«Пополо-лоло-пополо-схарзают-брата-моккай-чай-мертвяк-не гонобобиться-биток не делай», — лопотал Пять-Ноль, придавленный бетонной плитой, и земля взбрыкнула, и Конрад полетел с верхней койки, вниз, вниз, в темноту — «А-ааааа!» — и проснулся.

Он не сразу понял, где находился. Явно не в Санта-Рите, потому что лежал на полу, застланном ковром — очень грязным, правда, но все же ковром. Сверху на него со всех сторон смотрели узкоглазые лица. Кто-то сказал:

— Лум Лок мынг ве ня пао пок, Конрад.

Приподнявшись на локте, он протер глаза. Раздалось писклявое хихиканье. Женщины. Крошечная гостиная была забита вьетнамцами — человек пятнадцать, не меньше. Вчера вечером такой толпы не было… вчера вечером… Он припомнил вчерашний вечер, и сознание начало проясняться.

Конрад лежал на полу дешевой квартиры в городке Шамбли возле Атланты. Все произошло именно так, как обещала Мэй. В аэропорту, в зале выдачи багажа, его встретил вьетнамец Лум Лок, узнавший Конрада по кепке с надписью «Хай-гро». Они сели в старенький пикап, и вертлявый Лум Лок болтал на ломаном английском всю дорогу до Шамбли, пока пикап не остановился возле облупившегося двухэтажного дома с табличкой «Улица Медоу-Ларк». Лум Лок, улыбаясь, показал на табличку:

— Лучшей б они написай Западный Сайгон! Тый знаешь, как называюй Шамбли? Шамбоджа! — вьетнамец затрясся от смеха. — Тый приехайл в Шамбоджа! А это — Западный Сайгон!

Лум Лок прошел вместе с Конрадом за угол, открыл стеклянную дверь, служившую одновременно окном, отодвинул клеенчатую занавеску — и Конрад оказался в комнате, битком набитой вьетнамцами в возрасте от пяти до восьмидесяти лет. На полу, прислонившись к стене, сидела древняя морщинистая старуха. Пахло жареной рыбой. Трое мужчин средних лет сидели на корточках и ели палочками с пластиковых тарелок какое-то рисовое блюдо. Двое мужчин и женщина спали на матрасах, постеленных прямо на пол. Другая женщина спала на ковре, и еще одна — на единственной в комнате кровати, кушетке из клеенчатых подушек в металлическом каркасе с большими ржавыми подлокотниками по обеим сторонам. Между спящими сладким, тревожным или беспробудным сном скакали дети, играя во что-то вроде салочек. Вдруг все — дети, старуха, мужчины — посмотрели на Конрада. В битком набитой комнате стоял тяжелый, спертый дух.

Напустивший на себя грозный вид Лум Лок что-то рявкнул — Конрад разобрал только свое имя. Вьетнамец повернулся к нему:

— Утром придуй с удостоверениейм. — И вышел в стеклянную дверь.

Конрад осторожно пробрался мимо спящих и сидящих на корточках обитателей квартиры, чтобы исследовать оставшуюся ее часть. Все глаза в комнате следили за ним. Никто не ронял ни звука. У Конрада сложилось впечатление, что эти люди — такие же новички на улице Медоу-Ларк, как он сам, да еще и ни слова не знают по-английски. Кроме гостиной, в квартире были только кухонька, где тушилась какая-то рыба со специями, тесная ванная и крохотная спальня — примерно двенадцать футов на девять, не больше, — куда набились еще восемь или девять вьетнамцев. Здесь запах пота и человеческих тел был еще сильнее. Конрад вернулся в гостиную, пробрался к единственному незанятому пятачку на полу и лег, прижав дорожную сумку к животу. Вьетнамцы по-прежнему таращились на него — Конрад понятия не имел, кто они такие. Он думал, что проведет ночь без сна, но уже через минуту сознание заскользило по крутому склону слепого, глубокого, всеобъемлющего забытья.

А теперь пришло утро, и комната была полна света — он лился сквозь стеклянную дверь с отодвинутой клеенчатой занавеской. Народу набилось еще больше, чем вчера. Конрад встал на ноги. Все тело затекло, голова как-то странно гудела… почти кружилась. Кругом одни вьетнамцы — стоят, лежат, сидят на корточках. Рядом храпела старуха — ей, по крайней мере, достался матрас. И опять все смотрели на Конрада, ну, почти все. Человек шесть мужчин были заняты громким спором. «Фао ко ня тонг!» — твердил один из них.

Конрад улыбался каждому, с кем встречался взглядом, давая понять, что он хоть и чужак в этой странной квартире, но все-таки дружелюбный. Очень хотелось в туалет. По-прежнему улыбаясь, Конрад пробрался к ванной. Туда уже стояли четыре вьетнамца.

Он дождался своей очереди. В ванной все было вверх дном. На сиденье унитаза — следы ботинок. Конрад даже представить не мог, как и почему они могли туда попасть. Выходя из ванной, он услышал свое имя. Голос Лум Лока. Улыбаясь, Конрад протиснулся поближе к двери. Лум Лок что-то кричал по-вьетнамски. Шестеро мужчин тут же замолчали. Лум Лок явно ругал их. Тут он заметил Конрада и так же сердито крикнул:

— Тый иди сюда!

Конрад прошел среди плотно стоящих вьетнамцев, которых стало еще больше, и вышел на улицу вслед за Лум Локом. На улице он настороженно смотрел по сторонам, ища… он и сам не знал, что. «Я — беглый заключенный», — сказал он себе, и мысль эта показалась до того странной, что он повторил: «Я — беглый заключенный». Судя по солнцу, было раннее утро.

— Сколько времени?

Лум Лок показал ему часы: без двадцати семь.

— Рано вы, — сказал Конрад.

— Надо со всеми разобратьсяй, — сказал Лум Лок. — Надо разобратьсяй с тобой.

Между домами на улице Медоу-Ларк были широкие полосы только что скошенной травы. Шесть-семь черноволосых детишек уже играли на маленькой площадке с качелями, горкой и лестницей. Две вьетнамки, обе в черных брюках и блузках, присматривали за ними. Лум Лок показал дорогу — за угол, чтобы с улицы не было видно.

— Так, Конрад! — Лум Лок достал из рюкзачка пачку конвертов, вроде тех, куда кладут поздравительные открытки. На каждом надпись фломастером — по-вьетнамски. Лум Лок порылся в них и вытянул конверт с надписью «Конрад». Там оказались целых три документа. Карта социального страхования на имя Корнелиуса Алонзо Де Кейзи. Водительские права штата Джорджия с фотографией Конрада и надписью «Корнелиус Алонзо Де Кейзи». И свидетельство о рождении в штате Мичиган, на гербовой бумаге, с настоящей печатью: Корнелиус Алонзо Де Кейзи, родился 2 декабря 1977 года, родители — Маргарет Стюарт Де Кейзи и Деметрио Джованни де Бари Де Кейзи.

— Не может быть! — вырвалось у Конрада. — Как вы это сделали?

— Тебей не нужнай знать, — рассмеялся Лум Лок. — Свидетельство о рождений — настоящее. — Он охватил пальцами место с печатью, демонстрируя Конраду свое восхищение. — Теперь тый Корнелиус Алонзо Де Кейзи! — Это казалось вьетнамцу уморительной шуткой. Отсмеявшись, он сообщил: — Корнелиус Алонзо Де Кейзи умер в восемьдесят втором. Извини, свидетельства о смерти тебей не выдадуйт! — Это рассмешило вьетнамца еще больше, и с минуту он хохотал. Потом посерьезнел. — Теперь ищий работу. Здесь все времяй сидеть нельзя. — Он кивнул в сторону квартиры.

— Как я найду работу?

— Американец? Молодой, как тый? Э, без проблем. Те людий, — он опять кивнул в сторону квартиры, — работаюй на птицефабрикай.

— На птицефабрике?

— Очень, очень большой птицефабрикай в Нолтон. Они всегдай получаюй работу на птицефабрикай.

— Какую работу?

— Работаюй на конвейерей. Они всегдай получаюй работу на конвейерей.

— А что они делают на конвейере?

Помогая себе жестами, Лум Лок рассказал: одни целый день рубят курам головы, другие ощипывают тушки, третьи потрошат их, четвертые разделывают…

— Работа тяжелай и грязный — но у меняй правило. Я тебе помогать — ты находийшь работу. Те людий, я им велел сидеть внутри, пока не принесу удостоверенияй и они не получай работу. Нельзяй просто так слонятьсяй в Шамбодже! — Слово «Шамбоджа» опять рассмешило его. — А тый американец, есть удостоверений, ты можешь выходий. Но тый должен найтий работу. У Лум Лока правило.

— А где можно поесть? — спросил Конрад.

— У тебяй есть деньги?

— Есть… немного.

— О-оо! Тогда идий по Бьюфорд-Хайвей. До Доравилл. Идий пешком. — И Лум Лок объяснил, что нужно выйти на соседнюю улицу, перейти по подземному переходу «Марту» — пригородную железную дорогу — и подняться по Нью-Пичтри-роуд к Бьюфорд-Хайвей, где, по-видимому, был какой-то торговый центр. — «Марта», — повторил Лум Лок. — Эта сторона — Америка, эта — Шамбоджа. — И снова расхохотался.

Конрад пошел пешком к Бьюфорд-Хайвей со своей неизменной сумкой, время от времени нащупывая в кармане джинсов оставшиеся семьсот долларов. Соседняя с Медоу-Ларк улица была широкой, но тенистой от множества деревьев, и вид у нее был сонный, как у любой загородной улицы ранним утром. Вскоре Конрад дошел до сгрудившихся на холме одинаковых домов. Деревянный указатель гласил: «Орешниковые высоты. Двухквартирные дома». Трое черноволосых — то ли мексиканцев, то ли латиноамериканцев — стояли на балконе второго этажа, облокотившись на перила. Все трое уставились на Конрада; он постарался побыстрее миновать их, глядя прямо перед собой. У поворота стоял магазинчик с вывеской «Шмель Вжик», на которой были нарисованы два улыбающихся шмеля. Перед ним, рядом с двумя ободранными бензоколонками, переминались с ноги на ногу шестеро мексиканцев — если это были мексиканцы. Сунув руки в карманы джинсов, они внимательно смотрели на дорогу. Вот притормозил грузовик с пожилым белым водителем за рулем; после коротких переговоров два мексиканца вскарабкались в кабину, и теперь на дорогу смотрели уже четверо, так же сунув руки в карманы. Они окинули проходящего мимо Конрада подозрительными взглядами. Наверно, он был уже недалеко от центра города — Шамбли? Доравилла? — магазины и офисы попадались все чаще. Ресторан «У Лизы» с раскрашенными фанерными цветами… странное заведение под вывеской «Игровая школа, 24 часа»… комиссионные лавочки с названиями вроде «Привет еще раз!», «Всякая всячина», «Старье берем»… а вот и небольшие здания мэрии и полицейского участка. Это Шамбли. Из участка вышли полицейские, двое коренастых белых мужчин, и направились к автомобилю… Конраду показалось, что на нем горят волосы… он — беглый заключенный! Впервые в жизни каждый полицейский, где бы Конрад того ни встретил, угрожал его свободе! Ведь он беглец! Краем глаза Конрад видел, как полицейские обшаривают глазами его фигуру… «Зевс! Дай мне твердости и спокойствия! Дай мне волю… избежать!» Он продолжал идти, не ускоряя шага, не глядя по сторонам, с прямой спиной… вот завелся мотор… машина поехала в другую сторону. А если бы его остановили? Он ведь даже не подумал над тем, что в таком случае отвечать. Как, например, его зовут? Не говорить же: «Корнелиус Алонзо Де Кейзи». Слишком странное нагромождение имен. Пусть, например, будет… ну, Конни Де Кейзи. Конни Де Кейзи — вполне похоже на правду. Ищу работу, работу грузчика… Показать им руки, ладони… они бы поверили… Конрад провел руками по лицу. Надо побриться… и переодеться в чистое… Впереди показался подземный переход, но это была не железная дорога, а скоростное шоссе. Пройдя по нему, Конрад увидел высокую насыпь «Марты» — массивная стена странно выглядела на фоне маленького городка. Конрад прошел по второму подземному переходу, и… перед ним предстал другой мир! Точно как говорил Лум Лок! «Автосервис Мина», «Мир запчастей Киен Нгаи», «Турагентство Минь Нгок», «Холодильные камеры Ле Фана»… теперь Конрад шел по Нью-Пичтри-роуд к торговому центру Бьюфорд-Хайвей. «Ювелирный Хоанг Нюнг»… «Булочная „Гонконг“»… «Пункт обмена валюты Тюйен Тиена», «Куриный мир Куок Хыонга», «Страховое агентство Фо Хоа», «Аптека Кима», «Музыкальный магазин Пу Киен Нгаи» с вьетнамскими видео, компакт-дисками, аудиокассетами… На вывесках некоторых заведений и вовсе не было английского. Только незнакомый шрифт, который Конрад впервые видел. Тайский? Камбоджийский? Лаосский? Корейский? Вьетнамский? Большой указатель на металлической стойке: «Азиатская площадь». Мимо проезжали машины с черноволосыми узкоглазыми водителями-азиатами. В десяти футах от Конрада в тротуар ткнулся старый «понтиак», явно не раз ремонтированный и перекрашенный в лиловый цвет. Оттуда вышли три молодых азиата с длинными, зачесанным назад волосами, одетые в черное: черные спортивные куртки, черные футболки, широкие черные штаны с резинками у лодыжек, черные кроссовки с белыми вставками-язычками. Парни пружинистой походкой направились в ресторан «Фо Ка Дао».

У Конрада совсем подвело живот. На углу торгового центра он увидел закусочную с вывеской по-английски: «Мистер Сайгон. Лапшичная», ниже было написано по-вьетнамски. Конрад сел за столик у окна. Окинул взглядом посетителей — все черноволосые и узкоглазые. Меню было вьетнамское, но справа мелким шрифтом давался перевод на английский. Конрад заказал «суп Чань Ван с морепродуктами — пять разных вкусов», хоть он и стоил почти шесть долларов — сумма немалая для беглеца с семью сотнями в кармане, на которые еще бог знает сколько времени предстоит жить. Конрад не удержался. Должен же человек есть. Ожидая заказ, он рассматривал Бьюфорд-Хайвей. Если бы не вывески с иероглифами, не указатели на металлических шестах, это место мало чем отличалось бы от обычного дешевого торгового центра, какие встречаются на окраинах любого американского города… шесть рядов низеньких бетонных павильончиков с потрескавшимися бетонными дорожками, над ними яркая реклама на растяжках, щитах и прочих приспособлениях, которые должны были привлечь взгляд едущих по шоссе со скоростью шестьдесят миль в час под палящим солнцем Джорджии. Через дорогу — китайский ресторан «Пун Ми», «Авторемонтный двор» и целый строй ломбардов: автомобильный, ювелирный, снова автомобильный… Павильон «Проверка выхлопной системы» — можно проверить выхлопы своего автомобиля на соответствие нормам штата Джорджия…

В ушах у Конрада прозвучали слова Лум Лока: «Тый ищи работу. У Лум Лока правило». На тротуаре рядом с лапшичной стоял желтый металлический ящик примерно по пояс высотой — автомат для продажи газеты «Атланта джорнэл конститьюшн». А в ней — объявления… Конрад хотел выйти, купить газету и просмотреть колонку «Требуются». Нет, лучше сначала заплатить, а то официант подумает, что он хочет надуть их. Конрад заплатил по счету, потом купил газету за шестьдесят центов, вернулся, заказал зеленый чай… еще семьдесят пять центов… и принялся искать колонку «Требуются». Только развернул газету, как его накрыла волна страха: землетрясение! Санта-Рита! Побег заключенных! Может быть, даже его фотография! Конрад лихорадочно просматривал первую страницу. Вот! Страница одиннадцать! Небольшая статья под заголовком «Сильнейшее землетрясение за последние двадцать лет». Он жадно принялся читать. «Много лет дремавший Хейвардский разлом… Губернатор обратился к президенту с просьбой объявить округи Аламида и Ливермор зоной бедствия…» Санта-Рита! — вот она! — «Пострадали три квартала в центре Плезантона, полевой лагерь армейского резерва, а Санта-Рита, окружная тюрьма Аламиды, разрушена… восемь человек погибло, двадцать заключенных пропали без вести…» И тем не менее, имена не указывались, общий розыск не объявлялся… но кто знает? Это же только атлантская газета… Если бы он мог кому-нибудь позвонить! Джил… опасно… А может, Кенни? Или Мэй? Конрад был подавлен. Как вообще ловят беглых заключенных? В наш век компьютеров и Интернета… Сидя за столиком лапшичной мистера Сайгона в джорджийском городке Шамбли (или Шамбоджа), молодой беглец ощущал внутри такую холодную пустоту, которую не мог заполнить никакой «суп Чань Ван». Конрад поднял руки к небу и попросил Зевса коснуться его, войти в солнечное сплетение.

Даже в Санта-Рите не было такого одиночества. В Санта-Рите, по крайней мере, кто-то жил рядом с ним, пусть и не по своей воле… Пять-Ноль… Шибздик… те, кого он видел каждый день, с кем общался каждый день, хорошо ли, плохо ли… А теперь кто рядом? Только Лум Лок, который наверняка и думать о нем забыл, занятый очередной партией нелегальных мигрантов по семьсот пятьдесят долларов за голову… Почему так сильна тяга к человеческому обществу, пусть даже, за неимением лучшего, к обществу самого низкого пошиба?

Как только Пипкас вошел в кабинет, Юджин Ричман поднялся ему навстречу из-за огромного трапециевидного стола. Сияя широкой улыбкой, он подошел к Пипкасу по ковру с оранжево-голубыми трапециями и воскликнул, протягивая руку:

— Рэй! Рад вас видеть!

Рэй! Что за громадное облегчение испытал Рэймонд Пипкас от этого обычного приветствия! О, оно многого стоило! Это «Рэй» означало, что в глазах Ричмана он остался серьезным авторитетом из «ГранПланнерсБанка» — и равным по социальному статусу — как и в музее Хай, под шум дорогущего и престижнейшего мероприятия — открытия выставки Лапета. Слава богу! Часы пробили полночь, но Пипкас не превратился обратно в банковского служащего среднего звена!

Ричман показал ему на легкий стул с трапециевидной спинкой, сам тоже сел на стул напротив, спиной к оранжевым закатным лучам. Пипкас обратил внимание на стены — две из них шли неровными волнами. И не просто сверху вниз, а наклоняясь к центру, словно вот-вот рухнут. Внизу, в нескольких дюймах от пола, они выравнивались. Как достигается такой эффект, Пипкас, конечно, не знал. Но о стиле слышал. Называется деконструктивизм. Даже одежда Ричмана не соответствовала стандартному гардеробу управленцев высшего звена. На нем были бирюзовая рубашка, белый кашемировый свитер с удлиненными рукавами и белые фланелевые брюки.

— Ну, Джин, как поживает Марша? — Пипкас откинулся на экстравагантном стуле.

— О, великолепно! Кстати, нас очень позабавило ваше письмо, особенно пассажи о бакхедских вдовушках в совете Хай и о том, что такое Уилсон Лапет.

— А-аа! — Пипкас довольно улыбнулся. — Честное слово, я много бы дал, чтобы услышать, как они там обсуждали, проводить «эту ужасную выставку» или нет!

— Да, — сказал Ричман. — Старушка Атланта начала понемногу раскачиваться, но она делает робкие шаги по terra incognita мировой культуры только от страха, что в Нью-Йорке ее сочтут провинциалкой. Не дай бог кто-то там назовет наш бомонд южной деревенщиной — при одной этой мысли все падают в обморок.

Какое-то время разговор продолжался в том же духе — Джин и Рэй рассуждали на тему «Как здесь, в провинции, все провинциально».

Пипкас вдруг заметил за трапециевидным столом Ричмана огромный квадрат толстого пластика в ореховой раме — рельефная карта Соединенных Штатов с оранжево-голубыми колышками, обозначающими фитнес-центры «Формулы Америки» по всей стране…

— Только что заметил, — кивнул Пипкас в сторону карты. — Должно быть, их сотни!

— Тысяча сто двенадцать, — сказал Ричман. — Каждый год открываем по сто двадцать пять новых.

— Поразительно, — покачал головой гость. — Кажется, такой бизнес может развиваться безгранично!

— Хотелось бы. Однако всегда существует угроза изменения вкусов.

— Изменения вкусов?

Несколько минут Пипкас слушал, как Ричман с тонким цинизмом прохаживается насчет нынешнего всеобщего помешательства на физических упражнениях — видимо, самого главы «Формулы Америки» и его управленцев оно не коснулось.

— Слава богу, сейчас около двадцати процентов взрослых американцев регулярно занимаются спортом — или, по крайней мере, делают вид, что занимаются.

Пипкас счел это подходящим предлогом.

— А вот у нашего друга Чарли Крокера имеется свой самобытный взгляд на физические упражнения, — заметил он.

— Вот как?

— Да-да, — кивнул Пипкас. — Недавно журнал «Атланта» делал репортаж о Крокере, и журналист поинтересовался режимом его тренировок. А он ответил, — Пипкас решил снова сымитировать речь Крокера, поскольку в «ГранПланнерсБанке» это прошло на ура, — он ответил: «Да у кого щас есть время для трениро-овок? А вообще-то, когда надо нарубить щепы для растопки камина, я принимаюсь за дерево».

— Да, похоже на него, — рассмеялся Ричман. — Крокер не сомневается — уж он-то живет естественной жизнью, в гармонии с природой!

— Я слышал, вы говорили Джулиусу — (нашему общему приятелю Джулиусу!), — что провели выходные на плантации Крокера. Как вы умудрились туда попасть?

— Э-э-э… Я едва знал хозяина, и тем не менее он меня пригласил. Догадываюсь, почему. Скорее всего, Крокер прослышал, что мы расширяемся. А у него трудности с поиском арендаторов для «Крокер Групп».

— Да уж, скажу я вам, трудностей у него предостаточно. — Пипкас всезнающе ухмыльнулся.

— Во всяком случае, я не жалею, что поехал, — продолжал Ричман. — Есть определенный тип южан… об этом много говорят, но о людях нельзя судить объективно, если не видел их вблизи, так сказать, в естественной среде обитания. Крокер — классический образчик южного менталитета. Он даже не догадывается, что на дворе новый век. Считает себя милостивым покровителем афроамериканцев, которые работают у него на плантации. Представляете, вызвал своего дворецкого и заставил беднягу расписывать перед всем обеденным столом, как старый масса облагодетельствовал его и его детей. Крокер даже… — Ричман тряхнул головой. — Нет, это надо было видеть! Такая трогательная забота! А что он выдавал о правах секс-меньшинств! «Сеек-смешинств», как он это произносит. И его приятель не отстает, некий Басе.

— Билли Басе, — уточнил Пипкас. — Тоже застройщик, и тоже занял кучу денег в «ГранПланнерсБанке», но вовремя выплатил.

— А Крокер?

— Крокер из тех должников — кстати, мы никогда не называем дебитора «должником», пока он вовремя выплачивает кредит, — Крокер их тех должников, кто настолько эгоистичен, что даже очевидное не желает признавать. Стоит на краю пропасти — а ему хоть бы хны! Мы в любой момент можем его обанкротить, запросто, — Пипкас щелкнул пальцами, — но по ряду причин это будет не в нашу пользу. Самое крупное его фиаско — «Крокер Групп». Сто семьдесят пять миллионов — наших миллионов! — потратил на эту дылду! И кредит ему не выплатить, даже если сдаст все помещения по самой высокой рыночной цене. Что попросту нереально.

Джин Ричман открыл рот, будто искал подходящие слова.

— Не понимаю, — наконец сказал он, — как вы могли дать Крокеру такой громадный кредит? Ведь у банка наверняка есть система проверок, какие-то оценки проекта, оценки расходов на строительство, внутренний контроль, причем достаточно жесткий… Или я ошибаюсь?

— Нет-нет, так и есть, — подтвердил Пипкас, — но банк тоже стал жертвой бума, в нашем случае строительного. И это одна из причин, по которым нам невыгодно просто взять и обанкротить такого должника. Мы же сами выставим себя идиотами — любой банк постарается скрыть подобные факты от акционеров и общественности.

— И что вы собираетесь делать? — спросил Ричман.

— А-аа! — Пипкас поднял указательный палец и покачал головой, словно говоря: «Теперь мы подошли к самой сути». — Мой план — и руководство готово с ним согласиться — заставить Крокера передать нам права на четыре своих здания, включая «Крокер Групп». Сделка называется «передача прав на имущество вместо лишения права выкупа». Если мы начнем процедуру банкротства, тут же поднимется шумиха, ведь придется проводить открытый аукцион. А если он сам передаст нам здания, мы сможем уладить все дела тихо-мирно и по возможности быстро — управление большими объемами коммерческой собственности не по нашей части. — Пипкас сделал паузу, испытующе глядя в пухлое круглое лицо Ричмана. — Заявляю со всей ответственностью — «ГранПланнерсБанк» отдаст «Крокер Групп» за пятьдесят миллионов. — Еще более внимательный взгляд на Ричмана. — Я говорю это не как член правления банка. Мои коллеги вряд ли будут счастливы узнать, что я сообщил вам, по какой смешной цене они готовы спустить здание. Я говорю с вами как частное лицо, хотя готов помочь любому бизнесмену или синдикату, который заинтересуется сделкой. Фактически я оказываю «ГранПланнерсБанку» хорошую услугу.

Теперь Джин Ричман тоже смотрел на Пипкаса испытующим взглядом, время от времени приглаживая остатки волос.

— Я могу обеспечить покупку, — продолжал Пипкас, — если найдется покупатель, скажем, синдикат, который в состоянии внести двадцать процентов оплаты единовременно и будет регулярно выплачивать остальное. Итак, речь идет о десяти миллионах за здание, которое через два-три года достигнет своей реальной цены — примерно сто двадцать миллионов. Скажем, в синдикате будет четыре инвестора, каждый вложит по два с половиной миллиона. Через два-три года они продадут здание за сто двадцать миллионов. За это время, даже если помещения будут сдаваться так же плохо, как сейчас, то есть всего на сорок процентов, вырученного хватит на содержание башни да еще и на выплату долга, поскольку он составит всего сорок миллионов вместо ста семидесяти пяти. Через два-три года здание продается за сто двадцать миллионов, и каждый инвестор получает по двадцать семь миллионов, а долгосрочная прибыль составит двадцать четыре с половиной миллиона. Неплохо, а?

— Минутку, — сказал Ричман, — если инвесторов четверо, каждый должен получить по тридцать миллионов при продаже здания за сто двадцать, так? Или я что-то прослушал?

— Дело в том, что при продаже, — Пипкас постарался сохранить непроницаемое выражение лица, — брокерские комиссионные составят шесть процентов.

— Брокерские комиссионные?

— Да. Фирме, которая введет синдикат во владение и организует сделку. — Пипкас смотрел прямо в глаза Ричману, стараясь не моргнуть.

Джин Ричман ответил ему таким же взглядом.

— И эта фирма будет… — вопрос повис в воздухе.

— «Артур Уайндхэм и сын», — ответил Пипкас. — Штаб-квартира на Багамах.

Оба замолчали — кажется, на целую вечность. По взгляду Ричмана Пипкас понял, что тот видит схему насквозь.

— Новая фирма? — спросил Ричман.

— Нет, старая, насколько, конечно, старо само юридическое обеспечение строительства в Карибском регионе. Основана сорок восемь лет назад. Очень солидная, с хорошей репутацией.

Джин Ричман продолжал смотреть в лицо Пипкасу… смотреть, не моргая… Потом отвел глаза и улыбнулся своей обычной сдержанной улыбкой.

— Никогда не участвовал в подобных сделках, Рэй, но это весьма интересно… — Он опять посмотрел на Пипкаса все с той же улыбкой, и Пипкас наконец тоже улыбнулся.

Странное ощущение пронзило его насквозь, прошло через все поры, аж ладони вспотели — боязливый холодок вперемешку с головокружительным восторгом.

Что ж, он, Пипкас, сделал это. Отпустил рыжего пса порезвиться — карабин щелкнул, больше никакого поводка.

Роджер вместе с белым адвокатом Фарика Фэнона, Джулианом Сэлисбери, и черным адвокатом, Доном Пикеттом, стоял в служебной комнатке библиотеки «Ринджер Флизом энд Тик» и смотрел на разношерстное стадо, набившееся в читальный зал. Там гудела самая бесцеремонная и растрепанная компания из всех когда-либо собиравшихся на сороковом этаже Пичтри-Олимпус. Имя ей было… Пресса. Уэс Джордан оказался прав. История с Фариком Фэноном — имя девушки не называлось — в мгновение ока достигла газет, которые с беззубым рвением пытались сообщить хотя бы о самом слухе, распространившемся с веб-сайта. Одно издание все-таки дало осторожную передовицу под названием «Охота за Интернетом».

Для Роджера это была первая пресс-конференция, и он нервничал. Джулиан Сэлисбери, наоборот, улыбался, бормоча что-то себе под нос, и потирал руки, всем своим видом говоря: «Ну, я до них доберусь!» Дон Пикетт, ровесник Роджера, элегантный худощавый мужчина в безупречно сидящем двубортном костюме, лениво облокотился о книжную полку и с любопытством наблюдал за ужимками Джулиана. Очень темнокожий Дон напоминал Роджеру братьев Николас, знаменитых в тридцатых годах акробатов-чечеточников. В этом сильном и гибком теле, казалось, вовсе не было нервов.

— Ну, Родж, — широко улыбаясь, Джулиан показал на запястье с часами, — похоже, подошло время задать сывиньям пойла. — Он кивнул на Прессу, которая еще рассаживалась и наводила камеры на Мерседес Принс, офис-менеджера «Ринджер Флизом энд Тик».

Вот вам сразу два пункта из тех, что раздражали Роджера в Джулиане. Во-первых, Джулиан всегда обращался к нему «Родж». Никто никогда не называл Роджера Роджем, но Джулиан стал звать его так с первой же встречи. Кроме того, за все время их знакомства у него с языка не сходили «сывиньи» и прочие обитатели хлева. Три года назад Джулиан прославился на всю округу успешной защитой некоего Скитера Ломена, обвиняемого в убийстве. Его знаменитая речь начиналась так: «Окружной прокурор признает, что дело мистера Ломена базируется лишь на косвенных уликах. А дело, которое стоит лишь на косвенных уликах, — это как сывинья. Чек — „человек“ — иногда даже не знает, что сывиньи покрыты щетиной, потому что к сывинье плотно прилегает каждый волосок, каждый волосок! Значит, если на животном хоть один волосок топорщится — никакая это не сывинья. То же самое с окружным прокурором и его косвенными уликами. Если хоть одна из этих косвенных улик против Скитера Ломена топорщится и не прилегает к другим — Скитер Ломен невиновен». С тех пор он начал сыпать хлево-корытными сравнениями и пахучими, как свиное пойло, словечками. Ростом Джулиан не вышел, поэтому взбивал светлые волосы в трехдюймовое волнистое безе, а ботинки носил на толстенной подошве. С недавних пор он пристрастился к эдвардианским костюмам — пиджаки в четыре пуговицы, рубашки с высокими и твердыми, словно целлулоидными, воротничками. Джулиан явно хотел быть Личностью и в присутствии Прессы аж дрожал от энтузиазма.

Чего нельзя было сказать о Роджере. Он тоже дрожал, но скорее от нервов. Даже безукоризненная экипировка — синий шерстяной костюм, только что с иголочки Гаса Кэрола, рубашка с высоким воротничком, идеальный узел голубого крепдешинового галстука — не придавала ему уверенности. Он должен был открыть пресс-конференцию. Все трое согласились, что лучше провести ее в «Ринджер Флизом». Здесь и спокойно, и интерьер солидный, а главное, никаких ассоциаций с уголовными делами. Так что Роджер был за хозяина. Когда он спрашивал Зэнди Скотта, одного из директоров фирмы, можно ли провести в библиотеке пресс-конференцию, Зэнди размышлял минут пять (т. е. не больше тридцати секунд), прежде чем согласиться. Оптимизма это Роджеру не прибавило.

Джулиан, видимо, заметил неуверенность Роджера и, подойдя к нему поближе, сказал самым дружеским тоном:

— Да, и не забывайте — говорить надо не спеша, спокойно и твердо. Громкая торопливая речь производит впечатление неуверенности. Что бы вам ни сказали, не повышайте голоса, не поддавайтесь на ругань. И не спорьте — а если все же придется, отвечайте кратко. Чем больше препирательств с журналистами, тем слабее вы будете выглядеть. И главное, помните: мы вовсе не защищаем Фарика, ему никто никаких обвинений не предъявлял. В хорошем хлеву мух от сывиньи отгонять не надо.

Роджер кивнул, но взгляд его был прикован к растущим рядам Прессы. Мерседес Принс провожала на последнее свободное место пятую — или уже шестую? — съемочную группу. Девяносто процентов этой коллекции непрезентабельных человеческих типов составляли белые. Возраст варьировался от двадцати пяти до пятидесяти. Старшим были по вкусу — если это можно назвать вкусом — бороды из клочков недельной щетины, ползучими сорняками покрывавшей скулы почти до самых кадыков. При одном взгляде на них лицо начинало чесаться. Просторные рубашки-поло — все пуговицы расстегнуты, короткие рукава свисают до локтей. Галстука не было ни одного. Пиджаков оказалось два, один из них на сутулой спине низенького толстяка, судя по блокноту в руках, газетного репортера. Рубашка его потеряла всякий вид — он неправильно застегнул пуговицы, и правый конец воротника задрался выше левого. Черных в этом разношерстном стаде было четверо, и двоих из них Роджер более-менее знал. Вот Мелани Уоллес, единственная из всей гомонливой стаи, кто оделся прилично. Она тоже живет на Ниски-лейк, но Роджер с ней почти не общался. Мелани Уоллес, симпатичная мулатка, делала телерепортажи для одиннадцатого канала. Свободно лежащие волосы были уложены аккуратными волнами — дорогая прическа. Брюки цвета молочного шоколада, шелковая блузка в тон. Второй черный, которого Роджер знал, — крупный мужчина в синем полосатом костюме, надетом на синюю футболку. Вот так, запросто — футболка с костюмом. Роджер не раз видел его фотографии в местных «чернокожих» газетах. Этот тип был ярким представителем бесчисленной армии профессиональных борцов с несправедливостью, Роджер Белый считал их жалобщиками на все и вся. Один вид черного журналиста тут же напомнил ему о собственном проклятом прозвище. Мужчина в костюме был Седрик Стифелл, редактор еженедельника «Тревоги Атланты».

И вот этот Седрик Стифелл бесцеремонно развалился на стуле в библиотеке «Ринджер Флизом энд Тик». Все два этажа «Ринджер Флизом» в Пичтри-Олимпус обшиты красным деревом. В коридорах всегда сумерки, и прочесть что-нибудь можно только стоя прямо под светильником. Но библиотека была просто piece de resistance фирменного стиля «Ринджер Флизом». Настоящее царство красного дерева. Не только обшивка на стенах, но и всевозможные детали, украшения, полки с книгами, тяжелые столы, стулья, даже выключатели — всё было из красного дерева. И в противоположном конце читального зала тоже стоял стул красного дерева, на который Роджеру Белому вот-вот предстояло сесть, а перед ним — букет уже включенных микрофонов на массивном столе красного дерева. Шесть больших телекамер вопьются в него, как лазеры. Роджера мучил страх. Речь еще вчера была выучена наизусть, но что, если он станет позорной жертвой собственных расшатанных нервов? Больше всего он боялся показаться белым клиентам, вроде Гертланда Фуллера, очередным черным карьеристом, бегущим впереди паровоза борцов за равноправие, при том, что для седриков стифеллов Атланты он так и останется… Роджером Белым. Ну и, само собой, «Ринджер Флизом энд Тик»! Роджер сообщил Зэнди Скотту о своем новом клиенте Фарике Фэноне немедленно, как только его пригласили, но он никогда не посвящал Зэнди в детали и тем более не говорил о сложности этого взрывоопасного дела. Зэнди наверняка не обрадовался, когда Роджер Белый представил ему Джулиана Сэлисбери, это кое-как одетое недоразумение, и проворного гладкого Дона Пикетта, тоже явно не соответствующего уровню «Ринджер Флизом энд Тик». Господи Иисусе, что же он скажет об этом сброде под названием Пресса?!

Стоило Роджеру вспомнить начальство, как оно появилось на горизонте — Зэнди шел в служебную комнатку откуда-то из задних рядов читального зала. Высокий светлокожий мужчина, ростом примерно шесть футов четыре дюйма, слегка за пятьдесят, рыжие волосы уже начали понемногу сдаваться приливу седины. Гладкие щеки и внушительная полнота, как на портретах Копли , — классический символ благосостояния и высокого положения. У Зэнди случались вспышки бешеного гнева. Сейчас он разгонит к черту всю пресс-конференцию, подумал Роджер, и вышвырнет всех вон, весь этот сброд, недостойный ни Ринджера, ни Флизома, ни Тика!

Вместо этого Зэнди Скотт тихо-мирно дошел до служебной комнатки и улыбнулся:

— Привет, Джулиан! Привет, Дон! Роджер, Мерседес говорит, телефон не умолкает ни на минуту! Журналисты все идут и идут! Надеюсь, ребята, вы готовы? — Дружелюбная улыбка. Даже заискивающая! Зэнди в восторге от того, что творится в библиотеке! Именно из его уважаемой фирмы в Атланту устремятся сигналы микрофонов и телекамер! После десятилетий подготовки контрактов, планирования судебных выступлений, разработки завещаний чопорный мавзолей «Ринджер Флизом энд Тик» вольется наконец в бурлящий поток внешнего мира!

— Джулиан и Дон знают свое дело, Зэнди, — сказал Роджер. — Разве что я подкачаю. Я ведь этим никогда не занимался. Может, вы сядете вперед — будете суфлировать, если что?

— Ну что вы, все пройдет замечательно, — заверил его Зэнди.

— Вот и я, Зэнди, то же самое говорю, — расплылся в улыбке Джулиан. — Родж сильно смахивает на того парня, который заявляет: «Вы знаете, я просто старый окружной адвокат… так что покрепче держитесь за кармашек с часами!» — Джулиан в очередной раз приподнял рукав на запястье и показал свои часы. Пять минут одиннадцатого. — Кстати о хронометрах. По-моему, как я уже говорил, подошло время задать сывиньям пойла.

Еще один выброс адреналина, и Роджер вошел в читальный зал, за ним Джулиан и Дон. Свет софитов привел его в ужас. Он словно бы окунулся в совершенно новую атмосферу, к которой не были приспособлены ни легкие, ни глаза. Отовсюду смотрели красные огоньки. Эти красные огоньки означали, что камеры включены и уже снимают его. Роджеру они казались глазами, неотступно следившими за ним, пока он шел к столу и садился на стул, массивный стул красного дерева, на котором всё тело и руки сгибались подковой. Джулиан сел справа, Дон слева.

Роджер посмотрел вниз, на стол, потом выше, на толпу репортеров, прицелы камер, и остро почувствовал каждый микрофон, направленный ему в лицо. Они торчали со всех сторон, словно вокруг Роджера было какое-то магическое поле. Он едва различал сидящих перед ним людей. То ли из-за яркого освещения, то ли еще почему, но всё было как в тумане. Речь Роджер помнил, но сомневался, что сможет вымолвить хоть слово. «Телекамеры! — пронеслось у него в голове. — Эти красноглазые машины выставят меня на обозрение тысяч, миллионов людей! Теперь я не просто сижу в этой комнате! Я распространяюсь по воздуху, во все стороны разом! Как я могу хоть что-то сказать?» И в этот миг Роджер вспомнил об Уэсе Джордане. Рано утром он позвонил ему, хотел сообщить о пресс-конференции. Но Уэс уже откуда-то все знал. Уэс сейчас смотрит на него. Неужели он предстанет перед Уэсом Джорданом перепуганным придурком?! И, как многие начинающие ораторы, Роджер Белл взял себя в руки и загнал свой страх глубоко внутрь, не желая выглядеть мямлей.

Он еще раз обвел взглядом красные глаза телекамер, небритые лица и заставил себя сказать:

— Леди и джентльмены, я Роджер Белл, — как странно было слышать свой голос, произносящий собственное имя перед этими людьми! — партнер фирмы «Ринджер Флизом энд Тик», в офисе которой мы сейчас находимся. — Не ляпнул ли он лишнего? Не слишком ли хвастливо это прозвучало? Беспокойные мысли роились под черепом, даже когда Роджер заговорил дальше: — Справа от меня, — нерешительное движение руки, — адвокат Джулиан Сэлисбери, а слева, — более уверенный жест, — адвокат Дональд Пикетт. Мы представляем интересы мистера Фарика Фэнона. И хотели бы заявить, что…

— Он здесь? — бесцеремонно перебил низкий голос. Тот самый репортер в перекошенной рубашке. Роджер замер, пораженный и злой. Репортер сбил его с толку.

— Кто?

— Фарик Фэнон.

«Говорить спокойно и твердо, не спеша» — вспомнился совет Джулиана Сэлисбери. На секунду Роджер застыл с открытым ртом, глядя на репортера с недельной сивой щетиной, но все-таки сказал — спокойно, твердо, без спешки:

— Принимая во внимание ложную и абсолютно безответственную природу слуха, из-за которого мы сегодня здесь собрались, в присутствии мистера Фэнона нет ни малейшей необходимости. — Криков и воплей не последовало, и Роджер почувствовал себя гораздо увереннее. — Сейчас, как я уже сказал, мы сделаем заявление, а потом вы можете задавать вопросы. — Роджер обвел взглядом неопрятную толпу, красные глаза телекамер, циничную ухмылку Седрика Стифелла, непроницаемое лицо Мелани Уоллес, и сердце его отчаянно заколотилось. — Как вам известно, сегодня утром в одном из уважаемых печатных органов вышла статья, касающаяся Фарика Фэнона. Основанием для статьи послужило сообщение, распространяемое уже неделю веб-сайтом, — «веб-сайт» в устах Роджера прозвучало как «порножурнал», — в Интернете. Электронные СМИ сейчас не имеют органов управления, и этот случай наглядно демонстрирует их безответственность. То, что достойная городская газета может взять информацию с веб-сайта в Интернете, — «веб-сайт в Интернете» он произнес как «бордель в массажном салоне», — за основу своей статьи, вызывает самое серьезное недоумение. Суть дела в том, что никакой сути нет, как нет, собственно, и никакого дела. Против Фарика Фэнона не было выдвинуто обвинений в какой бы то ни было форме — ни в суде, ни в полицейском участке, ни в общественных организациях Технологического. Мистер Фэнон отрицает свою причастность к действиям, упомянутым в этой истории, — «в этой выдумке», судя по интонации Роджера, — и никто не сделал ответственных заявлений, утверждающих обратное. Я и мои коллеги пришли сюда, чтобы заручиться поддержкой прессы в своем желании уберечь репутацию этого талантливого молодого человека от совершенно безосновательных и безответственных нападок.

С этими словами Роджер откинулся на спинку массивного стула и удовлетворенно вздохнул, давая понять, что заявление сделано.

— Значит, вы утверждаете, — начал репортер в криво застегнутой рубашке, — что «одного из крупнейших бизнесменов Атланты», который выдвинул против Фэнона такое обвинение, просто не существует?

Вопрос застал Роджера врасплох, поскольку на самом деле он прекрасно знал о существовании такого лица. Пауза становилась все длинней.

— Это все равно, что спросить, — вмешался Джулиан Сэлисбери, — существует ли сывинья, танцующая менуэт. Может, и существует — как известно, сывиньи умнее охотничьих собак. Но, я бы сказал, это спорный вопрос! Ведь никаких обвинений не было! — Добравшись до «спорного вопроса», Сэлисбери уже хохотал, и Пресса тоже — то ли оценили шутку, то ли их забавляло, что коротышка запускал своих «сывиней» в любой разговор, к месту и не к месту.

— И Фарик Фэнон отрицает эти обвинения? — спросила Мелани Уоллес.

— Никаких обвинений нет, — сказал Роджер. — Их никто не выдвигал.

— Хорошо, значит, Фэнон утверждает, что события… э-ээ… факты, упомянутые сегодня в печати, не имели места?

— Совершенно верно, — вот так, не спеша, спокойно и твердо. Роджеру нравилось наблюдать, как Пресса жеманно танцует вокруг предмета статьи. Никто до сих пор не произнес слова «изнасилование».

— Если ничего не было, — снова подал голос репортер в криво застегнутой рубашке, — тогда что вы вообще здесь делаете, Джулиан, и вы тоже, Дон? Ведь вы оба адвокаты по уголовным делам.

— Мы здесь… на всякий случай, Брайс, — сказал Дон Пикет своим низким приятным голосом. — Пока нам тут действительно нечего делать, и мы хотели бы, чтобы так оставалось и дальше.

— Как, по-вашему, возникают подобные слухи? — Явно голос чернокожего. — Кто и зачем их распускает? — Это был Седрик Стифелл из еженедельника «Тревоги Атланты».

— Понятия не имею, — сказал Роджер Белый. Здравый смысл подсказывал ему на этом остановиться. Но Седрик Стифелл был «черной» прессой, а он, Роджер, был Роджером Белым, и, вопреки всякой логике, ему было важно именно здесь, в белейшем из белых «Ринджер Флизом энд Тик», понравиться этому человеку — да, этому нелепо одетому журналисту. С другой стороны, он, Роджер Белл II, хотел дать понять, что он кроме всего прочего еще и образованный юрист. Поэтому адвокат продолжал: — Вы знаете, Ницше как-то сказал, что обида, зависть и ненависть — самые малоизученные из основных человеческих свойств. Он считал, что существует определенный тип людей, которые не могут улучшить своего места в мире, и они всю свою энергию тратят на то, чтобы стащить вниз других. Ницше называл их «тарантулами». Мне кажется, в Атланте есть определенный тип людей, которые завидуют таким, как Фарик Фэнон, сумевшим подняться из низов Инглиш-авеню и стать звездой спорта.

Как только «Инглиш-авеню» слетело с губ, Роджеру тут же захотелось взять свои слова обратно, вырвать их из воздуха, из эфира, из электрических проводов всех этих микрофонов у него перед носом. Теперь, пусть и косвенно, он затронул расовую проблему. Ни один район Атланты так явно не ассоциировался с чернокожими, как Инглиш-авеню.

— Кого вы имеете в виду? — Белый мужчина лет тридцати пяти, рубашка расстегнута почти до пояса, выставляя напоказ футболку с карикатурным клоуном и подписью: «Красти». Отросшие волосы журналиста свисали на уши — в точности, как у клоуна.

— Никого, — поспешно оправдывался Роджер, — я не имею в виду какого-то конкретного человека. Это всего лишь абстрактные размышления, которые, возможно, не стоило высказывать. Вряд ли факт проживания Фарика Фэнона на Инглиш-авеню имеет отношение к… э-ээ… к чему-либо. — Голос его стал очень взволнованным, почти испуганным, и Роджер это понимал. Что ж, потеря спокойствия еще не конец света. Зато он взял свои опрометчивые слова обратно… ну, хотя бы попытался… И надо же было ему демонстрировать свои глубокие познания в философии! Болван, зарвавшийся хвастун! Роджер… Белый!

Вопросы продолжались, но отвечали теперь в основном Джулиан и Дон. Встревоженный Роджер сидел между ними, следя за дискуссией внешней и внутренней, своей собственной… Ницше, «тарантулы»… Зачем он это сказал? Вдруг кто-то напечатает, покажет по телевидению? Да нет, кому надо цитировать разглагольствования юрисконсульта Белла о Фридрихе Ницше… А если кому-то надо? Чем это может обернуться? Да еще Инглиш-авеню! Господи, ну зачем, зачем он приплел сюда Инглиш-авеню?! Зачем брякнул про «низы Инглиш-авеню»?! Кто мешал ограничиться «звездой спорта»?! Как же, надо было угодить Седрику Стифеллу и читателям «Тревог Атланты»! Показать, что он, Роджер Белл, не такой уж и Белый, да? К счастью, никто из разношерстной толпы не вспоминал ни «тарантулов», ни Инглиш-авеню… Спрашивали о том о сем, тщетно пытаясь выудить что-нибудь существенное об этой щекотливой ситуации… В тарантулах и Инглиш-авеню ничего существенного не было… Однако Роджер не мог не заметить, что Джулиан и Дон — сколько бы «сывиней» ни запускал в разговор первый и как бы ни улыбался второй — строго держались намеченной линии: никаких обвинений нет, так что и говорить не о чем. Не важно, сколько раз придется это повторить — четко, медленно, спокойно.

— Мистер Белл, — раздался вдруг женский голос, — вы говорили о «тарантулах». Предположим, некий «тарантул», глава крупной корпорации с центральным офисом в Атланте, выдвигает против Фарика Фэнона открытое обвинение — к примеру, по телевидению. Как вы думаете, будет ли ваш клиент испытывать серьезные затруднения из-за того, что он выходец с Инглиш-авеню, что он чернокожий?

Секунду Роджер рассматривал ее. Белая женщина с короткими взбитыми волосами, в черной кофточке из джерси, черных брюках и грубом черном пиджаке. Говорила она резко и агрессивно, как выстреливала. «Тарантулы! Инглиш-авеню! Чернокожий!» Журналистка точно подметила его промахи.

— Забудьте, пожалуйста, о моих «тарантулах». — Роджер хотел расплыться в обезоруживающей улыбке, как Дон Пикетт, но улыбка вышла натянутой, только выдавая его волнение. — Я совсем не хотел сыпать пауков в наш разговор. — Ни одного смешка. Все видели, как он нервничает. — Отвечая на вопрос, я пустился в абстрактные рассуждения, рассуждения совершенно беспочвенные, за что хочу извиниться, — но, в конце концов, именно беспочвенные рассуждения послужили поводом к нашей пресс-конференции. — Он все говорил правильно, но дрожь в голосе сводила его усилия на нет.

К концу пресс-конференции Роджер так ссутулился, что только усилием воли заставлял себя смотреть на пеструю, кое-как одетую стаю журналистов.

Когда репортеры пошли к выходу, а съемочные группы принялись складывать оборудование, Джулиан сказал Роджеру:

— Ну что? Видите, совсем неплохо. Вы молодец.

Однако в этой фразе не было ни малейшей радостной нотки, ничего похожего на похвалу боксеру-дебютанту, хорошо показавшему себя в первом бою. Джулиан говорил механически, и в его словах звучало: «Вот видите? Все могло быть ужасно, но оказалось не так уж плохо».

— Да, хочу сказать вам буквально пару слов, — добавил Джулиан. — Не увлекайтесь сравнениями типа «тарантулов». Армхольстер и так достаточно зол, не надо раздражать его еще сильнее. Даже восьмисотфунтовая сывинья куда симпатичнее паука. Инглиш-авеню тоже лучше не упоминать. Мы хотим представить Фарика как замечательного молодого человека и студента Технологического. Но не волнуйтесь, вы все сделали отлично.

Роджер стоял ни жив ни мертв и нервно мял руки.

При словах «Нассау», «Багамы» воображение рисовало Пипкасу столичный тропический город, более масштабную версию шикарных курортов вроде Пайнхёрст-Инн в Северной Каролине или Гринбриер в Западной Вирджинии. Плюс океан, пальмы, тропическая растительность, колонны фонтанов, тенистые веранды, полосатые навесы… аккуратные чернокожие полисмены в пробковых шлемах и белой униформе — рубашка с коротким рукавом, широкие шорты, белые гольфы и белые туфли, такой стильный контраст с их темной кожей — стоят на белых тумбах посреди перекрестков и строго регулируют дорожное движение.

На самом деле ничего аккуратного и строгого в Нассау не было, по крайней мере, на взгляд Пипкаса, и город вовсе не выглядел масштабной версией курорта, по крайней мере, американского. Это был захудалый колониальный центр, где ветхие домики и много раз перекрашенные особнячки словно держались друг за друга, чтобы не упасть. Центр города оказался не больше «Нормандии Ли», где жил Пипкас, а уж дом 23 по Джордж-стрит, юридический адрес «Колониал Риал Пропертиз», — и вовсе курам на смех. Пройдя несколько шагов по узким ступенькам, начинавшимся почти сразу за парадным входом, Пипкас не удержался от улыбки. Над ступеньками более-менее ровными рядами поднимались сорок две латунные таблички с названиями американских и европейских банков и корпораций, включая, как удовлетворенно отметил Пипкас, «Фёст Голд Гэранти», один из крупнейших нью-йоркских банков. Ярче всего блестела самая новая, сорок вторая табличка: «Колониал Риал Пропертиз», общество с ограниченной ответственностью. Вот и все, что было в его распоряжении.

Дальше подниматься незачем, поскольку никакого офиса «Колониал Риал Пропертиз» там не было. Как, впрочем, и офиса «Фёст Голд Гэранти». И у крупного «Фёст Голд», и у маленького «Колониал Риал Пропертиз» адрес был чисто номинальный, необходимый для так называемых внешнеэкономических финансовых операций. Банк, например, мог открывать на Багамах заграничные долларовые счета своих клиентов. Кто-то просто укрывал деньги в багамских банках — тайна вклада строго охранялась местным финансовым законодательством. Нассау не зря называли «маленькой Швейцарией». Еще со времен Гражданской войны, когда дельцы вроде Ретта Батлера из «Унесенных ветром» сделали Багамы базой для безопасного ведения бизнеса с Конфедерацией в обход блокады, многие американцы использовали острова для того, чтобы обойти американские законы. Во времена «сухого закона» здесь арендовали склады торговцы спиртным. В наши дни то же самое делают наркодилеры. Нассау совсем недалеко от материка, от Штатов — всего полчаса самолетом из Майами, час из Атланты. Пипкас не сравнивал себя ни с Реттом Батлером, ни со знаменитым чикагским гангстером Фрэнком Нитти, ни… больше он не мог вспомнить ни одного подпольного воротилу. И тем не менее, вот оно, выбитое на латуни: «Колониал Риал Пропертиз», общество с ограниченной ответственностью.

Довольный Пипкас медленно спустился по узкой лестнице, еще раз окидывая взглядом сорок латунных собратьев своего детища, и вышел на улицу. Часы показывали около десяти, оставалось убить только полчаса. На Багамах начинался сезон жары, но улицы еще были запружены машинами — в основном маленькими японскими, — орущими, как бензопилы, мотоциклами, старыми колясками с цокающими лошадьми и полисменами без всяких пробковых шлемов. То и дело слышались их свистки. Где-то надрывался разносчик: «До-ооктор Моллюск! Покупа-аайте доктора Моллюска!» Туристы с круизных лайнеров высыпали на тротуары, ныряли в магазинчики и выныривали оттуда обвешанные всевозможными сувенирами из ракушек, дерева и стекла, в обязательных соломенных шляпах. Секунду Пипкас смотрел на это суетливое безделье свысока, но тут же мысленно поблагодарил его участников. Маскировка ему не помешает, он и сам пошел на некоторые неудобства и затраты, чтобы изобразить из себя туриста. При других обстоятельствах он ни за что не напялил бы такое — соломенную шляпу со свисающими полями, черные солнечные очки, широкую голубую футболку навыпуск с двумя большими карманами и парой нелепых декоративных пуговиц, клетчатые стариковские штаны — почему старики так пламенно любят клетчатую одежду? — и замшевые дырчатые мокасины неопределенного цвета. Одежда обошлась долларов в двести, счет за трое суток в «Карнивал Кристал Пэлес энд Казино» составит где-то около шестисот, авиабилеты на рейс Атланта — Нассау — двести шестьдесят шесть (могло быть и больше, если бы не субботняя скидка). Словом, затраты неумолимо приближались к тысяче, которую Пипкас никак не мог позволить себе потратить за одни выходные — ни на Багамах, ни где-либо еще. Но затраты были оправданы. Это инвестиции, инвестиции, инвестиции, твердил себе Пипкас. Если в один прекрасный день кому-нибудь придет в голову поинтересоваться его поездкой, она будет выглядеть как самый обычный уикенд одинокого немолодого холостяка, американской рабочей пчелки под названием «менеджер среднего звена», оторванного от семьи, лишенного уютных выходных в снелвильском домике с баскетбольным кольцом на площадке у гаража. Он всего лишь турист, любопытный турист, снующий туда-сюда в рое других путешественников, да, только турист и больше ничего.

И, как любой турист, Пипкас пошел по улице Мальборо, потом по улицам Фредерик и Ширли до Публичной библиотеки. Он уже слышал об этой достопримечательности, но библиотека оказалась совсем не похожа на то, что он себе представлял. Как и всё в Нассау, она была маленькой и непрезентабельной, с кое-где облупившейся краской. Библиотека состояла из круглой комнаты диаметром самое большее футов двадцать и шести-семи небольших помещений вокруг нее. В каждом из этих помещений вдоль двух противоположных стен стояли полки с книгами, а в третьей стене имелось окно. Посреди круглой комнаты стояло круглое ограждение, за которым сидела скучающая темнокожая библиотекарша. Со своего места она могла видеть каждое из помещений с книгами, хотя происходящее там ее явно не интересовало. Здание двухсотлетней давности изначально служило городской тюрьмой. Книжные комнаты были камерами с решетками на окнах и решетками вместо дверей, а посередине сидел не библиотекарь, а надзиратель, наблюдавший за каждой камерой. Пипкасу пришло в голову — наверно, только ему одному во всем Нассау, — что двести лет назад, на пороге нового века, круглая тюрьма была последним достижением пенитенциарной системы. Ноги вдруг приросли к полу этой странной библиотеки, сердце ухнуло куда-то вниз. Достижения пенитенциарной системы… что ж, он может познакомиться и еще с кое-какими ее достижениями, уже на пороге нового тысячелетия, если эта его внешнеэкономическая авантюра провалится… «Но, черт возьми, Пипкас, неужели ты собираешься оставаться винтиком, безответным клерком, рабочей лошадью до тех пор, пока будет уже поздно что-либо менять? Ты собираешься держать своего рыжего пса на цепи, пока „ГранПланнерсБанк“ не вручит тебе феникса из стубеновского стекла — пока не „получишь птицу“, как говорят коллеги, поскольку банк давно уже не раскошеливался на что-нибудь ценное вроде золотых часов в качестве предпенсионного подарка таким муравьям, как ты, — ты собираешься ждать, пока Ломпри или какой-нибудь другой горбун из руководства сунет тебе птицу и сделает ручкой? Но ведь это добровольное заключение будет гораздо хуже любой тюрьмы, разве нет?»

Пипкас постепенно пришел в себя, глубоко вздохнул и покинул библиотеку, чтобы отправиться на встречу со старым знакомым, своим гарвардским однокурсником Харви Уиндхэмом, — офис его риэлтерского агентства «Артур Уиндхэм и сын» был всего в двух кварталах. «…И сын» было символом жизненного фиаско Харви, так же как «банковский служащий» — Пипкаса. Как всякий студент Гарвардской бизнес-школы, как и сам Пипкас, Харви с благословения отца тешил себя мечтами о крупном успешном бизнесе, о создании корпорации или уж на худой конец о значительном состоянии, заработанном на банковских операциях. Но характер у Харви был такой же, как и у самого Пипкаса, — пассивный и, по меркам конца двадцатого века, безнадежно мягкий. Возможно, это и стало неосознанной причиной их дружбы. Каждый месяц оба откладывали из своих скромных средств сколько могли и спускали всё на ужин в Дерджин-парк — этот ужин был для них тогда настоящим лукулловым пиром. Отец Харви, Артур Уиндхэм, вел на Багамах успешный бизнес с недвижимостью, особенно развернувшийся в шестидесятых, когда множество внезапно разбогатевших американцев начали открывать для себя сказочные Багамские острова с их чистым (чрезвычайно) и голубым (без всякого преувеличения) морем. В первой половине шестидесятых Артур Уиндхэм добавил к названию своей фирмы «и сын», в основном, чтобы порадовать своего мальчика, которому было тогда лет шесть-семь и в котором он души не чаял, но одновременно и чтобы придать имиджу фирмы лоск солидности и традиций, несмотря на ее относительную молодость. Он слишком любил Харви, чтобы давить на него, уговаривать остаться на Багамах и продолжать дело. Однако Харви довольно скоро на собственном горьком опыте убедился, что не принадлежит к породе упорных выходцев из маленьких океанских колоний, людей со стильным британским акцентом, способных перевернуть деловой мир Соединенных Штатов, Через восемь лет его вместе с гарвардской степенью прибило обратно к родимым берегам, и Харви стал «и сын», о чем Артур Уиндхэм не смел даже мечтать. И — надо отдать ему должное — этот «сын», с его хорошими манерами и скромным обаянием, оказался искусным продавцом островной недвижимости, сбывая ее падким на основательность американцам, британцам и немцам. Старик со спокойной душой передал ему компанию «Артур Уиндхэм и сын» за пять лет до своей смерти.

После окончания бизнес-школы Пипкас и Харви Уиндхэм не виделись, но продолжали обмениваться рождественскими открытками, раз семь или восемь созванивались. Звонил обычно Пипкас, если узнавал, что «ГранПланнерсБанк» продает или хочет оценить какое-нибудь здание на Багамах. Когда представлялась возможность, он старался повернуть дело в пользу контрактов с «Артур Уиндхэм и сын».

Офис оказался на углу двух оживленных улочек, недалеко от респектабельных отелей, «Джакаранда» и «Ист-Хилл», — старый, но довольно симпатичный трехэтажный особнячок, розовый с белой лепной отделкой и белой черепичной крышей. На втором этаже, в первой комнате, несколько женщин сидели за компьютерами или у телефонов, а вдоль стены выстроился целый ряд аккуратных столов, за которыми работали хорошо одетые клерки, видимо, брокеры и агенты. Бог знает сколько сотрудников находилось еще на третьем этаже. Впечатляющий штат для фирмы по продаже недвижимости. Пухлая секретарша с сильным и, по мнению Пипкаса, нарочитым британским акцентом провела его в кабинет Харви Уиндхэма.

Кабинет не поражал размерами, но декор и обстановка сразу обращали на себя внимание. Цвета спелого баклажана обивка стен уравновешивалась четырьмя великолепными трехстворчатыми окнами под старину, от пола до потолка. По бокам их обрамляли большие ставни-жалюзи, сверху — резные белые украшения в викторианском стиле, в форме улиток, снизу — широкая белая резная кайма. За окнами виднелись старые покатые крыши Нассау, верхушки пальм и бесконечное синее небо. Харви поднялся навстречу Пипкасу. Он здорово изменился. Когда-то густые каштановые волосы уже не были ни такими густыми, ни такими каштановыми. Несколько редких полос на макушке едва-едва соединяли два еще державшихся островка. На Харви была белая рубашка-гуаявера, стильная, однако плохо скрывавшая его выпирающий живот и раздавшиеся бока. Но самая разительная перемена, которую Пипкас заметил в улыбавшемся ему однокашнике, — глаза Харви. Это были хоть и живые, подвижные, но уже усталые глаза человека, который много лет прожил в колониальном раю мошенников и контрабандистов, всякого успел повидать и уже ничему не удивлялся.

— Ну, Харви, — сказал Пипкас, когда Уиндхэм-младший показал ему на кресло в стиле короля Георга, — не знаю, как тебе это удалось, но ты нисколько не изменился!

— О боже, — Харви сложил руки на животе, выпирающем из-под гуаяверы, — есть один писатель, о котором я узнал только в Гарварде, Вашингтон Ирвинг. Знаешь, что он говорил по этому поводу? «У человека есть три возраста: юность, зрелость и „ты нисколько не изменился“».

— Ну что ж, — рассмеялся Пипкас, — тогда, наверно, это относится к твоему внутреннему «я».

— К сожалению, мое внутреннее «я» тоже любит покушать. Три раза в день. И ром оно тоже обожает. Нет, Рэй, это ты нисколько не изменился.

— Ну… если только в духе Вашингтона Ирвинга, — сказал Пипкас, хотя на самом деле чувствовал, что по отношению к нему это сущая правда. — Плохо другое — моя карьера тоже нисколько не изменилась. — В компании старого приятеля он мог не стесняться.

Они вспомнили бизнес-школу, обменялись слухами о достижениях А., провале Б. и о В., который в последние несколько лет совсем исчез с горизонта. В двух словах рассказали о женах.

Наконец Харви не выдержал и вернул разговор в обыденное русло.

— Слушай, старик, я просто умираю от любопытства. По телефону ты нагнал такой таинственности…

— Никаких особых секретов, — улыбнулся Пипкас. — Просто я хотел быть… — он поднял глаза, словно подбирая нужное слово, — осмотрительным, да. Дело в том, что… я основал фирму, Харви, здесь, на Багамах. Называется «Колониал Риал Пропертиз».

— Ого! — воскликнул Харви. — Конкуренция!

— Какое там, — отмахнулся Пипкас, — куда мне с тобой конкурировать, Харви, даже если бы я вконец обнаглел. Нет, речь идет не о конкуренции, а о кооперации. О небольшом синергизме, как говаривали в бизнес-школе.

Уиндхэм-младший откинулся в кресле и посмотрел на Пипкаса с тем же выражением, с которым встретил его, — улыбка, оттененная усталым любопытством в глазах. Ленивый жест рукой:

— И что за синергизм?

Пипкас старался вести себя так же непринужденно, как Харви, но понимал, что расслабленное спокойствие сейчас плохо ему удается.

— Entre nous, фирму я основал ради одной-единственной сделки с недвижимостью. Если не ошибаюсь, а я думаю, что не ошибаюсь, «ГранПланнерсБанк» в самом скором времени обзаведется отличным зданием в пригороде Атланты, большим многофункциональным комплексом — получит права на него вместо лишения права выкупа. Пока все понятно?

Харви кивнул.

— И практически сразу банк будет готов спустить здание приблизительно миллионов за пятьдесят, просто чтобы сбыть его с рук побыстрее, потише, с минимальным конфузом. Мы выдали абсолютно безумные кредиты одному застройщику — такой идиотизм случается, когда руководство поддается строительному буму, начинает говорить о маркетинге кредитов, называет выдачу крупных займов «высокими продажами» и все такое.

— Сколько же вы ему дали?

— Сто семьдесят пять миллионов.

Харви присвистнул.

— Вот именно, — вздохнул Пипкас, — и никто из руководства не жаждет показывать этот труп акционерам. Так что, я думаю, они спустят его приблизительно за миллионов пятьдесят, погребут в отчетности и постараются забыть. А мне известен некий синдикат в Атланте, состоящий из людей с безупречным финансовым положением, которые с удовольствием пошли бы на такую покупку. При этом нужно, чтобы их ввел во владение зданием профессиональный брокер, который работает с недвижимостью. Я был бы счастлив сделать это сам, но, во-первых, я сотрудник банка, и, во-вторых, я не брокер и не работаю с недвижимостью. Понимаешь, к чему я клоню?

— Нет, — сказал Харви с усталой улыбкой и морщинками удивления в уголках глаз, — но я весь внимание.

— У брокера три задачи. Во-первых, он должен будет оформить первую сделку — покупку здания за пятьдесят миллионов. При этом он получит комиссию в шесть процентов. Это три миллиона. Во-вторых, через два-три года синдикат захочет здание продать. К тому времени, я уверен, оно достигнет своей настоящей рыночной стоимости — не меньше ста двадцати миллионов. Комиссия брокера за эту сделку будет семь миллионов двести тысяч, а всего за два-три года он заработает десять миллионов двести тысяч. И третье, та же самая фирма выступит в качестве брокера по сделкам аренды. Сейчас в аренду сданы меньше половины помещений, так что, я думаю, за аренду выйдет еще триста тысяч комиссионных. Всего получается десять с половиной миллионов комиссионных. Ты следишь?

Харви кивнул, блеснув глазами.

— И вот… я хотел бы, чтобы ты был в этих сделках брокером, Харви, совместно со скромным, молчаливым… можно даже сказать, незаметным партнером — «Колониал Риал Пропертиз», обществом с ограниченной ответственностью в Нассау, Багамы.

Харви снова откинулся в кресле, переплетя пальцы поверх обширного живота, и внимательно посмотрел на Пипкаса.

— В первой сделке, когда банк продаст здание синдикату, тебе нужно будет только пару раз поговорить по телефону и приехать в Атланту для оформления документов. К ужину успеешь домой. В этой сделке я предлагаю агентству «Артур Уиндхэм и сын» треть комиссионных, а «Колониал Риал Пропертиз» — две трети. Вернешься к ужину с чеком на три миллиона. По контракту, который мы составим здесь, в Нассау, два миллиона ты переведешь на счет «Колониал Риал Пропертиз». Но я не такой жадный, Харви. Когда будем перепродавать синдикат — там будет не меньше ста двадцати миллионов, — всю комиссию за перепродажу и всю комиссию за аренду делим ровно пополам, пятьдесят на пятьдесят.

Уиндхэм-младший снова подался вперед, глядя куда-то в потолок, и испустил такой долгой и мощный выдох, что стал похож на картинного Зефира. Потом посмотрел на Пипкаса.

— Значит, в итоге «Колониал Риал Пропертиз» получит пять миллионов семьсот пятьдесят тысяч, а «Артур Уиндхэм и сын» — четыре миллиона семьсот пятьдесят тысяч?

— Харви, ты всегда шустро считал в уме. И ты точен, как часы в мэрии. Что ты обо всем этом думаешь?

— Просто какая-то манна небесная, — сказал Уиндхэм-младший. — Только почему такой синдикат хочет, чтобы его представляло агентство недвижимости на Багамах?

— Потому что им вообще не видать комплекса по такой бросовой цене, если агент «Колониал Риал Пропертиз», который останется безымянным, не проторит им дорогу. Никакой сделки вообще не будет, если ты к ней не присоединишься. Ко мне на этот счет претензий никаких — они выручат в шесть-семь раз больше нас с тобой.

— Ты не возражаешь, если я спрошу, где это здание и как оно называется?

Пипкас достал конверт из коричневой бумаги и вынул подробную цветную брошюру «Крокер Глобал» для будущих арендаторов помещений «Крокер Групп». Он показал Харви на первую страницу. Там была одна из тех качественных фотографий, на которых можно рассмотреть самые мелкие детали, начинаешь даже мигать от непривычной резкости. Толстая, глянцевая, вкусно пахнущая бумага, хоть намазывай маслом и ешь.

Теперь они оба, Харви и Рэй, после стольких лет снова ставшие боевыми друзьями, сидели голова к голове и рассматривали крокеровский Собор Мамоны, продававшийся за бесценок. Каждый перебирал в уме цифры и строил свои собственные воздушные замки.