А ВСЕ-ТАКИ РОДНЯ
И устрица имеет врагов.
КОЗЬМА ПРУТКОВ
Татьяна. Тот же день
От станции Софрино до Сашкиной бригады надо было еще час добираться пешком. Моросил холодный дождь, и Татьяна промочила ноги, как только сошла с платформы.
Куртку-то она механически схватила лучшую, бежевый крэк, а на ногах остались домашние парусиновые тапочки. Через минуту белые тапочки превратились в бурые и с каждым шагом норовили разлезться. Чтобы не остаться вовсе босиком, она экономила на каждом шаге: скакала с кочки на кочку, «елочкой» перепрыгивала с боку на бок придорожной канавы… Господи, забери эти пять лет со Змеем, этих министров, генералов и писателей, «Мерседес», гранатовую диадему и полгектара под Шереметьевом! Верни мне мою прошлую жизнь, когда я ничего этого не знала и не хотела, потому что сейчас я уже не смогу без этого жить?
Так, скачками, она и добралась до бетонки, а там ее обогнал армейский грузовик. Сидевшие под брезентом солдаты забарабанили в кабину, грузовик остановился, Татьяна как пароль произнесла Сашкину фамилию, и ее за руки втащили в кузов.
Перевести брата из-под Томска в элитную бригаду спецназа стоило Татьяне полутора лет интимных отношений с замначальника управления кадров. Генерал иногда ложился в их госпиталь подлечить чиновничьи болячки, происходящие от большого стажа сидения в мягких креслах: геморрой и застойный простатит. По этой причине их связь была для Татьяны тяжким трудом, жертвой во имя брата — в общем, чем угодно, только не удовольствием. Когда она сошлась со Змеем, вопрос о Сашкином переводе еще не был решен. Презирая себя, Татьяна продолжала бегать в генеральский люкс, а после, забравшись в ванну, до красноты драла кожу мочалкой. Ей казалось, что Змей учует запах чужого мужчины.
Открыла ей сноха Галька и скорчила кислую гримасу:
— Ты? С чего это вдруг? И не позвонила…
В последнее время они раздружились: Галька считала, что Татьяна задирает нос, а Татьяна — что Галька завидует.
На Татьяне повисли племянники:
— Тетя Таня приехала! Какая мокрая!
— Марш уроки делать! — скомандовала Галька.
Племянники поныли, но дисциплинированно поплелись в свою комнату, а Галька, брезгливо взяв Татьянины грязные тапочки двумя пальцами, понесла их сушить. Из комнаты высунулся Сашка, по-домашнему с черной повязкой на глазу.
— Где это ты так изгваздалась, Татьяна?
Татьяна вошла к нему. На покрытом газетой столе валялся разобранный пистолет.
— Тебя Галина не ругает за то, что оружие таскаешь домой? А если дети доберутся?
Сашка замялся:
— Надо мне. Так, предложили одну халтурку, трясануть кое-кого… У тебя-то Что случилось?
— А меня мой выгнал!
Сашка схватился за пистолет, щелк, щелк — одна деталь встала на место, другая, дзынь-нь-нь — улетела под стол пружина. Он швырнул пистолет на газету и вцепился в край стола, чтобы Татьяна не заметила, что у него трясутся руки. Один за другим покатились на пол плотненькие, как желуди, медно-розовые патроны.
— Ка-ак выгнал?!
Татьяна кинулась собирать патроны и ответила из-под стола:
— А так.., утром не с той ноги встал и говорит: чтоб духу твоего здесь не было. С ружьем гонялся, со слоновьим.
Она взглянула Снизу вверх и встретила взгляд брата, страшный после чеченской войны. Черная повязка сползла на лоб, показавшийся из-под нее левый глаз со шрамом над бровью был чуть темней, а правый — почти белый.
— Я тебе говорил: пора с ним разобраться.
Татьяна вылезла из-под стола, положила на газету патроны и пружину.
— Ты что городишь?! Разбиральщик нашелся! Я же ему никто, сожительница!
Это была тайна, о которой, помимо своих, знал только один Барсуков. Чтобы среди ревнивых к чужим успехам медсестер не пошел слушок, главврач перенес ее личное дело в сейф с документами врачей. Доступ к этому сейфу имел он да кадровик, старый тихарь-кагэбэшник, так что Татьяна была спокойна.
— Ну да, если помрет раньше времени, можно с наследством пролететь, — успокоился Сашка. Разговор пошел на понятном ему языке. — А с этим делом-то как, — он стрельнул глазами Татьяне пониже пояса, — опять не пролезло?
— Девчонки мне уж и справку сделали — не верит.
У меня, кричит, двадцать лет как дети не получаются! Но ведь это его ребенок, его! — Татьяна заплакала. — А все из-за этой Вики! Как я ему сказала, что беременна, он взвился. И в хозяйство-то не лезь, желаю, кричит, чтобы моя законная жена для гостей на юбилей приготовила!
И она — прямо хозяйка: «Где от этого сервиза салатник?», «Ложек серебряных было две дюжины…»
Сашка отвел глаза, и Татьяна вдруг поняла, что это ее родной братец запустил руку в серебряные ложки. А она грешила то на солдатиков, помогавших перевозить вещи на дачу, то даже на ворон.
За столом было принято помалкивать, и слава богу.
О чем бы они разговаривали?! Сашка не верил в Татьянину любовь со Змеем, а Галина так вообще ничего не поймет. Для нее семейная жизнь — копить, купить, копать картошку и чтоб дети не болели и, когда вырастут, дослужились до майоров, как папа.
Татьяна ела сваренный Галькой родной украинский борщ, искоса поглядывая на семейство брата. Так оно и случается: самые близкие — всю жизнь близкие! — вдруг становятся маленькими и неинтересными. А какие планы строили, поняв, что им не будет жизни в разоренном перестройкой городке и надо рвать оттуда всем вместе…
Вот и рванули до самой Москвы. Только для Гальки ничего не изменилось: те же вечные мешки картошки в городской квартире, те же банки с засахарившимся вареньем за прошлый год, то же кипящее в баке белье, когда есть стиральная машина… И ведь она Сашку тянет вниз, как булыжник на шее! Брат не знает, а мог бы сейчас ходить подполковником на полковничьей должности.
В прошлом году, когда обмывали только что достроенную змеедачу, был там генерал, начальник окружного управления снабжения. Хитрый Змей пригласил его, зная, что в управлении уволили по возрасту чуть ли не всех начальников отделов. Да еще подлил масла в огонь: мол, Саша у нас готовится в академию, и с больным глазом у него улучшение просто фантастическое (еще бы, когда ухудшение было только на бумаге, чтобы квартиру получить). Генерал запал на Сашку: молодой-перспективный, с боевой практикой, награжден орденом. Ну чем не новый начальник отдела майор Усольцев? А тем майор Усольцев не начальник отдела, что ляпнул принародно:
«Эх, Владимир Иванович, столько у вас земли пропадает под этими соснами! Хотите, помогу вырубить? Картошки насадите, смородины». — «А, так ты огородник», — сказал генерал, и на этом его расположение к Сашке кончилось. Потому что, если у военного в голове картошка, службист он никакой. А Сашка был доволен собой: научил жить сочинителя Кадышева и генералу показал свою практичность. Так и не догадался, какой шанс упустил.
Пять лет назад и Татьяна бы ничего не заметила. Ну, выпили, поговорили о том о сем. Обещаний генерал Сашке не давал, разочарования не выказал… Только жизнь со Змеем научила ее понимать и второй, и третий смыслы, спрятанные в обыденных словах, как матрешки. В эту жизнь и не войдешь иначе, как сумев распознать тайный цеховой пароль и найти отзыв. Галька, которая может нацепить бирюзовые бусы к золотым сережкам с фианитами, на Татьянины попытки объяснить, что так нельзя, обычно фыркает: «Что ты мне тычешь генеральскими женами? Такие же бабы, так же писают и какают». Вот и остается ее муж вечным майором с тяпкой и лопатой в прихожей. Потому что хорошо служить — мало. Надо соответствовать.
Господи, совсем они стали чужими. Может быть, даже врагами. Чего стоит одно Сашкино намерение разобраться со Змеем — припугнуть, вогнать в гроб, прихватить еще серебряных ложек, продать и на эти деньги купить новый ковер или телевизор, который в конце концов окажется на помойке.
От них ничего не останется, с ужасом подумала Татьяна, глядя, как Галина раздает детям пирожные, перепавшие Сашке со вчерашнего стола. Ни путного наследства, ни долгой памяти — ничего. Сашка колотится, чтобы купить машину, а она сгниет еще при его жизни. Квартиру в военном городке у детей отберут, Сашкины с Галькой косточки выкинут из могилы, чтобы прихоронить какого-нибудь родственника, и будут о них вспоминать одни сыновья, и то неизвестно, добрым ли словом… Одноразовые люди!
Татьяна погладила живот. Хорошо бы, родился сын, чтобы фамилия Кадышева не пропала… Не дам растащить наследство. Ни сыну-телеведущему, который двадцать лет не видел Змея, ни тем более своим — никому не дам!
Быстро, чтобы не успели помешать, она развернулась на табуретке и открыла ящик кухонного стола. Так и есть: вот они, пропавшие ложки, все четыре. Галька залилась краской, а Сашка — хоть бы что.
— Правильно, возьми. Жить-то тебе на что-то надо, не на твои же полставки. А хочешь, деньжат подкину?
Теперь Галька начала бледнеть и делать мужу страшные знаки глазами.
— Спасибо, — сказала Татьяна, — но лучше я возьму еще одну ставку, будет полторы. Раньше на это жила, и даже оставалось.
— Ну конечно, если в госпитале питаться, — с завистью вставила Галька.
Татьяна посмотрела в круглые глаза снохи, бывшей однокашницы и бывшей подруги. Безмятежные были глаза. Уверенные. Мы живем не хуже некоторых. А писаем и какаем вообще как генералы.
— Галь, а чему ты детей учишь в школе?
— Ну, Тань, ты даешь! Совсем все забыла? Биологии… — Галька поджала губы. До нее начало доходить.
Стараясь не глядеть на ворованные ложки в Татьяниной руке, она сказала нараспев:
— Тому и учу, Танечка. Жить по совести учу, не завидовать и не задирать нос перед родственниками. Тем более когда ты приползла к родственникам по грязи в белых тапочках, потому что муж богатенький тебя использовал и выкинул как тряпку!
— Галина!!! — взревел Сашка.
Мальчишки, воспользовавшись моментом, сцапали со стола еще по пирожному и убежали.
— Ну-ка, разошлись, бабы, — приказал Сашка, поглаживая шрам над бровью и морщась. — Черт, у всех нервы, а я оказываюсь крайним. — И беспомощно добавил:
— А у меня, думаете, нет нервов? Меня самого, может, не сегодня завтра уволят по инвалидности…
* * *
Спустя час Татьяна тряслась на заднем сиденье грязной «Нивы», зажатая с двух сторон Сашкиными сослуживцами, каждый за метр восемьдесят. Ехали «на халтурку» и ее прихватили до Москвы. Все были в камуфляже без погон и не особенно скрывали сунутые в карманы пистолеты. Выезжая с бетонки на шоссе, остановились и замазали номера грязью. Гаишник в прозрачном «стакане» помахал им рукой. Спецназ едет. А на кого наедет, до чего докатится — никому не ведомо.
