Малышка тетя Феня с удивлением рассматривает нас. Я стою чуть позади Су, я вижу масляное пятно на ее джинсах и изящные лаковые туфельки – балетная позиция номер один, кажется, когда пятка к пятке, а носки врозь и на одной линии – туфельки эти черные с кокетливым бантиком сбоку и золотой буковкой S посередине бантика.

– И где же вас подобрал мой обормот? – Мы идем вдоль дороги в высокой траве, тетя Феня катится перед нами, вдруг пропадая – она рвет то ли цветы, то ли траву, потом выныривает, поправляет косынку и говорит, говорит… – И как же он меня назвал?

– Он сказал, что вы очень добрая и… – я не успеваю ничего придумать, она перебивает:

– Либо вы, красавицы, врете и это был не он, либо он тут же назвал меня дурой. Ну, что я говорю! – глядя на наши лица, она громко смеется. – Он мне тут недавно письмо прислал: «Пучина жизни засосала меня!» Совсем вы в Москве с ума посходили. А и бледные! Правда, что ли, голод у вас? Или с дороги укачало?

Нас вводят в дом – добротное деревянное сооружение с резными наличниками на окнах и решетками, я от такого сочетания замираю, а Су фыркает. Феня обводит рукой с нескрываемой гордостью заставленное дорогой мебелью и аппаратурой пространство и спрашивает:

– Ну, чего желаете, только честно?

– Помыться, – говорит Су.

– Спать, – говорю я.

– Ну а я бы чайку попила! Вот всем сразу и удружим. Тебя – в бадью, а то баню готовить некогда, ты вот тут устраивайся, в кресле, – меня дружески толкают в плечо, я падаю назад, и кресло услужливо сдувается подо мной с пугающей мягкостью, – а я чай накрою и помыться помогу!

Тетя Феня уводит Су, я слышу, как возятся они за занавеской, я отслеживаю глазами солнечные блики на деревянном полу, потом Феня зовет меня к себе – завлекающее движение рукой, хитрющий вид – и шепотом сообщает:

– Красота-то какая! Ну статуэтка дорогая, ей-богу. Таких он мне еще не присылал. Пена белая, а кожа белей!

Су сидит в корыте. Пена до сосков.

– Я уже и мочалку намылила, а не могу мыть такое! – причитает Феня. – Вдруг повредить чего придется нечаянно, ну чисто – зайчонок! Мягонькая. Жалко, что болеет. Да, жалко. Ну ничего, я любой радикулит за неделю вылечу. Никаких пластинок не потребуется.

Пока я пытаюсь сообразить, кто тут из нас болеет радикулитом, Феня заталкивает в большой заварочный чайник пучок собранной по дороге травы. Стол накрыт богатый, с салом, яйцами, отварной курицей и ветчиной. В ведре у стола – яблоки.

– А я вообще за стриптиз, – заявляет Феня, начав свой чай со стопочки густой наливки. Выходит Су, завернувшись в простыню, садится у стола. Мы разрываем с ней курицу, я так устала, что еда не радует.

– Ну что, Сусанна Глебовна! За красоту, да? – объявляет Феня.

Я и Су замираем с полными ртами и смотрим друг на друга.

– Вы уж не серчайте, я паспорт твой посмотрела, пока ты мылась. У меня все по-простому, имен своих не кажете, а паспорт у тебя странный такой, думала – иностранка, и уж так рада: наша! Такая – и наша!

– Вера, – я глупо протягиваю руку, причем левую, потому что правая у меня жирная.

Су встает, обходит стол и целует Феню в щеку.

– Сусанна Глебовна! Верочка! – Феня вытирает глаза. – Живите у меня сколько хотите. У меня тут эта… вентиляция, потом – сигнализация, и телефон, и телевизор по кассетам. А уж я буду любоваться на вас утром, в обед и вечером!

Мы ложимся в разных комнатах, я сразу проваливаюсь в беспамятство, а Су с Феней долго хихикают где-то, дом отслеживает звуки и перемещения, скрипит половицами, орет забытым радио, на рассвете в открытое окно прилетели комары. Я прячусь под одеяло и вдруг просыпаюсь, словно меня толкнули. Эти слова про радикулит не дают покоя. Что она имела в виду? Я встаю. За окном клочьями стелется туман, где-то далеко, незаметное за полосой леса, растворяется солнце, подкрашивая розовым цветом небо. Беспрерывно зевая и потягиваясь, обхожу первый этаж дома. Грандиозная постройка, что и говорить. Огромная голландская печь выложена изразцами: на каждом свой сюжет, выпуклые фигурки охотников, собак, домики, деревья, коровы и кони… Печь холодная, я глажу эти крошечные произведения искусства, становится грустно и холодно. На улице кричат петухи, одежда Су аккуратно сложена там, где она мылась: возле пустого корыта на табуретке лежат джинсы, трикотажная кофточка, потом нижнее белье, а сверху белья – стопки денег. Рассортированы. Двадцатипятирублевки, десятки, пятерки. А где же… О, как интересно. Все «зеленое» лежит в туфле. Смешно. Представить, что Су так аккуратно раскладывает деньги, я не могу, и на некоторое время впадаю в обдумывание предполагаемого образа предполагаемой сельской жительницы тети Фени. В состоянии обдумывания подхожу к комнате, где спит Су. Огромная кровать под пологом. Это просто почивальня султана, да и только. Стены задрапированы гобеленами, полог с золотыми кистями, на полках вдоль стены медные кувшины и кувшинчики, зеркало в старинной раме. Поднимаю полог. Голая Су просто потерялась на этом ипподроме наслаждений. Она лежит на боку и выглядит маленькой, забытой, несчастной, да еще палец во рту. А на спине… Да, что это у нее на спине? Я смотрю некоторое время с исследовательским интересом, потом бесцеремонно залезаю на кровать – три на три, не меньше, – подбираюсь к ней на коленях, сдергиваю шелковое покрывало и расматриваю странные штуки на спине Су. Ничего не понимаю. Придется ее перевернуть на живот, а для этого нужно дернуть за ногу. Су всхлипывает и сопротивляется во сне. Я сильней.

Для удобства разглядывания я ложусь рядом. Ничего, кроме временного помешательства у себя, предположить не могу. Потому что мне отчетливо видны под кожей, чуть выше ягодиц Су, рядом друг с другом плохо различимые денежные знаки в количестве двух штук и явно американского происхождения. Под кожей… И странного цвета. Я осторожно трогаю их рукой. Очень твердые. Пластинки от радикулита, вживленные в тело и для хохмы исполненные в виде сотенных долларовых бумажек?

В какой-то момент, вероятно, мое недоумение достигло предела адекватного восприятия действительности, оно замерло на грани удивления и равнодушия: я задремала. Я провалилась в спасительную невесомость отсутствия ощущений буквально на несколько минут. Этого хватило, чтобы организм чудесным образом воспрял и потребовал немедленных и правдоподобных объяснений. Я села, ощупала эти пластины и обнаружила сантиметрах в двух от тонкого края одной из них что-то вроде волдыря. Так бывает, когда после солнечных ожогов собирается слазить кожа. Я подцепила ногтем кожицу и сразу поняла, что это не кожа Су. Это что-то инородное, похожее на размазанный и застывший тонкой пленкой клей ПВА. Отдирается с трудом, но меня уже не остановить. Я сажусь на Су. Она чуть шевелится подо мной, и странно: мне хочется причинить ей боль, потому что сердце замирает в предчувствии больших неприятностей. Половина пластинки освобождена, ошметки пленки, ее закрывающей, я аккуратно складываю на шелковую простыню.

– Осторожно, – бормочет сонная Су, – это золото.

Я уже сама вижу, что это золотая пластинка. Размером точно со стодолларовую банкноту, и выгравирована на пластине именно эта самая банкнота. Меня бросает в жар, я начинаю нервно и не очень осторожно отдирать вторую пластину, Су дергается и пытается сопротивляться, но странный азарт придает мне силы, вот и вторая освобождена. Положив их рядом, я ложусь на бок – голова на сгибе подложенной под голову руки. Я считаю до десяти и ласково спрашиваю:

– Это то, что было запрятано в обложке Библии?

– Да. Это на черный день. Золото всегда золото.

– А ты знаешь, что на этом золоте изображено?

– Доллар. Ну и что? – Су изгибается и старается рассмотреть, что там у нее осталось на спине.

– Это не доллар, – я хочу говорить ласково и шепотом, а получается, что издаю шипение. – Это не доллар! – ну вот, уже кричу! – Это сто долларов, идиотка! – в этом месте мое тело решает, что пора предпринять физические меры воздействия. Я хватаю подушку и бью Су по голове.

– Да хоть тысяча! – Су опрокидывается на спину и отталкивает меня ногой. Я падаю с кровати на пол, скользя по шелку покрывала. – Какая разница! В чем дело?

– Это не может быть тысяча, понимаешь? Это все равно что тебе на улице валютчик предложит купить долларовую двадцатьпятку!

– Двадцати пяти долларов не бывает, – авторитетно заявляет Су. Я ее не вижу, я лежу на полу и чувствую, как раздражение на эту идиотку уступает место страху.

– Тысячу долларов у нас в стране тоже никто никогда тебе не разменяет. Эти купюры живут только в США.

– Да что ты заладила: разменяют, купить! Это просто чеканка на золоте, понимаешь? – Су подползает к краю кровати и смотрит на меня сверху. Ее лицо плывет в позолоченном пространстве комнаты, как утренняя луна.

Вероятно, я потеряла сознание или опять заснула на несколько секунд. Я слышу, как Су затаскивает меня на кровать, поскуливая.

– Заткнись, – я подаю знак, что жива и все чувствую.

– Ну что с тобой, а? – Су на всякий случай обмахивает меня краем полога. – Ну что ты прицепилась к этим пластинкам?

– Сама не знаю. Мне вдруг показалось, что это клише, – я беру с кровати пластинку, с обратной стороны она совершенно гладкая.

– Что это такое – клише?

– Клише, – объясняю я, – это фальшивомонетчики, бандиты, погони, милиция, арест, тюрьма.

Теперь Су внимательно осматривает пластины. В открытое окно, счастливо минуя прутья решетки, что-то влетает и шмякается на антикварный столик. Мы на цыпочках подходим поближе. На темной полировке как раз между баночкой крема и изящным граненым пузырьком темно-синего стекла сидит неописуемое чудовище сантиметров пяти, покачивается на длиннющих изогнутых лапах, вертит уродливой головой и смотрит на нас бессмысленными жестокими глазами насекомого.

Су визжит и бросается к кровати.

– Это богомол, – я спокойно подхожу и сажусь рядом.

– Откуда ты все знаешь, даже странно! Откуда ты знаешь, что это – клише, там – богомол?!

– Честно говоря, я точно не уверена. Мне так кажется. Да какая теперь разница, в конце концов. Просто появляется объяснение всему этому кошмару последних двух дней.

Су немедленно желает услышать это объяснение. Я лениво рассказываю про добряка Дални, который мог в нашей стране заниматься изготовлением фальшивых долларов, про его коллег, которые позаботились об отравлении, при условии, конечно, что отравление имело место, а он не затрахался до смерти в ту роковую ночь. Су перебивает и начинает доказывать, что не затрахался. Я лениво соглашаюсь, что ей, конечно, видней. Потом я продолжаю рассказывать про милицию, которая могла следить за шведом, потому что подозревала его или потому что у нас вообще всегда за всеми иностранцами следят. И вот эта милиция роет землю – ищет клише либо еще что-нибудь из этой серии.

– Не очень убедительно, но что-то в этом есть, – заявляет Су после обдумывания моей версии. Мне смешно: впервые в жизни я плету воображаемую реальность, а Су слушает открыв рот. Чтобы узор плетения сложился геометрически безупречным и законченным, я интересуюсь, кто приклеил к спине Су эти пластины? Конечно, Дални! Добрый любящий швед посоветовал Су всегда носить это с собой. – Он сказал, что приклеил все очень качественно, это суперклей медицинского назначения, называется «жидкая кожа», можно и мыться и загорать на пляже. Так он сказал, – вздыхает Су.

Я немедленно представляю себе мельчайший белый песок океанского пляжа, пальмы, знойных латиноамериканских любовников, которые бродят по этому песку туда-сюда, туда-сюда… И Су. Она лежит, подставив солнцу практически голые ягодицы, а над ними ценник – едва просвечивающие сквозь жидкую кожу контуры сотенных пластин. Ничего не получится…

– Что не получится? – Су пугает моя отрешенность и внезапный истерический хохот.

– Ничего. Я не умею воображать. Мне становится смешно.

– Это потому, что ты выдавливаешь из себя гротеск, а нужно просто отстраниться от действительности. Ты представила, как я хожу на каком-нибудь дорогом пляже с этими пластинками, да?

– Нет, – я злорадно ухмыляюсь и качаю головой. Имею полное право ухмыляться: это латиносы ходили туда-сюда, а она лежала!

– Тогда что? – Су заинтригована.

– Не скажу.

Пусть помучается. Пусть знает, что не она одна может до состояния экстаза поддаться нахлынувшему воображению.

Несколько минут мы лежим молча, напряженно обдумывая один-единственный и исторически банальный вопрос «Что делать?».

– Может, пойти и сдаться? – шепотом предлагает Су.

– Если бы в самом начале. Как только умер швед. Теперь поздно. Мы сбежали. Убит кагэбэшник.

– Два раза убит, – уточняет Су.

– Никто не поверит, что ты не знала, что именно носишь на спине.

– Тогда что?

– Ничего. Абсолютная пустота. Безвыходность.

Су встает, подходит к столику у окна и осторожно, не сводя глаз с богомола, берет массажную щетку. Она отходит от стола, стонет, извивается и закатывает от наслаждения глаза. Она исступленно чешет себе спину, сдирая прозрачные желтые лоскутки.

– Куда мы это денем? – интересуюсь я, показывая на пластинки.

– Прикле-е-е-им, – стонет Су, не открывая глаз. – Приклеим на спину. Я нормально проносила, правда никаких ощущений, только сейчас жутко щекотно.

Придя в себя, Виктор Степанович Хрустов осторожно ощупал голову. Шишка была. Крови не было. Он долго стучал по столу формочкой из морозильника, пока и стол и пол не засыпались кубиками льда. Сгребая их на полотенце, Хрустов старался ни о чем не думать и выводов не делать. Прошелся по разоренной квартире, открыл дверцу в сложном сооружении – то ли стенка, то ли набор шкафов – и обнаружил там отличный телевизор и лежащий на нем ящик. Про видеомагнитофоны Хрустов уже слышал, но пользоваться или смотреть не приходилось, поэтому после предварительного обследования он занялся просмотром имеющихся шести видеокассет и угодил в крутую эротику. Он настолько был поражен этим карнавальным шествием половых органов, что забыл про полотенце со льдом на затылке. Ледяные струйки потекли за шиворот.

Через два с половиной часа Хрустов понял, что дела плохи. Голова болела все больше, низ живота ныл от тяжелой эрекции, во рту пересохло, и он вообще плохо соображал, где находится, стараясь вовремя переводить те немногие слова на английском либо немецком, которые просачивались сквозь стоны и крики совокупляющихся. Он прекратил просмотр, прилег в тишине на изуродованном диване, стараясь успокоиться. Глазами нашел на полу телефон. Трубка валяется рядом – не работает? Нет, просто выдернут из розетки. Хрустов встал со стоном и почти полчаса выслушивал длинные гудки, набирая снова и снова номер телефона Веры.

Пошарив в холодильнике – опять пришлось напрягать словарный запас английского и немецкого, – Хрустов слегка подкрепился импортными консервами и решил, что не стоит оставлять недосмотренными кассеты. Он устроился поудобней, насколько это можно было в сломанном кресле, и решил воспользоваться кнопкой с удвоенной стрелочкой. Это была открытая перемотка, переплетенные тела мелькали с быстротой потревоженных сусликов, для смеха Хрустов несколько раз пускал перемотку вперед-назад. Еще через полтора часа он почувствовал тошноту, но определить причину этого уже было трудно: непривычное зрелище, сотрясение мозга или сомнительные банки из холодильника? Когда Хрустов выходил из квартиры, он был совершенно готов к тому, чтобы поехать в переулок на Арбате и снять там проститутку. Но ветер и предутренняя прохлада прогнали тошноту и желание.

Он поехал домой спать. Таксист рассказывал анекдоты и курил «Беломор». Хрустов уже открыл рот, чтобы попросить закурить, но переборол себя. Шаркая ногами, он отсчитывал ступеньки от площадки до площадки, в подъезде на лестничной клетке было открыто окно, Хрустов задержался немного и прослушал завывания влюбленного кота в кустах во дворе. Он совершенно не помнит, как вошел в квартиру, как добрел до дивана и рухнул, не раздеваясь, провалившись мгновенно в сон.

Хрустов проснулся вдруг, почувствовав, что на него кто-то смотрит. Он обнаружил, что лежит у себя в квартире на диване, что за окном светло – наступило утро, что дверь подъезда содрогается от ударов в среднем через каждые двадцать-тридцать секунд, а это значит – раннее утро, что напротив дивана в кресле сидит майор Корневич в пиджаке на голое тело и смотрит на Хрустова, не мигая.

– Ты плохо выглядишь, – пробормотал Хрустов, пытаясь сесть. Очень кружилась голова.

– На себя посмотри, – не остался в долгу Корневич. – Почему дверь оставляешь открытой?

Хрустов, пошатываясь, сходил в кухню и убедился, что со вчерашнего дня в холодильнике ничего не изменилось: он был практически пустой. Вернувшись в комнату, он наткнулся на протянутую Корневичем бутылку пива, обрадовался, открыл пробку зубами и где-то на половине бутылки вспомнил, что Корневич вроде как умер вчера вечером.

– Выпьешь?

Корневич посмотрел на протянутую бутылку с жалостью, покачал головой и доверительно сообщил:

– Мне вообще ничего не хочется.

– Ну что тут удивляться, – Хрустов снял с себя ветровку и завалился на диван, – мне сказали вчера в больнице, что ты умер. Во дают, а! Хорошо, что у тебя родственников и нет вовсе, а я человек уравновешенный. А то бы расстроился, – Хрустов уже смотрел на Корневича, застывшего в кресле, с удивлением. – Ты сбежал из больницы с пулевым ранением груди?

– Я должен тебе рассказать про моих родственников, – заявил Корневич, усаживаясь поудобней и закинув ногу на ногу. – Слушай внимательно и не говори потом, что у меня их нет. Начнем с фамилии. Ты думаешь, что моя фамилия Корневич? Нет. Меня зовут Александр Корневич де Валуа. Сам понимаешь, все, что после «де», пришлось срочно замять. Перед школой мать заявление писала в загс, но про полную версию напоминала каждый раз, когда рассказывала о родственниках. Фамилия моя от пра-пра и так далее деда, он был француз, остался здесь после плена наполеоновской войны, встретил мою пра-пра и так далее бабушку – она была полька. Всех мужчин в моем роду называли только Александрами либо Полями, то есть Павлами. Не буду углубляться, я вижу, ты уже и так глаза выпучил, всех женщин – Мариями. Касательно близких поколений, то прадед был статским советником, да-да, не ухмыляйся, дед офицером, отец преподавал философию. Мать моя была красавицей-полькой – после того случая с пленным французом все мужчины в моем роду по странному стечению обстоятельств очаровывались исключительно польками и имели по два сына и по одной дочери. Мой отец не успел обзавестись тремя детьми, он покончил с собой. Практика марксизма-ленинизма страшная вещь, скажу я тебе. О чем я говорил?

– О родственниках, – напомнил потрясенный Хрустов. – Может, вызвать врача?

– А вот этого не надо. Никаких врачей. Я только что счастливо избежал вскрытия. Ты собираешься на службу или имеешь домашний арест? Половина девятого, а ты дрыхнешь на диване в препоганом состоянии.

Хрустов быстро и по возможности доходчиво рассказал обо всем, что произошло с ним с того момента, когда он нашел Корневича… де Валуа! на ковре в квартире Сусанны Ли. Он потрогал по ходу повествования шишку на затылке, а Корневич расстегнул пуговицы пиджака и показал отверстие от пули чуть пониже левого соска. Он сказал, что на спине тоже есть на что посмотреть. К Хрустову вернулись головокружение и тошнота, но он нашел в себе силы, чтобы встать, открыть шкаф и выбрать Корневичу рубашку и трусы. Мыться Корневич отказался категорически, есть он не хотел, щетину на подбородке и щеках выбрил быстро, и через двадцать минут они, пошатываясь и поддерживая друг друга, шли к остановке автобуса.

В автобусе у Хрустова случился нервный срыв. Он, вцепившись в поручень, долго наблюдал, как старушка маленького роста почти висит над развалившимся перед ней на сиденье детинушкой, потом не выдержал и ласково попросил молодого человека встать. Он спросил, не инвалид ли тот. Молодой человек намека не понял и брезгливо плюнул под ноги Хрустову. Хрустов поднял неинвалида за грудки, подтащил к себе и зашвырнул в свободный проход автобуса. Молодой человек пролетел мимо сидений, врезался в окно на задней площадке и сполз вниз, опрокинув на грудь голову. Корневич галантно предложил бабушке сесть, бабушка стеснялась и охала, Корневич так увлекся, устраивая поудобней бабушку, что прозевал самый напряженный момент: Хрустов не поверил, что обладатель вполне упитанного тела вот так запросто хлопнулся в обморок, он пошел к концу автобуса, чтобы убедиться в этом, а молодой человек, подгадав, когда двери автобуса начнут вот-вот закрываться, вдруг пополз ящерицей к выходу, обозвав Хрустова таким мерзейшим словом, что не оставил тому выбора. Хрустов успел выскочить за ним, задержав двери плечами. Корневич развел руками, глядя в окно, как Хрустов бежит по улице за упитанным хулиганом, он решил, что помощь его напарнику вряд ли понадобится, и не стал останавливать автобус. Хрустов обидчика догнал, врезал ему по физиономии и сказал, что тот задержан за хулиганство, оскорбление должностного лица при исполнении и за оказание сопротивления при задержании. От такого перечня задержанный закричал как резаный, прося помощи у населения. К удивлению Хрустова, почти сразу на его крик прибежал милиционер. Задержанный взвыл еще громче, не давая Хрустову слова сказать. Чтобы не кричать, Виктор Степанович решил просто показать удостоверение и прекратить всякие намеки милиционера на объяснения в отделении. Он полез в нагрудный карман рубашки, потом в карман брюк, потом в другой карман, переместив повисшего огромным дохлым котом задержанного из одной руки в другую. Потом он вспомнил, что его документы остались в кармане ветровки. К этому времени тяжелый задержанный уже залился слезами и соплями, размазывая их по лицу, на котором явственно стал проступать след от удара. Пришлось пройти в отделение. Хрустов сказал, что он задержанного поведет сам, и где-то после третьего светофора вдруг успокоился и даже удивился сам себе. В такое неистовство от обыкновенного хамства он впал впервые. Ему стало стыдно. Он подумал, что нужно срочно показаться врачу на предмет сотрясения мозга. Потом он по чисто мужской логике стал искать виноватого в его сегодняшнем раздрызганном состоянии и очень быстро нашел. Даже двоих. Он еще не знал, что в этот момент спасает себе жизнь.

Корневич де Валуа доехал до конторы вполне благополучно, на пропускнике показал удостоверение, но, когда поднимался на второй этаж в свое отделение, задумался. Ему очень не хотелось выслушивать вопросы о собственной смерти. Он замедлил шаг и прорепетировал монолог с удивлением и досадой на предмет медицинских ошибок, он гримасничал и шепотом отрабатывал междометия, пока издалека не уперся взглядом в опечатанную дверь собственного кабинета. Стояла ненормальная для такого времени дня тишина, никто ему не попался по дороге, только в комнате младшего офицерского состава раздавался шорох. Корневич заглянул в приоткрытую дверь и увидел, что совершенно незнакомый человек потрошит стол Хрустова. Ящики вытащены, бумаги не очень аккуратно складываются в холщовый мешок. Человек был в отлично сшитом костюме и при галстуке, а руки – в резиновых перчатках. Эти перчатки очень удивили Корневича, он толкнул дверь от себя и только тогда заметил у окна второго. Тоже в пиджаке и галстуке и в перчатках, тот рассматривал на просвет растянутую пленку. Корневича заметили. Он решил заговорить первым.

– Что вы делаете с моим столом? Кто вы такие? – он вошел в кабинет, оставив дверь открытой.

– Ви-и-иктор Степа-а-анович? Вы не волнуйтесь, пройдите, пожалуйста. Вот мое удостоверение, пожалуйста, – перед лицом Корневича распахнули красную книжечку и быстро захлопнули, он выхватил одним взглядом странное название места работы, но подумать об этом не успел. – Руки, пожалуйста.

– Что? – Корневич повернулся, услышав движение за спиной. Второй улыбнулся ему, растянув нездоровую кожу морщинистого лица. – В каком смысле – руки?

– Руки поднимите вверх, я же сказал – пожалуйста. На предмет оружия, пожалуйста.

Корневич помотал головой, хмыкнул и поднял руки. Тот, который очень вежливый, стоял и смотрел, а тот, который сзади, обыскивал. От укола под мышку Корневич дернулся и, падая, вцепился в пиджак молчаливого. Мужчины склонились над упавшим, посмотрели на часы.

– Сами отвезем? – спросил один, вытаскивая из руки Корневича дорогую ткань. Темно-синюю с блестящими проблесками. – Или пусть его обнаружат товарищи?

– Сами, – другой открыл чемоданчик и достал халаты и простыню.

Отдел Корневича почти в полном составе в это время проходил срочную перерегистрацию по технике пожарной безопасности. Никто не видел, как на носилках двое грустных мужчин вынесли Корневича. Поверх накрытого простыней тела лежал чемоданчик и холщовый мешок. На выходе они показали документы и на удивление охранника скучными голосами объяснили про сердечный приступ. Носилки им пришлось нести далеко. Санитарная машина стояла за углом здания. Машина эта была желтого цвета, на боку синяя надпись: «Санитарная служба».

Хрустов вышел из местного отделения милиции через сорок минут. Потом он вернулся домой за документами, а выходя из подъезда, наметанным глазом определил принадлежность к конторе четверых в штатском, которые поднимались вверх по лестнице. Он постоял внизу и понял, что четверка остановилась на его этаже. Повертел головой. Он знал всех соседей и представить себе, кто конкретно мог заинтересовать контору, не мог совершенно. В самые неподходящие моменты начинала кружиться голова. Хрустов стал думать. Он с Корневичем специально поехал на автобусе, потому что опасался за свое и его состояние. Но и в автобусе, как оказалось, подстерегают всякие неожиданности. Хрустов вздохнул и пошел к гаражам.

В конторе он удивился тишине на втором этаже, прочел объявления на стенде и сдернул портрет Корневича в черной рамке. Дверь кабинета майора оказалась все еще опечатанной, а вот дверь комнаты, где был стол Хрустова, наоборот, открытой настежь. Хрустов входил осторожно, сначала заглянул, прижавшись к стене. Он обнаружил свой стол совершенно пустым. Больше всего его поразило, что на столе не было даже пепельницы в виде перламутровой раковины, не было деревянного стаканчика с карандашами и ручками, на полу аккуратно – один на другом – стояли пустые ящики. Несколько минут Хрустов пытался найти разумное объяснение этому, не нашел, обозлился и пошел искать своих. Ближе всех к выходу стоял стол младшего капитана Курочкина. Между двумя пачками бумаг краснела торцом красная книжечка. Хрустов почти машинально вытащил удостоверение, повертел его в руках, думая, зачем Курочкин оставил в таком странном месте свой документ, открыл и уставился на фотографию Корневича. На какой-то момент Хрустов подумал, что спятил, что у него началось воспаление мозга от гематомы после неудачно приложенной к голове бутылки. Он на всякий случай вытащил из кармана фотографию со стенда и сравнил. Ему пришлось сесть на стол. Он ничего не понимал и через двадцать минут, когда в комнату ввалились сослуживцы, весело обсуждая достоинства и недостатки офицера пожарной службы – прапорщика Васнецовой, Хрустов громко поинтересовался, не видел ли кто сегодня Корневича. Наступила полнейшая тишина. Курочкин, с трудом подбирая слова, пытался рассказать про смерть майора, но Хрустов перебил:

– Да ладно вам, я с ним сегодня на службу ехал. Вот только что, час назад! Меня милиция задержала, а он поехал в контору. Сбежал он из больницы. Видок, конечно, не очень, но вполне живой.

– Мы же деньги с утра собираем на похороны. Полковник родственников ищет.

– Его ждет большой сюрприз, – заявил Хрустов. – Это я насчет родственников, – пояснил он в напряженные лица пятерых офицеров. – Вы знаете, как звали нашего Корневича? Со смеху можно помереть!

Никто не пожелал помирать со смеху. Все смотрели удивленно и сочувственно. Хрустова это разозлило.

– Откуда у тебя в бумагах его удостоверение? – ткнул Хрустов красной книжечкой в лицо Курочкину. Курочкин не верит, он смотрит, вытаращив глаза и пожимая плечами. – Кто выпотрошил мой стол?

Теперь все пялятся на стол Хрустова. Тоже таращат глаза и пожимают плечами. Еще час назад все было в порядке. Курочкин предложил позвонить старшему дежурному, он тут же и позвонит, вот прямо сейчас все и выяснит! Докладывая по форме невидимому подполковнику, вытянулся в струнку.

– Разрешите поинтересоваться? – Разрешили. Он поинтересовался, куда делись бумаги, пленки и личные вещи капитана Хрустова из его рабочего стола. Выслушивая ответ, сначала побледнел, уставившись на Хрустова, потом вспотел. – Так точно. Понял. Так точно. Слушаюсь.

Трубка опущена, Курочкин в крайней степени недоумения обходит Хрустова.

– Ну! – кричит тот. – В чем дело? Что тебе сказали? Что ты ходишь кругами?

– Сказали, – сглатывает напряжение Курочкин, отодвигаясь от Хрустова подальше, – что ты как бы умер. У тебя сердечный приступ был. Прямо здесь, в кабинете. Час назад. Умер ты, понимаешь? Вот твой стол и освободили, – он разводит руками.

В этом месте, несмотря на головокружение, Хрустов почувствовал отчетливо, спазмом – опасность.

– В этом вот кабинете, говоришь? – Он отступал к двери, промокла от пота рубашка на спине. – Час назад, да? Ну что ж, коллеги. Собирайте деньги на похороны. Я зайду через пару дней, проверю, – он еще раз внимательно осмотрел стол Курочкина и место, где лежало удостоверение Корневича. Если стать к столу спиной, можно засунуть в эти бумаги что угодно незаметно для тех, кто в комнате. – Так что работайте, работайте, – Хрустов вышел, прикрыл за собой дверь и постарался пройти по коридору как можно беспечней. Он поздоровался с кем-то за руку, внимательно при этом отслеживая все движения человека напротив, спокойно спустился по лестнице и вышел на улицу.

Добираясь до квартиры Корневича, Хрустов пытался обозначить хоть какую-нибудь логику происшедшего. Через полчаса он для себя установил, что Корневич пришел на работу, вошел в его кабинет и, почувствовав опасность, засунул свое удостоверение в бумаги на столе у двери. Два варианта, зачем он это сделал: не хотел, чтобы люди в комнате знали, кто он, либо подавал знак, что был в этом месте. Утром – в восемь тридцать, начало рабочего дня – стол Хрустова в полном порядке, то есть в полном рабочем беспорядке. Через два часа стол абсолютно пустой. А что, если Корневич попал сюда как раз в тот момент, когда стол потрошили? Логично. Все более-менее ясно, кроме основного: для чего объявлять о смерти капитана Хрустова и куда подевался Корневич?

«Что там было в моем столе? Две-три папки по текучке, отчеты по этому месяцу, две разработки на улучшение административных связей, талоны на бензин, так, стоп. Что было в ящиках? Пленки по слежке за Сусанной Ли. Одна… две? Кассеты от прослушки. Интересно, а стол Корневича в опечатанном кабинете пустой?»

Хрустов усмехнулся, представив себе, как выгребали из ящиков валяющиеся там в большом количестве «барбариски» – необходимая вещь, когда бросаешь курить.

Он открывал дверь Корневича отмычкой, хотя такую дверь запросто можно было выбить ногой. В прихожей, клацнув выключателем, Хрустов на некоторое время впал в состояние прострации: квартира по степени разорения была совершенно схожей с той, где он ночью смотрел крутую эротику. Шелестели от сквозняка свисающие до пола полосы обоев. Потерев как следует лицо ладонями, Хрустов прошелся по комнатам, заглянул в ванную, облил голову холодной водой. Стало лучше. Раскидывая ногами одежду и книги, нашел на полу телефон. Включил. Стал дозваниваться до справочной 03: он подумал, что Корневич мог просто потерять сознание на улице – с такой-то дыркой в груди! Нет, мужчина с огнестрельным ранением груди не поступал. Стиснул зубы и набрал номер городского морга. Еще четыре звонка. Выслушивая, во что одет разыскиваемый, который подходит по возрасту и описанию, он со странным чувством нереальности понял, что ему описывают пиджак Корневича и его, Хрустова, рубашку и трусы.

Встал, походил по комнате, всадил изо всей силы кулаком в стену свое отчаяние и злость. Выключил свет, лег на пол, подложив под голову валиком какую-то одежду, оберегая шишку от прикосновений, закрыл глаза и стал думать. Через час он заснул, и сон был легким, оздоравливающим. Еще через два часа Хрустов опять облился водой, провел не очень тщательный обыск на предмет оружия, но ничего не нашел, кроме большого охотничьего ножа, который Корневич хранил в кухонном столе. Голова перестала кружиться, шишка уменьшилась. Он набрал номер телефона соседки, у которой оставлял запасные ключи, и через десять минут выслушал ее завывания и причитания: итак, его квартира тоже разорена. Отставив в сторону визжащую трубку, вспоминал четверку в штатском. Потом успокаивал соседку, просил никуда не звонить – сам разберется. Потом звонил Вере и Сусанне Ли. Безрезультатно. «Сбежали лапочки, удрали быстро и спрятались, будем надеяться, хорошо. Вера, Верочка, что ж ты так перестаралась с бутылкой?» Перерыл то, что валялось на дне шкафа и на полу. Нашел чистую рубашку – велика, носки, трусы – вообще нет слов. Переоделся, побрился электробритвой, удивляясь странному стечению обстоятельств, вспомнил бреющегося у него утром Корневича, вздохнул, оглядывая себя напоследок в зеркале в коридоре, и поехал в морг.

Хирург Менцель должен был выйти на дежурство только на следующее утро, но к двеннадцати часам дня его нашли в институте, где он читал лекции, и хорошо поставленным голосом «попросили» срочно приехать в морг. Раздраженный Менцель в больнице сразу ринулся к кабинету главного врача и застал того в полной растерянности.

– Говорят, у тебя совершенно натурально потерялся труп? – почему-то шепотом спросил главный.

Менцель, написавший за утро семь объяснительных по исчезнувшему телу, только устало махнул рукой.

– Тут такое дело, – мялся главный, теребя дужку очков, – привезли три тела, у всех предварительный диагноз – сердечный приступ. Не нравится мне это.

– Одна организация, да?

Главврач кивнул.

– А по поверхностному осмотру?

– У двоих ничего. Никаких следов постороннего вмешательства. У третьего сквозное пулевое ранение.

– Обнаглели совсем, честное слово! – возбудился Менцель. – Я не буду писать сердечный приступ при пулевом ранении!

– Иди отсюда, – закрыл главный голову руками, – пиши что хочешь, я устал. Иди, пиши сердечные приступы двум другим, они как раз подходят! Одному лет двадцать, другому – не больше двадцати пяти. Самый возраст для скоротечных инфарктов.

– Почему я? – не уходил Менцель. – Кто настоял?

– Я настоял. Шесть хирургов в отделении. А с кем, кроме тебя, я могу говорить об этом?

– А завтра нельзя было?

– Нельзя. Два раза звонили, спрашивают, когда можно начать подготовку к похоронам.

– Это же черт знает что!

Менцель смерчем влетел в анатомическое отделение. Мытье рук его всегда успокаивало, но сейчас, устроившись поудобней у раковины, он почувствовал краем глаза какое-то движение на одном из столов, медленно оглянулся, смотрел несколько секунд на тело, накрытое простыней, и ехидно поздравил себя с нервным переутомлением.

Первая простыня сдернута. Молодое, отлично тренированное тело с наработанными мышцами. Вторая простыня. Еще одно весьма молодое тело. Мускулатура не наращивалась специально, но ноги сильные, а руки сухие. Занимался бегом. Ничего себе претенденты на инфаркт! Третья простыня. Голое тело на третьем столе стыдливо хватает простыню и закрывает свои причинные места. Менцель застывает на несколько секунд, не в силах отвести взгляд от захвативших простыню кистей рук, потом с исследовательским интересом склоняется над раной в груди, узнает ее и только после этого впивается глазами в лежащее перед ним лицо.

– Ага, – бормочет он, – Корневич, если не ошибаюсь?

– Александр Корневич де Валуа, – объявляет тело и садится.

У доктора от такого уточнения происходит легкое головокружение, вполне достаточное для того, чтобы нашарить за спиной стул и сесть.

Корневич слезает со стола, внимательно осматривает металлический сток, укутывается простыней и изучает набор инструментов на небольшом столике на колесах. Больше всего его восхищает медицинская электропила. Он осматривает и молодых людей, словно не веря, поворачивается к доктору, странным жестом римского патриция приглашая того в свидетели.

– Это мой сержант! А это мой младший лейтенант. Это мои ребята. Они что, мертвые?

Менцель кивает головой, потом разводит руками и пожимает плечами:

– Точный ответ я могу дать только после вскрытия. Вы, голубчик, меня отучите доверять поверхностному осмотру.

– Так. Где моя одежда? – Корневич заторопился.

– Должен вас огорчить, одежда ваша, в общем, разрезана. Навряд ли ее можно будет надеть.

– Какой идиот разрезал мою одежду?

– Вероятно, тот самый, который раздевал труп. То есть я хотел сказать, который думал, что он раздевает труп, а на самом деле… Санитар имеет право разрезать одежду, чтобы обнажить труп, если уже наступило трупное окоченение. Разрешите поинтересоваться, вас ничего не беспокоит?

– Абсолютно. Ребят жалко, ничего не понимаю. Отчего они умерли?

– Предварительный диагноз – сердечный приступ.

Корневич, не говоря ни слова, приподнял сначала сержанта, которому он совсем недавно отпускал звонкий щелбан, осмотрел спину, затылок. Потом младшего лейтенанта. Менцель присоединился к нему, осмотрел рот у каждого и глазные яблоки.

– Если хотите, – предложил хирург, – можете посмотреть на вскрытие. Откройте рот, высуньте язык. Закройте. Следите за моим пальцем. Вы все равно вроде как здесь уже живете. Заодно и выясним, что у них с сердцем.

– Стоп! – крикнул Корневич, наблюдая застывшим взглядом процес натягивания перчаток. – Моя подмышка!

– Желаете, чтобы я осмотрел вашу подмышку на предмет запаха?

– Нет. На предмет укола.

Менцель достал лупу. Включил операционную лампу. Потом они вдвоем с Корневичем склонились над сержантом.

– Знаете, уважаемый де Валуа, – пробормотал хирург, нашарив ручку и очертив место укола, – почему бы вам не воспользоваться одеждой, оставшейся от некоторых наших больных?

– От трупов, что ли? – Корневич перешел к младшему лейтенанту.

– Когда они в больницу поступили, были совершенно живы. Просто у меня такое чувство, что вам надо поторопиться.

– Мне тоже сделали укол под мышку, я потерял сознание. Почему они умерли, а я нет? Может, у меня тела много? На меня нужно было больше яда?

– Вы своего рода феномен. Опустите простыню, я вас послушаю. Потрясающе, просто потрясающе. Знаете что, сделайте мне приятное, де Валуа.

– Ладно. Можете меня обнюхать или исследовать. И где там одежда?

– Мне нужна ваша моча и кровь для анализа, еще несколько волосков, – Менцель дернул Корневича за волосы над ухом, тот не пошевелился, тогда Менцель ткнул в голое плечо пинцетом.

– Вы меня укололи, – спокойно заявил Корневич.

– И еще соскоб.

– Ладно. Скребите.

В широких со складками штанах, подвязанных скрученным бинтом, тяжелом свитере – желтые олени по синему полю – и в тапочках Корневич поднялся этажом выше сдать анализы. В кармане штанов лежала бумажка с домашним телефоном Менцеля, немного денег и то, что выпотрошили из одежды Корневича перед разрезанием: часы, ключи, ручка, грязный носовой платок. Майор с удивлением прочел записку, написанную от руки и засунутую в пакет с его вещами: «Хрустов В. С. 9-й отдел» – и забрал ее тоже.

Через двадцать пять минут он уже шлепал больничными тапочками к остановке у больницы. Впервые с того момента, как он первый раз умер, Корневич решил понаблюдать за своим телом. Он принюхивался, прислушивался, закрывал глаза и слушал себя изнутри, но заметить что-либо из ряда вон выходящее не мог. Если не считать странной слабости в ногах и головокружения. Но это ведь можно было объяснить усталостью и голодом. Уговаривая себя не спешить, спокойно дошлепал до своей разоренной квартиры, осмотрел ее, переоделся и равнодушно собрал в сумку необходимые вещи. Из валяющейся в кладовке сумки Сусанны Ли он взял прозрачный стеклянный шар с искусственным снегом и ушел к дому Хрустова. Там пришлось поработать найденной в подъезде проволочкой, дверь поддалась не сразу, но, распахнув ее, Корневич ощутил сильное нервное перевозбуждение. Ему так сильно захотелось вдруг заорать что есть мочи, что пришлось срочно идти в ванную обливать голову холодной водой.

Думалось в обысканной квартире плохо, а на лавочке во дворе хорошо. Внимательно осмотрев двор, Корневич вдохнул запах лета, рассмотрел цветущие желтыми цветами кусты, топнул ногой на подбиравшихся к нему голубей и вспомнил, что в его вещах из морга не было ни фотографий Сусанны Ли, ни денег. Фотографии фарфоровой куколки он носил всегда с собой, денег было немного, но обида от этого не пропала. Корневич брезгливо дернул губой и даже рассердился. Это дало неожиданный толчок его мыслям: он решил найти выход из ситуации. И для начала поставил перед собой конкретную задачу: прямо тут, сидя на лавочке во дворе дома Хрустова, вспомнить ход событий и попытаться найти место отсидки, чтобы все проанализировать. В какой-то момент он представил, как где-то по городу бродит неприкаянный Хрустов, может быть, в это время он сидит во дворе его дома и пытается найти убежище. Корневич уселся поудобней, закрыл глаза и минут десять расслабленно думал. После этого встал, потянулся и поехал в квартиру Сусанны Ли.

Он постоял несколько секунд, осматривая хорошо укрепленную дверь, и поднялся этажом выше. Девочка из квартиры сверху, голенастая, лохматая и подозрительная, выслушала его с ехидной усмешкой. Корневич грустно сообщил, что он дядя Сонечки, что приехал из провинции, что Сонечка ему звонила и сказала, что у девочки с верхнего этажа есть ключ от ее квартиры, если они не увидятся.

– Какая еще Сонечка? – прищурилась вредная девчонка на его тапочки.

– Это я так Сусанночку зову, она мне сказала, что ты ходишь к ней на пианино заниматься. Сусанна Глебовна Ли, моя племянница.

– На фортепьяно! – фыркнула девчонка и протянула ключи.

Корневич открыл замки, оглядел лестничную клетку и потянул дверь на себя, ожидая уже знакомых последствий профессионального обыска. Он неуверенно шагнул в темный коридор и уперся в дуло пистолета, который держал Хрустов.

Через полчаса, устроившись с необычайным комфортом в нетронутой квартире Сусанны Ли, Корневич рассказал, как он в очередной раз умер, а Хрустов – как он пробрался в квартиру через курятник во дворе, потом по балконам. Они оба от усталости еле ворочали языками, но радостное возбуждение от встречи не давало задремать. Хрустов сказал, что он был в квартире Веры – она тоже нетронута. Корневич показал бумажку из морга. Тогда Хрустов заявил, что он тоже теперь вроде как умер, а Корневич возмутился: это он умер за него! Хрустов повел Корневича в кухню, присел у длинного выступа из коридора, который, по мнению Корневича, мог быть вентиляционной шахтой во всю высоту дома, чем-то щелкнул и приоткрыл совершенно незаметную дверцу: тонкая фанера, оклеенная такими же, как в кухне, обоями. Они осмотрели темное пространство небольшого убежища, мягкий стул и бутылку с минеральной водой.

– Я не помещусь, – вздохнул Корневич.

– А стоя? – прикинул Хрустов.

Договорились скоропалительных выводов не делать, а поспать по очереди. Потом – полная разработка по имеющимся фактам, потом – анализ и предположения. Бросили жребий. Первым спал Хрустов. Он посоветовал Корневичу не терять времени зря, а посмотреть видик. И Корневич три часа смотрел мультфильмы про несчастного кота и обаятельнейшего мыша.

Разработка предполагаемой версии проходила глубокой ночью. Корневич полулежал в кресле, закрыв глаза, а Хрустов мерил комнату шагами. На одном носке у него была дырка, и выглядывающая оттуда пятка каждый раз, как только Корневич приоткрывал глаза, раздражала его до невозможности.

Никаких сомнений в том, что все неприятности последних двух дней намертво связаны с двумя женщинами, не было. Корневич предложил не надеяться на то, что подруги сбежали и спрятались, а выстраивать версию, полагая, что они уже ликвидированы. Спасать, так сказать, свою шкуру. Хрустов оптимизма по поводу возможности спасения собственной шкуры не разделял. Так же, как и пессимизма по поводу смерти Сусанны и Веры.

– Ты слишком уверен в непобедимости конторы. А ведь там работают такие же люди, как мы. Давай исходить из этого. Такие же, если не глупей, я ведь считаю себя достаточно образованным и умным человеком, покажи мне кого-нибудь из нашего отделения, кто мог бы сказать такое про себя. – Корневич в очередной раз пронаблюдал за мелькающей в дыре пяткой, вздохнул и закрыл глаза. – Сними носки.

– Я не могу даже представить, как можно избежать приговора конторы. – Хрустов послушно стянул носки и пожал плечами. – Сначала нужно попытаться понять, во что конкретно мы влипли. Исходя из этого…

– Неправильно, – перебил его Корневич, – сначала, не обращая внимания на обстоятельства, поставим перед собой абстрактную задачу. Я приговорен. Ты приговорен. Не по умыслу, не по предательству, а просто потому, что случайно сунули нос туда, куда нельзя было совать. Единственный способ остаться в живых – это шантаж. Сделать вид, что мы в курсе да еще владеем информацией особой важности.

– Что это за информация особой важности? – подозрительно спросил Хрустов.

– Да понятия не имею! Меня привезла в морг машина «Санитарной службы». Слыхал про такую? И я нет.

– Выснить, что это за санитарная служба? – оживился Хрустов.

– Дурак, – устало сказал Корневич. – На кой черт тебе тормошить гробовщиков? Это отдельная структура, так же, как мы, получает приказ, работает, отчитывается.

– Тогда кого вообще мы можем, как ты говоришь, шантажировать, если даже не знаем, за что нас пытаются ликвидировать?!

– Это уже вопрос по существу. Отвечаю. Кого именно, определяем методом тыка. А что нам терять? – повысил голос Корневич, стараясь погасить злость и недоумение Хрустова.

– Даже метод тыка, – перешел на шепот Хрустов, – должен иметь хотя бы какие-то предположительные границы! Мы не можем тыкать в тридцать два отдела Конторы!

– В тридцать два и не надо. Ну-ка припомни, кто примчался к этому дому, когда было получено сообщение о смерти шведа Шкубера? – Корневич постучал ладонью по подлокотнику кресла.

– Наш полковник, – неуверенно стал загибать пальцы Хрустов, – потом этот, из милиции из отдела убийств…

– А на чем приехал наш полковник? – вкрадчиво поинтересовался Корневич.

– «Волга» начальника по контрразведке. В машине было четверо.

– А ты говоришь – тридцать два! – Корневич стукнул себя по колену и встал. – Трое, всего трое. Одевайся.

– Трое? – Хрустов неуверенно натягивал носки.

– Водитель! – назидательно объяснил Корневич. – Да включи ты мозги! Водитель и еще трое были в машине, которая приехала к платной московской шлюшке сразу же после смерти ее клиента иностранца! Кто был в машине? Заместитель начальника по контрразведке, наш начальник и еще? Кто еще?

– Я не видел, – оживился Хрустов, – но ты молодец, только сейчас я понял, как это действительно странно. Такой странный набор желающих разобраться в заурядной ситуации.

Они звонили из автомата в переулке. Предварительно не репетируя, Корневич дождался, когда дежурный соединит его с приемной начальника по контрразведке, представился и, медленно цедя слова сквозь стиснутые волнением зубы, сообщил, что ему известно местонахождение разыскиваемых женщин и он имеет собственную разработку по данному делу.

– Какому делу? – потряс его за плечи Хрустов, когда сразу после своих слов Корневич повесил трубку.

– Пока не знаю. Не мешай. Нервничаю, – он набирал номер своего отдела. Повторил почти все дословно. Повесил трубку без предупреждения. Они потоптались, отслеживая секунды.

– Осталось не больше двух минут, – Хрустов осматривал пустынную улицу, жидкий свет фонарей и прикидывал, как будут они лежать здесь на асфальте, располосованные очередями из проезжающей мимо машины. – Одна и сорок, они уже едут, если едут.

Корневич опять набрал номер отдела контрразведки. Как только назвал свое имя, пискнул зуммер, Корневич знал этот звук – срочное соединение по коду, в данный момент в код было объявлено его имя. Треск, странные помехи и спокойный голос: «Ваши условия. Как с вами связаться?»

– Завтра, – сказал Корневич, повесил трубку, повернулся к совершенно замерзшему в эту теплую летнюю ночь Хрустову и показал большой палец.

– Уходим, – Хрустов потащил майора за рукав.

– Двадцать секунд! – Тот торопливо крутил диск, набирая второй номер.

Он потратил эти двадцать секунд с пользой: исключил возможного противника и выслушал отработанный мат, как только произнес свое имя. Ему сообщили, что майор Корневич умер, а та сука, которая…

Они побежали за ближайшую пятиэтажку, Корневич упал и расшиб коленку. Хрустов тащил его, ухватив под мышки, Корневич отталкивался здоровой ногой. Они заползли в щель между гаражами и смотрели из-за кустов, как по дороге медленно катит желтый фургон с мигалкой и синей надписью на боку. У телефонной будки фургон притормозил и покатил дальше.

– А вот интересно, – сел на землю рядом с Корневичем Хрустов, – пристрелили бы тебя сейчас, к примеру, что тогда? Пришел бы ты завтра с утречка с бутылкой пива?

– Не пристрелили бы. Усыпляющий шприц с ампулой, это да. Это я еще могу как профессионал предположить. Я же теперь нужен живой.

– Ну как же я забыл, – разошелся Хрустов, – мы же теперь имеем собственную разработку и где-то прячем женщин!

В шесть утра майор Корневич и капитан Хрустов, посетив ванную и туалет в порядке субординации, оделись и напоследок придирчиво осмотрели друг друга. Видок у обоих был ужасный: после звонков из автомата на улице поспать так и не удалось, хотя Корневич, исследовав содержимое аптечки в ванной, предложил Хрустову отличное снотворное. Хрустов предпочел маленькую бутылку виски с устрашающей надписью на английском. В семь тридцать Хрустов сидел в припаркованной к обочине машине напротив Конторы и слушал, как потрескивает микрофон. Корневич понес на себе в Контору прослушку. Хрустов слышал разговор, натужное, с хрипом дыхание Корневича. Он замер и приготовился к худшему, но кто-то там, за стенами Конторы сказал «чисто, пройдите в кабинет».

В кабинете было двое.

– Слушаем вас, – сказал высокий и лысый человек за столом.

Корневич оглянулся, выбрал стул подальше от сидящего, уселся с комфортом и извинился:

– Прошу прощения. Я сяду. Поскольку вы в штатском, я не могу определить ваше звание. Если вы старше меня по чину, тогда примите извинения. Если младше, прикажите подать кофе. Плохо спал.

– Вы майор Корневич, девятый отдел, – второй ходил медленно по кабинету, заложив руки за спину. – По заключению врача второй день как мертвы. Вам кофе с сахаром?

– Специфика работы, – пожал плечами Корневич. – Я хотел уйти вчистую. С сахаром. Сами понимаете, как можно уйти из нашей Конторы. Только посмертно. А потом передумал. Вы же без меня никогда в этой шараде не разберетесь. И присягал Родине, опять же.

– Патриотизм и долг дело святое, – прогуливающийся по кабинету задержался на секунду и впился глазами в глаза Корневича, – но что-то мне подсказывает, что в вас победила меркантильность.

Корневич немного растерялся. Он почувствовал, что это стало заметно по его лицу, и выдавил неуверенную улыбку.

– Ну, вы уж скажете! – Он расслабился и дал себе на получение необходимой информации три минуты. – Я человек чести. Я пришел к вам сам.

– Потому что без нас вы ничего никогда не сделаете, майор, – вкрадчиво сообщил сидящий за столом. И Корневич вдруг почувствовал, что тот с трудом сдерживается. Второй человек дал сидящему знак замолчать.

– Ваши предложения? – спросил он, опять остановившись рядом.

– Я в Конторе шестнадцать лет. Ни одного нарекания. Я хочу сам вести это дело. Официально. С теми людьми, которых подберу сам. Прекратите ликвидации.

Двое посмотрели друг на друга, словно им рассказали старый смешной анекдот, но конец скомкали.

– Какое дело? – шепотом, склонившись к сидящему Корневичу, спросил один. А второй не выдержал, стукнул по столу и заорал:

– Где клише?! Или ты скажешь, где клише, ублюдок, или я тебя пристрелю прямо здесь!

– Позвольте заметить, – сообщил мгновенно успокоившийся Корневич, – что употребление вами слова «ублюдок» абсолютно необоснованно…

И, внимательно глядя в оторопевшие лица, Корневич провел небольшую лекцию о своих предках, начав, естественно, с того, который воевал в войсках Наполеона. Доказывая, что он, Корневич, никакого отношения к незаконнорожденным не имеет – «а ведь именно это и обозначает произнесенное вами ругательство!», – он не забыл отметить и про важную приставку де Валуа, настоятельно требуя в дальнейшем произносить его фамилию правильно, без сокращений. А что касается того, чтобы пристрелить прямо здесь, как бы это правильно выразить…

– Короче, – подвел он итог, осматривая поглупевшие лица и приоткрытые рты, – этот номер со мной не проходит. Почитайте заключение о моей смерти. Да-да, товарищи. Огнестрельное ранение. Ну и что? Давайте работать. Время, товарищи! Я перезвоню через час и определю план действий, а вы подыщите мне и моему заместителю кабинет и подберите технолога по хлопку, самого лучшего. Да, совсем забыл сказать про моего заместителя. Я беру Хрустова, капитана девятого отдела, да вы, наверное, в курсе. Вижу по вашим лицам, что хотите что-то сказать. Не утруждайте себя. Соболезнования не принимаются. Он абсолютно жив и здоров, не напрягайтесь.

– А сержант… Ваш сержант?

Корневич даже не оглянулся посмотреть, кто это спрашивает. Он медленно – победителем шел к двери.

– Чем меньше людей в этом деле, тем лучше. Достаточно будет Хрустова и технолога. Больше никого не надо. Сержанта и младшего лейтенанта можете похоронить.

Глядя на закрывающуюся дверь, двое в комнате достали платки и вытерли особо вспотевшие места на лицах.

– Ты нервничаешь, кричишь и неправильно себя ведешь, – заметил один.

– Да ладно, – махнул рукой другой, – он в курсе, он же потребовал технолога по хлопку!

– Слышал, как я потребовал технолога по хлопку? – спросил гордый Корневич в машине.

– Пристрелят нас, ох пристрелят! – Хрустов, скривившись, наблюдал, как майор расстегнул рубашку, отклеил небольшой пластырь на ране на груди и медленным движением вытащил из подтекающего сукровицей углубления раны крошечный микрофон с проводком.

– Не пристрелят, пока у них нет клише, – дырка на груди залепливается пластырем, микрофон Корневич кладет в «бардачок» машины к магнитофону.

– И у нас нет клише! Что вообще за мура такая? Ты связал их слово с нашей информацией о знакомстве Сусанны Ли с хлопковиками из Америки. Вывернулся, угадал. А что дальше? Почему это контрразведка раскручивает операцию фальшивомонетчиков, да еще попутно ликвидирует свидетелей? Не нравится мне это. Пристрелят нас.

– Я думал об этом, пока спускался по лестнице вниз. Длинный такой спуск, длиной в несколько седых волос. Допустим, что я… что мы угадали и при расследовании дела фальшивомонетчиков кто-то из их отдела действительно стал убирать всех случайных свидетелей. Почему?

– Я не знаю, – нервничал Хрустов, – может, он сам украл чего, а может, мы копнули дело государственной важности. Я с этой государственной важностью всегда путаюсь. Иногда такая мура попадает под определение. Наш Кучер, говорят, – Хрустов показал пальцем вверх, – на ладан дышит, его кукловоды уже сматывают ниточки и убирают сцену. Кто его сменит? Хорошо бы заранее угадать, что будет государственно важным на следующей неделе.

– Не отвлекайся. Думай про дело, а не про политику. Завтра дадут кабинет, сядем мы в нем и потребуем факты для анализа. Все и поймем!

Мечте Корневича про кабинет и про поданные по первому требованию документы с фактами не дано было осуществиться. В семь часов утра на следующий день в квартире Сусанны Ли раздался телефонный звонок. Хрустов спал, после усталости и напряжения последних дней он цеплялся за сон, игнорируя звонок. А Корневич не спал всю ночь, он и взял трубку после шестого звонка. Ему сказали записать номер, по которому можно в любое время вызвать технолога. Ему сказали, что возникли осложнения. Поэтому надо законсервировать программу на некоторое время и подождать, пока все определится. Если хлопковики из Штатов приедут вовремя – сопровождать, наблюдать, все требования выполнять и, естественно, иметь при себе клише. Если хлопковики не приедут вообще, тогда будет либо кабинет с заместителем и кофе с сахаром, либо демонстрационно-показательный судебный процесс. То есть в случае благоприятного исхода он, майор Корневич, сам решит, как обойтись без представителей иностранной державы силами собственных технологов, при наличии, опять же, клише. В случае неблагоприятного – как ему выйти с честью из обвинения в организации банды фальшивомонетчиков.

Корневич в трубку не проронил ни слова, а когда ее положил, сообщил Хрустову:

– Они знают, что мы в этой квартире. Они говорят, что в деле возникли осложнения.

– А мы тут при чем? – зевал Хрустов.

– А при том, что по результатам этих осложнений мы будем либо руководить какой-то грандиозной аферой, затеянной нашей Конторой, либо сидеть в тюрьме за все, что было ею по этой афере напортачено ранее! Мы вовремя пришли, здрасьте, хотим кабинет!

В дверь позвонили. Корневич рассматривал курьера в «глазок» минут пять.

– Принесли информацию по осложнениям, – он бросил на кровать к Хрустову пакет.

Из надорванного пакета на белейшие простыни выпали фотографии. Породистое лицо классического еврея, с которого вполне можно было лепить и вечного жида, и утомленного великими генами Спасителя. Корневич и Хрустов, передавая друг другу фотографии и два листа с донесениями – копии, за час их почти выучили наизусть, но не поняли, каким боком это относится к делу. Конечно, еврей был не дурак, как и полагается еврею-адвокату. Более того, и Корневич и Хрустов знали понаслышке, что отдел по валютным операциям пасет этого Давида Капапорта уже почти год, надеясь на полную конфискацию собранных Капапортом «денежных знаков иностранного государства США – американских долларов», потому что собрано было им ни много и ни мало – ровно на миллион. Его пасли последнюю неделю более двенадцати человек – самая многочисленная слежка за всю историю Конторы по частному гражданскому лицу, потому что Капапорт везде и всюду объявлял, что как только он соберет этот самый миллион, так и уедет в Америку. Читая первое донесение, Корневич и Хрустов оценили тонкий юмор еврея: ему, можно сказать, только в силу этих наглых заявлений и дали с первого раза разрешение на выезд. Надеясь на задержание и обыск в аэропорту. Там бы его, тепленького и богатенького, задержали бы запросто, да еще и с деньгами, потому что многочисленные обыски на квартире Капапорта ничего не дали, а валюту адвокат скупал активно, и все свои ценности – мебель, картины, драгоценности – продавал.

По второму донесению стало ясно, каким образом адвокат обвел вокруг пальца Контору. За неделю до отъезда он пригласил к себе домой в гости представителя посольства США, с которым ранее несколько раз встречался в ресторанах и театрах, так что встреча эта, на которую посол прибыл налегке – вышел из машины с пустыми руками, – не вызвала недоумения. Три часа представитель посольства и Капапорт провели в квартире, три часа они вели светскую беседу и во что-то играли – бесконечное повторение цифр и букв, но больше цифр. Слежка записала, что это, вероятно, было лото. Человек из посольства ушел из квартиры так же, как и пришел, – с пустыми руками, это важно для дальнейшей трактовки событий.

В аэропорт адвоката провожали три машины Конторы, под завязку набитые трясущимися от азарта комитетчиками. Уезжал адвокат без вещей – так, один «дипломат», который сразу своими размерами огорчил слежку – не поместится в такой миллион долларов сотенными. Тем не менее и к стойке регистрации Капапорт подошел только с этим «дипломатом». Когда же перешли к осмотру багажа, то внутренность этого «дипломата» разочаровала до шока: необходимый набор вещей в дорогу. И все. Никаких долларов. Комитетчики метались по аэропорту и обыскали дополнительно всех тех пассажиров рейса Москва—Нью-Йорк, обыскивать которых было можно. Как на грех, дипломатическую почту этим рейсом не везли, никто не отправлялся по линии посольства, и пенять на недозволенность осмотра было нельзя. Придраться было не к чему, хотя Капапорта и подвергли унизительному досмотру два раза. Он все перенес стойко, даже, можно сказать, с юмором. Уверял, что в его задницу даже очень дорогих бриллиантов на миллион долларов все равно не поместится. Так и улетел. Что же нашли обезумевшие от проваленной операции комитетчики в квартире адвоката после его отъезда? Большую кучу пепла на подносе посередине совершенно пустой комнаты – два стула и все. По факту проведенного анализа пепел представлял собой сожженные доллары. Адвокат сжег весь свой миллион. В присутствии представителя американского посольства. Этот самый представитель, судя по материалам записи прослушки, тщательным образом записал все номера сожженных купюр. И серии. И года выпуска. Только диктовал Капапорт по две цифры. Так и было записано в донесении: «…в силу необычайной изворотливости адвокат Д. Капапорт ввел в заблуждение представителей органов тем, что называл цифры только попарно, а если в номере купюры было нечетное число цифр, то последнюю называл одной цифрой. Также трудно было предположить, что указывается какой-то год, потому что и год разделялся на две части. К примеру, девятнадцать… восемьдесят один… и так далее. Этими своими действиями гражданин Д. Капапорт умышленно ввел в заблуждение работников органов, используя традиционный подход к подобному словесному выражению набора цифр, как это происходит при игре в лото. Просим учесть и возникающие пять раз по ходу диктовки заявления, типа: я закончил».

– Что это за бред? – не выдержал Хрустов. – Я от донесений тупею. Ну сжег он деньги, и что?

– Он прилетел в Америку, пошел в консульство и предъявил подписанный представителем американского посольства список с номерами всех сожженных купюр. Таким образом, выезжая с пустыми руками, он получил деньги там.

– Ну молодец еврей! А почему тебе по телефону сказали, что это создает для нас осложнения? Это осложнения для отдела по борьбе с валютными нарушениями!

– Этого я еще не знаю. Но, как ты сам понимаешь, я должен скрывать, что не знаю. Значит, как мне сказали? Либо дождаться хлопковиков и слиться с ними, имея при себе клише, либо пойти под статью как главное прикрытие банды фальшивомонетчиков. И этот выбор зависит от того, как повернется дело с этим адвокатом, который в данный момент, вероятно, оформляет счет в банке. Вопросы: при чем здесь конкретно этот адвокат и, конечно, где клише? Ну что, капитан, обыщем эту квартиру аккуратно, потом квартиру подружки Веры и начнем искать наших девочек? До приезда хлопковиков полтора месяца.

– А эта фотография не к адвокату, – протянул Хрустов снимок. Плохо сделанный, с оперативной разметкой. Крупным планом два мертвых лица. Рядом друг с другом и на траве. Одно лицо весьма интеллигентное, можно сказать, даже сделав скидку на качество оперативной съемки, холеное лицо с мерзейшими тонкими усиками. Другое – не отягощено интеллектом, голова бритая, нос плохо сросшийся после перелома, тяжелая челюсть.

Корневич пошел звонить.

– Я получил пакет, – сказал он в трубку строго. – Все ясно, только вот по поводу фотографии, не относящейся к делу, есть вопросы.

– Зачем убили Мосла? – спросили его с обидой. – Он ведь стометровку брал за десять и три! И ядро метал. Кто теперь поедет на городские сборы?

– А второй кто? – стараясь не терять строгости в голосе, спросил Корневич.

– Выясняем.

Корневич положил трубку и сообщил Хрустову, что обыск откладывается. Он приказал быстро одеться, захватил фотографию убитого Мосла и неизвестного, но на улице передумал.

– Ты вот что, – ткнул он Хрустова пальцем в грудь, – я займусь квартирами, а ты возьми этих на себя. – Хрустов взял протянутую фотографию. – Езжай в отдел. Двадцать первый отдел, запомнил? Это двумя этажами выше. Вытащи все на этого мужика, выясни ненавязчиво, где их убили, и докладывай. Я думаю, что этот с квадратной мордой следил за Ли и Царевой, он убит, женщины спрятались. А теперь меня из двадцать первого отдела спрашивают, зачем я его убил, понимаешь?

– Нет, – честно покачал головой Хрустов. Он действительно ничего не понимал.

– Они думают, что у меня и женщины, и клише. Что я убрал этого Мосла и спрятал женщин, понимаешь?

– Стой, – задержал Хрустов Корневича уже повернувшегося, чтобы уйти. – Ты не убивал Мосла и не прятал женщин?

– Кончай, капитан!

– А тогда кто это сделал?!

Лев . Мощь, внутренняя сила и категорическая неприспосабливаемость. Территорию обитания (привязанности, увлечения, критерии и нормы жизни) определяет раз и навсегда, любые посягательства на нее воспринимает как сигнал к войне, ненавидит долго и неистово, но прощенному гарантируется «потеря памяти» по поводу его «плохого поступка». Любое увлечение или дело доводит в своей исполнительности до абсурда, препятствия преодолевает с исступленным страданием, потому что весьма ленив. Это тип мужчины очень удобного для отдыха, спокойного благополучия и флирта. В лачуге или на троне Лев – истинный царь, который в своем исступленном желании властвовать настолько могуществен, насколько и беззащитен. Он вредит себе подозрительностью, ревностью, маниакально вопринимая любой контакт с людьми как попытку посягнуть на его территорию. Поэтому почти все Львы одиноки. Они не имеют друзей. Вариант с Плакальщицами категорически опасен для обоих. Утешительницы подбираются трудно и болезненно: Лев – однолюб. Энергетически – нейтрален. В сексуальных играх – экспериментатор.

– Я больше не могу! Я больше не могу… Я не могу больше, не могу и не могу! – подвывает Су совсем рядом, но я ее не вижу. Я лежу в высокой траве и слушаю шорох совершенно другой жизни. Муравей тащит дохлую осу. Он тащит ее, пятясь задом. Я мешаю. Он пытается драться одной лапой с травинкой, которой я отнимаю осу. Высохшие крылья осы шуршат по длинному стеблю, для меня – травинки, для него – переправы.

Сегодня после завтрака, устав от переживаний и закрепления золотых пластинок, мы решили пойти прогуляться. Мы пошли через кладбище, потом через поле, потом, словно обезумев в попытке уйти куда-нибудь подальше, шли и шли, не глядя. Стало садиться солнце, невдалеке послышался шум поездов, мы были одни, совсем одни! Я подумала, что больше ничего не будет, вообще никого и никогда – только я и Су будем идти через траву и цветы к залитому закатом небу. Мне стало от этой мысли немного тревожно. Су запыхалась. Мы упали в траву. Рядом была насыпь и рельсы вверху, но никто не ехал к нам в ярких вагончиках с ревом и грохотом одинокого поезда. Су боялась долго находиться в траве, она начинала чесаться, ругаться и стонать. Она отползла от меня, и я слышала только, как, сопя от напряжения, она выдирается из зарослей репейника.

– Я не могу больше, я не могу больше-э-э…

Устала, бедненькая, ноет все тише и тише. Пойти посмотреть, чего она не может? Или спросить?

– Чего ты не можешь? – вяло интересуюсь я и слышу, как Су ползет ко мне по траве. Сначала она прижимает к земле особенно пышные соцветия пижмы и высокую траву, прокладывая дорогу, потом ползет, и вид у нее совершенно безумный. Нет, она категорически не приспособлена к туристическим удовольствиям.

– Я больше не могу видеть дохлых мужиков! – шепчет она мне в лицо, покачиваясь туда-сюда на четвереньках. – Я больше совершенно не могу их видеть!

– Где? – спрашиваю я. – Где ты не можешь их видеть?

– Нигде! – кричит Су, опускает голову и хнычет.

– Ты устала. Посиди или полежи. Знаешь, а в книжке, которую я перевожу, мужчины поделены на категории определенных зверей. Есть мужчины-Львы, есть Змеи и Хорьки. Вот, например, мужчины-Лисы, как я помню, предельно извращены.

Су начинает дышать ровнее, но с колен не встает. Так и стоит на четвереньках, упершись ладонями в примятую траву.

– А наш попутчик, которого ты обозвала Аристократом, он кто, по-твоему? – интересуется она.

– Трудно сказать. Скорее всего он как раз и может быть мужчиной-Лисом.

– А Киллер?

– Хорек, – повышаю я голос, но, подумав, ругаю себя за предвзятость. Что-то ведь было в нем от воина, хотя и достаточно примитивного. – Нет, скорее он – Орел. Стервятник!

– Хорек или Орел, все равно он уже дохлый! – заявляет Су. – И Лисица-Аристократ тоже дохлый. Они оба лежат вон там, за кустиками. Я больше не могу видеть мертвых мужиков. За последние дни я чувствую себя заблудившейся в пейзаже после битвы!

Я не сразу реагирую на ее слова. Я некоторое время обдумываю, может ли это быть очередной фантазией? Потом встаю, бегу к «кустикам», которые оказываются зарослями репейника, и чуть не спотыкаюсь о сплетенные тела Киллера и Аристократа.

Они лежат, скатившись с насыпи, обняв друг друга предсмертной судорогой, переплетя ноги и вцепившись руками, с искаженными лицами, и, даже не трогая их, я понимаю, что оба мертвы. У Аристократа видна рана на затылке, а у Киллера прокушена рука, которая подобралась совсем близко к лицу противника. Больше ран и крови нет, в мощные вздутия мышц полуголого – черная открытая майка – Киллера вдавились камушки гравия с насыпи. Подумав, я ощупываю его щиколотку – ничего, другая нога где-то под противником, в жизни не прикоснусь к этому застывшему танцу смерти! Но рука уже трогает Аристократа за плечо, и он неожиданно легко отваливается, уложившись на спину, смотрит застывшими глазами в небо. Я поднимаю штанину на другой ноге Киллера и забираю тяжелый пистолет.

– Что ты делаешь? – шепчет Су, она подошла сзади.

– Не знаю. Через какое время у трупа проходит окоченение?

– Откуда я знаю?! Я училась на медсестру, а не на патологоанатома! Зачем тебе оружие? Брось сейчас же!

– Застрелюсь, когда станет совсем смешно. И не ори на меня!

Освобожденная рука Киллера вдруг на наших глазах двигается: из-под раскрытой ладони выкатился неустойчивый камушек, и все тело слегка сползло вниз. Я умом понимаю, что это просто шутки рельефа местности, но тело действует само: мы с Су взвизгиваем и бросаемся бежать.

Нам казалось, что мы бежим туда, откуда пришли. Мы страшно удивились, споткнувшись о шпалы: мы ни разу не переходили через рельсы. Стало совсем темно. Су тихонько заплакала, так странно – без своих захлебываний, я устало махнула рукой:

– Прекрати, потерпи немного. Не раскисай. Пойдем по шпалам, куда-нибудь придем.

– А куда нам надо прийти? Вера, подожди, я все время спотыкаюсь. У меня отпоролись штанины, что ли?

Как же, ее джинсы в обтяжку – два сантиметра до косточки на щиколотке.

– Вера, как ты думаешь, это я?

– Что значит – ты? Ты здесь ни при чем. Они, наверное, дрались в тамбуре, потом вывалились из вагона. Не рассчитал Аристократ дозу снотворного, это точно, не рассчитал.

– Да нет же, я тебя спрашиваю – это я или не я вообще! Со мной что-то происходит, – она всхлипывает сзади.

– Конечно, происходит. Как это – с тобой и вдруг ничего не происходит?

– Вера, у меня туфли спадают. Слышишь?

– Какие туфли?

– Мои любимые лаковые туфли. Смотри: шарк… шарк… Видишь? Ну мои, с бантиком. А штанины я уже подвернула, уже не мешают. И вообще мне все как-то странно.

Я пропускаю Су вперед, застываю на месте и хватаю себя за горло рукой, чтобы не заорать: Су как раз достает мне до плеча. Это существо идет по шпалам, шаркая туфлями, которые с нее спадают, кофта закрывает ее ноги почти до колен, она действительно подвернула штанины! Я не выдерживаю, другой рукой оттаскиваю свою скрюченную руку от горла и кричу. Что есть мочи. Сначала получилось громко, а потом я перешла на шипение.

– Су!..

Она остановилась, она подходит ко мне, становится на цыпочки, я вижу глаза Су, ее губы, она смотрит вопросительно.

– Су, скажи что-нибудь!

– Я тебе уже полчаса твержу, что у меня туфли спадают, а ты… А почему шепотом, – она оглядывается.

– Голос сорвала… когда испугалась.

Су уходит вперед, а я не могу двинуться с места, я приросла к шпале. Я уже не вижу ее, испуга нет, какой-то полный ступор и отсутствие ощущений. Наверное, за последние дни я полностью истребовала свой запас удивления.

Так, спокойно. Должно быть какое-то объяснение этому. Чему – этому? А если все не так, как я вижу, если это я вырастаю, я вытягиваюсь тонкой струйкой бессмысленной жизни в небо?! Я поднимаю руки вверх и шевелю пальцами. Нет, провода еще не сшибаю. И туфли у нее, опять же, шаркают. Ведь шаркают же, я слышу, где-то далеко-далеко впереди. Я вдруг представляю, как Су начинает уменьшаться с каждым шагом на сантиметр, вот она запуталась в одежде, вот выползла из нее крошечным насекомым…

Я кричу и бегу вперед, я прошу, чтобы она подождала.

Впереди показались огни станции.

Мы долго брели вдоль товарного состава, его вагоны все не кончались, в какой-то момент я почувствовала, что если немедленно не сяду, то упаду. Состав кончился неожиданно, в глаза ударило светом. Огромное здание станции с фантастической статуей понурого мужика у входа. Недалеко от него стояла урна, там что-то подожгли, и мужчина-статуя стоял, сложив руки внизу живота, и смотрел в урну.

– Этот памятник рядом с урной удивительно иллюстрирует повсеместное крушение идей, – раздался голос рядом, я вздрогнула и еще с минуту не могла рассмотреть стоявшего против света говорившего. Фонарь подсвечивал его всклокоченные волосы и отсвечивал проблеском в дужке очков. – А в туалет лучше не ходить, там темно и можно провалиться. Пусть девочка присядет где-нибудь здесь.

Мужчина затягивается, тлеет огонек сигареты, я привыкаю к потемкам и к свету фонаря в лицо, я ничего не понимаю про девочку, он кивает на Су. Су переступает с ноги на ногу и сообщает, что хочет писать. Она заходит за статую и журчит, невидимая в темноте.

– Я как раз вам говорил, что именно эта урна у ног вождя символизирует…

– А где здесь можно чего-нибудь попить? Сидя, – уточняю я.

– Это пожалуйста, это конечно, – засуетился мужчина, – правда, все уже закрыто, если не побрезгуете, прошу за мой столик. Я, собственно, здесь в ресторане сижу. Вы с поезда? Сколько у вас стоянка? Проходите, прошу. Я иногда хожу сюда в ресторан, здесь есть водка и коньяк бывает. Вы с московского поезда? Прошу! – Он потрусил впереди, показывая дорогу. Здание вокзала поражало размерами, высоченным потолком с куполом, а в ресторане в глаза ударила ярким стеклянным светом огромная люстра, мы зажмурились и скривились: пахло жареной рыбой.

– Вы с дочкой отдыхали? Или лечились на юге? – нам предлагают сесть и услужливо придвигают стулья. На столике стоят графинчик с коньяком и тарелка с остатками еды. – А я, можно сказать, местная достопримечательность. Я Поэт.

Я боюсь смотреть на Су. Она сползает со стула, подходит к свободному столику и приносит оттуда два бокала. Мы разливаем коньяк из графинчика, Су чокается со мной и говорит шепотом: «Ну что, расслабимся?» Я киваю, но смотреть на нее боюсь. Я смотрю на Поэта, он вытаращил глаза и открыл рот, наблюдая, как мы, скривившись, глотаем коньяк.

– Все будет хорошо, – говорю я сама себе, – все должно быть хорошо! – Мне сразу стало лучше. Я перестала трястись.

Поэт уронил вилку и полез под стол.

– Слушай, принеси минералки, шампанского и конфет, – приказывает ему Су, копается в карманах джинсов и бросает на стол деньги.

Я округляю глаза, она показывает язык. Тут я понимаю, что посмотрела на нее, что она все та же, по крайней мере когда сидит, я не могу определить ее рост и все кажется таким, как прежде.

– Ты взяла на прогулку деньги? А паспорта? – спрашиваю я, склонившись к ней.

– Взяла. И деньги и паспорта. И записку написала Фене, чтобы не беспокоилась и запирала на ночь дверь. Жизнь такая пошла, непредсказуемая.

Возразить ей мне нечего.

– Э-э-э… Девочки, – подошел Поэт с бутылками на подносе, – ваш поезд, по-моему, отходит.

– Мы лучше посидим здесь, – мне даже страшно подумать, что придется когда-нибудь встать и куда-то идти. – Выпьем с вами, если не возражаете.

– Да! – Су, похоже, тоже стало лучше. – Мы специально вышли, чтобы напиться, а то в поезде… нам не разрешали. Ну что, мать, по шампанскому!

– Давай.

Рот Поэта опять приоткрылся неопрятной розовой раковиной в бороде. Он настолько обалдел, что не сразу заметил, как Су занялась фольгой и пробкой, а заметив, дернулся, извинился, бутылку отнял и открыл.

После второго бокала он начал разглагольствовать на тему женского экстремизма. Я включилась вдруг, словно вытащили вату из ушей, почувствовала прилив сил и слегка поиздевалась над его провинциальным самомнением, а он назвал меня мужененавистницей. Я плеснула ему в бороду шампанское.

– Ты не права, – Су проводила пальцем у меня перед лицом, а я старалась этот палец укусить. – Мы никогда с тобой не говорили об этом, но мужчины для того и существуют, чтобы ими пользоваться.

– Ты еще не набила оскомину? – поинтересовалась я.

– Пользоваться всеми подряд, – спокойно продолжала она. – Их нужно закабалять всегда, любыми способами. Истерикой, лаской, ненавистью, деторождением, но полностью! – Су стукнула кулаком по столу. – А когда они забака… закака… закабалятся, тут же бросить!

Поэт испуганно икнул.

– Ну-у-у потому что на фиг тебе нужен раб! – Су отвалилась на стуле и царским жестом отвергла условного закабаленного мужчину.

– Прекрасная ветреница, желанная пленница, любви моей девственница! Позвольте ручку, – Поэт сначала пытался добраться до руки Су через стол, потом до моей руки. – Почему вы так с мужчинами? Это несправедливо.

– А потому что они истребители. Они доводят женщину до подавления желаний. Желания копятся, копятся! – Су провела рукой над столом, изображая кучу желаний. – А потом эти нереализованные желания взрывают мир!

– Абсурд! – заявил Поэт.

– Вот именно, – Су понуро кивнула, – или вот, например, рельсы. Страшная штука! Много рельсов и шпал – вообще кошмар. Женщина перестает хотеть, понимаешь, подавляя желания, она разучится их иметь. Желанная пленница – это Юдифь?