это же не меня жених-милиционер забирает под подписку!

Быстро расписываюсь, не то что не читая, а просто зажмурившись и на ощупь перелистывая бумаги и копирки.

Не веря, что опять шагнула в жизнь, распахнув глаза во все появившееся за дверью солнечное небо, открыв рот для лучшего усвоения холодного октябрьского воздуха с привкусом выхлопных газов, я оказываюсь за воротами следственного изолятора, и даже вид топчущегося неподалеку от них инспектора Ладушкина с гипсовой пломбой на носу меня совсем не удручает.

– Лучше нам тут же и расстаться. – Я сразу же честно предупреждаю смущенного инспектора. – Как бы с вами опять не случилось чего непредвиденного. Какие еще части тела у вас остались неповрежденными? Подождите!.. Жених-милиционер, это… вы?!

– Инга Викторовна, пройдите в машину. У меня машина за углом, давайте в ней поговорим.

В машине Ладушкин, не щадя меня, рассказал, как ушел из больницы под расписку, как взял у бабушки мой паспорт (не международный, который был у мамы), а в изоляторе справку о задержании, как потом пошел в загс («Еле успел!»), как убеждал принять заявление регистратора…

– Я сказал, что вам грозит большой срок, мы можем больше никогда не увидеться. Я бы и сам по себе зарыдал, но врач запретил мне плакать и сморкаться еще несколько дней. Короче, мое… то есть наше заявление приняли, и уже как законный ваш жених со справкой из загса, пользуясь уважением некоторых весьма высокопоставленных чинов своего отдела…

– Ладно, чего ты извиняешься, ты вытащил меня из камеры в солнечное воскресенье, да хоть бы ты официально без моего согласия для этого зарегистрировал наш брак!

– Нет, вот брак без вашего присутствия не зарегистрируют.

– Короче, Ладушкин, спасибо большое, мне пора.

– Я должен передать вашей бабушке, что у нас все получилось, и вообще я за вас поручился до двадцати четырех часов…

– То есть я должна вернуться в камеру сегодня ночью?! И весь этот день провести с тобой?

– Извини, все, что мог, я сделал. Мне пошли навстречу, только учитывая годы безупречной службы…

– Да пошел ты со своей службой!

– Не надо злиться. Весь день впереди. Давайте проведем его с пользой. Вот ваш телефон.

Звоню бабушке.

– Детка, – говорит она усталым голосом. – Я не знала, удастся ли Коле тебя вытащить. Если Кенти доедет до меня целым и невредимым и не потеряет по дороге свои записи, то ты можешь гулять этот день на поводке, как веселая собачонка. Если он не явится в течение часа, я тебе позвоню. Как у вас получился разговор? Если его послушает человек посвященный, есть за что убить?

– Не думаю.

– Тогда спокойного тебе дня.

– Как там дети?

– Поехали к себе в квартиру. Потом обещали заглянуть и к тебе. Полить цветы.

– Отлично, – киваю я Ладушкину. – Поехали ко мне. Прослушаю автоответчик, может, привалила какая работа. Животных любишь? Коля…

По дороге мы с Ладушкиным заехали в маленькое кафе позавтракать. С ужасом я наблюдала, как Коля… Николай Иванович окунает в чашку с кофе длинный слоеный рогалик, а потом высасывает его с незабываемым звуком. И так несколько раз, пока кончик этого рогалика не размок до кашеобразной массы и не плюхнулся в чашку, забрызгав стол. Массу эту Николай Иванович выудил ложкой и с хлюпаньем съел. Стоит добавить, что все это он проделывал с открытым ртом, делая глубокие вдохи после заглатывания пережеванной массы и перед откусыванием следующего куска булки. Окружающие с напряжением закончили свой завтрак, и вскоре вокруг нас в радиусе шести столиков никого не осталось.

– Никогда не думал, что так трудно есть, когда нос не дышит! – поделился наблюдениями Ладушкин. – Если ты не хочешь печенье, я съем.

Потом мы заехали на рынок, я купила виноград, а Ладушкин соблазнился огромной туркменской дыней и нес ее перед собой в плетеной перевязи, как охотник удачно пойманную дичь.

Через два часа совместного мирного времяпрепровождения он осточертел мне до отчаяния, и даже мысль, что стоит воспользоваться случаем и вблизи понаблюдать за поведением взрослой особи не совсем удачного мужчины-воина, уже не помогала.

Мы притащились ко мне домой, я с облегчением заперлась в ванной. Сначала пела, потом молча обдумывала ситуацию. Старалась не поддаться отчаянию. Вера в бабушку сильна у меня с детства, дедушка Питер не понял тогда, почему я слезла с его колен. Не потому, что поверила в бессмертие, а потому, что испугалась своего тела. Этого совершенного, но беззащитного организма, который диктует мне свои законы и условия жизни. В страхе подчинения ему я и сбежала от дедушки с анатомическим атласом.

Стук в дверь ванной. Сейчас! Разбежался. Надеюсь, Коля Ладушкин не наметил на этот воскресный день чего-то вроде близкого знакомства жениха и невесты!

Более настойчивый стук. Нет, что он себе позволяет?! Разъяренная, вылезаю из ванны, заливая пол водой, и, даже не подумав одеться, щелкаю замком и выглядываю в образовавшуюся щелку.

Я не успеваю ничего сказать, потому что Коля с силой распахивает дверь и бросается к раковине. К его лбу прижато окровавленное полотенце, кровь залила глаза и гипс на носу, еще он разевает рот, как выброшенная на берег рыба.

Я выбегаю из ванной, хватаю швабру и обхожу квартиру в поисках врага, разбившего Ладушкину лоб. Никого.

Натягиваю халат на мокрое тело. Вывожу Ладушкина из ванной, укладываю на кровать, приношу миску с водой, разбавляю ее марганцовкой, убираю, преодолев сопротивление, полотенце со лба, осматриваю рану. Та-а-а-ак… Не иначе как Ладушкин в поисках истины, воспользовавшись моим отмоканием в ванной, решил провести экспромтом обыск и залез в поисках пятидесяти миллионов немецких марок в такое место… скорей всего куда-нибудь под раковину в кухне или – неудачно – на антресоли. Его лоб у кромки волос рассечен достаточно глубоко чем-то острым, края раны рваные. Как раз над багрово-синим пятном, которое осталось после шишки. Промокаю рану раствором марганцовки.

– Ну вот, – подмигиваю в безумные горящие глаза Ладушкина. – Ничего страшного. Незачем было рваться в ванную к голой девушке. Можно было бы обработать рану и на кухне, там тоже есть раковина, и аптечка, кстати, тоже там!

– Раковина занята, – глотая воздух, кое-как выдавил из себя Ладушкин, – там лежит ЭТО…

– Это?…

– Оно мертвое… Наверное. Оно напало на меня. Я хотел… чайник, а оно напало.

Прихватив швабру, иду в кухню на цыпочках. У раковины замираю со стоном отчаяния. Свернув набок голову, угодив розовым хохлом как раз в тонкую струю воды из крана, выставив наружу когтистые голые лапы… там лежит попугай соседки.

Я подняла его за эти скорченные коричневые лапы, поболтала в воздухе. Напоминает мокрую тряпку. Положила обратно. Помещается, только если хвост и лапы торчат наружу. Иду в комнату. Сажусь рядом с Ладушкиным и, сделав несколько глубоких вдохов-выдохов, интересуюсь:

– А скажите, пожалуйста, инспектор… – Я начинаю тихим и спокойным голосом, но потом срываюсь и ору: – Какого черта ты убил дорогущего попугая соседки!!

– Не видел никакого попугая, – честно смотрит затравленным взглядом Ладушкин. – На меня напал кто-то огромный и черный. ЭТО орало, как укушенная гиена, я отодрал его лапы от головы – вот такие огромные лапы, и с когтями, похожие на драконьи, и стукнул несколько раз об стенку, а потом бросил на кухне в раковину. Что я, попугаев не видел?… Попугаи – они маленькие, голубенькие, с желтыми носиками, а что у этого страшилища должно быть на морде, чтобы раздолбить мне лоб до черепа? А вот, посмотри, это я лапы отдирал. – Ладушкин наклоняет голову. От уха идут три кровавые полосы. Ладушкин поворачивает голову. От другого уха идут почему-то четыре глубокие царапины. Несколько секунд я тупо разглядываю еще одну багровую полосу на его затылке.

Иду в кухню. Закрываю кран. Еще раз поднимаю попугая за лапы. Висит полным дохляком! С головы его капает, глаза закрыты. Тяжелый… Килограмма три. На душе у меня препаршиво, но чувство реальности побеждает. Нужно его похоронить. Зарыть где-нибудь на пустыре, а хозяйка ничего не должна знать. Улетел так улетел. Вот пусть убийца Ладушкин и закопает! Раскладываю на столе полотенце, шмякаю на него попугая. Мне захотелось уложить его поудобней, я подвернула топорщащееся крыло, пригладила хохол… И вдруг голубоватое морщинистое веко приоткрылось и на меня глянул изучающий глаз.

Я отшатнулась. Присмотрелась и потрясла попугая.

– Эй! Как там тебя зовут?… Ты жив?

Подула на перья. Почему-то мне показалось, что это должно быть щекотно. Точно! Попугай дернул лапой и скрючил посильней пальцы с когтями.

– Хватит притворяться! Вставай немедленно! А то закопаю.

Глаз опять открылся. Приподнялась голова. Попугай осмотрелся и обессиленно уронил хохлатую голову. Из дырки над его клювом, которая, вероятно, является ноздрей, вытекла капля.

– Ты еще зарыдай! – Я бесцеремонно взяла его и попыталась поставить на лапы. Попугай висел в руках мокрой тряпкой и падал, как только я отпускала руки. Приоткрыв чайной ложкой толстый мощный клюв, вливаю в него немного воды. Попугай немедленно реагирует: с возмущением трясет головой, и эта вода оказывается на моем лице. Ладно. Если бы меня взяли за ноги и стукнули несколько раз о стену, чего бы я выпила, когда пришла в себя?

Иду в комнату. Ладушкин на кровати стонет и просит чего-нибудь выпить. Он смотрит на бутылку коньяку у меня в руках и на чайную ложку.

– Я занята. У меня реанимация. Ладно, хлебни, только поскорей!

Настороженно следя за ложкой, Ладушкин глотает из бутылки, я выдергиваю ее и иду в кухню. Клюв даже не надо отворять. Он приоткрытый, вливаю туда осторожно пол-ложки коньяку и с удовлетворением наблюдаю за движением длинного горла. Ну-ка, посмотрим… Ощупываю горло. Точно. Под перьями нащупывается что-то, похожее на кадык. Попугай открывает клюв еще шире. Понравилось? Тогда еще ложечку. Не трясешь головой, нравится? Как бы выяснить, что у него сломано и разбито?

– Вставай. Больше не получишь, пока не пройдешь по полу два метра.

Ставлю попугая на пол. Покачавшись на лапах, он расставил крылья и оперся на них, чтобы не упасть. Так. Один почти в порядке. Возвращаюсь к Ладушкину.

– Вставай.

– Почему это?

– Поедешь сначала в травмпункт, потом в зоопарк.

– Зоопарк?…

– Тебе надо зашить лоб, а попугая отвезти к врачу. Орнитологи у нас только в зоопарке. Птица-то экзотическая, редкая.

– Я обойдусь пластырем, а твоего поганого зверя не обязательно везти к врачу, чтобы усыпить. Я сам с удовольствием сверну ему шею.

Я не слушаю. Я включаю автоответчик. Лом звонил три раза. При последнем сообщении в его голосе появились истерические нотки. Есть еще два предложения от старых клиентов. Но эти я вряд ли отработаю: нужно быть в ночном клубе любителей земноводных, пресмыкающихся и рептилий в половине третьего ночи и заснять танец двух юношей с двенадцатью алтайскими гадюками. Эти любители ночных танцев с гадюками платят отлично, и, считай, никакого монтажа не потребуется. Задумчиво смотрю на Ладушкина.

Словно почувствовав, о чем я думаю, инспектор отрицательно качает головой и говорит, что он от меня не отойдет ни на шаг и ровно в двадцать три пятьдесят пять сдаст дежурному изолятора. Ладно… Что делать? Срочно нужны деньги. Звоню Лому. Занято.

Звонят в дверь. Ладушкин довольно прытко вскакивает и крадется к двери, держа меня сзади на расстоянии вытянутой руки. Посмотрев в глазок, он отшатывается и начинает тяжело дышать. Ртом.

– Там эта… Твоя племянница, или кто она тебе?…

– О! Только не доставай оружие, я тебя умоляю! И вообще, может, спрячешься? Только не заводись, ладно?

– Я не педофил какой-нибудь, чтобы заводиться! Я… Я, конечно, не при исполнении в данный момент и вообще отстранен от расследования, но мне нужно поговорить с этой чумой.

– Ну-ну. – Я открываю дверь.

Антон в дверях протягивает синий воздушный шар. Лора, как ни странно, смотрит смущенно и виновато. Такое выражение лица я у нее вижу впервые, поэтому покосилась на Ладушкина, не его ли присутствие пристыдило бравую воительницу? Нет, она смотрит на меня – и!.. Обнимает!

– Зачем ты это сделала. – Откинув голову, Лора обеими руками нервно заправляет висящие у моего лица космы волос за уши. – Зачем ты сказала, что убила террористку? – Не обращая никакого внимания на встрепенувшегося Ладушкина, она тащит меня за руку в кухню, застывает на несколько секунд, рассматривая клацающего по линолеуму когтями попугая, но ничего не спрашивает. Словно обиженный недостатком внимания, попугай остановился, закинул голову, посмотрел на нас сначала одним глазом, потом другим, захрипел, словно собираясь кашлянуть, и побрел дальше, пошатываясь и опираясь о пол растопыренными крыльями.

Мы садимся за стол.

– Ты не должна была так делать. Я же несовершеннолетняя, мне ничего не будет!

– Будет не будет, а задержать задержат. Изолятор не лучшее место для девочки. Я так сделала, потому что ты защищалась. Ты защищала себя и брата. Если бы я успела раньше… Если бы мы с Ладушкиным появились на полчаса раньше, я бы не раздумывая воспользовалась…

– Брось, – перебивает меня Лора. – Кончай этот цирк. Ты не убьешь человека, а твой инспектор…

– Мы сейчас же поедем в отделение, и ты расскажешь, как убила Хогефельд, – требует появившийся в дверях инспектор с пластырем на лбу.

– Коля, иди полежи, тебе вредно громко разговаривать, – отмахиваюсь я.

– Я так и знал, что убила девчонка. Что, хочешь проявить заботу? Облегчить участь? Да ты же оказываешь ей медвежью услугу! Сколько таких маленьких, хорошеньких прошло по разным уголовным делам, знаешь? Так хочется помочь, наставить на путь истинный, уберечь от наказания, у них же вся жизнь впереди! И что? Что, я тебя спрашиваю? – Коля упирается руками в стол и нависает надо мной. – Они всегда возвращаются! Потому что, избежав наказания, обязательно опять преступают закон!

Лора резким движением ребра ладони подбила руки Ладушкина, он упал головой на стол. Схватив за волосы, она прижала его голову к поверхности стола, наклонилась и попросила:

– Не дыши мне в лицо!

– Ты пойми, – стиснув ладонь Лоры и с мучительным выражением лица отодрав ее от оцарапанной головы, Ладушкин продолжил мое воспитание, – подростки иногда делают что-то плохое не потому, что сволочи, а потому, что пробуют! Они пробуют, что можно, а что нельзя! Украл немного денег, не посадили, значит, можно!

Я вижу, как краснеет лицо Лоры. Ей больно. Отдираю пальцы Ладушкина и забираю ладошку Лоры себе. Выдвигаю ногой табуретку.

– Садись, Коля. Я тебе кое-что объясню. Я очень люблю свою бабушку и не хочу ее огорчать. Понимаешь, мне кажется, что вилы – это такая вещь… Словом, это не оружие воинов, мне так кажется. Если бабушка узнает, что единственная сейчас в нашем роду женщина-воин убила кого-то орудием труда, она очень огорчится, очень.

– Что? – не верит своим ушам Ладушкин.

– Если женщина-воин убьет кого-нибудь орудием труда, а орудия труда, или предметы искусства, или кухонная утварь, или металл для вязания-шитья – это все в ведении хранительниц очага, то шесть поколений женщин нашего рода будут прокляты. Я точно не знаю, как именно. Например, у них будут рождаться только мальчики, а воспитать из мальчика воина можно, только если он родится Стрельцом и в год Обезьяны, или…

– У тебя бред? – перебивает Ладушкин.

– Оставь этого тупого чиновника, – советует Лора и захватывает мою ладонь в свою. – Я же знаю, что ты не из-за бабушки.

Звонят в дверь.

– Сидеть! – приказывает Ладушкин, хотя мы не шевелились. Он идет на цыпочках в коридор, по дороге вскрикивает, чертыхается, что-то с грохотом падает, вероятно, бра у зеркала, и в кухню заползает попугай с хохлом, вставшим в боевую позицию.