27
Севка перевез Олега и Шарапова в Сосновку.
– Теперь в автобазе берите машину – и счастливого пути.
Олег кивнул.
Перед тем как залезть в трактор, на той стороне Сейбы, он все раздумывал, зайти ему к Наде на стройку или нет, и в конце концов он решил не заходить, он уже забыл, почему он так решил, теперь это было неважно, теперь-то он понимал, что полчаса назад он просто не хотел втягиваться в разговор или объяснение, которое рано или поздно должно было состояться. Надя знала, что он поедет к Будкову, ну и хорошо, вот он и уехал, спасибо Терехову, доверившему именно ему важное дело. И еще хорошо, что в последние дни они с Надей так устают, что, приходя с работы, падают в сон, даже слова друг другу не успевают сказать. «Ладно, – подумал Олег, – оставим все это до лучших времен. Все будет хорошо. А сейчас мы объявили войну Будкову…» Он вспомнил о вчерашних событиях и разговорах и подумал о том, что он ненавидит Будкова.
– Не спеши, – взмолился Шарапов, – я за тобой не убегу никак… Ишь ты какой прыткий…
– Извини…
– В чайную не зайдем?
– Мы же пообедали…
– Ну ладно, – сказал Шарапов, – как хочешь…
– Вот тебе раз, мы же только пообедали…
– Ну смотри, смотри…
– Вот в больницу, может, заглянем? И Ермаков там, и Тумаркин…
– А чего там делать? – поморщился Шарапов. – Цветочки им принести, лютики, да? Пирожное купить, да? Небось посетителей у них хватает…
– А мы не люди, что ли? – сказал Олег.
– Времени у нас нет. Темнеть скоро начнет…
– Ну если времени нет, – неуверенно произнес Олег.
В Сосновской больнице лежал Тумаркин, наверное, уже не стонал, вчерашнее чувство вины перед Тумаркиным уже не мучало Олега, и он мог навестить его, а мог и не навестить. Нынче было солнце, нынче было самоварное тепло, и подогретый воздух покачивался перед глазами, нынче можно было нести пиджак в руке и шагать, расстегнув ворот ковбойки. И то, что вчера ныло, разрасталось в нем, давило его пудами усталости и безысходности, нынче исчезло вовсе, и на душе у Олега было отлично, и он шел довольный и солнцем, и самим собой, и всеми людьми вокруг, всеми, кроме Будкова. И все, что он видел сегодня, нравилось ему: и резкая голубизна неба, и зелень отмытой, обласканной водою тайги, и краски воспрянувших цветов, словно бы прятавшихся под серыми зонтиками в мокрые дни.
– Ты только посмотри, как здорово все вокруг, – сказал Олег, – и небо какое, и воздух какой!
– Да, – кивнул Шарапов, – ничего.
И только? Впрочем, что он может видеть, что он может чувствовать, этот Шарапов, этот сорокалетний трудяга, которого бы пора называть на «вы», а все называют на «ты», этот безответный мужичонка, измятый жизнью, измочаленный заботами шумной семьи с громкоголосой главой – гражданкой Шараповой. «Ну да ладно, – подумал Олег, – все же он хороший человек, он добрый человек, он бессловесный и добрый, а это уж не так мало». И ему захотелось улыбнуться Шарапову.
– Что? – сказал Шарапов.
– Да нет, – смутился Олег. – Я просто так…
Севка уже, наверное, переполз на своей прекрасной колымаге обратно в поселок, а они пока подходили к сосновскому въезду, шагать Олегу было легко и приятно, сапоги несли сами, чистенькие и сухие, тоже удивлялись, видимо, волшебным переменам, ноги не уставали, и все тело, казалось Олегу, не могло устать, оно было сильным и упругим, это радовало Олега, и он не верил в то, что когда-то чувствовал вялость, боль или страх за свое тело. Все будет хорошо, все сейчас хорошо, все и было хорошо. Да. Все и было хорошо, и, оглядываясь в прошлое, ныряя в сыроватый и гулкий колодец, Олег сейчас не видел в этом прошлом ничего такого, о чем он должен был бы жалеть или чего стыдиться. Все шло естественно и все на пользу, его и других, и все подтверждало справедливость его давней теории доминант. Теории, конечно, громко сказано, а, впрочем, почему бы и не теории. Она явилась ему однажды, когда ему было противно и грустно, что-то с ним накануне произошло, что, он не помнил сейчас, а тогда думал о случившемся так: «Да, все было гадко, мерзко… но вот в этом мерзком есть одна мелочь и в ней – залог хорошего в будущем». Он все обдумывал эту мелочь, все осматривал ее со всех сторон, и постепенно она перестала быть мелочью, а выросла в главное, в доминанту, и теперь уже оправдывала в Олеговых глазах все мерзкое во вчерашнем дне. И с тех пор Олег решил всегда отыскивать в своих поступках, в каждом своем дне на земле доминанту, вершину, и с ее колокольни смотреть на эти поступки. И вчера, во время сейбинской осады, главным было, теперь Олег понимал это ясно, не то, что он пропустил бревно, пролетевшее на Тумаркина, а его порыв, и то, что он все же встал вместе со всеми, и его готовность помочь ребятам, и даже стремление отдать Рудику Островскому сухой левый сапог. Он все вспоминал, как они стояли с Рудиком под дождем и как разговаривали, и снова Олега радовало собственное его желание принести жертву для того, чтобы людям, которых он любил, было хорошо. Что касается поломанных ребер Тумаркина, то трубач, видимо, был виноват сам, не смог ловко уйти от удара, такой уж он нескладный, ничего, отлежится, а кости срастутся. О Тумаркине Олег думал с жалостью, не то чтобы снисходительно, но все же с некоторым чувством превосходства, которое втайне от него самого вставало в его душе на цыпочки. И в том мокром сумасшедшем дне видел Олег себя сильным и справедливым, все тогдашние свои мысли приписывал усталости и советовал себе забыть их.
– Пришли, – сказал Шарапов, – автобаза.
– Быстро мы добрались.
– Ничего себе быстро, – проворчал Шарапов. – Севка мог бы нас подвезти. Если бы ты его попросил.
– У него дел хватает, – нахмурился Олег.
Начальник автобазы, утомив расспросами, выдал им бортовой «ГАЗ», уговаривал их переночевать в Сосновке перед черт его знает какой дорогой, но Олег, строго поглядев на разнежившегося было Шарапова, заявил, что у них нет времени.
– Как желаете, – кивнул начальник. – А то суббота ведь…
– Мало ли чего мы желаем, – вздохнул Шарапов.
– Поехали, поехали, – сказал Олег.
Они могли подсесть вдвоем к шоферу в кабину, но Шарапов сказал, что он не дурак, через три минуты он притащил откуда-то сена, прошлогоднего, прелого, расстелил сено в кузове, улегся на нем, подложив руки под голову, и Олегу посоветовал устраиваться рядом. Было жарко, было хорошо, и солнце могло почернить кожу. «Добро», – сказал Олег и перемахнул через борт. Машина тронулась, но вскоре остановилась у магазина сельпо, и Шарапов, попросив не отчаиваться, спрыгнул на землю. Он вернулся быстро, движения его были неожиданно энергичными и решительными. Шарапов тащил серую в крапинках спортивную сумку, выданную ему Тереховым, сумка была набита туго, и Олег знал, что набита она водочными бутылками, а то и зеленоватыми бутылями с питьевым спиртом, если, конечно, сосновские кооператоры сумели наладить привычное снабжение села. Олег принял сумку с бутылками, помог Шарапову взобраться в кузов и улегся на сене. Он не спрашивал Шарапова о бутылках, он знал, что куплены они на казенные деньги или на деньги Терехова и куплены для дела.
– На Терехова-то, – сказал Шарапов, улегшись, – один сосновский мужик заявление подал в милицию… Сейчас в очереди говорили…
– Какой мужик?
– Нашего сторожа сын… Который Ермакова на лодке-то перевозил… Лодочник… Старика нашего сын… Будто бы Терехов его веслом избил и лодку угнал…
– Что ты мелешь! Не мог этого Терехов… Я Терехова, слава богу, знаю…
– За что купил, за то и продаю… В очереди так говорили… Мне-то не все равно?..
Они замолчали.
– Ты откуда? – спросил вдруг Олег, без особой нужды знать, откуда происходит Шарапов, просто так, чтобы не дать разговору потухнуть.
– Я-то?
– Ну да, ты…
– Из Куйбышева я…
– Их, этих Куйбышевых-то, штук двадцать, наверное, из какого Куйбышева-то?
– Как из какого, – обиделся Шарапов, – из Самары.
– Ах, из Самары, – кивнул Олег, – так бы сразу и сказал…
– А я чего говорю?.. Я и говорю – из Самары. – Шарапов оживился, вспомнил, может быть, Волгу, крутые, гремящие спуски к набережной, к красному старому заводу, где льют в бочки благословенное жигулевское пиво. – Сколько уж я лет там не был! А ты что, к нам заезжал?
– Нет. Футбольную команду вашу уважаю. «Крылышки». Ее все растаскивают, а она все возрождается…
Шарапов удивленно покосился на Олега, футбол он презирал, не в силах был понять тех людей, которые к пинанию мяча относились всерьез, и потому он подумал, что Олег сейчас дурачится, издевается над ним и во всем, что он говорил раньше, тоже пряталась издевка; сообразив это, Шарапов обиделся, захлопал сердито ресницами, а потом, отвернувшись, закрыл глаза вовсе, показав глубокое пренебрежение к собеседнику, и вскоре задремал. «Что это он? – подумал Олег. – Ничего я ему вроде такого не говорил… Ну, да ладно, пусть он спит, а я помолчу, небом полюбуюсь… Небо-то какое чудесное!»
Но, несмотря на свое обещание, Олег так и не стал любоваться небом, а смотрел на него рассеянно, все оборачивался вправо, туда, где лежал Шарапов, и размышлял о Шарапове. «Странный он человек», – думал Олег, думал не с сожалением, а скорее одобряя Шарапова за его странности, сам он был бы доволен, если бы услышал в свой адрес: «Странный этот Олег…» Шарапов считался человеком добрым, но сонным и ленивым, он и был таким, и бригадиры поначалу покрикивали на него и капали прорабу, но потом привыкли и даже были довольны, потому что Шарапов приносил в их бригады молокососов спокойствие взрослого мужчины, а может быть, и житейскую мудрость. Но ценили его не за это, а за талант доставалы. Он мог достать все, а это в строительной горячке, в вечной нашей нехватке запасных частей, материалов, горючего, того-то и сего-то делало Шарапова в глазах людей, для которых от успеха поездок его зависело выполнение плана, фронт работ, а следовательно, и количество цветных бумажек в дни расплаты, в глазах этих людей делало его колдуном, добрым или злым, сбежавшим из центра от забот потруднее. Шарапов мог достать все, но его стоило больших трудов уговорить отправиться в очередную поездку. Его переманивали и Будков, и начальники других поездов, златые горы силились создать в воображении его и уж конечно его жены, должностями манили, а у него на все уговоры был ответ: «Нет, снабженцем никогда. Сядешь еще с вами». И Ермаков подолгу подходил к Шарапову: «Ну уважь, кормилец ты наш, съезди, а?», а Шарапов вздыхал, морщился, пальцы свои разглядывал и наконец сдавался. С авоськой или с сумкой, только и всего, отправлялся он в поиск, что он там делал и как он там канючил, никто не знал, ходил, наверное, и в «Сельхозтехнику», и в Гутап, и к председателям окрестных колхозов, и к начальникам поездов, мехколонн и автохозяйств, брал измором, доброй, вызывающей сострадание своей усталой физиономией, ночевал в кабинетах, поил нужных людей, плакался, выменивал шило на мыло, а только возвращался на Сейбу с долгожданным товаром да еще с сюрпризами в придачу. Ворчал: «Нет, это в последний раз…» И все же вот и Терехову посчастливилось одолеть Шарапова, и трясся теперь в кузове самодеятельный снабженец высшей квалификации, дремал, и великие подвиги ждали его впереди, в мечтах Терехова или в саянских миражах маячили перед прорабом на час вентиляторные ремни и свечи для грузовиков.
Шарапов все дремал и даже не чувствовал, что «ГАЗ» их трижды буксовал, трижды застревал на таежной дороге в не застывшей еще грязи. Олегу приходилось прыгать через борт и помогать водителю, а Шарапов все спал. «Вот у человека нервы, сто лет проживет», – думал Олег, вытирая руки о сено. Потом стал барахлить мотор, и глаза шофера Олега испугали.
– Не дотянем? – спросил он.
– Дотянем, – неуверенно сказал шофер.
И все же в пади у ручья Зигзага, прозванного так с легкого языка Чеглинцева, застряли надолго. Шофер копался в моторе, а Олег стоял за ним, шофер ворчал, ругался, поглядывал на Олега смущенно и вместе с тем как бы прося о помощи, но Олег развел руки: вряд ли, старик, чем могу помочь. Разбуженный тишиной, поднял голову Шарапов, слезать не стал, но поинтересовался:
– Ночевать тут будем?
Шофер совсем смутился, интересный тип попался, сказал:
– Может, починим… А может, какая машина подойдет…
– Как же, жди! – хмыкнул Олег.
– Как вернемся, – лениво, но с позиции силы пообещал Шарапов, – все Терехову доложу, не сладко твоему начальнику будет…
– Зачем? – обиделся шофер. – Что мы, не люди, что ли? Зачем спешить-то? Может, починим сейчас…
Но прошел час, и прошел второй, и небо стало поскучней и как будто попрохладней, сыростью потянуло из пади, сыростью первых дней весны, и ворот ковбойки пришлось застегнуть, но от этого не потеплело.
– Ладно, – сказал Олег Шарапову, – скинь мои вещи.
– Держи. Куда ты?
– Вы тут сидите, а я, пожалуй, пойду…
– Куда?
– К Будкову…
– Да? – сказал Шарапов. – Ну валяй.
– Спятил, что ли? – разволновался шофер. – Километров двадцать! Стемнеет скоро. Мы сейчас починим… Или уж лучше в кузове на сене переспать… Или в кабине, а утром…
– Мне некогда, – сказал Олег, он улыбался снисходительно, – я как-нибудь дойду.
– Ты всерьез, что ли? – забеспокоился Шарапов. – Не дури. Лезь сюда. Переночуем на сене. А утро вечера мудренее.
– Да чего утро! Мы сейчас ее починим!
– Если почините, значит, меня догоните, – сказал Олег.
Они долго еще кричали ему вслед, ругали и просили его, кто-то из них, унижаясь, жал на гудок, а Олег уходил и не оборачивался и благодарил себя за решимость, ему и вправду было некогда, где-то там на благополучном разъезде сидел Будков, довольный собой и спокойный, и этому процветающему человеку, которым Олег еще два дня назад восхищался, этому предателю, надо было объявить войну, надо было объявить и показать, на чьей стороне правда, а стало быть, и сила.
Олег шагал быстро, он знал эту дорогу и понимал, что не успеет прийти к Будкову засветло, ночь выбросит свою плащ-палатку и устроит ему темную. Он знал и то, как не сладко ночью одному в тайге, да в такой, как у них, непуганой, но предчувствие будущих опасностей Олега не пугало, наоборот, оно подстегивало его, и знакомое Олегу хмельное состояние порыва волновало его. Он шагал, разбрызгивая бурую воду из не высохших еще луж, радовался, когда дорога под его ногами была твердой, не сейбинской размазней, но и скользкие метры не задерживали его, и смотреть на отстающие тихие великаны было хорошо. «Ах, как здорово все же в тайге, воздух какой! – думал Олег. – Никуда уже отсюда я не уеду, не смогу. И как здорово жить на земле! Как здорово!» Он думал о своих спутниках – ленивом Шарапове, дремлющем сейчас, наверное, в кузове на сенной подстилке, и неудачливом шофере – и усмехался над ними добродушно, а сам был доволен, что шагает по тайге.
Так он прошагал часа два, нет, точно два часа, он поглядел на циферблат, солнце уже унырнуло за сопки, и темень потихонечку, сначала акварельной, несмелой, а потом уже и густой синевой, принялась затягивать, околдовывать землю. Дорога все петляла в тайге, вскоре, наверное, собиралась лезть вверх астматической старушкой на сопку Барсучью и своими нерешительными и долгими шагами могла задержать и утомить Олега. Мышцы ног уже побаливали, и в спине что-то снова ныло, как в ту осадную ночь, но Олег не утишал свой шаг. Дорога и впрямь пошла вверх, значит, уткнулась в подножье сопки, и тут Олег вспомнил об обходной тропе на перевал, он знал ее по прошлогоднему воскресному турпоходу, ему и в голову не приходило, что он может не найти тропу или сбрести с нее в сторону, он был уверен сейчас в себе и в своей удачливости и, постояв минуту на дороге, словно бы перекурив, шагнул в синюю гущу насупившихся деревьев.
Потом, когда он блуждал в лесной черноте и роса промочила его одежду, а камни и кривые голые ветви, на которые он падал, обкорябали его, он мог, он должен был проклинать себя сто раз, сто раз называть себя идиотом и в конце концов свалиться в отчаянии в мокрую траву на черную землю, но он все шел и шел, он все лез в гору и все говорил себе: «Я должен добраться до Будкова, я доберусь до него… Иначе я ничто».
Сколько он так карабкался, падая и все же вставая, и куда карабкался, он не знал, ему казалось, что он уже оседлал сопку, но куда ему идти дальше, вправо, вперед или влево, он не мог понять, и, когда наступила, взяла свое минута отчаяния, он махнул рукой и решил, что пойдет влево, там где-то внизу ему померещился шум реки, к тому же он еще верил в нынешнее свое везение. И через полчаса с крошечной проплешины впереди внизу он увидел огни поселка. Он остановился и даже присел на корточки от неожиданности.
«Ну все, – сказал себе Олег. – Теперь-то я дойду».
Теперь он и вправду должен был дойти, и, хотя долго еще огни не приближались к нему или он не приближался к ним, он не пугался, наоборот, стал спокойнее, позволял себе идти медленнее, потому что силы его были на исходе, а кто знает, что там ждало его впереди, может, завал какой, а может, ручей, да пусть хоть трещина в земле, хоть пропасть, хоть Ниагарский водопад, все равно он обязан был добраться к Будкову.
Ох, как он ненавидел сейчас Будкова, как возмущался его предательством, ведь Будков был человеком одного с Олегом поколения, ну почти одного! И чем ближе Олег подходил к поселку, тем резче и яростнее Олег думал о Будкове, и в воображении его проносились видения разговоров, которые его ждали впереди, он переживал эти разговоры, бросал реплики за Будкова и отвечал начальнику поезда, уничтожая его, он понимал, что в сегодняшнем решительном его переходе силы ему дала именно его ненависть к той самой скверне, очищать от которой революцию он считал делом всей своей жизни.
Поселок спал, лаяли собаки, пары жались к черным коробкам общежитии. Олег шагал к конторе, словно Будков сейчас сидел там и ждал его. На двери конторы висел замок. Рядом в домике у радиста Пытлякова, знакомого Олегу еще по Курагину, светлели окна. Олег постучал.
– Олег? Заходи, заходи. Здравствуй. Ты откуда?
– Где Будков?
– Что у вас случилось?
– Ничего не случилось. Просто нужен Будков.
– Ночь же… Да и уезжал он днем в Кошурниково…
– Вот черт, – устало осел Олег на табуретку.
Потом, когда он укладывался спать на полу, покряхтывая и морщась, ныло все тело, а ноги были в синих волдырях, он снова представлял себе разговор с Будковым и видел Будкова жалким и растерянным.
«Все же хорошо, что я дошел», – подумал Олег, ныряя в сон.
