Три…

Лом приехал за мной в отделение милиции около шести вечера. Вид у него был страшно заинтригованный, потому что по телефону ему сказали, что я заработала пятнадцать суток, но, учитывая мое первое задержание и отсутствие алкоголя в крови, а также чистосердечное признание во всем, я могу отделаться крупным штрафом.

Лом расписался три раза в каких-то бумагах и подтвердил мою платежеспособность, для чего ему пришлось съездить ко мне домой, привезти оттуда три карточки трех разных банков и самому выбрать, на какой именно органы соизволят арестовать счет до решения суда. Как потом объяснил Лом, это избавило меня от описи имущества. Потом его попросили подписать еще стопку бумаг, не относящихся к моему делу, так, в виде помощи органам. Переложили эту стопку копирками, а когда Лому не захотелось ее подписывать, менты проявили большую заинтересованность к содержанию в его крови алкоголя и даже показали розыскной плакат, на котором разыскиваемый террорист был очень похож на Лома, если его выкрасить брюнетом.

– Как две капли воды, ты только подумай, Ахинея! – жаловался мне Лом в машине. – Этот террорист похож на меня, как родной брат! Что же теперь, и на улицу не выходить?!

Я расслабленно развалилась на заднем сиденье, обдумывая особенности мужской психики. Ведь Лом не мог не заметить моих зареванных глаз, не говоря уже о синяке под правым. О вывихе плеча он, конечно, может и не догадываться, как и о ссадине под коленкой, но почему его совершенно не интересует моя разодранная блузка? Вернее, немецкое белье под ней, которое теперь одно на мне и выглядит прилично. Упиваясь собственным кратковременным испугом, он совершенно ослеп и потерял взаимосвязь с окружающим миром.

– Будем тут ночевать, у отделения сто семнадцать? – поинтересовалась я, когда он замолчал на несколько секунд и вместо беспрерывного потока жалоб решил показать жестами, как возмущен и испуган.

– Я не могу вести машину, у меня руки дрожат.

Выставив перед собой руки, я обнаружила, кроме подживших царапин от попугая, три небольшие ссадины на суставах и пыль милицейского отделения, прилипшую к ним с моими слезами. Довольно грязные, но спокойные и решительные руки.

– Подвинься. – Бесцеремонно ткнув Лома в бок, я заставила его перелезть на соседнее сиденье и села за руль.

– Может, не надо, – засомневался он, – машина новая совсем, и тысячи километров не будет… – Тут он заметил мои руки на руле и осекся. – Что я все о себе, извини, у тебя руки в грязи и поцарапанные.

– Неужели?! – Я повернулась к Лому, чтобы ему было удобнее рассмотреть мое лицо. Особенно скулу под правым глазом. Уже через три секунды я испытала чувство глубокого удовлетворения. Потому что Лому наконец стало очень стыдно и страшно за меня.

– Извини, – промычал он, стаскивая легкую куртку и набрасывая ее мне на плечи. – Я не заметил, совсем спятил. Подожди. – Он остановил мою руку, взявшуюся за ключи зажигания. – Подожди, посидим, расскажи все в двух словах.

– Моей тете Ханне и ее четвертому мужу кто-то отрезал головы. Инспектор, который ведет это дело, пошел проводить опрос соседей и пригласил меня в квартиру Ханны. А там оказались двое бандитов, которые заперлись в ванной, когда услышали, что дверь открывается. Нет, сначала там заперся дежурный сержант, он был в наушниках, лежал в пене и не слышал, как мы звоним. Поэтому Ладушкину пришлось отжать замок двери в ванную, он же не знал, кто там заперся и что вообще случилось. А потом, через полчаса, в этой ванной уже заперлись бандиты. Он стал второй раз отжимать замок, но расслабился, и один бандит – мужчина – свалил его ударом двери, а потом огрел по голове гвоздодером. Я в это время пряталась под плащом в коридоре. Когда бандиты удрали, я вызвала милицию. – Вдохнув полной грудью, я положила руки на руль и поверх них голову.

– А почему тогда ты привлекаешься по статье за хулиганство и нападение на представителей закона при исполнении? – осторожно поинтересовался Лом, выждав некоторое время. – Мне сказали, что ты разбила голову одному стражу порядка и укусила другого.

– Потому что эти козлы стали говорить, что снимут отпечатки пальцев с гвоздодера! А на нем мои отпечатки, мои! – Я стукнула кулаком, сработал клаксон. – Потом этот, в которого я запустила вазой, подстрекал меня всяческими издевательскими вопросами про агрессию, депрессию и потерю памяти. Я им изобразила и агрессию, и депрессию, а когда стала падать в обморок перед потерей памяти, они набросились на меня и хотели надеть наручники. Вчетвером! Наручники они, конечно, надели… Но не сразу. Я оказала яростное сопротивление.

– Зачем?

Смотрю на Лома и вижу, что он ничего не понимает. Сочувствие и жалость в его глазах сменились озабоченностью состоянием моей психики.

– Ладно, ладно. – Он успокаивающе выставляет перед собой ладони. – Ахинея, я ничего не могу придумать, кроме того, что тебя надо срочно отвлечь. Это банально, но в твоей ситуации логичнее всего сильно напиться или сильно отвлечься. Что предпочитаешь?

Я задумалась.

– А можно сначала отвлечься, а потом, если не поможет, напиться?

– Запросто! – обрадовался Лом. – Ползи назад! Я поведу, потому что это – сюрприз.

Он сел за руль, а я устроилась сзади рядом с его видеокамерой.

Минут через сорок, убедившись, что мы выехали из Москвы и катим по загородному шоссе, я осмотрела клочья своей блузки и поинтересовалась, не стоит ли ради впечатляющей развлекаловки все-таки переодеться?

– Наплюй, – успокоил Лом. – Если будет неудобно, просто разденешься.

Как ни странно, эти слова меня совершенно успокоили, и я продремала еще минут двадцать. В любом другом состоянии я должна была бы сильно удивиться, обнаружив, что Лом привез меня за город в дом фермерши, которая сдает нам в аренду Мучачос. Я однажды забирала парочку с ее фермы и сразу узнала странной архитектуры дом с обложенным крупными камнями цоколем. Но в этот вечер я только флегматично поинтересовалась у Лома, не передумал ли он и не за черным ли кабанчиком мы приехали?

Нагрузив на себя видеокамеру и дорожную сумку, он повел меня к дому, поддерживая за талию.

– Какой, к черту, кабанчик! – возбужденно прошептал Лом мне в ухо, пока я брела, спотыкаясь, потому что мои бедные ноги отказывались участвовать в развлечении, хоть умри! – Лебеди!

– Лебеди?…

– Белые-белые лебеди прилетели!

– Куда?

– На пруд, – радостно кивнул Лом.

– Откуда ты знаешь?

– Она мне позвонила. Мы же договаривались, чтобы сразу звонила, когда прилетят, ты что, забыла?

– А… Спасибо, конечно, большое, но мне бы помыться…

– Это входит в развлечение, – заверил Лом.

Усадив меня на лавочке, Лом пошел договариваться с хозяйкой. Он выглянул на секунду из окна веранды:

– Ахинея, тут спрашивают, что ты будешь есть? Печенку или рыбу?

Я быстро зажала ладонью рот и на всякий случай, если в желудке еще что-то осталось после рвоты в отделении милиции, огляделась, куда можно эти остатки выплеснуть.

– Понятно, не волнуйся, – успокоил меня Лом и сообщил хозяйке: – После бани!

Вышла женщина, и я не сразу узнала ее в вечерних сумерках. Остановилась рядом, присела, рассмотрела меня, покачала головой, поцокала языком.

– А можно без бани? – На меня вдруг накатила жуткая усталость и тошнота. Не надо было Лому говорить про печенку и рыбу. – Можно я здесь полежу? У вас найдется одеяло?

Ничего не ответив, она ушла в дом и сразу вернулась с теплым халатом под мышкой и веником. Прошла мимо. Я пожала плечами. Тут по ступенькам спустился огромный мужчина, ни слова не говоря, наклонился, просунул руку под мои коленки и легко подбросил меня вверх. Самое смешное, что он нес меня не как Ладушкин недавно – двумя руками и в положении лежа. Нет, он посадил меня на сгиб руки, как сажают маленьких девочек, и мне осталось только обхватить его за шею и рассмотреть лицо вблизи. Возле деревянной бани, чтобы пройти со мной в двери, он перебросил мое тело под мышку, так что я повисла вниз головой, а руками от неожиданности ухватила его за холщовые брюки у щиколоток.

– Клади на лавку, сынок, – приказала невидимая мне из другого помещения женщина. – Я сейчас ее раздену. Приходи забрать через часок.

В лицо пахнул свежий запах горячих трав и старого мокрого дерева.

В соседнем помещении стоял нестерпимый жар. Я рванула было обратно, но хозяйка подтолкнула меня сзади и кивнула на третью ступеньку-полку.

– Ложись, не пожалеешь!

Стараясь осторожно дышать, я легла, с опаской глядя на два веника в ее руках.

– Что же творится с нашими органами, а? – С этими словами голая женщина от души отходила меня несколько раз по спине.

– Ай!

– Вот именно – ай! – Теперь она просто гнала воздух, не прикасаясь ко мне. Я закрыла рот и нос ладонями. – С девочками воюют, кобели поганые!

– Ай!

– Что ж это за милиция, которая бьет девочку в лицо! А? Что? Что, я тебя спрашиваю?!

– Ай-я-яй!

Лучше бы она не спрашивала, потому что каждый сердитый вопрос подкрепляла хлестким ударом по моей спине. Минут через десять я потеряла всякую способность кричать и думать. Расслабившись, можно было представить некий вариант одновременного ада и рая, мокрой жгучей пустыни. Или заблудившийся караван, влажную ночь, выжигающую огнем дыхание, но это если тебя не окатывают попеременно то холодной, то горячей водой.

– Поворачивайся.

Я осторожно переворачиваюсь на спину и вижу над собой близкий – рукой дотянуться – потолок темного дерева и пучок травы, свисающий с него. Теперь мне видны и камни, похожие на крупные морские голыши, лежащие на раскаленной решетке каменки внизу. Хозяйка выплескивает на них воду из ковшика, радостно потрясает вениками в накатывающем густом пару:

– Ну, режиссерка, сиськи-то прикрой, ошпарю! – и начинает этими вениками охаживать меня, едва успевшую отвернуть лицо и закрыть грудь ладонями.

Сквозь плотную пелену бесчувствия я потом слышу, будто на большом отдалении, ее раздумья вслух:

– Пожалуй, в пруд не понесем. Совсем размякла. Пусть поспит полчасика.

Меня не радует и не огорчает, что в пруд не понесут. Я наполовину умерла, слышать еще что-то могу, но глаз не открыть.

Вероятно, полчасика прошли, потому что на меня накинули халат, завернули в него как в кокон, взяли опять вниз головой под мышку и вынесли на улицу, из чего я сделала вывод, что это тот же мужчина, который и принес меня в баню. И вот уже в приоткрытые глаза накатом из ночи, подсвеченные ярким фонарем у дома, приближаются соцветия пижмы – отвернуть лицо – и палочки семян подорожника. А позднюю полевую гвоздичку я даже успеваю сорвать на ходу рукой, отпустив на секунду уже знакомые штаны у щиколотки, пока ее не раздавили чудовищного размера стоптанные сандалии.

Меня сбросили на кровать, которая под толстой периной имела, вероятно, достаточно прогнувшуюся металлическую сетку. И сетка эта добросовестно качалась подо мной, убаюкивая, пока я не перестала совсем ощущать тело, в легких покачиваниях невидимой лодки на невидимой реке, хотя оно и истекало жаром, но с мокрых волос уходили в подушку остатки обидевшего меня дня.

– Ахинея, вставай. Ты не поверишь, уже совсем светло, а над водой – туман, как на сцене, когда переборщат с газом!

– …

– Если я тебя не подниму, ты обидишься насмерть и загрызешь меня своими ехидными нападками!

– Отстань…

– Не отстану. Тумана осталось минут на тридцать, ты себе не простишь!

– Иди сам в этот туман и снимай что хочешь… Я сплю.

– Нет уж, тогда и я не пойду. Зачем? Чтобы потом выслушивать твои ругательства, что не там стал да не то снял?!

– Ладно. – Я сажусь в постели, не открывая глаз, и запахиваю на груди толстый халат.

– Молодец, – хвалит Лом. – Глаза можешь не открывать, только ноги подними.

Валюсь на спину, выставив ноги.

– По очереди! Молодец, теперь пошли, глаза откроешь, когда скажу.

Глаза приходится открыть сразу, чтобы понять, что у меня надето на ноги. Отлично. Высокие охотничьи болотные сапоги. Судя по размеру, их хозяин и носит те самые сандалии. Подхватив полы халата повыше, с трудом передвигая ногами, кое-как добрела до крыльца, потом решила выяснить, что я вообще делаю в этих сапогах с голенищами выше колен.

– Зачем мне это?

– Роса, – улыбается Лом, направляя на меня видеокамеру.

– Ты хочешь сказать, что надел на меня это… – пытаюсь поднять ногу повыше, но начинаю терять равновесие, – чтобы я не замочила ноги в росе?!

– Ну да. Видишь, я забочусь о тебе. И у пруда есть заболоченные места.

Тащусь за Ломом к пруду. Утро тихое, но теплым его нельзя назвать. Сапоги сразу намокли снаружи почти до колен, поэтому желания снять их у меня больше не возникло. Над водой действительно стоит густой молочный туман, кое-где уже разорванный рассветом в клочья. Мы останавливаемся у кустарника, Лом предлагает затихнуть и постоять минут пять. Я озираюсь и начинаю потихоньку дрожать.

– Чего ждем? – спрашиваю шепотом.

– Туман начнет сходить, и проявятся птицы, этого мы и ждем. Тут снимать-то минут на десять, когда туман уйдет, они сразу улетят, – шепчет в ответ Лом.

Я слышу недалеко всплески и странные гортанные звуки.

– Это они, – радуется Лом, приготовившись, – это лебеди, они так мурлычут!

Я поеживаюсь и думаю, сохранит ли перина тепло еще с полчасика? В кустах крикнула птица, пока я ее высматривала, прорывы в тумане стали больше. И вдруг я застыла на вздохе: совсем рядом, метрах в шести, прямо на меня скользил, как по воздуху, потому что воды не было видно, лебедь, белый странной теплой белизной, и рядом с ним обрывки тумана стали казаться темно-серыми клочьями заблудившегося дождя.

– Ты!.. – выдохнула я, и лебедь вскинул голову, развернул ее ко мне, потряс шеей, и дрожь с нее передалась дальше, к крыльям. Сначала крылья дрогнули, потом распрямились и первыми взмахами коснулись поверхности воды. Чудилось, лебедь разгоняет туман, чтобы им могли любоваться без помех. Он вытянул шею, замахал крыльями резче и крикнул неприятным резким криком. На крик тут же отозвались другие птицы, проявляющиеся изогнутыми шеями то тут, то там в уползающем тумане.

– Обойди кусты. – Я показала Лому рукой. – Там открыт проход в воду.

И пошла в пруд. Лебедей на воде было шесть. Две парочки и два лебедя отдельно. Одиночка рядом со мной поплыл быстрей, но удирать не собирался. Мне показалось, что он стережет любовное томление и ласки парочки неподалеку – лебеди переплетались шеями и «мурлыкали», как сказал Лом. Я увидела, что он уже вошел в воду выше колен, хотела крикнуть, предупредить (в прошлом году Лом в запале так же вошел в озеро, оступился и ушел под воду с камерой), но не стала, потому что человеческие крики и лебеди в тумане – вещи несовместимые. Снять что-то не так в этой шикарной перспективе было просто невозможно. Туман быстро уходил, вот другой одинокий лебедь размахнулся крыльями и «побежал» по воде, словно догоняя разорванную вуаль серой мороси, вошел в клочок тумана головой, потом – шеей, потом – резкие взмахи крыльев разбили ночное мокрое колдовство. Голова и шея вернулись, ярче проявились красные листья кустарников и подсвеченные первыми пробившимися лучами солнца закрывшиеся кувшинки на воде.

Я застыла, забыв дышать. Я подумала, что даже если Лом и не снял сражение лебедя с последним обрывком тумана, то и ладно. Потому что это не забывается. Это – во мне и упрятано надежнее, чем память о чем-либо ином, потому что это – восторг.

Мимо кто-то прошлепал, едва не задев мое плечо. Появление, да еще громкое, чужого человека в такой момент можно сравнить лишь с тем, что тебя окатил из лужи проезжающий автомобиль, пока ты восхищалась расцветшей на клумбе анютиной глазкой.

Я уже открыла рот, чтобы остановить нахала, спокойно шлепавшего по воде, но тут заметила, что он абсолютно голый. Мужская мускулистая спина и вполне гармонирующие с нею ягодицы выражали полное спокойствие и равнодушие к моему возмущению. Когда вода закрыла его ноги, он нырнул, и я увидела мелькнувшие среди водорослей пятки. Лом тоже заметил гостя (или хозяина!) и приготовился снимать то место на воде, где он, по предположению Лома, должен был выплыть. Я представила, конечно, как он выскочит из воды и распугает лебедей, но такого шоу не ожидала. Прошло не меньше минуты, прежде чем голова мужчины появилась очень близко возле одной из пар. Он подгонял убегавших по воде птиц накатами метких брызг из-под напряженной ладони. Потом опять нырнул, вынырнул под другой всполошившейся парой и попрыгал там между ними, размахивая руками в тщетной попытке взлететь.

– Не смей! – закричала я и хотела затопать ногами, но обнаружила, что великанские сапоги ушли в ил и не двигаются с места.

Потом я успокоилась, потому что мне показалось, что лебеди его не боятся. Вот первая потревоженная пара села на другом конце пруда, громкими криками выражая свое возмущение или радость от встречи. Подражая им, и Лом не выдержал и издал странный резкий звук, от которого все – и лебеди и мужчина – уставились в нашу сторону.

Одинокого лебедя мужчина под водой поймал за лапы и вынырнул рядом со мной, держа над головой птицу, размахивающую огромными крыльями. И я вдруг испугалась, что лебедь поднимет его в небо, потому что он показался из воды почти по пояс, и даже ниже пояса. Но вот лапы отпущены, мужчина валится на спину, разбивая поверхность пруда, а потревоженный лебедь, сделав круг, садится в то же место, и колотит по разбегающимся кругам крыльями, и кричит…

Мы с Ломом смотрим друг на друга, и по безумному выражению лица другого каждый из нас понимает, насколько безумно собственное лицо. Я молча показываю ему большой палец и начинаю раскачивать засосавшийся в ил один сапог, потом другой. Отойдя от пруда метров на сто, обнаруживаем, что нас колотит до невозможности говорить – зубы выбивают дробь, – поэтому до самого дома мы идем молча и очень быстро (насколько это мне по силам в великанских сапогах и Лому в мокрых кроссовках, под отяжелевшими джинсами, истекающими водой).

– Сняли? – интересуется хозяйка, пока Лом без стеснения стаскивает джинсы в коридоре, а я – сидя на полу – сапоги.

После второй чашки чаю и бутербродов с холодной индюшатиной, нежно-розовой и такой мягкой, что ее можно намазывать на хлеб, Лом пожаловался хозяйке, что на ее пруд ходит «какой-то придурок, который в такую погоду купается голым».

– Да ничего, вода теплая еще. Август стоял какой хороший, – успокаивает его хозяйка, а я застываю с чашкой у рта, потому что этот самый «придурок» заходит в кухню, уже одетый, по-хозяйски усаживается за стол и наливает себе чай. Я сразу узнала это лицо, я его хорошо рассмотрела в пруду. Зачесанные назад белые с серым отливом волосы у него, естественно, мокрые, и глаза цвета холодной осенней воды странно гармонируют с цветом волос и обветренными красными скулами. Ему не больше тридцати. Тут меня вдруг посетила одна догадка, и для ее подтверждения пришлось заглянуть под стол. Точно. Те самые холщовые брюки и огромные сандалии. Заинтересованный Лом тоже заглядывает под стол. Я показываю ему язык, выпрямляюсь и делаю попытку вести светскую беседу.

– Простите, – говорю я самым приветливым тоном, – что мы помешали вашему утреннему купанию.

Детинушка, равномерно двигая челюстями, бесстрастно смотрит в мое лицо и никак не реагирует.

– Как водичка? – интересуется Лом. – Теплая?

На тыльной стороне ладоней мужчины следы от укусов или глубоких царапин. Он проследил за моим взглядом и посмотрел на мои руки. Спокойно взял одну, с поджившими позапозавчерашними царапинами и новыми, милицейскими, рассмотрел, усмехнулся, положил обратно.

– Это попугай, – объясняю я. – Соседский. А у вас – от лебедей? Они сильно щиплются?

Никакой реакции.

– Мой сын Богдан, – говорит хозяйка, и я замечаю, что глаза ее стали ласковыми и такого же, светло-серого с прозеленью, цвета. – Он немой. – Она подумала, посмотрела на сына и добавила неуверенно: – И, наверное, глухой… Я тут кофточку свою приготовила, может, не побрезгуете. Ваша-то совсем разодрана.

Хозяйка сидит на крыльце и курит. Я сижу рядом, закутавшись в телогрейку, и пью клюквенную настойку. Недалеко от сарая у небольшой копны сена парочка Мучачос наслаждается друг другом, то отпрыгивая в стороны с прижатыми ушами и вздыбленными загривками, то, сцепившись в один комок, катится воющим смерчем. В коротких перерывах между военными схватками они судорожно совокупляются, совсем как люди: кошка лежит на спине, расставив задние лапы и вцепившись в спину нависшего над ней кота растопыренными передними.

Лом ковыряется в машине, и по унылому отчаянию на его лице я понимаю, что сидеть мне на крыльце еще долго. Покосившись на бутылку, успокаиваюсь. Часа на полтора медленного потребления хватит, а там я впаду в то самое состояние вынужденного алкогольного отключения, которое Лом обещал мне вчера. Честно говоря, мне вполне хватило и утреннего лебединого шоу, но машина не заводится, собирается дождь, я только что исхитрилась съесть два яйца всмятку с засунутыми в яркий горячий желток кусочками сливочного масла, выпила кофе со сливками, которые пришлось соскребать с ложки кусками, и теперь накачиваюсь вкуснейшей настойкой (хозяйка гордо сообщила, что в ней градусов сорок, не меньше!). Двери ближайшего сарая открыты, оттуда из стойла выглядывает морда молодого бычка, он некоторое время наблюдает за Мучачос, потом за раздраженным Ломом и осуждающе трясет головой.

– Вы что-нибудь серьезное снимаете, – интересуется хозяйка, докурив, – или только брачные игры животных?

– Рекламные ролики, пилоты для начинающих фотомоделей, роды на память, экстремальные развлечения некоторых богачей – на случай, если развлечение окажется последним. Эти обычно перед затяжным прыжком с парашютом сразу после тридцатиминутного инструктажа говорят в камеру что-то значительное, как бы для потомства и на память родственникам.

– Что говорят? – заинтересовалась фермерша.

– Последний раз один директор банка сказал в камеру своему годовалому сыну: «Сынок, отвечай за себя, не будь козлом и прыгни хоть раз в Ниагару».

– Почему именно туда? – без энтузиазма интересуется женщина, зевая.

– Он объяснял, я уже не помню. У него не получилось. То ли проблемы с визой были, то ли не сдал инструктаж.

– Доить умеешь? – вдруг спрашивает хозяйка невпопад.

Я задумываюсь. Пожимаю плечами.

– Корова рожает совсем как женщина, – продолжает она, нагоняя на меня беспокойство. – Роды – это красиво, это природа. Я жду: со дня на день корова должна отелиться. Перехаживает. И телится не вовремя. Капризная она, норовистая. Не покрылась в свое время, пришлось зоолога вызывать два раза, вот теперь – ни туда ни сюда: теленок к зиме. Тебя это интересует?

– Теленок?

– Нет. Как корова телится.

Я пытаюсь понять, почему меня должен интересовать… как это? Отел? Должна же быть причина, по которой мне предлагают это великолепное зрелище. В бутылке осталась половина чудесной жидкости темно-красного цвета, почему нельзя просто посидеть и помолчать?…

– Понимаете, – еле ворочая языком, я пытаюсь поддержать беседу, – снимает в основном оператор. – Тут я чересчур активно кивнула в сторону злого Лома у машины и едва не свалилась со ступеньки вниз. – Я координирую, говорю, что делать, нахожу клиентов. А снимает – он. Сначала одевание, потом торжественную загрузку в самолет, а потом Лом висит на параплане и должен угадать, куда приземлится раскрывшийся или не раскрывшийся парашют отчаянного экстремала, и снять это на камеру. Он, конечно, не один висит, он висит в тандеме с оплаченным для этого случая инструктором, но с инструкторами есть проблема. Лом тяжелый, понимаете? К чему я это говорю… А, насчет отела коровы. Поскольку никакой особой режиссуры тут не потребуется и корова не будет говорить ничего значительного перед отелом, оператор справится сам, вот у него и нужно спросить, хочет он или нет снять такое потрясающее событие, как появление на свет теленка.

– Двух, – бесстрастно уточняет хозяйка.

– Двух?

– Да. У коровы – двойня. Трудные роды могут быть.

– И даже трудные роды. Я на сегодня, пожалуй, воздержусь от подобных зрелищ, спасибо вам большое, вы меня просто выручили, лебедей вполне достаточно, спасибо. Не знаю, что бы я делала и как бы вообще отмылась от неприятностей, если бы не ваша баня. Я так вам благодарна и с удовольствием заплачу за беспокойство, отличную еду…

– Да ладно. – Фермерша прерывает мои излияния шлепком ладони по спине, отчего я опять с трудом удерживаюсь на ступеньке. – Вообще-то у меня был умысел. – Она многозначительно кивает и почему-то решительно отбирает у меня бутылку.

– У…умысел?

– Ну да. Я хотела тебе предложить погостить пару деньков, но не знала, как заинтересовать. Ничего делать не надо, не хочешь снимать – не снимай! Валяйся, ешь, пей, могу тебя в бане парить по два раза в день, хотя это, наверное, вредно для здоровья. Сына моего видела?

Я киваю и закрываю глаза, чтобы ее лицо перестало двоиться.

– Ему давно пора понять, что есть на свете женщины. Если попроще, то он должен ощутить запах женщины, понимаешь?

– Нет, – отвечаю честно и на всякий случай незаметно нюхаю прядку волос, щекотавшую мне ухо.

– Ему придется понять, что со мной всю жизнь не проживешь, что на свете есть женщины, которые могут родить детей, есть еще кто-то, кроме матери. Он должен общаться, видеть побольше людей, слышать запах женщины, ему пора уже. А ты как раз ничего – образованная, но понятливая, тихая и животных любишь. И потом, ты… как бы это сказать… Ты требуешь заботы, понимаешь?

– Нет.

– Он очень сильный и себе на уме. Его самоуверенная женщина с большими запросами не проймет. Только спугнет. Нужна такая убогенькая, за которой придется ухаживать, носить на руках, ну ты понимаешь?

– Нет.

– Переборщила ты с настойкой, вон у тебя тела мало, а выпила полбутылки, – объясняет хозяйка мою тупость.

– Минуточку, – я решила сопротивляться, – почему вы думаете, что я убогенькая? Зачем это за мной ухаживать?

Женщина рядом несколько долгих минут вглядывается в мое лицо, а я изо всех сил пытаюсь изобразить на этом лице уверенность и гордую независимость. Правда, мешает вдруг накатившая икота.

– Кто знает, – качает фермерша головой, – кто вас, сегодняшних молодых, поймет. Может, это у тебя наигрыш такой, а пусть даже и наигрыш, пусть даже ты внутри сильная, но ведешь-то себя как правильно! Это ж надо, у меня слезу вышибла! Так что, останешься? У меня есть черносмородиновое вино, терпкое и крепкое. Рыбу в коптильню загрузим, а вон там, видишь? – Она кивает на хлев с теленком. – Жеребеночка сын прикупил, отказного, за бесценок, сам выходил! Ох и красавец!

– Же-ре-бе-нок? – Я катаю это слово во рту, как карамель.

– Ну?!

– Спасибо большое, я правда не могу, моей тете и ее четвертому мужу кто-то отрезал головы, понимаете? И бабушка почему-то на семейном совете намекнула, что воспитанием оставшихся у них детей должна заняться именно я. Главное сейчас, – я цепляюсь за подол юбки вставшей женщины, – выяснить, всерьез она это сказала или в шутку. Если всерьез, ну что ж… Я клянусь, я приеду к вам через месяц пообщаться с вашим сыном, обязательно приеду. Хотя, – тут я задумалась, но юбку не выпустила, – хотя я никогда не общалась с немыми, но мы что-нибудь придумаем, а если вы так озабочены его социальными контактами, знаете что?! Я приеду к вам с этими детьми, пусть он сразу почувствует и запах женщины, и запах двоих детей, а?

– Странный вы народ, городские, – качает головой фермерша, освобождая свою юбку. – Все суетитесь, дергаетесь, придумываете черт-те что! Не пойму, чего вам в жизни надо? Богдан! – крикнула она вдруг, а когда из дома вышел сын, покачала головой из стороны в сторону и сказала одно слово: – Уезжают.

Сын подошел к машине, плечом отодвинул уже озверевшего Лома, закрыл капот и приподнял перед машины вверх одной рукой. Поковырявшись другой рукой где-то внизу, поставил передние колеса на землю, сел за руль и завел двигатель.

Он ехал за нами по проселочной дороге на старой «Ниве» до асфальта, потом просигналил, прощаясь, два раза.

– Видела? – отдышался Лом. – Чего-то там ковырнул – и поехали! Может, он на тебя глаз положил и покопался после купания в моей машине?

– Все очень подозрительно. – Я поддержала Лома. – Он глухой, а на зов выходит из дома. Купается в сентябре и ловит за лапы лебедей. И мамочка его, скажу тебе, странная женщина.

– Да? А с ней что?

Я задумываюсь.

– Придает большое значение запахам. Скажи, Лом, я выгляжу убогенькой? Несчастной, требующей заботы и внимания плаксой?

Лом смотрит на меня в зеркало.

– Могу сказать одно, – решается он. – Ты выглядишь в этой рваной телогрейке и с фингалом под глазом настоящей бомжихой. А поскольку последнее время по теме и без темы говоришь о покойниках с отрезанными головами, и даже посторонним людям, я бы сказал, что ты требуешь, может быть, не столько заботы, сколько диагноза.

Когда я наслаждалась лебединым рассветом, моя бабушка заняла очередь к начальнику следственного отдела района и высидела ее – с шести десяти до девяти сорока пяти. В своем молчаливом упорстве она гордо восседала сначала на улице, на ступеньках, подложив под себя вырезанную от посылки картонку, а потом – в приемной, нагоняя на секретаршу начальника следственного отдела беспокойство и раздражение.

Бабушка была одета в выходное свое пальто – нежно-персикового цвета, с рыжей опушкой из меха лисицы по низу широких рукавов. Ее узкие остроносые ботинки на каблуках с высокой шнуровкой, небольшая шляпка и прозрачный длинный шифоновый шарф в черно-вишневых тонах (под цвет темно-красных перчаток) привлекали внимание всех вновь пришедших к главному следователю нервных посетителей, успокаивая их, по крайней мере, минут на пять-шесть. Столько времени и надо было, чтобы в довершение к вышеперечисленному рассмотреть еще старинный ридикюль бордового цвета с позолоченной цепочкой и восемь массивных перстней, надетых на пальцы поверх перчаток.

Самые дотошные оставляли напоследок разглядывание бабушкиных очков в тонкой золотой оправе, но на это решались не все, потому что за стеклами очков их поджидали решительные насмешливые глаза, а решительный взгляд бабушки, да еще с оттенком насмешки, выдержит не каждый, особенно мужчина. Картонка с какими-то надписями была явно не к месту, но бабушка относилась к ней бережно, следя, чтобы уж совсем обалдевшие и любопытные граждане не могли прочесть надписи.

Войдя в кабинет, бабушка степенно осмотрелась. Поначалу ее внимание привлекли графики роста раскрываемости преступности, и она, подойдя поближе, стала изучать ежемесячные кривые под стеклом на стене. Что-то дописывающий начальник следственного отдела, не обнаружив посетителя на стуле напротив себя, огляделся и задержался взглядом на высокой седой женщине в оранжево-красном, считывающей показатели с графиков.

– Прошу.

– Минуточку, – строго проронила бабушка. – В прошлом месяце у вас процент раскрытых преступлений по особо тяжким был ниже, чем в позапрошлом. А по изнасилованиям выше. Можете объяснить это психологически?

Справившись с накатившим беспокойством, начальник рассмотрел бабушку повнимательней, прикинул, что на проверяющую из генеральной прокуратуры она не похожа, достал пачку сигарет и закурил, приготовившись к настойчивости умственно потревоженной общественницы или ищущей справедливости родственницы какого-нибудь правонарушителя.

– Это только дело случая, – ответил он между первой и второй затяжками. – Самих преступлений бывает разное количество. Весной и, как ни странно, осенью количество изнасилований увеличивается.

– Что вы говорите?… – Бабушка заинтересовалась, присела к столу, осторожно приладив картонку на полу у стула. – Весной – это понятно, обострение рецепторов осязаемости…

– Да каких там рецепторов, – отмахнулся начальник. – Теплеет, и девчонки ноги и шеи открывают до пупка, вот вам и объяснение.

– Позвольте, а что же происходит осенью?

– А осенью озабоченные мужики бесятся в предчувствии пяти месяцев закрытых ног. Это чисто по психологии, если не брать в расчет маньяков. У них другая психология, вне времен года.

– Потрясающе!.. – Бабушка с искренним восторгом уставилась на мужчину напротив.

Начальник под ее взглядом медленно затушил сигарету, поправил галстук, пригладил остатки волос, постарался втянуть живот, а когда этого не получилось, положил локти на стол, подавшись к ней, закрыв тем самым нижнюю объемную часть тела.

– Оставьте заявление у секретаря. – Он нацелился ручкой в календарь. – Скажите вашу фамилию, вам перезвонят. Я возьму ваше дело на контроль.

– Благодарю, я бы никогда не позволила себе беспокоить столь важного начальника. – Бабушка сняла очки. Щелкнули складываемые дужки и стукнулись о перстни. – Но дело совершенно не терпит отлагательства. Понимаете, у меня через три дня кончаются скидки в похоронном бюро «Костик и Харон». Двадцать процентов от двенадцати тысяч восьмисот рублей – это, знаете ли, для пенсионерки большие деньги.

– Двадцать процентов? – заинтересовался еще ничего не понимающий главный следователь и машинально достал калькулятор. – От двенадцати восемьсот это две тысячи пятьсот шестьдесят рублей. А что стоит почти тринадцать тысяч?

– Минимальная сумма на похороны.

– И чем я могу помочь?

– Если вы разрешите похоронить моих близких в течение этих пяти дней, то я смогу воспользоваться скидкой, а если нет – это будет для меня очень огорчительно, уверяю вас, очень. Вы совершенно верно посчитали, это две тысячи пятьсот…

– Минуточку, я не понял, у вас скидки в похоронном бюро?

– «Костик и Харон», – кивнула бабушка. – Понимаете, пенсионерам приходится как-то выкручиваться, вот мы с друзьями и договорились пользоваться услугами одной конторы для похорон близких. Если вы обращаетесь туда вторично, в течение полугода после первых похорон, то имеете скидку в ноль целых семьдесят пять сотых процента с тела. Если после вторых похорон обращаетесь опять в течение полугода, имеете скидку уже в один процент, и так далее.

– Очень интересно, – бормочет начальник, пытаясь вычислить, сколько покойников нужно обслужить в одном похоронном бюро, чтобы накапала скидка в двадцать процентов.

– Если вы попробуете высчитать все точно, у вас получится восемь с половиной покойников в течение трех-четырех лет, – небрежно замечает бабушка.

– Действительно, восемь… с половиной, – не верит глазам начальник.

– Это, конечно, не совсем верно. Дело в том, что после шестого покойника, которого, как вы помните, нужно было похоронить не позже чем через полгода после пятого, фирма увеличила нам процент скидки эксклюзивно.

Начальник следственного отдела, тучный подполковник сорока шести лет, вдруг почувствовал, что у него шевелятся на голове волосы, а сам он при этом ощущает смутное и необъяснимое беспокойство, и возбуждение одновременно. Он тут же решил не смотреть в глаза странной даме и не давать ей много говорить. Именно низкий завораживающий тембр голоса, как ему показалось, окутывал его голову туманом, пугая и беспокоя.

– Извините, на сегодня у меня много дел, поэтому…

– Я пришла специально пораньше, я подумала, что часов до десяти – десяти тридцати вы, может быть, и примете посетителей, а потом – срочные дела, заседания…

– Все точно, мне уже пора. Если я правильно понял, вы хотите захоронить тела… Тела… – задумался подполковник, – ваших близких, которые в данный момент находятся в морге следственного изолятора до выяснения особых обстоятельств, так?

– Так, но все эти особые обстоятельства…

– Жертвы насилия? – перебил бабушку начальник.

– Да. Мою дочь с мужем убили.

– Кто ведет дело?

– Инспектор Ладушкин должен был…

– А, вспомнил. Это дело у меня на контроле. Два неопознанных трупа в салоне автомобиля.

– Ничего подобного! – возмутилась бабушка. – Тела опознаны тремя близкими родственниками, о чем есть соответствующие документы!

– А вы?…

– Изольда Францевна Грэмс, мать убитой Ханны Латовой. Мужчина – мой зять.

– То есть вы узнали зятя по приметам на теле? – Следователь решился и осторожно взглянул на бабушку.

– Шрам после аппендицита, определенное расположение волосяного покрова на груди и две серебряные пломбы с застойных времен – верхняя левая шестерка и нижняя левая семерка.

– По шраму и по зубам, – задумался подполковник, – и что, никаких сомнений?

– Абсолютно. Латов часто валялся на даче в гамаке в одних плавках. А после женитьбы на моей дочери Ханне он стал к месту и не к месту громко и радостно смеяться. Так, знаете, от души, широко открыв в упоении рот.

– И все-таки опознать дочь – это одно, а вот зятя…

– Сомневаетесь? – Бабушка опустила глаза и достала кружевной платочек, слегка сдобренный духами из флакона с выгравированной буквой F. Стало ей стыдно или нет за нечаянный эксперимент с опознанием пломб на зубах отсутствующей головы Латова, она не сознается никогда. Чтобы простить самой себе нечаянный экспромт, устроенный исключительно для определения степени «готовности» подполковника, бабушка выждет полторы минуты (для особо одаренных умом и сообразительностью мужчин этот тест обычно длится две – две с половиной), вздохнет и грустно заметит: – Знаете, я так и думала, что в отношении мужчины у вас будут сомнения. Что ж, он не стал мне ни сыном, ни любовником, вы вправе сомневаться.

– Я…

– В таком случае не будем больше тратить ваше время. Дайте мне разрешение на захоронение дочери, а Латова пусть еще кто-нибудь опознает, например его первая жена, но тогда пусть она его и похоронит, потому что через пять дней у меня кончается…

– Первая жена Латова, – перебил бабушку подполковник, раскрыв какую-то папку, – опознала своего мужа и написала заявление, что после развода не имеет ни перед Латовым, ни перед его останками никаких материальных обязательств.

– Вот видите.

– Есть еще одна сложность. Инспектора, который вел это дело, ударила по голове инструментом одна нервная дамочка, я еще не знаю всех подробностей, ее задержали.

– Инструментом? – подалась к нему бабушка.

– Ну да, то ли молотком, то ли…

– Это была не скрипка?

– Нет, я точно знаю, что это был совсем другой инструмент, строительный или хозяйственный. А почему вы так обеспокоились?

– Понимаете, – понизила голос бабушка, – в тысяча семьсот сорок четвертом году моя дальняя родственница по женской линии забила насмерть своего любовника, догадываетесь чем?

– Не-е-ет…

– Скрипкой! Да-да, совершенно верно, скрипкой! А надо вам сказать, что музыкальные инструменты в те времена, как, впрочем, и сейчас, не являлись оружием воинов, поэтому моя прапрапра… и так далее бабушка была проклята до шестого поколения. Она же была воином, вот в чем все дело! А воспользовалась инструментом хранительницы очага.

– Ничего не понимаю…Что вы от меня хотите? – схватившись за виски, поинтересовался подполковник.

– Подождите, я объясню. Она могла его зарезать, задушить руками, заколоть копьем, проткнуть деревянным колом, отравить, поджечь факелом, а на сегодняшний день добавьте еще варианты с огнестрельным оружием. Она могла сломать ему шею, зажав меж бедер в любовной игре, это было бы нормально! Подпишите, пожалуйста, бумагу, что вы разрешаете захоронение хотя бы моей дочери. Так вот, на чем я остановилась?… Да, в конце концов, она могла бы удавить его струной от скрипки! Но не бить самим инструментом, потому что скрипки, клавесины, дудочки и флейты, кастрюли, половники, весла, скалки, кочерги, швейные иглы, вязальные спицы и что там еще… Это все – только для использования хранительницами очага!

– Вы можете похоронить их обоих! – закричал начальник следственного отдела, обороняясь судорожным росчерком ручки на бланке. И так вдавил после этого кнопку вызова секретаря, что бабушке, благодарившей его за помощь, пришлось этот палец оттаскивать силой, пока вбежавшая девушка в форме младшего сержанта, стуча стеклом, наливала из графина воду в стакан.

– Вы забыли это! – догнала бабушку младший сержант милиции в коридоре.

Бабушка посмотрела на картонку. Прочла адрес на ней – крупный размашистый почерк.

– Спасибо, – она улыбнулась, – но мне совершенно некогда этим заниматься…

Пройдя по коридорам, бабушка забрела в туалет и внимательно осмотрела высокий металлический шкаф с инструментами уборщицы. Заглянула за этот шкаф. Между задней стенкой шкафа и облупившейся краской на стене свил сиротливую тонкую паутинку ни на что не надеющийся в таком заведении крошечный паучок.

Дома меня ждала повестка, а на автоответчике – голос бабушки с явными признаками иссякающего терпения. Повестка была на завтра, а бабушка требовала моего немедленного присутствия. Поэтому, оглядев себя напоследок в зеркале и скорчив самой себе несколько решительных и угрожающих мин, более всего подходящих к рваной телогрейке и синяку под глазом, я рассталась с телогрейкой и кофточкой доброй фермерши, чтобы заняться наложением на лицо грима, и так увлеклась, что бабушка, издалека увидев меня, входящую в калитку, охнула и бросила копалку прямо в розовый куст.

– Это у тебя нервное? – поинтересовалась она, стащив перчатки и ухватив меня за плечи, чтобы рассмотреть мое лицо поближе.

– Сейчас так модно.

– Вот такие круги вокруг глаз желтого и синего цвета? – с сомнением покачала она головой. – Фиолетовая помада и столько пудры?

– Да. Это последний писк. Раскраска на лице должна быть в тон одежды. – Я распахнула плащ и продемонстрировала шикарную мексиканскую мужскую рубаху, подаренную мне как участнице фестиваля короткометражных фильмов «Аргентинский кактус». Не могла же я честно сказать, что синяк под глазом то ли после банной процедуры, то ли от умывания по совету фермерши кислым молоком неприятно расширился на полскулы разводами желто-синюшного оттенка.

– Даже и не знаю. – Бабушка отпустила меня и задумалась. – Прилично в таком виде ехать в морг, как думаешь?

– Ну почему опять в морг?! – простонала я.

– Тихо! – Она прикрикнула и погрозила пальцем. – Не ной. Дело это, об убийстве, передали на время другому. Я попала на прием к главному следователю и добилась разрешения похоронить Ханну и ее мужа. Съездила в квартиру за одеждой. Прежнего инспектора, говорят, какая-то нервная дамочка ударила во время допроса по голове лопатой. Он теперь в больнице лежит. А мы пока быстренько поедем в морг и договоримся о транспортировке тел сюда.

– Куда – сюда? – Я оглянулась.

– Сюда, в дом. Обмоем, обрядим и к утру, глядишь, с божьей помощью и похороним.

– Как это – к утру? Как это – обмоем? Бабушка, сейчас похоронные бюро полностью готовят любое тело к захоронению: и обрядят, и сделают косметическую обработку, и на кладбище привезут!

– Да, – спокойно кивнула бабушка, что-то внимательно разглядывая у себя ладони. – Сейчас, конечно, не то что раньше. Забальзамируют, накрасят, но это не наш случай. – Она не смотрит мне в лицо, я чувствую неладное, надо бы замолчать, но перспектива перевозки сюда, а тем более обмывания и подготовки к захоронению даже таких хороших людей, как моя тетушка Ханна и ее четвертый муж, пугает меня до тошноты.

– Но, бабушка…

– Это не наш случай, – повышает она голос, – потому что они сделают все… – Тут она поднимает на меня глаза и повышает голос: – Все! Кроме главного. А главное заключается в том, что моя дочь должна быть захоронена це-ли-ком. Поняла?

Лучше не отвечать, да она и не ждет ответа, быстро уходя к дому. Я совсем забыла о головах в морозилке.

– Если ты не будешь отмывать свою боевую раскраску на лице, то у нас есть еще десять минут для важного разговора! – кричит мне бабушка с терраски, и я понуро волочусь на ее голос.

– Сядь сюда и закрой глаза.

Оглядев бабушку в торжественной шляпке, белом пальто тонкой шерсти, перчатках и длинном шифоновом шарфе, окутывающем ее шею и плечи, я закрываю глаза.

– То, что я скажу, сейчас покажется тебе неважным, но впоследствии, как это обычно бывает с взрослеющими людьми, обязательно всплывет или при необходимости, или как последствие жестокого опыта. Ты подумаешь: «А ведь бабушка мне говорила!» Так вот. Детка, ты не воин.

От неожиданности я открываю глаза.

– Род мой ведет свое начало от лонгобардов, гордиться тут особо нечем, бездарные мужчины-воины погубили себя и весь род. Поэтому впоследствии женщины всегда принимали решения самостоятельно, не особенно полагаясь на силу и ум мужчин. Это главное. После позорного разгрома войска ничтожнейшим Пипином-младшим они поделились на воинов и на утешительниц – хранительниц очага. Женщины-воины воевали, особо не заботясь о детях, оставляя их обычно женщинам – хранительницам очага. Но судьба всегда устраивала так, хвала ей и проклятие, что в тройке поколения обязательно были две женщины-воина. Я, твоя мать и ты – это тройка. Я – воин.

– А-а-а?…

– А-а-а твоя мать и ты – не воины. Но моя вторая дочь Ханна тоже была воин. Не о нас речь. Ты должна понять, что как хранительница очага ты – бесценна. Именно хранительницы очага сохраняют род. Поэтому ты должна уметь все, что умеет хранительница очага. Родить. Принять роды. Безболезненно убить детей, если все воины погибли и они могут попасть в плен к врагу, но это сейчас не актуально, – бормочет бабушка, загибая пальцы. – Вылечить рану. Ухаживать за больными и после смерти правильно подготовить тело к захоронению. Не так уж много, но это важно. Главное – знать, что ты – не воин, и не предпринимать бессмысленных попыток вести бой. Твоя задача – прятаться, защищаться, любить, плодиться, утешать и любой ценой, хитростью или удачей, но вырастить детей. Если ты начнешь воевать, ты будешь сразу же уничтожена. Определись, скажи сама себе: «Я не воин, я ненавижу войну» – и займись делом настоящих женщин.

– По-похоронами? – шепотом интересуюсь я. – Это дело настоящих женщин?

– И это тоже.

– Бабушка, ты ведь не любишь воевать.

– Ненавижу, но что поделать.

– А моя мать? Если она не воин, значит, она тоже хранительница очага?

– Твоя мать ребенок, застрявший в десятилетнем возрасте. Она так испугалась ранних месячных, что расстроила психику, скрывая свои сексуальные фантазии и приспосабливаясь к играм недозревших девочек. Заигралась и совершенно потерялась. Она нам не помощница. Десятилетняя девочка ведь не сможет обмыть покойника, чтобы это хорошо кончилось для самого покойника и для окружающих. Все. Нам пора.

– А мне кажется, – я бежала за ней, – что я не умею!.. Что я испытываю сильное отвращение, как только подумаю о трупах вообще, какой же от меня толк?

– Твои глаза будут первое время бояться, а руки все сделают.

– А мне кажется, что ты меня убеждаешь в том, чего я не могу!

– А мне кажется, – резко остановилась бабушка, – что от тебя пахнет спиртным, и это очень некстати. Проверим, все ли бумаги на месте. Так, разрешение забрать тела, договор на перевозку, паспорт… Где мой паспорт? Вот он. Деньги. Идем. Хотя вид у тебя, конечно, – бабушка смотрит в мое лицо и качает головой, – как у гейши после запоя.

– Куда мы идем? Подожди, пусть ты будешь воином, а я – хранительницей очага, только давай представим, что сейчас вокруг нас – двадцать первый век, не надо убивать детей, чтобы они не попали в плен, не надо мыть трупы, для этого есть специалисты, не надо…

– Мы идем на станцию, чтобы доехать до города на автобусе. Потому что ты не в состоянии вести машину, тебя с таким лицом остановит первый же постовой и отберет права, как только приблизится на полметра. Детка, – она сменила тон на ласковый, – ты всегда мне доверяла, разве я хоть раз тебя подвела?

– Никогда, – отвечаю я без раздумий. Бабушка всегда была моей защитницей и подружкой.

– Тогда просто поверь, что мы должны это сделать. И даже не столько ради мертвых, сколько ради нас самих, ради твоих детей, ради детей твоих детей. Хорошо?

– Бабушка, миленькая, как же я рада, что ты не из древнего племени, поедающего своих мертвых ради вечной памяти о них!

– Не юродствуй. Если тебе трудно меня понять, представь, что ты умерла. Представила?

– Ну, допустим.

– И тебя похоронили без головы.

– Это еще почему?!

– Потому что ты была воином, твой враг победил, отрезал голову и не нашлось ни одной утешительницы, которая позаботилась бы о правильном захоронении!

– Ладно, я согласна, без головы не очень удобно.

– А теперь представь, как я могу довериться людям из похоронного бюро, когда вот в этой справке и во всех протоколах записано, что тела без голов?! И не забудь, что это ты, именно ты принесла мне в дом голову дочери! Если мы сейчас вспомним, что живем в двадцать первом веке, то должны первым делом заявить, что некто прислал головы наших родных с курьером на дом внучке и внуку! Сто раз расписаться, что не имели злого умысла, положив эти головы в морозилку, а если не объясним подробно, какие добрые намерения нами тогда руководили, то не миновать нам психического освидетельствования. Спасибо, детка, я за свою жизнь уже дважды доказывала, что психически больна, и еще трижды – что полностью излечилась! Последний раз Питер просто выкрал меня из больницы, он… Я не верила, что помещусь в багажник, тогда он сам туда залез, а он на голову выше меня, скрючился и поместился! Он уложил меня в багажник и вывез! Два года я жила с поддельным паспортом с фамилией последнего мужа!

– Прости, – пробормотала я, испугавшись ее покрасневшего лица.

– Ты мне веришь?

– Конечно, верю.

– Тогда не задавай идиотских вопросов и делай все, что скажу.

Двое молодых мужчин в строгих черных костюмах и еще двое в спецодежде погрузили в автобус два гроба. Один на другой.

– Женщина должна быть сверху, – приказала бабушка, и я видела, как один из мужчин закатил глаза, сдерживая улыбку.

Те, которые в костюмах, поехали с нами в салоне автобуса, придерживая гробы. На меня нашел какой-то ступор, происходящее воспринималось как кино – отстраненно, с болезненным вниманием, но почти без эмоций. В автобусе я все время смотрела на руки мужчин в трикотажных перчатках. У переезда шофер закурил в ожидании, когда поднимут шлагбаум, и через рельсы переехал так осторожно, что заработал похвалу – благодарственный кивок бабушки.

Осмотрев вход в подвал, молодые люди переговорили друг с другом и заявили, что спуск по такой лестнице, как и подъем, договором не предусмотрен. И где вообще родственники мужского пола для помощи? Бабушка сразу выдала им спускоподъемные деньги из кошелька и позвала на помощь соседа, живущего через дом. Четвертым пошел шофер.

Когда гробы были перенесены в подвал и расставлены на стульях, бабушка напомнила сопровождающим агентам похоронного бюро, что их время оплачено до десяти утра следующего дня, и пригласила молодых людей и шофера в гостиную. Дедушка Пит как раз заканчивал сервировку стола. Приунывшие было работники ритуальных услуг при виде множества блюд и бутылок на столе оживились и даже сняли свои черные пиджаки и перчатки, вымыли руки и помогли Питу открыть бутылки, и пригласили поужинать нас с бабушкой.

– Спасибо, у нас дела, – строго заявила она и повела меня за руку в подвал.

Мы открыли первый гроб. Надели перчатки.

– Латов, – кивнула бабушка. – Бери за простыню, понесли на стол. Ну что с тобой? А, забыла. Я вот тут приготовила тебе респиратор.

– Нет. Это не из-за запаха, – отказалась я.

– Конечно, не из-за запаха. Ты должна различать запахи не как хорошие и плохие, а как несущие определенную информацию. Ты из-за пятен на простыне?

Я кивнула.

– Ничего, детка. Несем. Вот так. Молодец. Я приподниму, а ты вытащи простыню.

Как ни странно, но я совершенно спокойно рассмотрела швы после вскрытия на теле, и место отсечения головы, и обрубки рук.

– С мужчиной мы справимся быстро. Я все приготовила. – Бабушка поставила на стол рядом с телом небольшой медный таз с водой. – Смотри, что я делаю, и запоминай. Начинаем обмывать с ног. Ногам было тяжело носить. Теперь руки. Рукам было тяжело держать.

Медленными движениями, обмакивая губку в таз, бабушка проводит сначала по ступням, потом по щиколоткам и выше, моет запястья и руку до плеча.

– Теперь грудь. Груди было тяжело дышать. Теперь живот. Животу было тяжело строить. Теперь чресла. Чреслам было легко и приятно, но и они устали. Пусть все отдохнут. Теперь я поверну, а ты помоги положить его спиной вверх. Спина. Спине было тяжело прятать крылья. Ягодицы. Устали сидеть. Переворачиваем. Промокаем. Принеси одежду.

Бабушка натягивает трусы, я помогаю, приподнимая ноги трупа. Мы переворачиваем тело Латова и надеваем майку, рубашку, пиджак. Кладем его. Бабушка занимается застегиванием пуговиц, я натягиваю носки и вожусь с кожаными туфлями.

– Он пахнет, – зачем-то говорю я.

– Ты молодец, – кивает бабушка. – Ты хорошо держишься и все делаешь правильно. Я застегну брюки, а ты уложи в гроб сначала подкладку, потом простыню, потом накидку расправь, чтобы свисала равномерно и ни одна складка не мешала лежать спине.

– Галстук, – говорю я тихо, заметив, что на вешалке с одеждой Латова он один и остался.

– Повяжем позже. Бери за ноги, перенесем.

– Не хочешь позвать работников ритуальных услуг?

– Нет. Обойдемся. Своя ноша.

Тяжело дыша, мы тащим Латова к гробу.

Бабушка показывает, что тело надо подвинуть, чтобы осталось место для головы. Она складывает руки Латова на животе. Руки падают. Тогда она связывает концы рукавов пиджака лентой.

– Ну вот и ладно, вот и хорошо, – снимает перчатки и бросает их на пол. – Я посижу, а ты вымой стол перед Ханной.

Соединяю шланг с носиком крана у ванны и лью воду на металлическую поверхность стола.

– Холодную!

Я киваю и смотрю, как вода стекает со стола в сток, по стоку в углубление в цементном полу и скручивается воронкой у дырочки с сеткой.

– Уходи, вода, – говорю я неожиданно для себя, – к мертвой воде.

Бабушка улыбается легко – уголком рта.

– А знаешь, как дальше? Уходи, вода, к мертвой воде. Уходи под землю, не теки везде. Там твоя река, там твоя лодочка. Тебе ее качать, а мне новый день встречать.

– …а мне новый день встречать…

Бабушка встает, подходит и гладит меня по голове, тыльной стороной ладони проводит по щеке.

Обмыв Ханну, мы ее одеваем и некоторое время молча стоим у стола. Вечернее черное платье до щиколоток обрисовывает складками тонкой ткани длинные породистые ноги. Короткая накидка из белой норки делает тело без головы непропорционально широким вверху.

– Понесли? Туфли наденем, когда уложим.

Туфли велики.

– Почему ты выбрала эти? – спрашиваю я у бабушки.

– Все пересмотрела. У нее в квартире были только на высоких каблуках и ботинки. Пришлось купить лодочки на низком каблуке. Там на высоких не очень ей удобно будет. С Ханной еще не закончено. Я пошла. Принесу недостающее, тогда и скажем напутствие.

– Пойти с тобой?

– Нет. Помой стол. И скажи про мертвую воду. Я скоро.

Я остаюсь одна в оглушающей тишине. В подвале нет ходиков, которые бы напоминали о движении времени, не капает из крана вода, два тела рядом со мной неподвижны и совершенно бесшумны. Когда на лестнице послышались шаги, мне показалось, что тишина разрывается этими шагами, как плотная бумага вечности, в которую я почти упаковалась, застыв и перестав дышать.

Спускается бабушка с двумя пакетами в руках. Мы подходим к столу и стоим некоторое время молча, собираясь с силами. Выкладываем содержимое первого пакета. Темные волосы Ханны покрыты изморозью, я смотрю, смотрю и никак не могу отвести глаз от инея на еле заметной полоске усиков у мертвых замерзших губ.

Бабушка берет голову двумя руками, медленно приближает к себе и целует в лоб. Также торжественно держа ее на весу, она идет к гробу. В этот момент больше всего на свете мне захотелось допить то, что осталось в бутылке, которую отобрала фермерша.

Я натягиваю перчатки и беру две кисти. Пальцы растопырены и напряжены. На одном безымянном сломан ноготь. Уложив кисти к обрубкам рук, я придаю им законченность, теперь тонкие запястья в белом мехе не кажутся сиротливыми, хотя судорожно растопыренные пальцы застыли в беспокойстве внезапной смерти.

Когда все закончено, пакеты отправлены в топку, галстук на груди Латова расправлен, бабушка показывает жестом, чтобы я стала по ту сторону гроба Ханны. Она протягивает руки, я – неуверенно – свои, мы сначала касаемся друг друга пальцами, потом ладонями, потом крепко-накрепко переплетаем пальцы над мертвым телом. Сквозь вдруг накатившие слезы фигура бабушки расплывается и пол уходит из-под ног. Я моргаю, сгоняя слезы, и смотрю вниз. Стою. Смотрю на бабушку. Она закрыла глаза и чуть улыбается.

– Тебе покажется, – голос ее такой тихий, что мне боязно дышать, – что ты стала невесомой. Тебе покажется, что небо совсем рядом. Это награда за наше терпение и проводы умершей. Ханна отдает нам свою энергию, бедная девочка, я думала, она уже совсем пустая, а она ждала нас. Ждала, когда мы поможем. Ханна, уходи.

– Уходи, – повторяю я.

– Быстрей уйдешь, быстрей себя найдешь, быстрей вернешься. – Бабушка дергает свои пальцы, освобождая. Я, преодолевая судорогу, с трудом расцепляю свои.

Утерев слезы, касаюсь мокрой рукой левой замерзшей руки Ханны. Бабушка плюет на ладонь и вытирает ее о правую замерзшую руку Ханны. Наткнувшись на мой обалдевший взгляд, качает головой:

– Что смотришь? Ты только что сделала то же самое.

– Я?

– Да. Ты оставила ей немного своих слез. Я не собираюсь плакать. Скажу тебе по секрету, мне уже давно кажется, что я не умею плакать. Поэтому я оставила ей немного слюны. Чтобы она узнала нас, когда вернется, и не сделала ничего плохого, если придет в этот мир волчицей, тигром или змеей.

– А… На тело Латова не нужно плюнуть?

– Нет. Мужчины не имеют вечной памяти. Она им не нужна, они не продолжатели рода.

– Теперь что? – оглядываюсь я на беспамятное тело Латова.

– Закрываем накидки.

Поднимая с двух сторон концы тонкой ткани, раскладываем кружева, тщательно закрывая голову и тело.

– У Ханны руки остались лежать вдоль тела, – замечаю я, когда мы идем к гробу Латова.

– Это правильно. Они ей понадобятся.

Я устала до сковавшего меня оцепенения полного равнодушия. Укрываем Латова. Бабушка гасит свет и зажигает свечи. Три, четыре, пять… восемь… двенадцать, двадцать пять свечей. Мы садимся в ногах мертвых на табуретках.

– Теперь – самое трудное, – вздыхает бабушка. – Нам нужно сидеть здесь до рассвета и охранять тела от чужих заблудившихся душ.

Мне хватает сил усмехнуться, в тот момент я уверена, что все самое трудное позади, подумаешь – посидеть часов шесть-семь! Но свечи начали оплывать, прошло, по моим предположениям, минут сорок, и сидеть стало совершенно невыносимо.

– А нельзя табуретки заменить стульями со спинками? – шепотом интересуюсь я.

Бабушка качает головой:

– Выпрями спину. Сядь ровно, вытянись вверх, плечи и живот расслабь, а шею напряги, как будто хочешь что-то рассмотреть вдали. Дыши короткими вдохами и выдохами. Положи руки на колени, ладонями вверх, ноги можно расставить. Еще час-другой будет невмоготу, потом легче.

– Бабушка… – прошептала я, когда свечи оплыли наполовину.

– Молчи, – шепотом приказала она. – Ты держишь на себе небо. Не шевелись. Не потревожь уходящую смерть.

Когда свечи догорели, я почти улетела, я ушла за краешек то ли легкого облака, то ли клочка лебединого тумана.

– Рассвело, – пошевелилась бабушка. – Сначала глубоко выдохни, потом вдохни и пошевелись.

– Я не хочу-у-у…

– Пора вставать.

– Подожди…

Бабушка хлопнула в ладоши, я открыла глаза.

– Хочешь есть? – спросила она, когда я встала, потягиваясь.

– Да!

– Спасибо судьбе, с тобой все в порядке. Пойду разбужу работников, можешь перекусить, пока они будут их выносить.

Заспанные служащие из похоронного бюро «Костик и Харон» спустились в подвал, скривились, стали размахивать перед собой руками, разгоняя запах и дым истаявших свечей. Перед тем как накрыть гробы, они долго рассматривали очертания тел.

– А вроде как голов не было, – задумчиво сказал один.

– Не было голов и рук, – потягиваясь, ответил ему напарник. – У меня по документам на всякий случай записано, что тел некомплект. На всякий случай, – повторил он, – чтобы родственники не утверждали, что мы что-то потеряли при перевозке.

– А теперь вроде как есть, – пожал плечами первый и почему-то быстро застегнул все пуговицы своего черного пиджака.

Я застыла у лестницы. Бабушка с безмятежным лицом убирала свечи, помогая себе скребком и собирая воск на поддон.

Тот, который застегнулся, стал между гробами и по полминуте осматривал сначала одно тело под кружевами накидки, потом – другое. После чего повернулся к бабушке, развел руками и повысил голос:

– Я говорю, что были тела без голов, а теперь с головами!

– Ну и что? С головами ведь лучше, – спокойно заметила бабушка.

Работники похоронного бюро переглянулись. Второй, помоложе, занервничал, двинулся было к гробам и уже протянул руку к телу Ханны, но потом спрятал ее за спину и подозрительным голосом поинтересовался:

– А откуда же они взялись, головы?!

– У меня всегда есть парочка про запас, – не раздумывая, ответила бабушка. – Закрывайте крышки, выносите, хватит тут разговаривать. Делайте свое дело. Стойте! – повысила она голос, когда, потоптавшись, молодые люди закрыли крышкой гроб Ханны. – Я вам уже говорила, – она погрозила пальцем, – женщина – сверху! Выносите сначала мужчину!

Побледневшие сопровождающие потребовали позвать шофера. Его разбудили, и Пит привел соседа.

На небольшом кладбище к нам присоединились еще двое копателей могил, итого в последний путь Латова и Ханну, кроме меня, бабушки и Пита, провожали шестеро совершенно посторонних мужчин, и я почувствовала, как это неудобно – посторонние у гроба, и поздравила себя с интуицией хранительницы очага, явно зреющей внутри моего еле живого от усталости тела.

Никто не сказал ни слова, только копатели перекрестились по очереди после каждого опущенного гроба. В полнейшем молчании мы вернулись к дому, и бабушка заметно повеселела.

– Мальчики, – предложила она, потирая ладони. – У меня ведь утка запечена еще с вечера. Погреем? И пирог со сливами, и селедочка в вине!

Стараясь не выдать лицом беспокойства, «мальчики» в черных костюмах подозрительно покосились в мою сторону. Я посмотрела на радостно улыбающуюся бабушку, только что не пустившуюся в пляс, и тоже улыбнулась с облегчением.

– А чего грустить? Мы хорошо и вовремя похоронили наших мертвых, это же прекрасно! Теперь пойдем и от души помянем, это просто великолепно! – Проходя к дому, бабушка толкнула плечом одного «мальчика» и подмигнула ему. – Веселей смотри! Или для вас обоих пасмурные физиономии предусмотрены договором? Детка! – крикнула она мне. – Иди сюда, обнимемся! – А когда обхватила крепко и прижала к себе, прошептала: – Радость-то какая, у нас все получилось! У нас получилось! – закричала она громко и потрясла над собой кулачками. – Мы их похоронили!

– Нам, пожалуй, пора, – испуганно пробормотал один «мальчик».

– Ну уж нет. Сейчас полвосьмого, а я вас наняла до десяти! Быстро на поминки, марш! Питер, неси бокалы, неси шампанское, черт с ней, с уткой, съедим холодной! Мы сейчас. Детка, иди в сад.

– Куда?

– Иди в сад, там под яблоней хороший затишок и соседям ничего не видно. Разденься, я сейчас приду.

– Как это – разденься? – Я сопротивляюсь и отталкиваю решительные руки бабушки.

– Догола.

Плетусь под яблоню. Есть два варианта объяснения происходящего. Вариант первый – я сошла с ума, и мне все это кажется. Как там у Эйнштейна? Нет прошлого, настоящего и будущего, время неделимо, эти три ипостаси существуют одновременно. Время – величина переменная? Или постоянная? Тогда мой вчерашний и позавчерашний день наплывает на сегодняшний и на то, что я считаю завтрашним, невероятными перепутавшимися событиями, я в этих событиях заблудилась.

Вариант второй – бабушка сошла с ума, а я ей всячески потакаю, чтобы не огорчить ее или не испугаться самой. Вот, например, она тащит сюда два ведра с водой. Ей тяжело. Зачем, спрашивается, она тащит ведра с водой ко мне, трясущейся ранним холодным утром в одном нижнем белье под старой яблоней?!

– Я сказала – догола! – Бабушка ставит ведра и отдыхает. – Небось стояла тут и думала, кто из нас больше спятил? Помоги и мне раздеться.

Тут я замечаю, что она пришла в халате на голое тело и в банных пластмассовых шлепанцах. Вторые такие же бабушка бросает на траву рядом со мной.

– И трусы? – стучу я зубами, заметив краем глаза, как двигается занавеска у второго окна слева.

– И трусы. Хорошо. Теперь стань так, чтобы чувствовать подошвами ног землю.

– Холодно очень… – трясусь я, поворачиваясь спиной к подглядывающим в окно работникам похоронного бюро.

– Ничего, мы быстро, если ты перестанешь разговаривать. Стала? Бери ведро и окати себя с головы. Повыше. Вот так. Лей на макушку! Молодец. Дождись, пока вода стечет в землю.

Захлебнувшись и застыв неподвижно, я слушаю, как по мне стекает вода. Дергаюсь, когда рядом обливает себя бабушка.

– Хорошо! – говорит она, сгоняя воду по телу ладонями, смотрит на меня ласково и кричит: – Беги быстро в дом, простудишься!

Я дергаюсь и бросаюсь к дому, стуча зубами, забыв про шлепанцы и про свою одежду – кучкой на траве. Единственное, на что меня хватает, – это истерично поинтересоваться по дороге:

– Ну почему холодной?!

– Беги! – смеется бабушка. – Ты теперь чистая-чистая, можешь обнять младенца!

Скорчившись у топки котла в подвале, я осматриваю большую комнату, стол с металлической столешницей, небольшие окошки с кусочками серого утра в них. Постепенно перестают стучать зубы, к щекам приливает кровь, они начинают гореть.

– Ну вот, а теперь пойдем и покушаем как следует! – говорит бабушка, стоя вверху лестницы и бросая мне одежду.

– Бабушка. – Я ловлю холодный ворох и показываю пальцем на стол. – Этот стол… Зачем он тут вообще?

В этот момент я почему-то представляю на холодной металлической поверхности всех ее умерших друзей детства и юности, злую соседку, проросшую борщевиком, потом вдруг – сына Питера Руди, хотя его похоронили где-то в Германии, потом толстую торговку-молочницу с рынка, бабушка сетовала, что та умерла месяц назад, а другие нечистоплотны…

– Я на этом столе разделывала коз. На мясо или на шкуры.

– Коз?…

– Да. И козлов, если у них с возрастом портился характер. Мы же с Питом долго держали коз, на это и жили. Питер их резал при необходимости, но разделывать отказывался категорически.

– И козлят? – шепотом спрашиваю я, потому что забытым ужасом накатывает воспоминание детства, когда я, шестилетняя, после очень вкусного жаркого обнаружила на чердаке четыре маленькие белые шкурки, растянутые на деревянных сушилках. И странный запах, и влажная сукровица с той стороны, где нет шерстки, и мое отчаяние, и нежелание сопоставить ребрышки в тарелке и шкурки на чердаке, такое сильное, пронзительное, до обморока. – И козлят?! – истерично кричу я теперь, чтобы отомстить за ужас шестилетки. – Маленьких пушистых веселых козлят?!

– Козлята, – заявляет бабушка, свесившись через перила, – самые вкусные.

В автобусе, желто-черном и с надписью «Ритуальные услуги», еду в Москву. Я так устала, что заинтересованные лица работников похоронной службы не вызывают у меня никаких эмоций, кроме раздражения.

– На прошлой неделе, помнишь, тоже попалась странная семейка, – говорит один, изо всех сил изображая ко мне полное равнодушие.

– Ага, – кивает другой, этот не стесняется пялиться на мои выставленные в проход ноги.

На коленках мои джинсы артистично разодраны, сквозь дыры в обрамлении подработанной бахромы выглядывают замерзшие розовые коленки. На них он и смотрит.

– Но те хоть поплакали для приличия.

– Ага.

– Потом, правда, выпили на кладбище и петь стали…

– Ага.

– Но никто не раздевался догола и не обливался водой.

– Не-а. Никто.

– Хотя, если разобраться… Ну, умер человек, так? – Теперь он смотрит пристально в мое лицо. Я разглядываю сквозь опущенные ресницы крупный нос, веснушки на нем и молоденькие усики над верхней губой. – Хотя, – продолжает он вдохновенно, – если разобраться, умершего надо похоронить, так?

– Ну!

– А похороны, как мы с тобой знаем, дело тяжелое и муторное. Почему бы не повеселиться, когда оно закончено, и все путем?

– Ага!

Коллеги-похоронщики, озабоченные моим упорным молчанием, стали выяснять, куда именно меня нужно подвезти. И без трех минут десять я вышла из автобуса у дверей следственного управления.

– Вот тут распишитесь, пожалуйста, что услуги вам предоставлены в соответствии с договором и скоординированы во времени.

Молча расписываюсь.

– А вы тут работаете? – не унимается похоронщик с молодыми усиками, кивая на вывеску у дверей.

– Нет. Иду на допрос.

– А вы когда сегодня кончаете? – спрашивает другой.

Я осмотрелась. Денек выдался ветреный. Над серыми зданиями и над деревьями, судорожно отряхивающими листья, набухает мокрой неопрятной простыней тяжелое небо. Осмотрев все внимательно по кругу, я возвратилась глазами к заинтересованным лицам похоронщиков и сказала, сравнивая два мужских приоткрытых рта:

– Я кончаю по субботам.

– Ага! – тут же бодро среагировал один, подумал, беспомощно посмотрел на напарника, тоже впавшего в задумчивое обдумывание, потом – на громко захохотавшего шофера. Наконец-то еще кто-то, кроме бабушки и Питера, развеселился после этих похорон.