20
Как и ожидалось, представители криминальных структур не слишком-то впечатлились арестом Ильи Ганина и, видимо, посоветовавшись со своим начальством, к великому неудовольствию Вениамина Федорова, апеллировавшего к не очень внушительной поддержке рабочих сцены, прибыли в театр аккурат к началу утренней репетиции, то есть к 9.00. Все остальные восприняли их появление как-то лояльно, без энтузиазма, но и без особого раздражения. Правда, Мария Клязьмина, войдя в зал, тут же переметнулась на сторону Федорова, заявив, что посторонние в зале мешают ей работать. Главный решил тактично замять конфликт, ответив ей:
— Машенька, это наш потенциальный зритель.
— Очень в этом сомневаюсь, — Машенька окинула Борика, сидящего на первом ряду партера, презрительным взглядом.
— В таком случае, думай, что он тебя защитит, если что, — предложил ей Людомиров.
— В этом я сомневаюсь еще больше, — фыркнула Клязьмина, но ей пришлось смириться с присутствием Борика, так как уходить он не собирался, а выгнать его представлялось всем акцией совершенно фантастической.
— Значит, так, в отсутствие Ганина проходим пятую сцену, — намеренно деловито проговорил главный и, бросив взгляд назад, громко осведомился: — Как там с фонограммой?
Ответом ему была тишина.
— Ну, будем надеяться, — буркнул режиссер и снова обратился к сцене: — Поехали.
— А мне кажется, что стоит пойти с плакатами к Петровке, — неожиданно громко предложил Людомиров. — Нужно спросить, с какой стати милиция позволяет себе такой произвол! Ганин — актер нашего театра, наш коллега, мы просто обязаны его защитить!
— Вообще, все это происки третьей власти, — гробовым голосом изрек уже нетрезвый Федоров. — Масоны, — он многозначительно взглянул на Клязьмину.
— Что ты хочешь сказать?! — взвизгнула та.
— Что все эти убийства не случайны! — просветил ее Вениамин и уверенно кивнул головой. — И Ганина арестовали не с бухты-барахты. За всем этим кто-то стоит.
— Ну да. Раввин из Марьиной Рощи, — усмехнулся Людомиров, — тоже мне, антисемит доморощенный.
— Нет, — Федоров погрозил пальцем в сторону правой кулисы, — нужно действительно пойти и во всем разобраться.
Фраза далась ему с трудом.
— Ну да, сейчас и пойдем, — истерично усмехнулась Клязьмина, — только выпьем на дорожку!
— А ты меня водкой не попрекай, девчонка! — взревел Вениамин.
— Простите, — деликатно вклинился в разговор главный, — я вот все хочу узнать: мы будем репетировать, — он вдруг перешел на рык, — или будем лясы точить?! Ганин играет превосходно, он мастер, и репетиции ему практически не нужны, чего не скажешь об остальных. Ты, Федоров, даже свою роль до конца выучить не можешь, стыдился бы! Маша, у тебя все номера проседают. И вообще, валите все со сцены к дьяволу! Маша с Леней будут репетировать номер из первого акта — Лаэрт и Офелия. Прошу!
Клязьмина скорчила презрительную физиономию, дабы показать, что главный насчет нее страшно ошибается, но вступать в открытый спор не стала, заняла позицию и приготовилась. Леня тоже встал на свое место. Остальные быстро очистили сцену.
— Звонила Васе Ляхину, — успела шепнуть Настя Алене, — обещал примчаться. Спасибо, что ты вчера выручила.
— А что произошло с его дядей?
Ответ Насти потонул в звуках фонограммы. Зал наполнился вступительными аккордами легкой песенки.
«Рост жизни не в одном развитье мышц», — запел Леня, вернее, не запел, а начал открывать рот, песня уже была давно записана на пленку вместе с музыкой.
«Рост жизни не в одном развитье мышц», — мелодично вторила ему Клязьмина.
В сущности, песенка была неплохой. Алена даже принялась подпевать.
— Я же говорила, что здесь много хитов! — гордо заявила Настя, когда музыка стихла. — Два уже крутят по «Европе-плюс». А что там слышно о Ганине? — шепот ее принял трагический оттенок.
— Если не докажет, что не убивал, не знаю… — загадочно изрекла Алена, ощущая себя в этот момент жутко циничной. Все переживают за судьбу Ильи, а она еще подливает в огонь масло. Но делать нечего!
— Да какой он убийца! — возмутилась подруга.
Алена развернулась к ней:
— Насть, честное слово, тошно уже! Все твердят одно и то же! Но ведь факты против него. Не верь своим глазам, поверь моей совести — так, что ли?! Зачем Илья приперся в театр в тот день, когда убили Журавлева, ведь не было у него никаких дел?! Почему он один не стал пить отравленную водку, а всех спаивал? И все равно ничего подозрительного не видел? Где он был, когда бедняга-охранник пошел за водкой под сцену? И, наконец, каким немыслимым образом он оказался в театре, в том самом, где наш Гамлет укокошил свою очередную жертву?!
— Ну это же…
— Я-то как раз, как никто, понимаю, что это череда самых фантастических, необъяснимых и несуразных совпадений. Поэтому и стараюсь доказать, что Ганин ни при чем. А вы только кричите и протестуете, что в этой ситуации, согласись, малоэффективно. Если бы каждый из вас сел и напряг мозги, то непременно бы вспомнил нечто такое, что отвело бы от Ильи подозрения! — жарко закончила Алена.
— Ну что же мы можем вспомнить? — попыталась оправдаться Настя.
— Вот я и говорю, нужно сесть и подумать.
— А я тебе говорю, ты не права!
Бас главного прервал их дискуссию. Разумеется, он заорал на Клязьмину, не на Алену.
Маша театрально воздела руки к потолку:
— Господи Всемогущий, где же твоя справедливость?!
— Сейчас появится в образе гуру, — съехидничал Людомиров.
— Нет, я ничего не понимаю. То Офелия невинна и притворяется распутницей, то она шлюха в маске девственницы. Либо объясните мне глобальную задачу роли, либо разрабатывайте со мной каждую мизансцену. Кто мне растолкует, какая Офелия? Что она за человек? И какая у меня сверхзадача в спектакле?! — гневно выпалила Клязьмина и демонстративно плюхнулась на ступеньки сцены.
— Твоя основная задача — выжить в этом аду, — хохотнул Людомиров. — Как и у всех нас. А то возмущенный Гамлет снова примется убивать, чтобы доказать невиновность Ганина.
— Ну надо же, какая догадливость! — шепотом восхитилась Алена. Впрочем, восхитилась наигранно — все-таки ей было несколько обидно, что не одна она такая умная, ожидая от преступника определенной реакции на арест Ильи.
— Нет, ну что он меня пугает? — взвыла Клязьмина. — В самом деле, все, что я хочу знать, так это как играть Офелию. Я теряюсь. Я блуждаю от одной мизансцены к другой в каких-то потемках.
— Маша, — проникновенно обратился к ней главный, — еще в первую нашу встречу я тебе объяснил, кто такая Офелия. И ты в основном правильно держишь ее на сцене, но иногда перегибаешь палку. С Гамлетом она одна, со своим братом она искренна. Она боится ошибиться, она ему верит, она прислушивается к его мнению. В этой сцене она просто младшая сестра, вот и вся загадка. А поэтому не стоит обнимать Лаэрта с таким сексуальным подтекстом. Проще нужно быть!
— Может быть, я идиотка?! — запальчиво вопросила Клязьмина.
— У-у-у… — протянул Людомиров и отвернулся к стене.
— Я по-прежнему не понимаю, куда деть жесты, которые свойственны Офелии. Почему она сбрасывает маску шлюхи и становится наивной дурой. Если она на самом деле дура, то не получится у нее разыгрывать перед Гамлетом прожженную бабищу. Это противоестественно. Определитесь наконец, кто такая Офелия, а потом требуйте чего-либо от меня!
— Не понимаю, с чем ты не согласна.
— Хорошо! — Маша повернулась к Борику: — Пусть ваш потенциальный зритель скажет, понятно ему поведение Офелии или нет?!
— Ладно, — пожал плечами главный и тоже обратил свой взор на охранника: — Вы можете что-нибудь сказать, молодой человек?
Борик слился с креслом и затравленно моргнул.
— Ну?! — победоносно заключила Маша, указав на него обеими руками. — Что я говорила?!
— Подожди, — повысил голос главный, — нужно же зрителю прийти в себя. Так вы нам скажете?
Тот поиграл плечами, сжал и разжал кулаки и наконец открыл рот:
— Чисто по совести, конечно, скажу так: любая баба прикинется ветошью, лишь бы мужику угодить. На это они способны.
— То есть вы считаете, что Офелия вполне способна притвориться, чтобы заинтересовать своего возлюбленного Гамлета? — перевел главный.
— Угу, — кивнул Борик.
— А вы не пробовали стать театральным критиком? — поинтересовался у него Людомиров.
— Я ведь низкий и глупый, пока сижу. А когда встану, то большой и умный, — невозмутимо заверил его Борик, смерив таким взглядом, от которого актер поперхнулся и надолго замолчал.
— Никто меня не любит! — взвыла Клязьмина.
— Машенька, я тебя очень люблю, — спокойно возразил ей режиссер.
— Да?! — всхлипнула она. — Что я, не понимаю? Все только и сравнивали, как я выгляжу на фоне Лисицыной! Теперь же так: кто была она и кто я на ее месте! Я ведь не дура!
— У-у-у, — обреченно протянул Людомиров, — предчувствую затяжные истерические пассажи.
— Вот вам, пожалуйста, — кивнула на него Маша, — разве он позволял себе такие номера с Лисицыной?!
— Успокойся, дорогая, — нежно попросил главный. — Он такие номера позволяет себе со всеми, — и тут же кинул многозначительный взгляд в сторону Людомирова. — Не знаю, как я его еще терплю. Да что там я, он и гуру вашего в грош не ставит!
— Гуру не троньте, — запротестовал Людомиров, — он святой человек. Пьет так, что ангелы плачут.
— Ты не смеешь так про отца Гиви! — взвизгнула Клязьмина.
— Ты что, заменяешь Федорова? — нагло удивился Людомиров. — Это же его реплика!
— Ну хватит вам! — попытался примирить их главный.
Однако было поздно, Маша, закусив губу, уже успела пустить обильную слезу. Нос ее мгновенно распух, превратившись в сопливую картофелину, отливающую в лучах бокового прожектора.
— Может, пойдем? — тихо спросила Настя. — Это надолго.
— Почем ты знаешь? — из вредности запротестовала Алена. Репетиция, как таковая, ее не интересовала.
— Обычное дело, — уверенно объяснила подруга, — у Клязьминой вопрос самолюбия меньше, чем за два часа, не решается.
— Значит, так! — главный с Настей явно не согласился, а поэтому взревел не своим голосом, сорвавшись с баса на фальцет: — У нас тут театр или уличный балаган?! Попробуем пятую сцену, — он слегка успокоился и закончил уже довольно понуро: — Если что-нибудь из этого вообще получится.
— Что, в тех же декорациях? — усомнился Людомиров.
— В тех же, — отчаянно махнул главный. — Дайте фонограмму!
Пошла нервозная музыка, послышался рев взлетающего самолета, еще какие-то шумы и крики.
Маша под это сопровождение удалилась за кулисы, утирая на ходу слезы. Ее место заняли Наталья Прощенко, играющая в спектакле королеву, и Людомиров — Горацио.
Между ними начался положенный диалог, в который Алена не вслушивалась. «Странно, что Терещенко не позвонил ни вчера вечером, ни сегодня с утра, — подумала она. — Что он не интересуется ею совсем? Да если даже и не думает о ней вовсе, должен же он беспокоиться об обстановке в театре. Неужели ему неинтересно, что тут происходит? Хотя, пока еще ничего и не случилось, но с минуты на минуту…»
Она вздрогнула от неожиданных раскатов грома, прокатившихся по залу, и посмотрела на сцену. Под шум дождя и зловещие всхлипы скрипок Горацио выволок в декорации Офелию.
Все смолкло.
— Где крыса Дании, или королева? — слабо поинтересовалась Клязьмина, симулируя помешательство своей героини.
— Что вам, Офелия? — надменно проговорила Прощенко.
Мария изготовилась петь, но пауза явно затянулась. Прошло минуты три. Первым встрепенулся Борик, который требовательно посмотрел назад, где за стеклянной стеной, отгораживающей комнату звукорежиссера, должны были находиться операторы, включающие фонограмму.
— Ну? — главный обратил свой взор туда же.
Клязьмина опустила руки и приняла позу «вольно».
Алена с Настей тоже обернулись. Впрочем, совершенно напрасно — сквозь темное стекло звукорежиссерская комната и не должна была просматриваться.
— Эй, — помахала в окно Настена, — дайте звук!
Ее просьбу наконец выполнили. Но, к великому неудовольствию главного, фонограмма пошла не та. Раздались какие-то духовые всхлипы, потом раскатистый удар в барабан, и к возмущенным крикам режиссера прибавились недоуменные возгласы всех остальных: «Что они там, спятили?!» — потому что из колонок понеслась разбитная песенка могильщиков. Алене эта песенка нравилась больше всех, но момент для нее выбран был крайне неудачно. Актеры, исполнявшие в спектакле роли «гробокопателей», переглянулись и пожали плечами, мол: неужели пора выходить?
Рита Тушина, сидевшая недалеко от Алены, закинула голову и устало закрыла глаза. В свете прожектора обрисовался ее изящный, слегка курносый профиль. Она по-настоящему переживала неудачную репетицию, хотя играла в спектакле совсем небольшую роль — актрису бродячего театра, который так любил Гамлет. «Наверное, устала, — вскользь подумала о ней Алена. — А теперь ее сцена откладывается надолго. Есть от чего окончательно расстроиться!»
— О, боже! — крик Клязьминой мгновенно прервал размышления о судьбе Риты.
Все, кто был в зале, уставились на Машу. Та пятилась в глубь декораций, держа в руке листок бумаги. Держала она его так, словно в этом подрагивающем листке трепетала ее собственная жизнь.
Музыка стихла.
— Что это?! — глаза Клязьминой приобрели круглую форму.
— Ну-кася… — Людомиров с трудом сохранял спокойный вид. Он подошел к ней и, взяв листок, громко прочел:
— «А правильно ли хоронить ее по-христиански, ежели она самовольно добивалась вечного блаженства?
ГАМЛЕТ».
Он вернул ей послание и объявил:
— Почерк тот же.
Реакция охранника была молниеносной — он вскочил, быстро окинул зал цепким взглядом и мешком плюхнулся на сиденье. Видимо, ничего подозрительного не увидел.
Остальные застыли в тех позах, в которых встретили прочтение письма. Только Клязьмина безмолвно водила тупым взглядом от одной фигуры к другой. Первым опомнился главный.
— Как оно к тебе попало? — тихо спросил он.
Мария растерянно посмотрела наверх и трясущейся рукой указала на потолочные перекрытия.
— Это не я! — быстро заверил всех Людомиров.
— А-а-а-ййй! — крик, вырвавшийся из уст Маши, Алена идентифицировать не смогла: что-то среднее между звуками заточки ножа и спиливанием кедра-долгожителя пилой «Дружба».
Клязьмина кричала, все еще глядя наверх.
— Что там?! — Людомиров обнял ее за плечи и тоже задрал голову.
Маша с неожиданной силой вырвалась из его объятий и отскочила на добрый метр.
— Не трогайте меня! — кроме ожесточения, в ее голосе слышались нотки нездорового страха.
— Да ладно тебе, — шагнул к ней Людомиров, но она снова отскочила, уже трясясь всем телом.
— Машенька, это опять дурацкие шутки. Всем же понятно, что трюк с посланиями уже устарел. Подумаешь, кто-то у нас плоскоголовый, только и всего, — ласково, но неуверенно предположил главный. Он встал из-за стола и медленно, почти крадучись на полусогнутых, пошел к сцене.
— Действительно, — вторил ему Людомиров, рисуя на физиономии редкостное добродушие, — может, еще с нашего раза завалялась.
— Ага, — радостно кивнул охранник, — кто-то зад подтер и забыл выкинуть!
— Тсс! — приказал ему режиссер. — Дуйте лучше к пульту, узнайте, кто там у нас такой веселый.
— Ага, — также радостно кивнул охранник, — мой друган уже сходил для вас за водкой. Теперь по райским кущам гуляет.
— В последнем — позвольте усомниться, — усмехнулся ему Людомиров и снова обратился к Маше: — Ну, давай успокоимся.
— Конечно, успокоимся, — главный осторожно поднимался по ступенькам, — все хорошо. Шутка, да?
— Шутка?! — взвизгнула Клязьмина, на которую попытки коллег ее успокоить подействовали так, как на правоверного мусульманина подействовал бы вид проникшего в мечеть иноверца. — Все хорошо? Зад подтер?!
Она вдруг перестала трястись, выпрямилась и, откинув от себя листок с посланием, гордо взглянула на приближающегося главного:
— А идите вы к черту! Вместе со своим дурацким спектаклем и со всеми этими дурацкими убийствами. Слышать об этом не хочу! Плевать мне и на Офелию, и на Гамлета, и на самого Уильяма Шекспира! Все! Кончено! Я ухожу! Ноги моей больше на этой сцене не будет!
— Как?! — в один голос выдохнули почти все находившиеся в зале.
— Радуйся, Гамлет, сукин ты сын! — обратилась она к окну звукорежиссерского пульта и развела руками.
— Клязьмина! — главный тоже выпрямился. — Не срывай мне премьеру!
— И на премьеру мне глубоко плевать! — зло хохотнула актриса. — У меня муж, маленький сын и два любовника. Все они очень расстроятся, если я не вернусь домой.
Она быстро пошла к лестнице.
— А кто же будет играть? — растерянно взревел главный.
— Вон, пусть Борик играет. Он замечательно определил сверхзадачу роли, а это уже три четверти успеха на сцене. Удачи! — она слегка поклонилась ошалевшему охраннику и быстро пошла по проходу к дверям.
На ходу она встряхнула плечами, негромко проговорив: «Фу! Словно груз долой! Легко-то как стало!»
* * *
— Ну? — главный потерянно оглядел актеров, когда дверь за Клязьминой захлопнулась.
— До премьеры две недели, — озвучила с заднего ряда общие опасения Наталья Прощенко. — Уже добрая половина приглашений разослана. А у нас… полный бардак.
— По-моему, ее здесь не было. Только что вошла и села, — шепнула Алена Насте.
Та пожала плечами, буркнув:
— Я не видела.
— Но мы же оборачивались, кресла были пустые, — настаивала Алена, чувствуя, как ее начинает пробивать нервная дрожь.
— Да, может, пересела, — отмахнулась подруга.
— Первый раз у меня такое, — лысина режиссера снова стала красной. — За весь творческий путь.
— Сейчас перебесится и вернется, — предположил Людомиров, бросив опасливый взгляд на послание, валяющееся у него под ногами.
— He-а, не вернется, — шепнула Алена Насте.
Та кивнула, соглашаясь.
— А пока, что делать будем? Дьявол! — главный сцепил руки на затылке и с чувством потянулся. — У меня появилось желание и в самом деле послать в преисподнюю Офелию и Гамлета вместе с Шекспиром.
— Нельзя, — веско заметил охранник.
— Сам знаю, — недовольно буркнул режиссер. — А что делать?
— Клязьмина вернется, — настойчиво повторил Людомиров.
— Не-а, — так же настойчиво повторила Алена, только шепотом.
— А пока ее нет, пусть ее заменит кто-нибудь…
— Да кто?! — с отчаянием в голосе воскликнул главный. — Кто?!
— Не все ли равно, кто, — неожиданно обозначился из зала Вениамин Федоров, который доселе молчал, как памятник. — Она же только мизансцены поддержит, реплики подаст, — подумаешь, проблема. Через день-два эта дура Машка опомнится, прискачет на полусогнутых. Отца Гиви к ней зашлем, он уговорит.
— День-два? — недоверчиво переспросил главный.
— Ну… три-четыре…
— То-то и оно. Да и кто отважится выползти на сцену, когда именно на Офелию уже дважды покушались? — он безнадежно махнул рукой. — Нашему разборчивому убийце, видимо, не нравятся исполнительницы, которых я предлагаю. Так пусть напишет прямо, кого он желает видеть в этой роли. Я уже на все согласен.
— Да вон пусть хоть Ритка Тушина пока побудет Офелией, — Людомиров махнул рукой в темный зал. — Она на всех репетициях была.
Алена посмотрела на сжавшуюся в комочек хрупкую фигурку Риты.
— Кандидатура, которую предложила Маша, мне нравится больше, — признался главный и досадливо взглянул на охранника.
— Я вам не кабуки! — сконфуженно промямлил тот.
— Темнота, — раскатисто фыркнул Федоров, — женские роли в японском театре Кабуки считаются самыми почетными.
— Я вам не японец, — упрямо заявил Борик.
В этом он был прав, уж на кого-кого, а на японца он точно не походил — ни рязанской ряхой, ни сибирским сложением.
— Рита, — позвал главный, решив прервать взрывоопасный спор о национальной принадлежности Борика, — иди на сцену.
Та робко встала, наверное, трясясь от страха. Шутка ли, бросить вызов серийному убийце.
— Давай, давай! Не бойся! — подбодрил ее жестокий Людомиров.
Она пожала плечами и, неуверенно ступая, вышла в проход между рядами.
— Ну-ка стой там! — с неожиданным интересом главный всмотрелся в эту хрупкую фигурку, обтянутую тонкой кофточкой и заканчивающуюся внизу длинным подолом шерстяной юбки-балахона.
— А ведь она Офелия! — зачарованно шепнула Алена онемевшей Насте. — И как это главный раньше не увидел?
