Камера отъехала назад, назад, назад — интересно, как они это делают, подумал Пипкас, — и на экране большого телевизора в библиотеке Марты появился общий план ротонды, нового здания мэрии… сплошной серый мрамор… мраморные стены… мраморный балкон с блестящими перилами… чаша большого стеклянного купола… мраморный пол… мраморный фонтан посередине… слева окошко, где оплачивают счета… Пипкас не раз бежал к этому чертовому окошку с зажатым в руке бумажником, спеша, чтобы не отключили электричество. Дальше жирным полумесяцем, почти полукругом, располагались телекамеры — штук двадцать-тридцать — и стояли ряды стульев, занятых журналистами. За журналистами было несколько ступенек, ведущих к площадке, с которой две большие мраморные лестницы поднимались на второй этаж. Ступеньки, словно ярусы стадиона, были облеплены людьми. Площадка напоминала сцену или помост — на ней стояло что-то вроде кафедры из светлой древесины и два высоких удобных стула по обеим сторонам от нее. Отсюда, видимо, мэр и будет держать речь. Пипкас посмотрел на часы.

— Уже пять минут двенадцатого, — сказал он Марте. И тут же повернулся к Уоллесу: — Ты когда-нибудь видел пресс-конференцию?

— Нет, — хмуро ответил тот.

Перебираясь к Марте, Пипкас никак не ожидал, что сейчас, в июне, мальчик приедет из пансиона домой. Ужасно неловко получилось. Пипкас вечно не знал, что сказать Уоллесу, а тот, похоже, и вовсе не желал разговаривать с ним. На секунду вспомнились собственные сыновья, которых Пипкас теперь почти не видел. Но он тут же вернулся к Марте, юному Уоллесу и Вэлли-роуд, в настоящий Бакхед. Одна только Марта не испытывала никакой неловкости.

— Ой, они вовремя никогда не начинают, — сказала она, не отрывая глаз от экрана. Но думала при этом совсем о другом. Для просмотра телепередач Рэй облюбовал то же самое кресло, которое так любил Чарли. Это оказалось единственным сходством, найденным Мартой в двух своих мужчинах.

Ротонды на экране уже не было, вместо нее появились двое телеведущих в студии, за большим столом авангардной формы. Из-за левого уха мужчины по имени Роланд Бэррис неуклюже торчал завиток полупрозрачной проволочки. Кроме плохого слуха, у него был еще один недостаток — волосы. Они сильно поредели на висках, и небольшая прядка надо лбом напоминала остров, отделенный от материка полосой почти гладкой кожи. Прядку тщательно уложили, зачесали назад и полили лаком — остров почти слился с материком хотя бы на время эфира.

«Урод несчастный, — подумал Пипкас с приятно щекочущим Schadenfreude , — никогда тебе с таким полулысым черепом не сесть за стол ведущего вечерних новостей». Однако он решил не озвучивать свое наблюдение, боясь вызвать ассоциации с собственной незавидной карьерой.

«Бедняга, — подумала Марта о Роланде Бэррисе, — должен постоянно красить волосы, каждый волосок! У мужчин это всегда смотрится ужасно — слишком искусственно, сразу бросается в глаза». Она тоже решила не делиться с Рэем своими мыслями. Говорить с мужчинами об окраске волос отнюдь не в интересах «ананасной блондинки».

Ведущая на экране, Линн Хинкл, выглядела на добрых пятнадцать лет моложе Роланда Бэрриса. «Основные твои профессиональные достоинства, — подумала Марта, — симпатичное личико и густые светлые волосы, явно натуральные. Как быстро все это увянет, дорогуша, оглянуться не успеешь».

— …Ждут мэра Джордана, — говорил Роланд Бэррис, — ни одну его пресс-конференцию не ждали еще с таким нетерпением. Но и сама ситуация достаточно необычна, как ты думаешь, Линн?

— Я с тобой полностью согласна, Роланд, — машинально улыбалась блондиночка. — Ни один сотрудник мэрии не помнит, чтобы мэр Атланты когда-нибудь давал пресс-конференцию в связи с обвинением в сексуальном насилии. Тем более даже официально не предъявленным, Роланд.

— Интересное наблюдение, Линн. — На Линн Роланд не смотрел, он уставился в камеру, как загипнотизированный. — Наши источники в мэрии сообщили, что мэр Джордан обеспокоен небольшими беспорядками, возникшими недавно в бывшем районе проживания Фарика Фэнона, на Инглиш-авеню. В этом районе, как и в других районах Южной Атланты, Фарика Фэнона считают своим, одним из простых горожан, поднявшихся до уровня общенациональной известности в области спорта, и сейчас его сторонники полагают, что против их кумира ведется грязная, несправедливая кампания. Очень многие горожане с ними согласны, Линн.

— Действительно, этот случай вышел за рамки просто частного инцидента, — Линн тоже не смотрела на Роланда, — теперь он уже явно приобрел расовый подтекст, и главное, что следует отметить… — Она оборвала фразу и чуть вздернула голову, словно перенеслась на секунду куда-то очень-очень далеко от студии. — Кажется, Уэсли Джордан уже прибыл, и сейчас мы присоединяемся к Джо Мунди, нашему корреспонденту в мэрии.

Появился Джо Мунди, опирающийся на латунные перила балкона.

— Ты права, Линн, мэр Джордан…

Джо Мунди был моложе Роланда Бэрриса, но судьба «осчастливила» его парой сильно оттопыренных ушей. «Лопух ты! — подумал Пипкас, погладив собственную густую шевелюру. — Ты и в студию-то никогда не попадешь! Будут вечно гонять тебя „в поле“, пока не сделаешь операцию на ушах».

Теперь показывали мэра Уэсли Джордана, который шел по лестнице к площадке со стульями. Камера снимала его сбоку и чуть сзади.

— …И проходит к подиуму, — сказал за кадром голос Дн Мунди.

Камера замерла и вдруг обернулась обратно к лестнице. На экране возникла спина крупного, практически лысого пожилого мужчины, который с трудом спускался по лестнице, опираясь на плечо худощавого парня в синей рубашке-поло и брюках защитного цвета.

В эфире повисла неловкая пауза. Старик на экране продолжал тяжело хромать вниз по лестнице. Джо Мунди, очевидно, не знавший имени гостя, помалкивал, будто воды в рот набрал.

— Мам, смотри! — крикнул Уоллес. — Это же папа!

Роджер занял место в первом ряду, прямо напротив Крокера, который ждал на своем массивном стуле, пока Уэс его представит. На протяжении всего выступления Уэса Роджер собирался смотреть на Крокера многозначительным, тяжелым, неумолимо напоминающим о банкротстве взглядом, чтобы тот не вздумал провалить свою роль в этом утреннем спектакле. Через два стула от него, тоже в первом ряду, сидела жена Крокера, Серена. «Вдвое моложе старикана, если не больше, — подумал Роджер. — Та еще штучка, наверняка палец в рот не клади. Пришла в короткой юбке, и ноги складывает так, что у тебя в глазах темнеет…» Практически все остальные места на стульях и ступеньках были отданы Прессе, все тому же разношерстному сброду. Сейчас в их рядах стоял жуткий гам. Кто-то строил догадки о том, каким образом крупный городской застройщик Чарли Крокер мог без всякого объявления, да еще так отчаянно хромая, оказаться на подиуме рядом с мэром, собравшимся произнести проповедь о недопустимости расовых волнений в Атланте. Другие вообще впервые видели пожилого гиганта с пареньком в качестве живого костыля и наперебой спрашивали у соседей, кто это и что он здесь делает.

Поднимаясь на подиум, Крокер тяжело опирался на плечо паренька и морщился при каждом шаге. Осторожно опустился на стул. Старик тяжело дышал, лицо покраснело, больная нога вытянулась, как бревно. Паренек спустился с подиума и встал сбоку, вместе с телеоператорами.

Уэс подошел к кафедре с микрофонами. Стоя там в своем обычном сером костюме, белой рубашке и темно-красном галстуке, он вроде бы не представлял собой ничего особенного. Ростом Уэс почти вдвое меньше Крокера. Если в этом толстом коротконогом теле и таились какие-то мускулы, разглядеть их было мудрено. Но стоило Уэсу посмотреть на вас своим острым взглядом, — прямо Кольридж , подумал Роджер, — и все, вы оказывались в его власти. Глаза мэра излучали одновременно силу и иронию. Сейчас он утюжил этим взглядом растрепанное стадо Прессы, и оно постепенно умолкало. Когда стало тихо, Уэс еще раз прошелся глазами по рядам журналистов, губы чуть дрогнули в слабом подобии фирменной ироничной улыбки, но он тут же стал серьезен, даже строг, и сказал:

— Я хочу поблагодарить представителей прессы за то, что они пришли сюда, за то, что их так много, потому что мне нужна поддержка всех средств массовой информации, — Атланте нужна ваша поддержка, — в той непростой ситуации, огонь которой тлеет в городе вот уже две недели. Я имею в виду, — уверен, все вы хорошо это знаете, — я имею в виду слухи, да, слухи о том, что Фарику Фэнону, знаменитому на всю страну игроку футбольной сборной Технологического института, приписывают, да, приписывают сексуальное насилие. Я хотел бы с самого начала подчеркнуть, что речь идет лишь о слухах… да, именно о слухах… Вплоть до этой минуты никто не обращался с официальным обвинением ни в полицию, ни в какие-либо другие правоохранительные органы, ни в администрацию Технологического института или студенческий комитет. Мы имеем дело только со слухами, да, только со слухами… тем не менее, эти слухи распространяются всеми средствами массовой информации, включая Интернет. К чему это может привести? Я думаю, вы все хорошо понимаете. Если какой-то ложный слух о вас однажды попал в прессу, можно пожать плечами и списать все на сплетни. Но если информация появляется в СМИ дважды, она считается признанным фактом. Такова специфика нашего времени. Именно это происходит сейчас с Фариком Фэноном, хотя здесь речь идет не о двух публикациях, а о тысячах. Стремление защитить женщину, которая могла подвергнуться насилию, естественно для любого общества. Однако позвольте напомнить, что и у мужчин есть права. Такие молодые люди, как Фарик Фэнон, не должны подвергаться необоснованным обвинениям, которые уже вторую неделю распространяют СМИ. Обвинение в изнасиловании — серьезное пятно на репутации человека, его нелегко смыть. Конечно, я не могу доподлинно знать, что именно произошло или не произошло в тот пресловутый вечер, — если у этих слухов вообще есть хоть какая-то реальная подоплека, — но я доподлинно знаю Фарика Фэнона и хочу, чтобы вы на минутку задумались об этом молодом человеке, прежде чем поддаваться искушению еще раз посмаковать… различные предположения на его счет. Фарик вырос на Инглиш-авеню в такое время, — давайте уж будем называть вещи своими именами, — в такое время, когда Инглиш-авеню была одним из самых отсталых, самых неблагополучных районов Атланты. Сейчас ситуация там меняется к лучшему, и Инглиш-авеню постепенно становится обычной оживленной улицей, какой была раньше. Но когда Фарик рос, район переживал сложные времена, такие сложные, что если мальчик, подросток за несколько лет ни разу не попадал в полицию, родители этим гордились. Это было большое достижение… да, большое достижение… Это стало первым достижением Фарика. В четырнадцать лет он уже был сильным, хорошо развитым молодым человеком, рост шесть футов, вес сто девяносто фунтов, но он направил свою силу и энергию в русло честной борьбы на спортивной арене. И я знаю, кому он обязан этим честным и конструктивным выбором — своей матери, Тельме Фэнон. Она противостояла любому негативному влиянию, любой мерзости, с которой мальчик мог столкнуться в гетто, и она победила. Все, кто знает Фарика, прежде всего отмечают в нем не его рост и силу, не спортивный талант, не упорство, а рассудительность… да, рассудительность… ценный дар, который он мог получить только от такой матери, как Тельма Фэнон.

«Хватит, Уэс, хватит! — воскликнул мысленно Роджер. — Тормози! Так можно перегнуть палку!»

— Карьера Фарика Фэнона, — продолжал мэр, — результат материнской любви и сыновнего бесстрашия перед лицом любого неравенства. Подумайте об этом, прежде чем вносить свой вклад в репутацию Фарика. Девушка, чье имя сейчас произносится шепотом, — мэр поднес ладонь к губам, словно что-то кому-то сообщал по секрету, — заслуживает такого же бережного отношения. Самый серьезный аспект сложившейся ситуации — давайте посмотрим правде в глаза и назовем его прямо: расовый. В городе есть люди, которые немедленно стали интерпретировать этот слух, истинная причина которого никому не известна, с помощью самых отвратительных, давно отживших расовых предрассудков. Способен ли Фарик Фэнон на поступок, который ему готовы приписать эти мракобесы? Только не тот Фарик Фэнон, которого я знаю… не тот Фарик Фэнон, которого я знаю… не тот Фарик Фэнон, которого я знаю… — повторяя эту фразу, Уэс далеко нагнулся вперед и медленно обвел взглядом аудиторию. Казалось, он беседует с людьми не с кафедры, а за уютным журнальным столиком, и сейчас скажет наконец простую евангельскую правду о том, что же произошло. — Никому и ничему, тем более грязной сплетне, нельзя позволить расколоть наш город расовой ненавистью. Не для того мы прошли вместе очень долгий и сложный путь, чтобы так опускаться. Атланта — город слишком занятый, чтобы ненавидеть. Так принято у нас в Атланте. Мы не верим грязным сплетням и слухам… слухам, несущим раздор и зло. Мы не позволим им разрушить взаимное уважение, которое так много дало Атланте. Мы не позволим им… уничтожить наши надежды, наши мечты, блистательные успехи нашей молодежи, таких юношей, как Фарик Фэнон.

Мэр обернулся к Крокеру и снова заговорил в микрофон:

— А теперь я счастлив сообщить вам, что не одинок в своих взглядах. Один из выдающихся бизнесменов Атланты, — (то есть «богатый белый», подумал Роджер), — Чарльз Крокер, присоединился сегодня к нам. Трудно сказать, чем более знаменит Чарли Крокер — своими ли успехами в работе с недвижимостью и созданием корпорации «Крокер Глобал» или своими подвигами в футбольной сборной Технологического. Во время учебы Чарли Крокер был такой же знаменитостью, какой теперь стал Фарик, самой яркой звездой «Желтых футболок». Его называли парнем «Шестьдесят минут», потому что он играл весь матч без передышки — и в нападении, и в защите. Да, многое в спорте с тех пор изменилось, но кое-что осталось прежним. Давление, которое зачастую оказывают на успешных молодых спортсменов, попытки использовать их в неблаговидных целях, зависть, обиды и претензии — все это Чарли Крокер знает не понаслышке. Кроме того, Чарли знает не понаслышке и Фарика Фэнона, он даже специально встречался с ним на прошлой неделе. Я думаю, Чарли даст нам возможность взглянуть на ситуацию с его собственной, уникальной позиции. Итак, один из лучших строителей современной Атланты, один из ее знаменитейших спортсменов, сильнейший игрок старшего поколения, знакомый с сильнейшим игроком младшего поколения, чье имя сегодня пытаются опорочить, — итак, Чарли Крокер!

Раздались вежливые жиденькие аплодисменты, своего рода дань искусному дифирамбу, которым мэр представил следующего оратора, но и они почти сразу умолкли. Все внимание аудитории было приковано к попыткам Крокера подняться со стула. Больное колено никак не хотело сгибаться. Парень, помогавший старику, двинулся было на подиум, но Крокер легким взмахом ладони остановил его. Старик изо всех сил оперся о подлокотники, оторвал от сиденья свое массивное тело, неуклюже перенес его вес на здоровую ногу и поковылял к кафедре. Все это заняло целую вечность. Роджер боялся, что Крокер грохнется. Но старик все-таки добрался до кафедры, крепко взялся за нее и стоял теперь уже достаточно твердо. Стоял, глядя куда-то вниз, — пауза тянулась, тянулась… Крокер поднял голову, обвел взглядом разношерстную толпу журналистов, всевозможных общественных деятелей, юристов, чиновников, политиков… улыбнулся — слишком грустно, подумал Роджер, — и сказал:

— Благодарю вас, господин мэр. Вы очень любезны… даже слишком. Разве это знаменитый спортсмен, пусть и бывший, — тот, кто сейчас едва доковылял сюда? Это просто развалина. Когда долго живешь, тело начинает разваливаться, и то же самое происходит с твоими убеждениями и ценностями.

Роджер не понимал, к чему клонит Крокер, но голос у старика был твердый — он предпринял вполне понятный в таком случае выпад в сторону самоуничижения.

— Как сказал мэр Джордан, я и правда недавно встретился с мистером Фариком Фэноном, — Крокер произносил «Фейрик Фенон» вместо «Фарик Фэнон».

Это «мистер», нарочитое почтение, ни под каким соусом не подходящее его клиенту, насторожило Роджера.

— Но прежде чем рассказывать об этой встрече, сдается мне, надо рассказать историю моего знакомства с Фейриком — любопытная история, знаете ли. Вот мэр Джордан только что, — «ток шо», — назвал меня одним из «лучших строителей города» или кем-то вроде того. Похоже, так называют всех застройщиков, ежели хотят похвалить их, но я теперь, — «терь», — даже хорошим застройщиком себя не считаю. Был вот один великий спец по недвижимости, в Чикаго жил, Сэм Зелл его звали, так он однажды сказал: «Недвижимость — хороший бизнес для начала и хороший бизнес для конца». То есть у большинства из нас не хватает мозгов вовремя остановиться, выложить выигрыш на стол и больше не ставить. Застройщику вечно хочется сделать еще один офисный центр, еще один торговый комплекс, еще один офисный центр с торговым комплексом и жилыми секциями — вроде того, что я выстроил в округе Чероки. И назвал своим именем. Ни один застройщик в Атланте до сих пор на такое не замахивался, чтоб называть здание в честь себя самого. Однако увидите, придет время, еще кто-нибудь из застройщиков так же высоко взлетит, и дело кончится еще одним банкротом с простреленной башкой.

Роджер перевел взгляд на Уэса, который сидел с невозмутимым лицом по другую сторону кафедры. Уэс встретился с ним глазами и слегка поднял брови. «Что он такое говорит?!» — думали оба.

— Что он такое говорит?! — воскликнул Пипкас, оборачиваясь к Марте. И Уоллес удивленно смотрел на мать, видимо, мысленно задавая тот же вопрос. Но Марта не отрываясь смотрела на экран… здесь, в прохладном зеленом Бакхеде.

— Не знаю, — сказала она рассеянно, видимо, толком не понимая вопроса. На самом деле Марта боялась за Чарли, хотя ни Рэю, ни кому-либо еще не смогла бы объяснить почему.

— Сейчас, — сказал Крокер с кафедры посреди ротонды, — мне до банкротства осталось вот столько, — он показал на пальцах расстояние в полдюйма. — Я к чему это все говорю? В один прекрасный день, недели две назад, ко мне пришел юрист, представляющий интересы мистера Фейрика Фенона, и сделал презанятное предложение.

У Роджера бешено заколотилось сердце. Он послал Уэсу на подиум отчаянный взгляд, умоляющий… хоть о какой-то помощи. А Уэс смотрел на него! Лицо мэра было спокойно, но, встретившись с ним глазами, Уэс начал обшаривать взглядом ряды собравшихся. Он явно искал какого-нибудь добровольца, смельчака, волшебника, способного сейчас подойти к кафедре и как-нибудь ловко убрать оттуда эту хромую тушу. Роджер тоже посмотрел вокруг. И наткнулся на Дона Пикетта и Джулиана Сэлисбери, которые сидели на ступеньках. Лица у обоих были такие же изумленные и растерянные, как и у него самого.

— Этот юрист сказал мне, — продолжал Крокер, — что может сотворить чудо. Он сказал, что может заставить мои долги по кредитам растаять в воздухе — практиццки за одну ночь. А взамен я должен оказать ему услугу, одну прос-сто пустяковую услугу. Всего-то и навсего познакомицца с Фейриком и после этого знакомства засвидетельствовать — да не в суде под присягой, а здесь, на этой пресс-конференции, — что он расчудесный молодой человек, которого хотят облить грязью завистники, расисты и прочие негодяи, только и мечтающие насолить знаменитому молодому спортсмену. Что ж, совесть меня мучила… дней пять, наверно. А потом я подумал: «Черт, ну и что такого? Я ж не на Библии буду клясться! Это ж просто безобидная лесть на пресс-конференции. Кто обратит внимание на такую ерунду?» И я пошел знакомиться с Фейриком Феноном. Мы с ним встретились у его тренера, Бака Макнаттера. Да-аа, — Чарли глупо хихикнул, — хар-рош я тогда был, скажу я вам… Я был полностью готов к услугам, говорил комплименты мистеру Фенону уже по собственному почину. В одном следует отдать ему должное. Этот молодой человек совершенно не утруждал себя лестью в мой адрес, хотя от меня в его судьбе как раз кое-что зависело. Я мог прийти на пресс-конференцию и создать нужное впечатление о нем, чтобы «бизнес-лидеры» — в Атланте все без конца говорят о «бизнес-лидерах» — чтобы «бизнес-лидеры» приняли его сторону или, по крайней мере, не ополчились против него. Однако готовность мистера Фенона уважить бывшего парня «Шестьдесят минут», — Крокер на секунду умолк, и по лицу его пробежала улыбка, словно он вспомнил какой-то забавный эпизод, но решил о нем не рассказывать, — приближалась к нулю, а может, и уходила в минус. Мне кажется, я ощутил даже больше, чем легкое презрение к себе. Я благодарен за это Фейрику — он обращался так с человеком, готовым на достойный презрения поступок. Мистер Фейрик Фенон — типичная звезда спорта. Я хорошо знаю, что это за люди, потому что и сам был когда-то таким. По крайней мере, газеты об этом пишут. В какой-то момент тебе начинает казаться, что все вокруг просто обязаны угождать тебе, что дышать одним воздухом с тобой уже большое везение. Идешь мимо компании на улице и не сомневаешься, что они говорят о тебе. Считаешь, что ты выше общепринятых правил, потому что весь мир пал к твоим ногам и ты можешь делать с ним что хочешь. Деньги? Сорок лет назад в футболе не крутились такие огромные деньги, как сейчас, хотя и тогда платили больше за внешнюю крутизну, чем за дело. Секс? Тут все практиццки так же. Секса сколько хочешь, по первой просьбе. Только руку протяни. Совершил ли мистер Фенон то, о чем все сейчас говорят? Понятия не имею. Способен ли он на такой поступок? Он парень заносчивый, самовлюбленный, наглый, он убежден, что все ему должны, — но нельзя же делать выводы только на этом основании. Кроме того, насколько я знаю, сексуальные нормы у современной молодежи куда менее строгие, чем в те времена, когда я сам был студентом.

Чарли вздохнул и обвел взглядом ротонду… журналистов на стульях прямо перед ним… телекамеры, расположившиеся толстым полумесяцем за их спинами… серый мраморный фонтан в середине зала, тонны серого мрамора стен… людей, сидящих, поджав ноги, на ступеньках по обеим сторонам подиума… А в первом ряду стульев — Серена. Она откинулась на спинку и смотрела на мужа с таким же ужасом и осуждением, как в Терпмтине, когда он с Билли Басом и остальными прохаживался насчет балов в пользу больных СПИДом и венерическими болезнями — «Выпьем рюмку коньяка за дорогого сифака!» Через два стула от нее Роджер Белл силился испепелить его взглядом… но Чарли никогда еще не чувствовал себя таким неуязвимым для всякой критики. Таким свободным от всяких ограничений. Он снова чувствовал себя здоровым и бодрым, словно мог запросто пробежаться по этим ступенькам.

Конрад видел — Чарли вот-вот доставит послание. Он смотрел на старика, и в груди его разливался восторг. Вот для чего надо было пройти испытания, достойные Геракла, проехать через всю Америку! Восторг! Но дело еще не сделано. Мэр лихорадочно шарил глазами по рядам. Наверняка искал кого-нибудь, кто бы хитростью увел Чарли. Конрад чуть согнул колени и принял более удобную для броска позу. Если кто-нибудь попытается сдвинуть Чарли с места хоть на дюйм, он вмешается, пусть даже это приведет его в руки полиции.

— Так вот, значит, я согласился на эту сделку, — продолжал Чарли, — и они тут же выполнили свою часть договора. Малейшие претензии со стороны банка, которому я должен сотни миллионов долларов — сотни миллионов! — тут же прекратились, в тот самый день, когда мне это обещали. Как они это сделали, я не знаю, но сделали, это факт. Я уже говорил, это похоже на чудо. От меня требовалось только…

В Бакхеде, на Вэлли-роуд, в библиотеке дома Марты Крокер, Рэймонд Пипкас молниеносно, — для него это было молниеносно, — вскочил с кресла и еще внимательнее впился глазами в экран, протянув к нему руки таким жестом, будто собрался кого-то душить.

— Я так и знат! — воскликнул он. — Я сразу понял, тут что-то нечисто! Никто просто так не забывает про возврат таких кредитов!

Марта посмотрела на него, но ничего не сказала. Только бы Рэй не стал обсуждать это прямо при Уоллесе! Все-таки Рэй слишком несдержан. В этом смысле на него не очень-то можно рассчитывать.

— Тоже мне, — горько покачал головой Пипкас, — тоже мне — решения на макроуровне. А еще Артур Ломпри! Просто горбатый макрослабак, вот и всё, если хотите мое мнение!

…Сказать на пресс-конференции то, что им было надо, — продолжал Крокер. — Но я не стану этого делать, не могу. Одна из немногих свобод, которая не может быть отнята у человека, — это свобода соглашаться с истиной и отрицать ложь. Ничего из того, что мне могут дать, не стоит отказа от этой свободы. И сейчас я совершенно спокоен. Что такое спокойствие, как вы думаете? Спокойствие — это согласие человеческого разума с природой… согласие человеческого разума с природой… Большую часть своей жизни я был застройщиком, и могу сказать вам, что застройщик живет с совершенно противоположным спокойствию ощущением, то есть в вечном беспокойстве. Ты постоянно чем-то обеспокоен. Построил свое первое здание, и тут же хочешь построить следующее, побольше, и дом тебе тоже уже нужен побольше, и непременно в лучшей части города, иначе и жизнь не мила. Как только все это у тебя будет, ты захочешь иметь плантацию, десятки тысяч акров земли исключительно для перепелиной охоты, потому что несколько знакомых застройщиков уже завели себе такие плантации. Когда и плантация у тебя появится, ты захочешь виллу на Си-Айленд, яхту «Гаттерас», участок на окраине Бакхеда рядом с Чаттахучи, где можно ездить верхом по вечерам, плюс ранчо в Вайоминге, Колорадо или Монтане, ведь у всех по-настоящему успешных бизнесменов Атланты и Нью-Йорка есть свои ранчо! И, конечно же, личный самолет, большой персональный лайнер, «Гольфстрим» — у кого же нынче есть время, терпение и скромность, чтобы летать коммерческими рейсами даже на плантацию, не говоря уже о ранчо? Как вы думаете, за чем человек гонится в этих бесконечных поисках? За спокойствием. Ты думаешь, что как только тебе удастся приобрести достаточно земных богатств, признания, общественного веса, ты станешь свободен, тебе не о чем будет волноваться, а вместо этого все больше и больше попадаешь в рабство чужого мнения о себе. «У тебя есть прекрасное серебро и золотые кубки, — сказал философ, — но разум у тебя глиняный». В это утро я богаче самого богатого из вас, потому что отдаю все, что имею, всю корпорацию «Крокер Глобал», все мои дома, мою плантацию, моих лошадей и машину, если она кому-то понадобится, — все это я отдаю кредиторам. Пусть тешатся этими игрушками как хотят. Ребята, я кладу ключи на стол. Забирайте. Это все ваше. Я с удовольствием отдаю эти цацки любому, кто заявит на них претензии. И не буду оспаривать отчуждение, ссылаясь на главу одиннадцатую или любую другую из кодекса о банкротстве.

Пипкас снова вскочил с кресла, на этот раз просто в экстазе. Он что есть мочи потрясал кулаками над головой, не в силах оторваться от экрана.

— Есть! Есть! Есть! — выдыхал он. Это был почти крик. На секунду он повернулся к Марте: — Он отдает их! Все здания! «Крокер Групп»! Вместо лишения права выкупа! Невероятно — синдикат жив!

Марта пыталась разделить его ликование, но не могла. Происходящее на экране вызывало в ней только невыразимую грусть.

— Не знаю, что за человек каждый из вас в отдельности, — говорил Крокер, — но полагаю, что большинство нас тут, в Атланте, просто сходит с ума из-за вещей. Задумайтесь об этом на минуту.

Роджер невольно подумал о своем великолепном доме на Ниски-лейк, о «лексусе», который он так боялся оставить у церкви, о костюме, который был сейчас на нем — великолепный однобортный костюм в серо-синюю клетку, Гас Кэрол только за шитье взял три с половиной тысячи.

— Я старше большинства из вас и убедился на опыте, что единственная неотъемлемая собственность человека — это его характер и, так сказать, образ жизни. Всевышний Менеджер дал каждому из нас частицу Своей божественной сущности, и никто не может отнять ее у человека, даже Сам Менеджер. Именно из этой искры и растет наш характер. Всё остальное временно и ничтожно, включая тело. Что такое человеческое тело? Глиняный сосуд с кружкой кровишки. И ведь оно даже не принадлежит тебе! Однажды придется с ним расстаться! На что будет тебе тогда твоя собственность? Ее растащат стервятники, не одни, так другие. Стал ли хоть кто-то великим в глазах потомков благодаря собственности, которую всю жизнь неустанно приобретал? Я не знаю ни одного такого человека. Так почему бы не уделить побольше внимания единственной ценности, которой мы действительно владеем, — искре Всевышнего Менеджера в своей душе?

Роджер посмотрел на мэра, мэр посмотрел на Роджера. Уэс чуть скривил губы, словно говоря: «Вот ведь подлец! Мало ему было надуть нас! Теперь еще и проповеди читать взялся!»

В разношерстных рядах Прессы началось глухое брожение. Роджер обернулся. Журналисты перешептывались, тянули головы друг к другу. Может, они и раньше знали о предательстве, которое Крокер совершил, устроив это представление, назвав Фарика Фэнона заносчивым, самовлюбленным и наглым… а может, и не знали. Но в любом случае было ясно — старикан ударился в религию. Всевышний Менеджер… Всевышний, ну конечно!

— Но вы скажете: «Крокер, спустись с небес на землю». Без собственности, без денег что я буду есть? Где буду жить? Что ж, вспомните, вы когда-нибудь видели старого нищего? Конечно, видели. Мы все достаточно на них насмотрелись. Как же они дожили до такого возраста? И ведь они что-то едят все триста шестьдесят пять дней в году и живут где-то. Вы скажете: «Лучше умереть, чем сесть у дорога и попрошайничать с бумажным стаканчиком». Понимаете ли вы, о чем вы на самом деле беспокоитесь? Не о том, что вам есть и где жить, а о том, как спасти свой престиж, о том, что подумают о вас в Бакхеде или где еще, вот о чем вы беспокоитесь…

Голос изменил Чарли. Старик чувствовал — что-то не так. Он не только не увлек своих слушателей словами Эпиктета и Зевса, он стремительно терял аудиторию. Люди обращали на него все меньше внимания, они перешептывались, кривили губы и посмеивались. Чарли бросил взгляд в сторону. Конни сидел на корточках с тревожным лицом, словно готовясь в любую секунду броситься к нему. Серена в первом ряду будто окаменела. Испуганно вжалась в спинку стула. Казалось, она с радостью просочилась бы в любую трещину на сером мраморе, окажись в нем хоть одна трещина. Черный юрист, Роджер Белл, продолжал сверлить его ненавидящим взглядом. Запинаясь, Чарли все же попытался закончить:

— Что же мы из себя представляем? В нашем рождении смешаны две сущности: тело, которое мы делим с животными, включая самых низших из них, пауков и змей, и разум, происходящий от данной нам искры Менеджера. И какую же…

Чарли вдруг почувствовал легкое, но настойчивое давление на левый локоть. Он обернулся — рядом стоял мэр Уэсли Доббс Джордан. Мэр отталкивал его! Чарли удивился и чуть-чуть подался назад. А мэру только этого и надо было. Он потянулся через край кафедры и просунул голову между Чарли и микрофоном.

— Спасибо, мистер Крокер. Большое спасибо, мистер Крокер, большое спасибо, — даже не глядя на Чарли.

В аудитории раздались смешки и саркастические аплодисменты.

Ошеломленный, Чарли начал спускаться с кафедры. Он не чувствовал боли в колене. Он чувствовал только презрение толпы и презрение мэра. Конни уже стоял рядом.

— Обопритесь на мое плечо, Чарли. Осторожнее, впереди ступеньки.

Теперь на них наскакивали со всех сторон, наперебой выкрикивая вопросы.

— Вы сказали, что Фарик Фэнон самовлюбленный, наглый и все в таком духе. Тогда почему?..

— Вы сказали, кто-то оказал давление на ваших кредиторов в обмен на ваше выступление здесь. Как вы считаете, почему?..

— Что вы думаете?..

— Вы действительно отказываетесь?..

— Мистер Крокер, вы хотите сказать, что Фарик?..

— Эй, Чарли, это Сэм Фрай, девятый канал! Пару слов!

— Чарли! Я здесь! Только один вопрос!

Пресса… пока неспособная задавать вопросы о Всевышнем Менеджере и Послании. Теперь Чарли слышал голос мэра, усиленный микрофоном:

— Еще раз большое спасибо, мистер Крокер. Правда, я не могу сказать, что слышал голос Всевышнего Менеджера. Значит, это была одна из тех тварей, о которых вы только что говорили. Паук или змея… паук или змея… паук или змея только что предприняли эту змеиную атаку на Фарика Фэнона? Что это за тварь, которая приходит сюда в одном обличье и вдруг внезапно начинает жалить этого оболганного молодого человека в обличье совсем другом? Так почему же…

Вокруг Чарли началась такая свалка журналистов, что он уже не слышал даже микрофон. Корреспонденты, или кто они там, толкали друг друга и кричали все разом.

— …Произошло на самом деле?

— …Не смог справиться?

— …Какие-то сомнения, что Фэнон…

— …Чем вы тогда объясните…

— …Тот, кто подготовил…

А Конни говорил ему прямо в ухо:

— Чарли, не волнуйтесь, вы доставили Послание! Но не могут же они сразу его понять!

Услышав это, Чарли понял, что речь его провалилась. Но он не расстроился, ведь там, на кафедре, искра в нем действительно была. Да, он хотел сказать им, но не смог, пока не смог, однако его день придет. Он уже знал это. И высоко держал голову. Чарли смотрел сквозь толпу, сквозь зыбкую суету журналистов, сквозь серый мрамор ротонды и видел куда более отдаленные горизонты, чем эти люди со своими важными сиюминутными вопросами могли себе представить.

Они медленно шли сквозь толпу, Чарли опирался на плечо Конрада, и того переполняла жалость. Они смеялись над Крокером, дразнили его! И все-таки он это сделал. Теперь дело только во времени, вскоре тысячи, миллионы людей узнают все и поймут. Эпиктет тоже когда-то говорил так же, как Чарли сегодня. «У меня ведь еще нет смелой уверенности во всем том, чему я научился и с чем согласился. Я еще страшусь своей слабости. Право же, дайте мне стать смело уверенным, и тогда вы увидите взгляд и облик, какими они должны быть, тогда я покажу вам статую уже законченную, отшлифованную до блеска. Вот таким я покажу вам себя — честным, совестливым, благородным, невозмутимым». В Чарли была искра, когда он стоял на кафедре, была! Еще пару недель, может быть, месяц Конрад пробудет с ним, и его миссия будет кончена. Ведь он лишь курьер Зевса. После этого он вернется в Калифорнию, в Питсбург, в Уолнат-Крик или в любое другое место, где сейчас Джил и дети. Конрад больше не испытывал ни малейшего страха. Он сам сдастся властям. Как там было в первой же главе Книги? «Я брошу тебя в тюрьму», — сказали философу. Эпиктет ответил: «Человек, что ты говоришь? Меня? Мое бренное тело — да, а мою свободу воли и сам Зевс не может одолеть».

Чего же тогда бояться? Эпиктет и Агриппин сталкивались с гораздо более серьезным злом. Нет, Конрад не будет стонать и жаловаться. Он пойдет туда с улыбкой, в хорошем расположении духа и совершенно спокойно.

Роджер был оглушен и подавлен, но все же вскочил на ноги, раздираемый злостью и виной — виной перед Уэсом за то, что не доставил ему, как обещал, покорного и сломленного Чарли Крокера, и злостью на самого упрямого старикана. Змея, змея! Уэс это точно подметил. Крокер действительно атаковал Фарика! Роджер был в такой ярости, что двинулся к этой двухсоттридцатифунтовой рептилии. Надо так отчихвостить упрямца, чтоб всю жизнь помнил! Но Роджер не смог пробиться к нему. Свалка журналистов вокруг Чарли была в самом разгаре.

— Мистер юрисконсульт! — сочный, приветливый голос.

Роджер обернулся. Это был конгрессмен из Пятого округа, пухлый, очень темнокожий молодой человек по имени Джибли Берм. Рождер знал его только по фотографиям, лично они никогда не общались.

— Хорошо работаешь, брат! Да, теперь эти шавки напустятся на Фарика! Наизнанку вывернутся! Да уж. Так держать! Ты молодчина!

— Спасибо, мистер конгрессмен, — сказал Роджер, донельзя удивленный. — Я стараюсь.

— Мы с тобой, юрисконсульт! — Джибли Берм улыбнулся самой теплой, сердечной улыбкой.

«Мы с тобой! Хорошо работаешь, брат!» От конгрессмена Джибли Берма… из глубин самого мрачного уныния! «Мы с тобой!»

Не было более сладкой музыки для ушей Роджера Белла — ни у Малера, ни у Стравинского, ни у Баха, ни у Гайдна, ни даже у Моцарта.

«Мы с тобой! — сказал Джиб Берм. — Мы с тобой!»

Впервые в жизни Роджер задумался о том, чтобы выставить свою кандидатуру на выборах.

Вокруг него толкалось около тысячи человек, но Чарли был безмятежен. Колено больше не болело. Он по-прежнему держал руку на плече Конни, но уже не как больной, а как товарищ. Несмотря на гам журналистов, эхом отдававшийся от стен и удвоенный, утроенный акустикой ротонды, Чарли чувствовал себя совершенно спокойным. Да, именно это он теперь обрел — спокойствие. Именно спокойствие было даровано ему — согласие разума с природой. Оратор из него пока неважный, но со временем все придет, ведь Эпиктет сказал: сразу вдруг человек не становится благородным, как бык не становится сразу сильным и могучим, нужно пройти суровую закалку, и все придет. Чарли ощущал в себе безмятежное спокойствие и… свет. Ступни едва касались мрамора. Сейчас он мог бы пробежать сто ярдов так же легко и быстро, как сорок лет назад. Разве это не удивительно?! За час он скинул весь ветхий багаж своей жизни. Теперь он уже не просто глиняный сосуд… он — сосуд божества.

Пипкас так и не сел обратно в кресло, он смотрел на экран, нервно покачиваясь с пятки на носок. Синдикат жив!

— Марта, у него крыша поехала! Спятил, не выдержал стресса! Ты такое когда-нибудь видела?

— Нет, — тихо ответила Марта. Слезы наворачивались ей на глаза, и она изо всех сил старалась загнать их обратно.

— Мам, да что папа такое говорит? — спросил Уоллес. — Что на него нашло, мам? Бред какой-то.

— Искра Менеджера… частица божественной сущности… — Пипкас пожимал плечами. — Ты что-нибудь понимаешь, Марта?.. Марта, что с тобой? — Он бросился к ее креслу. Она молчала. — Это из-за Чарли, да? У тебя, конечно, остались к нему чувства…

— Нет, это не то. — Марта поднесла к глазам тонкий кружевной платочек. — Просто я помню, каким он был. Трудно смотреть, как деградирует сильный и умный человек, который… который… — Она не закончила, боясь разрыдаться.