Глава 10
Особые отношения связывают мир живых и мертвых — в монастыре послушница Ефимия часто размышляла на эту тему. И часто возвращалась мыслями к преставившейся своей маменьке, напророчившей когда-то перед смертью, что найдут Ефимия и ее дочь свою судьбу на улице Гагарина.
Возвращалась… Ибо в отношениях с преставившейся маменькой кое-что Ефимию смущало. Дело в том, что умерла-то маменька с легкою душою… Это было видно, поскольку выражение лица у покойной, когда она испустила последний издох, было на редкость умиротворенное, даже, если так можно сказать, довольное. Но потом, уже в морге, патологоанатомы зачем-то, по каким-то своим соображениям, проткнули ей грудь анатомической иглой, чтобы вышел воздух. И видно было, что настолько эта процедура была покойной неприятна, так это ее обеспокоило, что вся она как-то скукожилась, нахмурилась… Так во время своих похорон и лежала в гробу нахмуренная и недовольная.
И вот это последнее, обращенное к миру земному недовольство покойной даже спустя много лет не давало Ефимии покоя. Ибо благо, когда человек покидает этот мир с выражением покоя и умиротворения на лице.
В общем-то, все это только подтверждало убеждение Ефимии в том, что чем меньше живые беспокоят умерших, тем лучше. Недаром при монастырях за могилами в старину не ухаживали: им давали зарасти травкой, и никто на погост не ходил, и уж тем более не украшал могилы этими ужасными искусственными цветами. Ибо вся эта суета живых и их присутствие на кладбище не нужны мертвым, им нужен покой.
Что касается мертвых, то лучше бы они тоже не беспокоили живых… А то вот маменька стала слишком часто последнее время являться Ефимии в снах — именно такой недовольной и нахмуренной, какой лежала тогда в гробу. Являлась и являлась, словно хотела ее предупредить о чем-то.
Но у Ефимии с некоторых пор и без этих предупреждений на душе было смутно. Исчезли куда-то былая легкость и покой. Да и в самом монастыре обстановка изменилась. Прежде, когда в начале перестройки монастыри только открывались, сюда шли женщины такие, как сама Ефимия или ее подруга инокиня Ксения Они искали здесь приюта для души — потому и шли с душой легкой, детской, оставив, отринув все тревоги и заботы жизни мирской.
И, несмотря на строгость и даже суровость монастырской жизни, были тогда в ней свои шутки и юмор… ну такой, правда, своеобразный… монастырский.
Например, часы в монастыре были всего одни. К тому же на них не было стекла. И послушницы, желая приблизить время обеда, часто переводили, проходя мимо, стрелку на часок вперед.
В ответ матушка-настоятельница, также проходя мимо, переводила стрелки назад, да к тому же, часа на три, а это означало: забудьте о времени, сестры!
Зеркало тоже было одно. Как-то показалось матушке, что возле него послушницы слишком много крутятся.
На следующий день зеркальное стекло из рамы исчезло, а на его месте появилась надпись, сделанная матушкиной рукой: «Душа — вот твое зеркало».
Так они и жили тогда с тяжелой работой и легкой душой. То вдруг Ефимия и инокиня Ксения песенку запоют — из времен своей молодости комсомольской.
Вдруг вспомнится, «кольнет» — и грянут что-то вроде «Главное, ребята, сердцем не стареть!» Матушка услышит: «А ну-ка быстро, марш, каяться, проказницы!» И они гуськом на исповедь — впереди высокая дородная Ксения, бывший директор школы, кстати сказать… А за ней маленькая толстенькая Ефимия.
А сейчас в монастыре уже не пели песенок. В нем появились какие-то другие женщины — они уже искали в монастыре не спасения для души, а спасения от бездомности и нищеты. Искали не приюта духу, а самого обыкновенного приюта — угла, крыши над головой. Они бежали в монастырь от бедности, которая царила в стране. В этих женщинах не было уже детской веселости. Были они озлоблены и угрюмы, некоторые с детьми.
Ефимия старалась держаться от них подальше и даже особо не приглядывалась к ним.
Людская злоба, темная злая человеческая воля пугали ее и действовали на нее угнетающе. Чуткая, обладающая внутренним зрением и интуицией, Ефимия чувствовала их и на расстоянии. На душе у нее тогда становилось смутно, нехорошо.
Однажды, когда она еще собирала подаяние на улицах и стояла на Сретенке рядом с церковью Троицы в Листах, рядом остановилась старушка с собачкой.
Собачка, видно, была голодная: кругом валялся обычный московский мусор, какая-то использованная, грязная одноразовая посуда от «фаст-фуд», и вот собачка нашла на асфальте пластиковую вилку, видно, с запахом еды, и стала грызть ее вместо косточки. Ефимия сжалилась и протянула старушке деньги. А та подняла с земли камень и бросила ей в лицо. И такая сконцентрированная ненависть исходила от этой бабушки, что Ефимия долго еще ежилась, вспоминая этот случай.
И то сказать, если человек копит злобу всю жизнь, может, с детства, то сколько же ее накапливается за прожитые годы — к старости? Просто вулкан ненависти, который своим пламенем сжигает и самого человека, и всех вокруг него…
Вот и теперь, с некоторых пор — Ефимия даже знала, с каких! — ей чудилось, что надвигается на нее что-то темное, нехорошее, исполненное ненависти и опасности.
Да вот и маменька все являлась, недовольная… Предупреждала!
* * *
Еще с порога Аня поняла: у мужа гости.
Это был Андрей Кронрод.
За ужином поговорили о том, о сем.
— А знаешь, Аня, мама Максима Селиверстова умерла, — вдруг заметил Андрей. Аня вздохнула.
— Так она и не смогла поправиться после его смерти, — продолжал Андрей.
— Все болела, болела… И вот… вчера был на похоронах.
— Да. Как все это ужасно.
— Кстати, я тут общался с «Туманностью Андромеды»…
Светлова в ответ промолчала.
— Они вернулись. Если тебе это еще интересно. Светлова, немного подумав, опять помолчала.
— Нет, — ответила она наконец. — Мне это неинтересно. Уже.
— Ну, в общем, что ж… Конечно, — согласился Андрей, — тебя можно понять.
После того как Погребижская и ее секретарь полгода назад исчезли из Москвы, расследование убийства Селиверстова прекратилось само собой.
К тому же Майя, жена Максима, в отличие от его мамы, понемногу оправилась от потрясения и даже снова собиралась замуж. Майины родители, в виду такого положения вещей, тоже успокоились и оплачивать услуги детектива не слишком хотели. А Светлову, возможно, азарт и подвигнул бы продолжать расследование на бескорыстной основе — ради интереса! — но объект ее интереса как в воду канул. Исчез из поля зрения.
И азарт тоже понемногу угас.
В самом деле, прошло ведь уже месяцев шесть, как они уехали. Лето закончилось, осень пролетела, зима почти на дворе… Правда, теперь вот, пропутешествовав где-то почти полгода, Погребижская и ее секретарь вернулись.
Сначала Светлова вообще не хотела об этом даже слышать. Но потом все-таки задумалась.
Вдобавок, кроме того, после ухода Андрея, тем же вечером позвонил Дубовиков…
Было ощущение, что все эти, не знающие друг друга люди, словно договорились — Погребижская и ее секретарь, Кронрод, капитан…
Так оно обыкновенно и бывает в жизни: то густо, то пусто. То словно все замирает вокруг какой-то точки, а то вдруг все словно «просыпаются».
— Я тут разгрузился с основными своими заботами, — бодренько доложил по телефону капитан, — и вот решил пообщаться.
— Ну, пообщайтесь, пообщайтесь… — не слишком радостно поприветствовала это намерение Светлова. Она еще не забыла, как прямодушный капитан обвинял ее во вранье и прочих грехах.
— Да я такой замотанный тогда был, просто жуть! — капитан понял этот ее невысказанный намек. — Как там обстоит с этим делом, кстати сказать? Ну, с тем парнем, которого в лесу нашли?
— С тем парнем, которого в лесу нашли, кстати сказать, — вежливо объяснила капитану Светлова, — дело обстоит никак. Одни умерли, а другие успокоились. Ну, знаете, как это обычно в жизни бывает…
— И вы тоже? Что же, Аня, вы тоже отказались от своих намерений?
— И я тоже, капитан, отказалась от всяких намерений. Вам-то что?
— Речь, между прочим, Светлова, идет об исчезнувшем человеке, — довольно строго заметил капитан. — А я, видите ли… Ну, в общем, как вы знаете, я возглавляю организацию, которая называется «Фонд помощи в поиске пропавших». Капитан интонацией подчеркнул это слово.
— И знаете, что мне кажется?
— Любопытно!
— Мне кажется, Анна, что вам эта помощь Фонда сейчас очень и очень нужна.
— Ну что вы, капитан… Вас это нисколько не касается. Журналист ведь уже нашелся, как вы однажды справедливо заметили! — не преминула съехидничать Светлова. — Под елкой в лесу, в виде трупа. Но зато нашелся.
— Да, Анюта, но сначала-то он исчез! Так что…
— Что?
— Так что хватит кукситься. Нельзя бросать не доведенные до конца расследования. Это чревато.
— Чревато, чревато… — недовольно пробормотала Светлова. — Лексика у вас какая-то… довоенная. А сейчас такая жизнь — уже ничего никому ничем не чревато…
— У меня, в общем-то, предложение, — перебил ее Дубовиков. — Я бы хотел… То есть, наш Фонд хотел бы воспользоваться вашими услугами и поручить вам продолжить это расследование. Финансирование за счет Фонда.
— А вам это зачем, капитан? — на всякий случай спросила Светлова. Хотя ей уже давно были известны мотивы — высшие мотивы! — которыми руководствовался в жизни капитан Дубовиков, тащивший на себе огромный груз работы общественного фонда, помогавшего родственникам исчезнувших бесследно людей в их отчаянных поисках.
— Мне это нужно, Светлова, во имя абстрактной справедливости, — ответил капитан, в точности подтверждая ее предположение. — Я не люблю, когда люди исчезают. Тем более не люблю, когда они потом находятся в лесу под елкой с перерезанным горлом.
«Да, капитан был прав…» — вздохнула про себя Аня.
— А откуда вы знаете, что Селиверстов был убит именно так? — спросила на всякий случай Светлова, хотя и ответ на этот вопрос она уже знала.
— Да уж поинтересовался тут этим делом у кого нужно — не поленился, — хмыкнул Дубовиков.
— А чего же вы спрашиваете «как там это дело»? Прикидываетесь неосведомленным?
— Да вот, хотел из ваших уст… вашу версию происходящего услышать.
— Ну, что ж… Если вы такой не ленивый, трудолюбивый и любознательный, — заметила Аня, — то и мне стыдно лениться. Пожалуй, я берусь за эту работу, — согласилась она.
