23 июля 200… года, Мулен-он-Тоннеруа, Бургундия. Валентина Макарова
– Валентин! – доносится откуда-то издалека встревоженный голос. – Что с тобой? Очнись, ради бога!
Он легонько шлепает меня по щекам, трясет, и постепенно ледяной панцирь вокруг меня начинает таять. Я ощущаю тепло его рук и груди, к которой прижата. Потом осознаю, что мы сидим на антикварном диване, на аналогичном кружевном покрывале, и Максвелл прижимает меня к себе.
– Да что происходит? – вопрошает Максвелл с мальчишеской, обиженной интонацией. – Я привык, чтобы при встрече со мной дамы падали в обморок от восторга, а не от страха! Что я такого сделал, что ты норовишь от меня сбежать? Чем я тебя напугал?
У меня кружится голова так, что я определенно теряю способность размышлять здраво. Причем толком не скажу, кружится она все еще от страха или от… тепла, исходящего от этого мужчины, близ которого я отогреваюсь с таким наслаждением. Во всяком случае, контроль над мыслями и словами я потеряла.
– Лора… – бормочу чуть слышно. – Ты помнишь Лору?
– Кто такая Лора? – вопрошает он с такой всепобеждающей искренностью в голосе, что я могла бы заподозрить Николь в клевете на этого святого человека, если бы лично, своими глазами, не видела, как он непорочной ручонкой щиплет Лору за попку.
– Лора – это та русская проститутка, которая позировала тебе вместе с Борисом Ковальски и Мартой Эйзесфельд. Так вот Лору убили вчера здесь, в Мулене.
Я понимаю, надо было оставаться последовательной и сказать не убили , а ты убил . Но в последние мгновение я спохватываюсь и выражаюсь неопределенно.
Максвелл какое-то время сидит молча, натурально окаменев. Или изумлен до крайности, или делает хорошую мину при плохой игре и лихорадочно ищет способ, как выбраться из этой ситуации.
– Ах вот оно что… – произносит он наконец задумчиво. – Ну, на сей счет могу тебя успокоить, я в этом не замешан. Видишь ли, я только час назад прибыл в Мулен, и этому есть как минимум два свидетеля. А вчера я был в Париже. Алиби просто-таки стопроцентное, если учесть, что вчера у меня брали интервью в прямом эфире на телевидении. Вообще я целый день был на глазах у множества людей. А у тебя нет на примете какого-нибудь другого подозреваемого?
– С чего ты решил, что я тебя подозреваю? – говорю я с оттенком – и немалым, конечно, оттенком! – неловкости. Слишком уж он догадливый! И мы как-то чрезмерно быстро перешли на «ты». И обнимать меня он не перестает.
– Ну, это же совершенно ясно. Видно невооруженным глазом. Только почему, интересно, я удостоился такой чести? Ты что-то знаешь о наших с Лорой отношениях? И подозреваешь, зачем она могла приехать в Мулен?
– Только не говори, что для того, чтобы встретиться тут с тобой! – пытаюсь пошутить я.
– Нет, не для этого. А у тебя есть какие-то предположения на сей счет? – спрашивает он осторожно, и я понимаю: он пытается выведать, что именно мне вообще известно.
– Думаю, она приехала, чтобы встретиться с Жани.
Он чуть отстраняется и бросает на меня испытующий взгляд:
– Ты уже знаешь о Жани?
– О Жани и… и ее ребенке, – хвастливо заявляю я.
Он молчит. Он ничего не говорит, просто молчит, и этого достаточно, чтобы я вспомнила: у ребенка бывает как минимум двое родителей. Мать, видимо, все-таки Лора. Отец…
Отец!
– Так как насчет второго подозреваемого? – спрашивает он с прежней насмешливой интонацией, обойдя молчанием вопрос и о ребенке, и о его родителях.
– Я так понимаю, тебя привез сюда Жильбер? – уточняю я.
– Именно так. Но Жильбер тоже не тянет на роль злодея, – качает головой Максвелл, и от этого движения его рука, обнимающая мои плечи, как-то незаметно съезжает мне на грудь. – Прежде всего, потому, что и он вчера целый день был в Париже. Позавчера – тоже, как минимум с полудня. Практически невозможно, чтобы он был замешан. Почему ты вообще решила, что это мог совершить Жильбер?
Нормально!.. Он не задал мне вполне естественного вопроса: «Почему ты вообще решила, что это мог совершить я?» Мои обвинения в свой адрес он воспринял как нечто вполне естественное. Обидное, но естественное!
– Почему я заподозрила Жильбера? Да очень просто!
Рассказываю об автомобиле на обочине дороге, о загорелой неподвижной ножке, потом – о сцене в саду Гийома, о граблях и туфельке.
– Понятно… – медленно произносит Максвелл после продолжительного молчания. – Теперь мне многое понятно!
– Например, что?
– Например, как ты догадалась, что убита именно Лора. Поразительная штука – эта ваша женская наблюдательность! А еще понятно, кто и зачем звонил Жильберу на его портабль сегодня утром, когда мы только выезжали из Парижа, и почему он гнал как безумный, а также то, куда он исчез, едва мы прибыли в Мулен.
– Ну и кто ему звонил? Зачем? И почему?
– Наверняка ты уже нашла ответы на эти вопросы, – говорит Максвелл с холодком, и даже тело его, кажется, становится менее теплым. А может быть, это я уже перестала коченеть? – Давай договоримся: ты расскажешь, к каким выводам пришла, а я потом тебя поправлю, если ты где-то ошибешься.
– Ты это серьезно? – спрашиваю недоверчиво.
– Уверяю тебя! – заявляет Максвелл. – Я всегда имел самое высокое мнение о женской логике. И криминальные романы, которые принадлежат перу женщин, нравятся мне гораздо больше, чем те, которые написаны мужчинами. Мои любимые авторы – Агата Кристи и Мэри Хиггинс Кларк. Очень может быть, что со временем я крепко полюблю книги Алены Дмитриефф. Но пока ознакомь меня все-таки со своими выводами!
«Ты этого хотел, Жорж Данден!» – угрюмо думаю я про себя, а потом выпаливаю с отчаянной решимостью:
– Думаю, твоя натурщица Лора забеременела от тебя. Но аборт делать не стала, потому что надеялась, что ты женишься на ней. Однако ей не удалось тебя поймать. Но и ребенка она уже не хотела. И тут твой приятель Жильбер рассказал, что его любовница мечтает иметь ребенка, но не в силах родить. Ты свел Жильбера с Лорой. Думаю, Жани не знала, чей ей достался ребенок, знала только, что его мать – русская. И все устроилось к общему удовольствию: Филипп обрел нежную мамочку, Лора получила деньги. Но вы не учли, что у нее могут возникнуть какие-то чувства к покинутому сыну. И вот она явилась в Мулен, чтобы вернуть его. Если ты говоришь, что не замешан в убийстве, что у Жильбера тоже алиби, – значит, Лору убила все-таки Жани. Она сделала это и постаралась обеспечить алиби и себе. Но слишком поздно заметила, что потеряла в саду туфельку Лоры. И утром, уже находясь на безопасном расстоянии от Мулена, позвонила Жильберу, призналась ему и попросила уничтожить улику, которая может ее очень серьезно подвести. Жильбер не мог отказать своей подруге, примчался в Мулен сломя голову и первым делом бросился обшаривать сад Жани. Ему повезло. Теперь нет ни одной улики, которая указывала бы на нее. И если она позаботилась уничтожить все свои отпечатки в машине Лоры, то, может быть, к ней не приведет ни один след. Ну, конечно, если никто не видел ее во время ее ночных разъездов, никто не заметил, как Лора пришла к ней в дом, никто не начнет копать слишком глубоко и не обнаружит, что родила Филиппа вовсе не та женщина, которая зовется его матерью.
– Ну, ты меня обижаешь, – говорит Максвелл и зачем-то проводит пальцем по моему уху, обрисовывая изгиб раковинки.
Меня немедленно начинает бить дрожь. Отстраняюсь, чтобы он этого не почувствовал, но он прижимает меня чуть крепче.
– Извини, пожалуйста… – бормочу, слабо соображая, что именно изрекаю.
– За что ты извиняешься? – шепчет он мне в ухо, и я на краткий миг теряю сознание.
– Ну, ты же говорил, что я тебя хо…
Стоп! Я чуть не выдала свои самые темные мыслишки!
– В смысле, ты говорил, что я тебя обижаю…
– Конечно! Ты считаешь, что я бросил бы своего ребенка на произвол судьбы? Отдал в чужие руки? Нет, я не спал с Лорой. Терпеть не могу лесбиянок и даже бисексуалок, у меня к ним просто патологическое отвращение – как, впрочем, и к мужчинам подобного толка. Другое дело, что я не могу не быть галантным с женщиной – какой бы низкопробной шлюхой она ни считалась. Частенько дамы воспринимают мою галантность как поощрение к дальнейшим отношениям, но – их ждет жестокое разочарование!
Он на миг умолкает, чтобы перевести дух, а я собираю остатки сил и гордости – и отстраняюсь от него. Чтобы, не дай бог, не решил, что я принадлежу к числу таких же легковерных дурочек.
Какие еще «дальнейшие отношения» могут быть между нами? У нас чисто деловой разговор. Ну, дышит он мне в ухо… Так, видать, привычка у него такая. Да и меня дрожь бьет исключительно потому, что я боюсь щекотки.
– Филипп – не мой сын, – продолжает Максвелл, задумчиво проводя кончиками пальцев по моей руке. Я знаю, некоторые люди даже при деловом разговоре не могут удержаться от лишних движений. Я тоже зачем-то поворачиваюсь к нему и легонько касаюсь его щеки. Но это просто так, совершенно незначащий жест. – Другое дело, что да – я принимал участие в устройстве его судьбы. Собственно, он и назван Филиппом именно потому, что Жани хотела как-то выразить мне свою благодарность. Меня ведь зовут Лотер-Филипп-Максвелл. Сочетание дикое, да и Лотер-Филипп звучит слишком помпезно. Поэтому дома меня звали Максвеллом – благодаря бабушке-англичанке. Но Филипп – вообще родовое имя Ле-Труа. Так звали одного моего очень далекого предка, незаконного сына графа Лотера Ле-Труа де Море, который был казнен республиканцами в 1790 году. Матерью моего предка была дочь садовника. Ее тоже казнили – за связь с аристо. Спасся только Филипп. Он вырос у старого слуги своего отца, потом женился на богатой вдове-буржуазке. То есть наш род не вполне аристократический, но все же старинный, и какие-то свои принципы о том, как надо воспитывать незаконных детей, мы соблюдаем. Это вовсе не значит, что у меня есть незаконные дети! – уточняет он, заглядывая мне в глаза. – Веришь?
Я киваю.
– А почему ты принимал участие в судьбе Филиппа?
– Потому что его отец – мой приятель. Нет, не так. Тут очень сложная цепочка отношений. Жильбер – корсиканец…
– Да, я знаю, мне говорила Клоди.
– Клоди?
– Ну да, та дама в длинном платье, которую ты мог видеть сегодня рядом с Жильбером.
– Ах вот это кто! – усмехается Максвелл. – Ну, ну, рассказывай. Что тебе еще говорила Клоди?
– Ну, что Жани тоже корсиканка и они с Жильбером, судя по всему, любовники.
– Ну и дура эта твоя Клоди, – вдруг сердито говорит Максвелл. – Любовники! Скажет тоже! Жани – сестра одного человека, чье имя сейчас на слуху по всей Франции. Его зовут, вернее, звали Жан-Ги Сиз.
– А, который покончил с собой в тюрьме! – вспоминаю я.
Максвелл кивает.
– Таинственная история. Совершенно непонятно, почему он это сделал. Видишь ли, у них, у корсиканцев, существует очень строгая дисциплина в их «семье» – то есть в боевой группе. Они дают очень серьезные клятвы, для них слово чести значит куда больше, чем для любого другого человека.
Мгновенно вспоминаю рассказ Мериме «Маттео Фальконе». Пожалуй, это все, что я знаю о кодексе чести корсиканцев. Но если он и по сей день такой, как у этого Маттео, убившего своего сына за то, что тот выдал карабинерам разбойника Санпьеро, которому был дан приют в доме Фальконе, – то это просто туши свет!
– В принципе, если «семья» считает, что жизнь какого-то ее члена становится опасна для общего дела, ему могут прислать нечто вроде «черной метки», коллективного приговора, – и это будет означать, что он обязан совершить самоубийство…
Так вот почему Иан Колона уверял, что не имеет отношения к самоубийству Сиза! Он ему никакой «метки», видать, не посылал.
– Можно отказаться, конечно, – продолжает Максвелл, – но тогда или «семья» тебя рано или поздно достанет, или ты просто потеряешь среди корсиканцев право на звание человека. Может быть, эти нравы кому-то покажутся дикими. Но они существуют, с ними надо считаться. Так вот, Жану-Ги Сизу никто никакой «черной метки» не посылал. В этом публично клянется сам Иан Колона, а он человек серьезный. Более чем! Но вернемся к Жани. Итак, она сестра Жана-Ги Сиза. А Жильбер – его побратим. То есть она все равно что сестра Жильбера, понимаешь? Между ними не могло быть никаких других отношений, кроме дружеских. Он-то и свел ее в свое время со своим соседом Гийомом Феранде. И вообще, как мог, присматривал за ней. Однако у Жильбера был еще один побратим. Он не корсиканец и даже не француз. История их знакомства… ну, это неинтересно.
Истинная правда. Мне вообще все это уже не слишком интересно. И я совершенно не понимаю, почему Максвелл так увлекся рассказом, что даже перестал меня гладить по руке. И по другим местам – тоже перестал. Поэтому я мычу какое-то неопределенное «М-м-да…», после чего Максвелл все же продолжает рассказывать:
– Короче говоря, этот парень год назад был во Франции и случайно познакомился с Лорой в моей мастерской. Я как раз заканчивал одну картину… Ты, видимо, знаешь, о чем речь. Наверняка Николь рассказала тебе о «Сафо и Фаоне». У Лоры и этого парня завязались романтические отношения. Лора забеременела, но аборт делать не стала. И напрасно. Тот человек связан очень серьезными обязательствами, жениться он не может и не хочет. Родился ребенок. Поскольку Жильбер – побратим этого человека, а я чувствовал себя ответственным за Лору, ведь они познакомились у меня, мы взяли на себя устройство судьбы малыша. Я заплатил Лоре хорошую сумму, но она, по-видимому, осталась недовольна. Я не верю, что в ней взыграли какие-то материнские чувства. Скорей всего, ей захотелось еще денег, и она явилась шантажировать Жани. Ко мне напрямую сунуться побоялась, знала, что я пошлю ее подальше, ну а если бы денег попросили Жани и Жильбер, я бы им не отказал.
– Почему?
– Потому что мы друзья с Жильбером. Очень давние друзья. К тому же у нас совместные деловые интересы, которыми мы оба дорожим. Он хоть и корсиканец, но крепко связан с цыганами, а именно они – крупные поставщики товара на блошиные рынки. Ну, а Жани – все равно что сестра Жильбера, поэтому я и не мог бы отказать им в просьбе.
– Наверное, Лора крепко достала Жани, если та ее убила, – бормочу я, постепенно отвлекаясь от своих разнузданных сексуальных фантазий и обращаясь за спасением к логическому мышлению. Нет, в самом деле, столько открытий, что тут уж как бы не до секса!
– Думаю, ты правильно угадала, что именно она звонила Жильберу и просила его отыскать туфлю. Слава богу, что он – такое верное сердце. Да и знаешь, честно признаюсь: даже если Лору убила Жани, я ее понимаю. Она защищала себя и ребенка.
В этом мнении мы вполне совпадаем.
Ну что? Ответы на все вопросы получены, наша логика притихла, расследование вроде бы закончено. Нам больше не о чем разговаривать? Он сейчас встанет и уйдет?
Ой, нет. Я не хочу, чтобы он уходил!
О чем бы его еще спросить? Не он ли запер меня в погребе? Нет, не он, если вчера был в Париже, это и ежу понятно. А, знаю! Знаю, о чем спросить!
– Скажи, а что ты делал в сарае?
У него очень натурально отпадает челюсть:
– В каком сарае?
Вот артист! Врет и не краснеет! Да можно ли вообще верить хоть одному его слову?!
– В сарае Брюнов. Что ты там искал?
– А ты откуда знаешь?
– Я тебя в окошко видела.
– В какое еще окошко? На ту сторону выходит глухая стена дома.
– Не совсем глухая. Одно окно все же есть – ванной комнаты.
– Но там никого не было, в том окне! Я бы увидел тебя, если бы ты высунулась. Ч-черт…
– Вот ты и попался! – хохочу я. – Я из окошка и не высовывалась. Я увидела твое отражение в стекле.
– Слушай, все как в настоящем криминальном романе! – говорит Максвелл восхищенно. – Небось твоей Алене Дмитриефф такого не выдумать, а? Я-то был уверен, что проскользнул совершенно незаметно. Жильбер уверил меня, что в доме никого нет.
– Так зачем ты лазил в сарай?
– Я хотел осмотреть остов кареты, – сообщает Максвелл с самым невинным видом.
На какое-то мгновение мне кажется, что у него элементарно едет крыша. В карете едет! Потом я вспоминаю кучу железяк, стоящих в сарае. Да, в самом деле, это остов кареты. Ну и зачем Максвелл его осматривал?
– А, ну, понятно. Тебя, кажется, называют «Королем старьевщиков»? Решил прицениться – или примеривался, как ее выкатить половчее да понезаметнее?
– Не без того! – хихикает Максвелл. – Видишь ли, я предполагал, что эта карета раньше принадлежала графам Сен-Фаржо и составляла часть имущества замка.
Сен-Фаржо… Что-то я слышала недавно о замке Сен-Фаржо…
– Сен-Фаржо? Не за попытку ли взрыва этого замка попал в тюрьму Жан-Ги Сиз? – вспоминаю я.
– Ого! Откуда ты знаешь? А впрочем, после самоубийства Жана-Ги Сиза о взрыве беспрестанно говорят с экранов телевизоров. Кстати, совершенно непонятная акция. «Корсика Нацьоне» не взяла на себя ответственность за нее, потому что не участвовала в ней. Значит, затея была самого Сиза. Ничем вообще не мотивированная! Я могу только предположить, что он искал то же, что и я, и малость свихнулся на этой почве.
– А ты что ищешь?
– Я ищу картину Давида «Смерть Лепелетье», – отвечает Максвелл, и лицо его мрачнеет.
– «Смерть Марата», ты имеешь в виду? – поправляю я.
– Да нет, не Марата. Луи-Мишель Лепелетье граф де Фор де Сен-Фаржо – один из тех аристо, кто предал свое сословие. Он был членом Конвента во время революции, голосовал за казнь короля и был за это убит неким Пари. Давид запечатлел эту смерть – ведь он и сам был председателем Конвента, сам голосовал за казнь монарха. Однако семья Лепелетье стыдилась своего отпрыска-отщепенца и задалась целью уничтожить картину, запечатлевшую позор их рода. Давид, как мог, спасал свое детище. Было судебное разбирательство. Лепелетье запретили уничтожить картину, она должна была храниться на территории замка. Однако картина исчезла.
– И почему ты ищешь ее в Мулене? Где Сен-Фаржо, а где Мулен?
– Во-первых, это не столь уж далеко, в семидесяти километрах. А во-вторых, я недавно узнал, что есть люди, которые практически убеждены, что картина находится в Мулене. Очевидно, они обладают информацией, которой нет у меня.
– Но что ж, получается, эти Лепелетье нарушили предписание суда? Если картина должна находиться на территории замка…
– Предположим, они спрятали картину в какой-то вещи, которая, в принципе, является частью имущества замка? Ты слышала такой термин – экстерриториальность?
– Да, это что-то связанное с дипломатической неприкосновенностью, если не ошибаюсь.
– В принципе, верно. Автомобиль посла России является частью территории России, понимаешь? Ну и тому подобное. И я подумал, что, к примеру, карета из Сен-Фаржо является как бы частью его территории.
– Неизвестная картина Давида… – бормочу я завороженно. – Если ее найти… Представляю, сколько она сейчас стоит! Понимаю, почему ты ее ищешь.
– Понимаешь, да не совсем, – усмехается Максвелл. – Дело не только и не столько в деньгах. Интересы семьи Лепелетье в том давнем-предавнем суде защищал тот самый Филипп Ле-Труа, о котором я тебе рассказывал. Именно Филипп Ле-Труа намекал дочери Луи-Мишеля Лепелетье, как можно спрятать картину. В наших семейных архивах сохранились кое-какие черновики его писем, в том числе того, где он обращает внимание Луизы-Сюзанны Лепелетье на понятие экстерриториальности. Я думаю, эта дама последовала его совету и спрятала картину в остове, скажем, кареты, которая некогда являлась имуществом замка, а потом была подарена какому-нибудь слуге за долгую и верную службу.
– И ты решил, что это именно та колымага, которая стоит в сарае Брюнов?
– Почему бы и нет? Карета – типичный восемнадцатый век, кстати сказать. Но картины там нет, я все простукал. В этой конструкции не нашлось бы подходящего вместилища. Слишком миниатюрное сооружение. Нужно искать что-то покрепче, помассивней.
– Во-первых, есть и другие старые кареты. Я видела в доме у Клоди…
– Вряд ли картина в доме Клоди, – говорит Максвелл.
– Почему ты так думаешь?
– Да вот так, думаю, и все. Есть основания предполагать.
– А как, по-твоему, она должна выглядеть, эта картина?
– Я знаю более или менее точно. Существуют копии гравюры Тардье. То есть их осталось совсем мало, конечно. Думаю, я их все скупил, – говорит Максвелл самодовольно.
– Зачем? Одной мало?
– Да вот так, – вновь уклончиво отвечает Максвелл. – Есть причины.
– Ну ладно, есть так есть. Хотя я вовсе не спрашивала о содержании картины. Я просто хотела узнать, как она может выглядеть упакованная, понимаешь?
– Вот оно что… Ну, я предполагаю, что полотно было свернуто в рулон и упрятано в некий водонепроницаемый, скорее всего, металлический футляр длиной чуть больше метра и довольно-таки толстый, сантиметров десять в диаметре. То есть я предполагаю найти что-то вроде трубы именно таких размеров.
– Господи, да ведь картина триста лет пробыла в таком состоянии! Что от нее осталось?
– Да что бы ни осталось! Ты не слышала, что я довольно умелый реставратор? – заявляет Максвелл с отчетливой ноткой самодовольства.
– Слышала.
– Ну так вот! В моих руках она восстанет, как Феникс из пепла. Лишь бы ее найти. В каком угодно состоянии!
– А ты не думаешь, что даже если ее и спрятали сначала в карете, то за столько десятилетий – за два века – эту карету могли просто разобрать? А трубу приспособить под что-то другое. Ну, например… – я вспоминаю, сколько разнообразнейших труб видела в Мулене, – под какой-нибудь держак, основу для чего-нибудь, опору… Не станешь же ты обшаривать каждый дом на предмет поиска старых труб. А если не найдешь? Вдруг она уже давно за пределами Мулена? Вдруг ее тут никогда не было? А ты будешь искать, надеяться… От этого просто с ума можно сойти!
– Ты совершенно права, – задумчиво кивает Максвелл и смотрит на меня. – Невозможность удовлетворить свое желание – о, это и в самом деле может свести с ума кого угодно! Я уже почти обезумел.
Мгновение я таращусь на него с изумлением, потом его лицо придвигается ко мне так близко, что я вынуждена закрыть глаза…