ДЕНЬ
— Это официальное заявление УВД?
Ольга сидела в первом ряду в актовом зале управления. Смеляков, который только что прочел журналистам заготовленный текст, почти слово в слово повторяющий то, что было сказано ему вчера генералом, утвердительно кивнул.
— Понятно. — Ольга демонстративно поднялась с кресла и, не задав больше ни одного вопроса, прошагала, стараясь не зацепиться высокими каблуками за ковровую дорожку, мимо небольшого столика с микрофоном, за которым сидели руководитель пресс-службы УВД и начальник следственного отдела.
Демарш Аристовой, от которой ее коллеги из редакций газет, трех телевизионных компаний и нескольких радиостанций ждали всего, чего угодно, — острых вопросов, иронических замечаний, опять же — в связи с вчерашними угрозами в ее адрес — каких-то заявлений или, как это случалось нередко, неожиданных разоблачений, но только не этого нарочито презрительного ухода, вызвал в зале минутное замешательство. Так она и шла в гулкой тишине, ощущая спиной десятки напряженных взглядов.
— Ольга Владимировна, минутку, — остановил ее у самой двери спокойный голос Смелякова. — Есть еще одно сообщение.
Жариков вскинул на Александра удивленный взгляд.
— И какое же? — Ольга, держась за ручку двери, обернулась.
— Я думаю, — Смеляков смотрел ей прямо в глаза, — журналистам небезынтересно будет узнать, что за образцовое проведение операции губернатор области выделяет управлению внутренних дел пять квартир в доме на Лесной. Ну, а теперь, друзья, прошу задавать вопросы.
Ольга присела на кресло в последнем ряду. Ай да Шурик — не сносить головы! Вон как Жариков вскинулся! Наверняка разговор о квартирах был приватным, человек пять-шесть знают во всем управлении, а он вот так и выложил эту новость на блюдечке с голубой каемочкой, чтобы уже сегодня она прозвучала в радиоэфире, в телевизионных новостях, а завтра украсила полосы по меньшей мере десятка газет. Кто не дурак — поймет: на самом верху, самое первое лицо заинтересовано в том, чтобы дело Шерсткова замяли, закрыли, спрятали далеко в какой-нибудь шкаф или сейф и забыли поскорее, забыли, забыли…
И забудут ведь!
Она слушала вопросы, которые задавали журналисты. Только корреспондент молодежки усомнился в неожиданном раскаянии Ляхова и его добровольном уходе из жизни. Остальных, по-видимому, вполне удовлетворил скопированный листок с предсмертной запиской — завтра это факсимиле появится на первых страницах всех изданий: читатель любит такие штучки.
На этом фоне новость о губернаторском подарке доблестной милиции может затеряться, остаться незамеченной. Это уж как журналисты подадут материал с нынешней конференции. Большинство — Ольга окинула взглядом зал — напишут так, как это хочется прочесть губернатору. Не случайно за последние два года аж четыре новеньких издания появились в области, и все они учреждены комитетом по печати, и все не испытывают нужду в финансировании. Денежки идут туда хорошие. А в благодарность слово «губернатор» печатается в этих изданиях с заглавной буквы — своя орфография, ничего не скажешь! В одной из редакций корректор неизменно по этому поводу возмущалась и методично правила большую «г» на маленькую. Пришлось главному редактору издать специально приказ. Черным по белому было в нем сказано: должность первого лица — только с заглавной буквы.
На местном официальном телеканале — два других частные, — где слово «губернатор» произносят с придыханием и восторгом (дураку ясно — «с заглавной, только с заглавной буквы!»), Аристовой не разрешили выступить с заявлением. Она знала, что получит отказ. В телекомпании «Темп» интервью с ней записали утром, обещали вечером прокрутить в «Новостях». С редактором информационного канала другой частной телекомпании она договорилась встретиться после пресс-конференции в УВД. Ну что ж, будет, о чем сказать, — спасибо Шурику с его последней новостью. Тьфу-тьфу, подумала Ольга, не накаркать бы про «последнюю» новость: генерал Сергеев не любит излишней самостоятельности у своих подчиненных.
Она переключила внимание на Жарикова, начальника следственного отдела. Он фактически не принимал участия в пресс-конференции, на вопросы журналистов отвечал в основном Смеляков.
Сидит себе и молчит Виталий Федорович. Но молчание молчанию рознь. Вроде оживился подполковник после того, как Шурик сообщил насчет дареных квартир. Не хмурится, не прячет лицо, с интересом поглядывает на журналистов. Встретился глазами с Ольгой. Подмигнул. Ну, ребятки… Прямо бунт на корабле.
Надо бы поговорить с ними, Жариковым и Смеляковым. Но вряд ли что еще скажут — куда уж более. Кто слышит — тот услышал. Да и со временем у нее сегодня полная запарка. Через полчаса надо быть на записи в телестудии, а находится она у черта на куличках. И еще надо позвонить домой.
Ольга нахмурилась: дважды перед началом пресс-конференции она набирала домашний номер. В ответ раздавались долгие гудки.
* * *
Губернатор был вне себя. Таким Минеева видели не часто. Он нервно шагал по кабинету, и Ращинскому как-то неловко было оставаться в кресле, вокруг которого кружил губернатор. Он встал, подошел к окну. Минеев остановился рядом.
— Какому болвану пришла в голову мысль угрожать Аристовой? Это же надо додуматься! Кретины безмозглые! И что теперь прикажешь делать?! Завтра в московских газетах эта новость на первых полосах — из трех мне уже звонили, из трех! А сколько еще будет этих газет и что там понапишут? Я столько сил приложил, чтобы в столичной прессе о нас не появилось ни слова, ты сам знаешь, скольких это усилий стоило, сколько денег ушло, чтоб заткнуть рты, — и вот тебе, пожалуйста, опять мы в центре внимания! И как раз в тот момент, когда каждое словечко во вред.
Минеев снова зашагал к двери кабинета. Развернулся резко, вдруг застыл на секунду:
— А не дело ли это рук нашего друга Левы? Слушай, Николай, этот кретин возомнил о себе слишком много. Или…
Минеев подошел вплотную к Ращинскому.
— Или, может быть, он нашел? Он ничего тебе не говорил? Может быть, нашлись негативы?
Ращинский понял, что хотел сказать Минеев. Если негативы наконец обнаружены, Бессарабов или те, у кого они в руках, узнали, почему эти негативы так волнуют губернатора. Но о находке никто не сообщал.
— Не знаю.
Минеев зло развернулся. «И что кружится, как муха вокруг меда?» — подумал Ращинский, а вслух сказал:
— Надо все спокойно обдумать.
— Спокойно?! — взвился Минеев. — У нас есть повод для спокойствия?!
Но он все же сел в кресло. Взял в руки карандаш, покрутил его в пальцах, резко разломил надвое.
— Ты Леве передай, я его в бараний рог скручу, если он в свои игры надумал со мной играть. Я его уничтожу, он и пикнуть не успеет, скотина. — Минеев вытащил платок, вытер лоб, губы. Глянул исподлобья на Ращинского. — Я в ваших переговорах не участвовал. Что ты там ему обещал — не знаю. И знать не хочу! Прошло почти полтора месяца — а у меня до сих пор нет негативов. У меня — нет, но у кого-то они есть, где-то у кого-то спрятаны. Это бомба замедленного действия. И ты, Николай, это знаешь. Негативов как не было, так и нет, за убийством Андрея потянулись еще два, а теперь вот и эта хреновина с угрозами Аристовой.
Он снова встал, подошел к окну, долго молчал.
— Значит, так. Через три дня негативов не будет — не будет и Левы. Раздавлю. Так и скажи ему открытым текстом. Мне этот хвост, который с каждым днем все длиннее, на хрен нужен. Меня ни на грамм не волнует, что там Лева думает по поводу меня и как он планирует держать губернатора на приколе. Подавится!
Минеев повернулся, лицо его было бледным. Он снова отер платком вспотевший лоб.
— Клавдия тебе звонила ночью, я слышал. Плачется-жалится, что «не виновата я, не виновата, он сам ко мне пришел», да? Что молчишь?
Ращинский пожал плечами: а что он мог сказать? Клава-дура, перепив на вечере в честь Первомая, вздумала угрожать своему мужу-губернатору. Припугнула, что у нее есть на муженька та-а-акой компромат, что Минеев может похерить себя как личность, значимую в политике. Копец тебе, Минеев, да и только! На следующее утро губернаторша проспалась, вспомнила, что наболтала, выматерила себя последними словами, а потом, успокоившись, ручкой махнула: «А ладно! Зато пусть знает и боится».
Минеев испугался не жены. Через день о встрече с ним попросил Андрей Шерстков, обещал показать новый портрет губернатора. Показал. Портретов было три. На прекрасной бумаге, в тонких металлических рамках со стеклом. «Могу оставить на память, — сказал Шерстков, мерзко улыбаясь. — Могу сделать еще шесть. Качество гарантирую. Могу все девять включить в коллекцию и показать на выставке в Государственной думе. Многим будет интересно. Могу отдать негативы вам и про все забыть — я человек слова. Но слово это стоит недешево».
— Сколько? — выдавил из себя потрясенный Минеев.
— Сто тысяч. Баксов, разумеется.
Ровно через неделю Шерсткова не стало. Негативы ищут до сих пор. Клава уверяет, что просто все совпало. Но ничего в этой жизни не бывает просто, это Ращинский понял давно.
— Она напугана и всего боится, — сказал он.
— Я из нее, гадины, душу вытрясу. — Минеев сжал виски руками. — Пожалеет, что на свет родилась. Ну ладно, с ней сам разберусь. Тебя, Коля, прошу, свяжись с Левой, поговори с ним жестко. Три дня ему — и ни минуты больше.
Он замолчал. Немного успокоившись, придвинул к себе футляр из черно-серебристой кости.
— Вот еще что. Клавдию я предупрежу, к шести заезжай за ней. Постарайся на ужине у француженки разговорить Клавдию Андреевну, только тебе она скажет правду.
— Ты ведь обещал тоже быть на ужине.
— Хватит вас двоих для представительства. Пока Клавдии дома не будет, я кое-что проверю, перетрясу ее секретные местечки.
О банковских кредитах и о том, что по поводу их следует говорить Ращинскому послезавтра депутатам областной думы, разговор так и не зашел.
«Успеется», — решил Ращинский.
* * *
Часы с руки Анна сняла, чтобы не намочить их. И правильно сделала: Демон, нехотя, но покорно ожидая, когда его наконец выпустят из ванны, периодически встряхивался — брызги разлетались по сторонам. Халатик, который Анна предусмотрительно захватила с собой, был мокрым насквозь, макияж ей придется делать заново — с ресниц и носа капала вода.
Александр вошел в ванную комнату с большой махровой простыней.
— Годится?
— То, что надо! Еще бы какую-нибудь тряпицу на диван, пусть там роет, пока обсыхать будет.
— Что роет? — не понял Одинцов.
— Сразу видно, что у тебя не было домашней собаки, хоть ты и называешь себя собачником. Сейчас вот отряхнется наш песик и, как бы ты его насухо ни вытер, будет кататься по земле или еще где-нибудь, подсушивая себя. Не для того я его трижды мылила, чтобы он на полу собрал всю пылищу. Пусть роется на диване, он это любит. Ну разве не красавец? Вот только бока торчат, как крылья. Но это ничего, откормим.
Она смутилась, заметив, что Александр отвел глаза в сторону — намокшая тонкая ткань халата прилипла к ее телу и обозначила высокую грудь.
— Дашь мне какую-нибудь рубашку или футболку? Надо принять душ, а халат уже насквозь — хоть выжимай. Который час?
— Начало третьего. Помогать надо?
— Нет, сейчас обмою последний раз — и готов наш красавчик.
Демон, чуть подрагивая, терпеливо ждал, пока Анна вытирала его простыней. Она плотно прикрыла дверь ванной, приказала псу освободить ее и, зная, что сейчас будет самый главный «отрях», быстро выскочила в кухню. Слышно было, как Демон, ворча, стряхивал с себя остатки воды. Потом он покорно пошел за Анной в комнату, вскочил по ее команде на диван, на который Одинцов уже бросил старое байковое одеяло, — теперь можно не волноваться: пока не обсохнет, не двинется с этой лежанки.
Анна заглянула в кухню, на стуле для нее была приготовлена футболка и чистое полотенце. Одинцов мелко нарезал зелень и огурец.
— Вкусно пахнет! — она потянула носом.
— Давай мойся и за стол. Молодую картошку в этом сезоне ела?
— Не-а.
— Значит, будешь загадывать желание — исполнится обязательно.
Анна подвинула к столу сумку, которую привезла с собой. Там была еда не только для Демона, она прихватила кучу банок и пакетов из запасов Алексея Петровича. По мнению Люсьен, помогавшей ей упаковывать сумку, накормить этим можно целый полк.
Люсьен уже в гостинице, Анна завезла ее туда перед тем, как ехать к Одинцову. До четырех она не выйдет из номера, чтобы ненароком не столкнуться с Анной в присутствии Сержа или кого-нибудь из персонала.
Время есть, можно и молодой картошечки попробовать, запах от свежего укропа — с ума сойти!
— Разгрузи, Саша, сумку, это все Демону и нам с тобой. Там в упаковках рыбка вкусная. Как раз к картошке. Я быстренько.
Она тщательно умылась, насухо вытерла волосы, натянула футболку. Она была длинная — получилось как просторное мини-платьице.
Александр внимательно глянул:
— Тебе идет. Могу все футболки предоставить в твое распоряжение. Кушать подано, мадам!
При слове «мадам» Анна смешалась: знал бы ты, Сашенька, как близок к истине…
Далеко не в новой футболке, спадающей с плеча, и без косметики Анна была похожа на задорного подростка. Но что-то, чувствовал Одинцов, угнетало его гостью, волновало. Забывшись, она на секунду вдруг замирала, и в глазах появлялась тревога.
— У тебя, наверное, важное свидание, — полуутвердительно сказал он.
Она кивнула:
— Очень важное. Но продолжить разговор на эту тему не захотела.
Молчание за столом становилось тягостным. О себе Одинцов говорить не хотел — хватит и вчерашнего всплеска откровений. Он не стал рассказывать об утреннем разговоре с Вадимом, о том, что завтра получит негативы и, возможно, найдет разгадку таинственной гибели Марии. Зачем втягивать в это Анну?
В прихожке она, как и вчера, задержалась у портретов Маши.
— Надо их упаковать сегодня, — проговорил Одинцов. — Хочу забрать с собой.
Анна вздохнула:
— Представляю, как тебе тяжело.
Она еще раз посмотрела на портрет:
— Бесподобно красивое тело. Грудь особенно.
— Эти изверги, — медленно произнес Александр, — ожгли ей соски, они обгорели.
Анна отшатнулась. Глаза ее расширились, словно она увидела что-то ужаснувшее ее.
— А ты разве не слышала? Об этом все болтают в городе. Грудь выжгли и на животе — крест.
— Нет, не слышала.
Она резко повернулась к двери и направилась во двор. Одинцов пошел провожать ее к калитке, договорившись, что завтра вечером Анна заедет за Демоном и отвезет Одинцова на вокзал.
Машина отъехала и через минуту исчезла за поворотом. Когда Одинцов входил в дом, то услышал, как мимо ворот на большой скорости промчался еще один автомобиль. «Гоняют, как черти», — подумал он.
Ни Анна, ни Одинцов, прощаясь, не заметили, что за ними внимательно наблюдали из двух машин, припаркованных у ворот фирмы «Нефтепродукт». Зеленые «Жигули» остались на месте, ярко-красные устремились вслед за Анной.
* * *
Нет, не могли Киря и Бессараб участвовать в истязаниях Марии. А почему не могли? Респектабельные стали? Холеные, с чистыми ручками? Может, лично они, или кто-то один из них, и не подносили зажигалку к обнаженной женской груди и не тушили свои вонючие окурки на беззащитной коже живота, изощряясь, кто быстрее «дорисует» мрачный крест, но что делалось это по их поручению и, возможно, с их участием, в этом Анна не сомневалась.
Она зябко поежилась, хотя в салоне «Жигулей» было душно: машина перегрелась на солнцепеке.
Они это проделали и с ней, Анной, четыре года назад. Она была без сознания и не видела их мерзких рож, не ощущала удушающей вони их грязных потных тел. Она не могла испугаться, когда в их руках появился огонь, и не содрогнулась от ужаса, когда нестерпимый жар охватил нежную кожу сосков. Им мало было следов ожога, им хотелось зрелища — и, разбив зажигалку, они плеснули бензин на грудь — теперь им было весело, теперь сосок горел, скрючиваясь, как засыхающий лепесток цветка. Анна очнулась тогда от дикой боли и от запаха горелого мяса. Сознание на секунду отразилось ужасом в ее глазах и надолго померкло.
Киря или Бессараб могли не мучить Марию собственноручно — помощничков у них хватает. Но они — двое или кто-то один из них — имеют к истязанию Одинцовой прямое отношение. Анна была уверена в этом. Дело даже не в пресловутом «почерке» бандитов, не им первым пришла в голову чумная мысль жечь огнем живую плоть. Они точно не были первыми и наверняка не будут последними. Но они уже сделали это однажды. И вполне могли повторять снова и снова. Могли!
Анну трясло от ненависти, гнева. Она не чувствовала больше страха и неуверенности. Подонки должны получить по заслугам.
…Когда Клод осматривал ее грудь в первый раз, он даже пытался пошутить, мол, грудь хороша, но тяжеловата, обвиснет со временем до пупа и никакие лифчики, даже с костяшками, не придадут ей сексуальности.
— Мы сделаем безупречную грудь, ты будешь ею гордиться и с удовольствием демонстрировать своим любовникам. Это я тебе обещаю, — сказал он улыбаясь.
— У меня никогда не будет любовников, — машинально ответила Анна.
— Будут, дорогая. Обязательно будут! — Он потрепал ее по щеке.
Через пятнадцать минут она снова вошла в его кабинет, забыв там заколку для волос. Клод стоял у окна. Обернулся: в глазах стояли слезы.
— Какой жестокий мир, — тихо сказал он. — Я все это время думаю о том, сколько женщин пострадало от огня. Несчастные псевдоведьмы горели на кострах во времена инквизиции, огонь сожрал нашу Жанну д’Арк. А сколько сгорело в газовых камерах! Это были молодые красивые женщины. Тысячи молодых прекрасных женщин. С пленительным телом, нежной кожей, чудесной грудью. Они были рождены для главной цели в жизни — любить, рожать детей.
Он подошел к Анне, обнял ее.
— Ты тоже никогда не сможешь стать матерью. И твоя грудь, какой бы прекрасной мы ее ни сделали, никогда не сможет выкормить ребенка. У меня сердце разрывается от этой несправедливости.
Анна отстранилась, молча глянула на него сухими глазами. У нее не было слов, чтобы продолжить разговор или просто поблагодарить за сочувствие. Она жила и не жила в то страшное время — так, равнодушно пребывала. О каких любовниках, о каком ребенке говорит этот симпатичный доктор? Он, Клод, находится в мире, где мужчина и женщина связаны, неразрывно соединены меж собой любовью, нежностью, влечением, страстью, она же, Анна, пребывает в мире другом, где все это нетерпимо, неприемлемо, невозможно.
— Извините. — Она увидела свою заколку, взяла ее со стола и, не глядя на Клода, бесшумно прикрыла за собой дверь.
Он был терпелив. Потихоньку заговаривал с ней о разном — погоде, новой выставке, прочитанной книге. Не ждал от нее ответов на свои вопросы, не обижался на холод в глазах, внезапные уходы. Не уговаривал и не настаивал, когда хотел, чтобы Анна сопровождала его на концерт или прогулку, — просто брал ее за руку и вел за собой.
Ей было все равно. Но постепенно Клод перестал раздражать ее, она внимательнее стала слушать его, иногда отвечать на его вопросы. Она привыкла к нему. Кроме Клода, у нее не было никого.
Клод потихоньку тянул ее в свой мир. И когда Анна освоилась в нем, перестала чувствовать себя чужой, когда в ней стали просыпаться нежность и благодарность, томительность желания и безоглядная готовность к любви, Клода не стало.
…Анна поставила машину на стоянке около гостиницы в крайнем ряду, через пять часов она ей понадобится.
Когда высокая элегантная женщина в нарядном зеленом костюме скрылась за дверями «Центральной», светловолосый парень с внимательными глазами на худощавом лице подогнал красные «Жигули» на гостиничную стоянку. Машину он поставил рядом с темно-синей «девяткой». Даже прикуривая сигарету, парень не отводил взгляда от дверей гостиницы.
* * *
Домашний телефон упорно не отвечал. К трем часам, когда наконец закончилась запись в телестудии, у Ольги, как и накануне вечером, противно и тревожно затренькало внутри — ни вздохнуть, ни расслабиться! Хорошо, что не отпустила редакционную машину. Надо ехать домой и все выяснить на месте, а не рисовать в воображении жуткие истории, от которых подступает тошнота и гулко, чуть ли не в горле, стучит сердце.
Квартира встретила пустотой и тишиной. Ни записки, но и, слава богу, никаких следов насилия или спешного бегства. «Ведь сказала же матери — никуда, ни на секунду из дома!» — злилась она, терзая телефонный диск.
Домашний телефон матери молчал. В редакцию Нина Васильевна не звонила.
Когда через полчаса разгневанная и испуганная Ольга появилась на пороге квартиры матери, та в безмятежном спокойствии разбирала вещи в шифоньере.
— Да не ругайся ты, доча. Я сама вот только пришла домой, сразу позвонила тебе в редакцию. Там мне сказали, что ты уже едешь ко мне сюда.
— Девчонки где? — Ольга не могла еще остыть.
— Так вот я и говорю тебе, как все было. Я их только обедом покормила, как пришел Илья.
— Какой Илья?
— Ой, да вроде ты и не знаешь, какой. Какой! Да твой Илья, какой же еще!
— Коновалов, что ли?
Мать укоризненно покачала головой.
— Я вот, Оля, одно не пойму. Как это у тебя получается с мужиками? Шурика, можно сказать, подарила Ларисе-крысе, отдала своими собственными руками. А ведь мужик — золото. Ну согрешил разок, так что ж, сразу и с глаз долой? А Илья! Такой представительный, такой надежный. Чего ты на него взъелась, как хивря старая? Ну выпил мужик крепко, так не алкаш же. Из дома не тянет, тебя пальцем не тронул. Давай и его кому-нибудь пристрой, отдай, подари за ненадобностью! Только потом сама локти кусать будешь.
— Мам…
— Ты не мамкай, а послушай, что мать говорит.
Ольга согласно кивнула, мать не переспоришь, достала сигарету, закурив, пошла на кухню, зная точно, что Нина Васильевна не отстанет. Раз воспитывает дочь и не вспомнила еще ни словом о внучках, значит, с девчонками все в порядке.
— Тебе бы все курить да в редакции сутками торчать, — ворчала мать, следуя за ней. — Не успеешь оглянуться — век бабий и кончится. Пока молодая да красивая — мужа держать при себе крепко надо, а ты все отталкиваешь, все тебе не так — тьфу, беда с тобой, доча. А мужики, — вздохнула мать, — один другого лучше. Везет тебе на них!
— Может, я просто человек хороший да баба не уродка, — промямлила Ольга.
— Да кто ж говорит, доча, что плохая да некрасивая? Ума в тебе женского мало — вот что. Останешься на старости лет одна куковать — сладкого мало. Уж поверь мне, старой.
— Ладно, мама, где девчонки и зачем приходил Коновалов?
— Так у Ильи Лена с Асей. Забрал он их, еще и двенадцати не было. Я тебе сразу позвонила в редакцию — никто не ответил. Ну и пошла домой, мне ведь вещи собрать надо. Да пока на рынок зашла, да в магазины по пути. А как домой добралась, тут же сразу позвонила в редакцию. Вот мне Галечка твоя и сказала, что ты дома у себя побывала и ко мне отправилась.
— Какие вещи?
— Что — вещи?
— Какие вещи тебе вдруг срочно понадобилось собирать?
— Фу, прости господи, самого главного не сказала. Илья-то с билетами пришел. В купе в Москву поедем.
— Так, мама, давай-ка по порядку, с самого начала.
— Да уже и все и сказала. Завтра вечерним едем в Москву вчетвером: Илья, девчонки и я. Наконец своего первого зятька увижу, обещался Павел встречать нас утром и на своей машине отвезет на дачу. А Илья будет с нами там, книжку свою будет дописывать и нас охранять. Девчонки до потолка прыгают: Илья обещал и в зоопарк, и в цирк, и в детский театр. А как книжку допишет, то, говорит, недельки на две на море махнем.
Ольга сидела с безучастным лицом, и мать встревожилась:
— А ты что, доча, против?
Она покачала головой, пошла в ванную, на всю мощность открыла кран с водой. Хотелось выплакаться. «Дудки!» — сказала сама себе. Пару раз шмыгнула носом, умылась холодной водой. Удивилась: давно на душе не было так хорошо.
