Глава 14

– Не может быть, чтобы все было так, как ты говоришь, – покачал головой Коротков. – Храмов должен был знать что-то еще, чтобы догадаться про Ермилова. Ведь мы же не догадались, хотя Коля Селуянов прошел весь тот же путь, что и Храмов, по всем возможным и невозможным свидетельницам. Значит, была еще какая-то хитрость, о которой мы пока не знаем.

– Да не было там никакой хитрости, Юра, – устало сказала Настя. – Храмов знал в точности все то же самое, что узнали мы. Просто у него глаза не зашоренные.

Она чувствовала себя совершенно измученной. То, что рассказал ей капитан Мызин из управления собственной безопасности, ударило ее как обухом по голове, даже сердце разболелось. Конечно, преступники в милицейских рядах – далеко не новость, но отчего-то каждый раз Насте делалось от этого так больно, что она даже дышать не могла. Именно это отчаянное нежелание допустить мысль о том, что искомый преступник ходит рядом по тем же коридорам и покупает булочки в том же буфете, что и ты, и мешало им сразу увидеть и понять то, что увидел и понял адвокат Храмов. Преступника ищут где угодно, только не среди своих, и не видят очевидного, и не замечают того, что невозможно не заметить сторонним взглядом. Свой – он и есть свой, он неприкасаемый, он, как жена Цезаря, вне подозрений. Для Анатолия Храмова, два года назад ушедшего из милиции на гражданку, следователь Ермилов уже не был своим, он был точно таким же, как любой другой гражданин страны, и его легко можно было подозревать в чем угодно, если были к тому хотя бы малейшие основания.

– Как ты думаешь, Ермилов знал, что адвокат отказался от дела? – спросил Коротков.

Настя кивнула.

– Знал, ему Ольга Васильевна сказала, она просила его помочь найти другого адвоката. Ермилов же не дурак, это Ольге можно навешать лапши о срочных семейных обстоятельствах, а следователь сразу понял, что здесь что-то не так, не отказываются адвокаты от дела без серьезных причин. Я думаю, он пошел к Храмову выяснять, что случилось, и сразу понял, что адвокат обо всем догадался. Ты помнишь, сколько Храмов сигарет выкурил и сколько воды выпил? Только идиот не понял бы, что он ужасно нервничает и безумно боится своего посетителя. И Ермилов это понял, у него же мышление в точности такое, как у нас с тобой. Мы это поняли по следам, а он видел своими глазами. Он сообразил, что раз Храмов отказался от дела и так панически боится мужа своей клиентки, то Анатолий Леонидович узнал правду про него. Потому и от дела отказался. Он не самоубийца связываться с таким типом, как Ермилов. Он же не герой-одиночка и не борец за идеалы правосудия, он самый обычный адвокат, у которого к тому же беременная жена, и он должен, он просто обязан заботиться о сохранении собственной жизни. Если он попытается разоблачить Ермилова, то может очень быстро и бесславно умереть, и кому от этого будет лучше? Беременной жене? Ребенку, который родится у молодой вдовы?

– Убедительно, но умозрительно, – с сомнением произнес Коротков. – Ты сейчас как Ниро Вульф выступаешь, подумала-подумала, проанализировала косвенные улики и составила предположительную картину преступления. А где факты? Где доказательства?

– Нигде. Нет у меня доказательств. Но и ты, между прочим, не следователь, зачем тебе доказательства? Тебе правда нужна. Пусть голова у Гмыри болит. Дело против Ермилова он вести не имеет права, его надо передавать в прокуратуру, но в прокуратуру его можно передать только тогда, когда появятся доказательства вины Ермилова или хотя бы веские основания подозревать его. Нужно найти хотя бы одно серьезное доказательство для Гмыри – и можно считать, что мы свое отработали. А то ведь Борис Витальевич отправит меня с моими умопостроениями по всем известному адресу. У него глаза такие же зашоренные, как и у нас с тобой, он тоже не поверит, что убийца – из своих.

– И все равно я не понимаю, – упрямо сказал Юрий.

– Чего ты не понимаешь? Я же тебе все на пальцах объяснила.

– Я не понимаю, зачем Ермилову убивать жену Дударева. Хорошо, я готов допустить, что он узнал адрес любовника своей жены, понял, что тот живет в аккурат в том округе, где работает сам Ермилов, и сделал заказ на убийство, которое должно быть совершено в день, когда следователь дежурит и гарантированно выедет на место происшествия. Он же и дело будет возбуждать, и первоначальные следственные действия вести, и свидетелей допросит так, как ему хочется. И в результате постарается засадить любовника своей супруги крепко и надолго путем подтасовки фактов и фальсификации доказательств, а если и не засадить по приговору суда, то продержать под следствием несколько месяцев, чтобы он из камеры вышел полным инвалидом. До этого места я все понимаю. Но я все равно не понимаю, почему надо было убивать жену Дударева.

– А кого, по-твоему, он должен был убить? – спросила Настя.

– Как кого? Дударева, конечно. Самого Дударева. История человечества знает миллионы случаев, когда мужчина убивал своего соперника, но я что-то не слышал, чтобы убивали жену соперника с целью потом этого самого соперника упечь в тюрьму.

– Юрочка, ты никогда не задумывался над тем, что в русском языке ярко проявляется половой шовинизм? – внезапно спросила Настя.

– Чего-чего проявляется?

– Половой шовинизм. В официальном правильном русском языке есть слова, которые с равным успехом могут обозначать и мужчину, и женщину, но все равно эти слова мужского рода. То есть изначально предполагалось, что слово это может относиться только к мужчине. Например, врач, строитель, шофер, инженер. Кстати, и все воинские звания мужского рода и женской формы не имеют. Мы в разговорной речи, конечно, употребляем слова и «врачиха», и «инженерша», и «полковница», но это именно разговорная речь. В официальных документах так не пишут.

– А ты чего, обиделась, подполковница? Хочешь внести в Думу предложения по реформе русского языка? – поддел ее Коротков.

– А еще есть слова «меценат», «собственник» и «владелец», – продолжала Настя, будто не слыша его ехидной реплики. – И когда их произносят, то все невольно думают о мужчинах. Исторически так складывалось, что собственником и владельцем мог быть только мужчина. Потом жизнь изменилась, а слова остались.

Она говорила негромко и задумчиво, не глядя на Короткова и машинально вертя в руках зажигалку.

– Ну и что? Не пойму я тебя что-то. К чему ты мне этот ликбез устраиваешь? Я тебя про Ермилова спрашиваю, а ты мне про ущемленное женское самолюбие рассказываешь.

– Это не ликбез, Юра, это ответ на твой вопрос. Ермилов не собирался убивать Елену Петровну. Он хотел убить Дударева. Но, делая заказ, он не назвал конкретного человека, он дал приметы и номер машины и адрес, по которому она паркуется каждый день. И велел убить владельца. Как он мог знать, что в машину на водительское место сядет Елена Петровна? Ведь на машине ездил только Дударев. У Елены даже прав не было. А несчастный Костя Вяткин и знать не знал, что речь идет о мужчине. Ему сказали «владелец», он и подорвал машину, когда в нее сел человек, которого по всем признакам можно было признать за владельца. Костя-то понимал, что за этим словом может стоять в равной мере и мужчина, и женщина.

Коротков подошел к распахнутому настежь окну и попытался вдохнуть хоть немного свежего воздуха, но у него ничего не вышло. Воздух за окном был таким же тяжелым и неподвижным, как в кабинете. Юрий расстегнул рубашку, вытащил из кармана носовой платок, намочил водой из графина и, стоя спиной к Насте, обтер грудь.

– Извини, подруга, организм не выдерживает. Хочешь? – Он протянул ей платок и графин. – Я отвернусь.

– Не надо, я до дома потерплю.

– Не знаешь, когда это кончится? – с тоской спросил Коротков, глядя в светлое еще небо.

– Каждый день обещают, но пока сдвигов не видно.

– Что за жизнь, Ася! Была страна советов, стала страна обещаний. Мало того, что правительство все время что-то обещает и не выполняет, так и синоптики за ними следом такую моду взяли. Мне каждое утро кажется, что еще один день жары – и я просто умру. И каждый вечер я засыпаю с надеждой, что утром проснусь – а там пасмурно и прохладно. Нет, лучше даже холодно. Градусов двенадцать. Просыпаюсь, высовываюсь в окно и понимаю, что надежда моя была дурацкой, погода – мерзость, а синоптики, которые мне уже две недели подряд обещают грозовые дожди, – сволочи. Сказали бы честно, мол, ребята, не надейтесь понапрасну и бегите-ка из города в другую климатическую зону, потому как в ближайшее время ничего не «подешевеет», градусов меньше не сделается и облегчения вам никакого не предвидится. Неприятно, конечно, но хоть честно, и можно было бы не тешить себя иллюзиями, а спланировать свою жизнь так, чтобы поменьше мучиться. А они что делают? Байками нас кормят. Гнать их всех к чертовой матери надо, вот что я тебе скажу.

Настя украдкой оттянула на груди ворот майки и подула на влажное от пота тело. На три мгновения стало полегче. Она в целом разделяла ворчливое настроение начальника, только понимала, что говорить об этом и тратить силы на раздражение бессмысленно. Температура воздуха от этого не «подешевеет», и синоптики не перестанут ошибаться. Ей всегда становилось весело при мысли о том, сколько ненужных слов произносят люди в повседневной жизни. Слов, которые ничего не могут изменить и ни на что не могут повлиять. А люди стараются, говорят, вкладывая в свою речь столько эмоций и нервов и наивно полагая, что это поможет.

– Юр, хватит ныть, давай делом займемся, – миролюбиво предложила она. – Ты с ребятами связывался, которые с пиратством борются?

– Связывался.

– Что они рассказывают про «Мелодию-Плюс»?

– Много всякого. Во-первых, парни, на лотках у которых они накрыли левые кассеты, свою фирму не сдают, несут заранее подготовленный бред о поставщике, который появляется время от времени и сдает товар на реализацию. Бумажку на товар он им показывает, и о том, что кассеты нелицензионные, они и знать не знают. Вранье очевидное, но привязать товар к фирме пока не удается. На фирме, естественно, проводили обыск, но левых кассет не нашли. То ли они их там не хранят, то ли их предупредили заранее, и они все вывезли. Но ребята с обыска вернулись в полном шоке.

– Господи, да чем же этих тертых калачей можно было шокировать? – удивленно спросила Настя.

– А их всегда повергает в транс тот факт, что криминальные структуры оснащены техникой в тысячу раз лучше, чем милиция. Офис у «Мелодии» нашпигован такой техникой, что бедному менту удавиться впору от зависти. Там в стенки и в потолок ни одного гвоздя вбить нельзя.

– Почему? – не поняла она.

– Места нет. Все занято самой совершенной техникой, в том числе и направленной на то, чтобы никто снаружи не проник не только бренным телом, но и любопытным глазом или длинным ухом.

– Круто, – покачала головой Настя. – Юра, а ты бы стал встречаться с человеком даже по простому, обычному делу, если бы знал, что у него в комнате все просматривается и прослушивается?

– Что я, псих? – возмутился Коротков. – Я свою частную жизнь оберегаю так же свято, как служебную информацию.

– Правильно, солнце мое незаходящее, и дело тут не в охране частной жизни, а в нормальных человеческих чувствах. Неприятно знать, что тебя записывают, даже если ты спрашиваешь, который час. А теперь ответь мне, любимый начальник, если бы ты сидел в комнате, где все набито техникой, стал бы ты трезвонить об этом каждому входящему?

– Опять же, я не псих. Зачем же мне столько техники, если все будут об этом знать? Нерационально, пустая трата денег. А к чему эти вопросы? Ставишь на мне психологический эксперимент?

– Да что ты, – она улыбнулась, – я просто рассказываю тебе, как мы будем добывать доказательства против Ермилова.

Коротков задумался на несколько секунд, обмахивая потное тело полами расстегнутой рубашки.

– Хитра ты, мать, не по годам. Но ты права, если руководитель фирмы все записывает, то хранит, а не в помойку выбрасывает.

– Данные на Ермилова есть?

– Найдем.

– А на сотрудников «Мелодии-Плюс»?

– У ребят возьмем, они с нами поделятся в благодарность за то, что мы их на фирму навели.

Настя посмотрела на часы.

– Ладно, завтра с утра займемся, сейчас все равно никого не найдешь, уже одиннадцатый час. Пора по домам.

Михаил Михайлович Ермилов с легким недоумением смотрел на запечатанный конверт, который ему принесли из секретариата. На конверте после адреса и указания его имени и фамилии стояли крупные буквы «ЛИЧНО». Ну, лично так лично, подумал он, вскрывая конверт и разворачивая сложенный пополам листок бумаги.

«Уважаемый гражданин следователь! Не так давно вы обратились в одну контору с просьбой помочь вам в одном грязном дельце. Не думайте, что все шито-крито. У того человека, с которым вы договаривались, все разговоры в офисе записываются на диктофоны, а всех посетителей рисуют на видео. Так что если вы, уважаемый гражданин следователю, этим вопросом интересуетесь, то поимейте в виду, что эти кассеты у меня есть. Вы пока подумайте, а я вам еще дам знать. С дружеским приветом».

Ермилов похолодел. Но тренированный ум следователя уже начал работу независимо от эмоций. Что это может означать? Вся контора и ее контакты у кого-то под колпаком, у какой-то третьей стороны. Кто-то напичкал фирму своей аппаратурой и регулярно снимает информацию. Это первый вариант. Второй вариант: его шантажирует кто-то из фирмы, скорее всего техник. И третий, он же самый неприятный: его шантажирует сам Варфоломеев.

Михаил Михайлович брезгливо отбросил письмо, но тут же снова схватил его. Что-то в тексте показалось ему неуловимо знакомым, режущим глаз. Он снова внимательно перечитал каждое слово, машинально отмечая ошибки. «Шито-крыто» написано почему-то через «и», а в словах «уважаемый гражданин следователь» вместо мягкого знака на конце стоит «ю». Ну ладно, «ю» можно напечатать по ошибке вместо мягкого знака, они на клавиатуре совсем рядом находятся, всего через клавишу. Но буква «и» стоит, пожалуй, далековато от «ы», так что за простую опечатку не сойдет. Все ясно, это писал выходец с Украины. В украинском языке есть звук «ы», но буквы такой нет, этот звук обозначается буквой «и», а для звука «и» существует буковка «i». И еще в украинском языке, в отличие от русского, есть звательный падеж, который применяется при словах-обращениях. Если нужно обратиться к девушке по имени Галя, то скажут: «Галю, иди сюда». А если нужно обратиться к следователю, то напишут… Напишут так, как написано в этом письме. Ошибиться Ермилов не мог, он заканчивал среднюю школу и университет в Киеве и владел украинским языком свободно.

Значит, это не Варфоломеев. Тот чистокровный русак, речь у него, конечно, замусоренная жаргоном, но произношение абсолютно чистое, московское. Можно голову дать на отсечение, что на Украине он не жил и языком не пользовался. Нужно искать в его конторе украинца и оторвать ему голову. Но если неизвестный доброжелатель прав насчет аппаратуры, а он, по всей вероятности, не врет, потому что все можно проверить, то встречаться и разговаривать с Варфоломеевым в конторе нельзя. Нужно искать безопасное место, где не запишут.

Ермилов резко снял телефонную трубку и набрал номер.

– Антон Федорович, нам нужно встретиться, – официальным тоном произнес он на всякий случай. – Да, срочно. Нет, не у вас. Давайте за городом…

Через полтора часа Ермилов подъехал к назначенному месту. Варфоломеев уже ждал, ему до Новорижского шоссе было ближе, чем следователю. Михаил Михайлович достал из кармана письмо и сунул под нос хозяину «Мелодии-Плюс».

– Что это такое? Что это такое, я тебя спрашиваю, козел вонючий? Какого хохла ты в своей лавке пригрел?

– Да с чего ты взял, что это хохол? – опешил Варфоломеев.

– А с того, что я читать умею и украинский знаю, как ты матерный. Есть у тебя в конторе люди с Украины?

– Был один, – растерянно сказал Варфоломеев. – Но я его уволил недавно. На прошлой неделе.

– За что?

– Да ну его, не просыхал. Сам же знаешь, пьяницам веры нет, сболтнут что угодно и где угодно.

– Кем он работал?

– Техникой занимался. Он вообще-то хороший электронщик, толковый, и руки золотые. У них там на Украине работы нет, а здесь они готовы за копейки работать. Наши московские гроши для них целое состояние.

– Адрес его знаешь?

– Не проблема, ребята знают, они все друг у друга дома бывали.

– Значит, так, Варфоломеев. В дело лишних людей не посвящаем, и так уже слишком многие в курсе. Лыткин твой пока держится, но на него могут нажать посильнее, и он сдаст тебя.

– Не сдаст, – уверенно ответил Антон Федорович, – он парень крепкий, здоровый.

– Такой же, как все твои ублюдки?

– Нет, Васька не ширяется, у него мозги ясные.

– Все равно, лишних не впутываем. Хватит нам одного козла, который накололся и дело запорол. Сейчас мы с тобой, Варфоломеев, поедем к этому твоему хохлу и вытрясем из него все, что можно. И чего нельзя. Сначала вытрясем кассеты, потом объяснения, а потом мозги. Ты все понял?

– Понял я. Может, все-таки не сами, а? У меня бойцы в машине, им поручим.

– Я сказал: сами, – Ермилов чуть повысил голос. – Хватит, напоручались уже. От твоих козлов одни неприятности. Надо было мне с самого начала тебя под суд отдать, все равно с тебя толку никакого. Поехали.

Настя положила трубку и с видом победителя посмотрела на Колю Селуянова.

– Или мы не молодцы? Или мы не умники?

– И умницы, – добавил Селуянов. – Не томи душу-то. Чего они сказали?

– Все, что надо, то и сказали. Наш украинский друг оказался на редкость толковым парнем. Он и себя перед ними оправдал, и таких реплик им накидал, что уши увяли. Но зато Ермилов и Варфоломеев в ответ на эти реплики произнесли все слова, о которых мы с тобой мечтали, когда разрабатывали эту простенькую комбинацию. Теперь конец им пришел, Коля, не открутятся.

– Думаешь? – с сомнением произнес Селуянов.

– Она думает, – раздался от двери знакомый баритон. – Она же больше ничего не умеет, кроме как думать. А что суд скажет по поводу ее великих мыслей, она как-то думать забывает.

В кабинет вошел Виктор Алексеевич Гордеев собственной персоной. Его здесь никак не ждали, все полагали, что если он приезжает сегодня днем, то на работу выйдет не раньше завтрашнего утра.

– Ой, Виктор Алексеевич, – растерянно пискнула Настя, мысленно похвалив себя за то, что вовремя остановила уже готовое сорваться с языка «Колобок».

– Вот тебе и «ой», – сердито бросил Гордеев. – Думала, без меня можно наколбасить, и все с рук сойдет?

– Виктор Алексеевич, – торопливо заговорила Настя, – вы не волнуйтесь, мы с судьей согласовали.

Селуянов вскочил со стула и подставил его начальнику. Тот уселся поосновательнее, скрестив на груди крепкие округлые руки, и вперил в Настю недоверчивый взгляд.

– Да? С судьей, говоришь? Ну-ка, послушаем.

– Честное слово, Виктор Алексеевич. Гмыря сам к судье ходил. У нас были оперативные данные о том, что недавно уволенного сотрудника фирмы «Мелодия-Плюс» Андрея Переоридорога собираются убить. Мы встретились с Андреем, и он дал добровольное согласие помочь в предотвращении убийства и поимке преступников. Ему были выданы технические средства, проведен инструктаж по пользованию ими. Судья сказал, что основания для использования технических средств есть, и если Переоридорога впоследствии даст показания в суде, когда и при каких обстоятельствах была сделана запись, то все будет признано законным.

– А ну как твои разрабатываемые ему не поверили бы, а? Вы же на что рассчитывали? – спросил Гордеев и тут же сам себе ответил: – На то, что этот Андрей с трудной фамилией сможет перед ними оправдаться, они ему поверят и уйдут себе с миром, наговорив ему предварительно на диктофоны семь бочек арестантов. Так я понимаю?

– Так, – осторожно откликнулся Селуянов.

– А если бы нет? Если бы они его убивать кинулись? С чего вы взяли, что он сможет быть настолько убедительным и они ему поверят?

– Обижаете, Виктор Алексеевич, – тут же ответил Николай, – вся встреча контролировалась с начала и до конца. У нас даже ключ был от квартиры этого украинца, он сам нам его дал, чтобы мы могли в любую секунду ворваться.

Гордеев еще какое-то время переводил подозрительный взгляд с Насти на Селуянова и обратно, потом вздохнул.

– Ну ладно, коль не врешь…

– Виктор Алексеевич, ну когда я вам врала! – Настя попыталась сыграть обиду, впрочем, безуспешно.

– Откуда я знаю, – резонно возразил полковник. – Я тебя на вранье пока не ловил, но это не означает, что ты меня ни разу не обманывала. Ты же хитрющая, как я не знаю что. Особенно после того, как у Заточного поработала и набралась у него всяких штучек. Признавайтесь, кто про письмо придумал?

– Я, – откликнулась Настя. – А что, плохо придумано?

– Рискованно. Где гарантии, что оно сработает?

– Гарантии дают только шарлатаны, – встрял Селуянов, – а у Аськи был расчет. Вы же сами нас учили, что плясать надо от человека. Мы выяснили, что Ермилов долго жил и учился на Украине и свободно владеет украинским языком. Он – следователь, и, значит, он в отличие от нас, глупых маленьких оперов, умеет работать с документами, умеет их читать и анализировать, видеть между строчек. К тому же Ермилов, как мы выяснили, долгое время специализировался на расследовании хозяйственных преступлений, а в них, сами знаете, документы – основной элемент. То есть мимо признаков украинского происхождения автора письма он бы никогда в жизни не прошел.

– Ладно, это вы молодцы. Но все равно рисковали. А вдруг этот украинец не стал бы вам помогать, а, наоборот, заложил? Об этом вы не подумали?

Настя собралась было ответить, но Селуянов снова кинулся грудью на амбразуру:

– Обижаете, гражданин начальник, мы сначала изучили весь контингент сотрудников фирмы, особенно уволенных или чем-то обиженных, и подыскали такого человека, который нам подойдет. А потом уже придумывали, как в письме дать на него точную наводку, чтобы Ермилов пришел разбираться именно к тому, на кого мы технику навесили. Вы не думайте, Виктор Алексеевич, мы все просчитали и с Гмырей согласовали.

– Просчитали они… – куда-то в пространство проворчал Гордеев. – Счетоводы. Арифмометры. Меня на вас нет.

– Теперь уже есть, – почему-то обреченно констатировал Селуянов.

– Не дерзи, Коленька, старшим, – ласково сказал Колобок. – Я тебе в отцы гожусь. Ладно, с этим все. Дальше что делать будете?

– Дальше в понедельник Гмыря доложит руководству, и материалы будут переданы в прокуратуру для дальнейшего расследования, – пояснила Настя. – А до понедельника пусть Ермилов погуляет и помучается вопросом, кто же это ему письмецо написал. Переоридорога был жутко убедителен, они его даже бить не стали, поверили, что это не он написал. Ермилов все-таки очень опытный следователь, он сразу может отличить, врут ему или правду говорят, а Андрею даже притворяться не пришлось, он же действительно этого письма не писал и никаких кассет у него нет.

– Наружку задействовали?

– За Ермиловым-то? Конечно. Правда, они нас уже клянут, мы их за Дударевым следить подряжали, не прошло и года – снова дергаем. У них там свои сложности, сами знаете. Планы, графики, нагрузка и финансовые проблемы. Все в одной кучке. Сегодня пятница заканчивается, впереди суббота и воскресенье, посмотрим, будет ли Ермилов в эти два дня что-нибудь предпринимать, а в понедельник уже следователи подключатся.

– Пятница заканчивается, – зачем-то повторил Колобок. – Уже пятница. Уже июнь кончается. Один летний месяц как корова языком слизала. Слушайте, дети мои, вы хоть успеваете замечать, как время летит? Оно летит само по себе, а мы за ним не поспеваем. Все время опаздываем… Что-то я разбрюзжался. Это я с дороги такой злой, в поезде душно было и грязно, ехал и думал, на ком бы злость сорвать. Специально поехал не домой, а на работу, знал, что кто-нибудь наверняка провинился и под руку попадется.

– Ну и как? – осторожно спросила Настя. – Повезло? Удалось найти жертву?

– Мне не повезло. Зато вам, обормотам, повезло. Пришел я сюда, Короткова вызвал, доклад его выслушал и вдруг понял, что вы все уже большие мальчики и девочки. Растил я вас, растил – и вырастил. На свою голову. Юрку до своего зама дорастил. Ты, Стасенька, уже подполковник. Ты хоть понимаешь, что всего на одну звезду ниже меня стоишь?

– Звезда – не показатель мастерства, – возразила Настя. – Мне до вас семь верст и все лесом. По сравнению с вами я еще дитя.

– Да нет, деточка, ты уже давно не дитя. Вон какую красивую комбинацию спроворила, и все сама. Я же знаю, тебе ребята только сведения в клювике таскали, а все остальное ты сама выдумала, своей собственной головой. Знаешь, чем хороша твоя комбинация?

– Гениальностью, – хихикнул Селуянов, который уже понял, что гроза прошла стороной и можно снова начинать привычно балагурить.

– Простотой, – продолжал Гордеев, пропуская реплику Николая мимо ушей. – Простая комбинация – самая хорошая, но только настоящие мастера умеют строить и осуществлять простые комбинации. Так вот, посмотрел я на вас и подумал: когда ж вы вырасти-то успели? Вроде все время детьми были, и вдруг вижу – взрослые вы совсем.

– Так разве это плохо, Виктор Алексеевич? – спросила Настя. – Все дети растут и взрослеют, это закон природы.

– Это верно. Но у природы есть еще один непреложный закон: у взрослых детей не бывает молодых родителей. Ладно, дети мои, пойду я домой, устал с дороги.

Гордеев встал и молча вышел из кабинета. Настя прислушивалась к его шагам, удаляющимся по коридору в сторону лестницы, и почувствовала, как у нее защемило сердце.

– Коля, – сказала она дрогнувшим голосом, – он скоро уйдет.

– Куда?

– На пенсию.

– Откуда знаешь?

– Оттуда.

Она показала рукой на то место на груди, где под ребрами находится сердце.

В субботу после обеда Михаил Ермилов сказал жене, что поедет в оздоровительный лагерь навестить сына и отвезти ему фруктов и воды.

– Я тоже хотела бы поехать, – безнадежно сказала Ольга.

Она уже не смела настаивать, она могла позволить себе только робко просить. И даже не просить, этого она тоже не смела, а лишь намекать на просьбу.

– Я поеду один, – отрезал Михаил.

– Но я бы хотела увидеть Валерку.

– Можешь поехать в воскресенье на электричке.

Ольга вздохнула.

– Хорошо.

У сына Ермилов пробыл до вечера, подождал его после ужина, и они вместе провели время до отбоя. В десять часов Михаил Михайлович уехал из лагеря, но километра через три остановил машину и замер, опершись на руль.

Все наперекосяк. Все не получается. С самого начала не заладилось. Ведь бывает же такое. Как началось с того, что этот идиот-наркоман рванул машину не с Дударевым, а с его женой, так и пошло-поехало. Исполнитель засветился перед случайным мальчишкой, который не только видел его, но и разговаривал с ним. Это каким же надо быть идиотом, чтобы специально привлекать к себе внимание, когда сидишь на месте преступления и ждешь жертву! Совсем мозгов не иметь. Водички он попить, видите ли, захотел. Жажда его, козла, замучила. Пришлось искать мальчишку и принимать меры, чтобы он исполнителя не опознал. Пришлось исполнителю дозу подсунуть с добавочкой, чтобы от него, козла безмозглого, тоже избавиться. Хорошо еще, что он наркотики брал всегда в одном и том же месте, у соседки своей, так что подсунули ему смертельную отраву без проблем. Наркоманы глупы и доверчивы, скажешь ему, что есть новая «мулька», которую если поверх героина положить, то кайф сильнее и дольше, он и поверил. Ему дали обычную дозу героина, а в придачу под видом «мульки» еще тройную дозу, он сначала из первого пакетика укололся, потом из второго, вот и вся недолга. С выводом из игры исполнителя, пожалуй, единственное светлое пятно. Прошло без сучка без задоринки, никто не прицепится, никакая экспертиза не докажет, что беднягу обманули и он не знал, что именно вкалывает себе в вену.

После того как идиот исполнитель ошибся и убил вместо Дударева его жену, пришлось срочно все перестраивать. Тут же нашлись улики и сформировались подозрения в адрес мужа погибшей, в этом деле Михаил Михайлович был большим мастером. Главное – чтобы как можно дольше не вскрылось, что Дударев – любовник его жены. В первый же день, когда Дударева допрашивали, Ермилов представился, он обязан был это сделать. Но сделать-то можно по-разному, особенно если допрашиваемый в шоке и растерзанных чувствах. «Я следователь, буду вести следствие по делу об убийстве вашей жены, зовут меня Михаилом Михайловичем…» Вот и все. Кто обратит внимание, что он фамилию не назвал? А уж когда после многочасового допроса придется протокол подписывать, так задержанный только ответы свои будет читать, от них его судьба зависит, а в верхнюю часть первого листа, где фамилия следователя указана, он и не посмотрит никогда. Сто раз проверено. На этом фокусе можно было бы несколько дней ехать и успеть так все оформить, что Дудареву конец придет. Но тут Ольга выступила… Дурочка, порядочностью своей и сердобольностью все карты ему спутала. Пришлось уже через сутки дело передавать. Все наперекосяк, ничего толком не выходило.

Храмов еще этот… Тоже сыскарь-одиночка. Надо отдать ему должное, мужик он был неглупый, но много ума – это недостаток, который может стоить жизни. Вот Храмов своей жизнью за свой острый ум и заплатил.

Ермилов отчетливо вспомнил, как пришел к адвокату. Он сразу же, как только Ольга сказала, что адвокат отказался от дела, почувствовал тревогу. И оказался прав. Бедняга адвокат так запаниковал, узнав, кто к нему пришел, что и двух мнений быть не могло. Он боялся Ермилова, потому что узнал, кто за ним стоит. Вернее, под ним, а это еще опаснее. Потому что когда стоят ЗА тобой, то еще вопрос, станут ли они за тебя заступаться, когда ты попадешь в беду. А вот когда криминальные структуры стоят ПОД тобой, то можно не сомневаться: ты отдашь приказ – и они все сделают.

Храмова пришлось убирать. На Варфоломеева надежды больше не было, он и заказ на Дударева запорол, и с мальчишкой-свидетелем лопухнулся, в живых оставил. Нет больше ему веры, а других, кому можно такое дело поручить, у Ермилова не было. Так что с адвокатом пришлось заниматься самому.

И с Дударевым не все вышло, как хотелось бы. Сначала все шло гладко, и Борька Гмыря этого вояку невзлюбил со страшной силой, даже невооруженным глазом было видно. Гмыря тянул следствие в сторону обвинения Дударева, и это хоть как-то утешало Ермилова. Но потом произошла накладка со старухой, которая должна была опознать Дударева. Что уж там случилось, Ермилов так и не выяснил, потому что Борька Гмыря вдруг вообще перестал даже упоминать о ходе расследования. До этого момента с ним хоть парой слов можно было обменяться, а потом он как воды в рот набрал. Но факт есть факт – опознание не сработало. На контору Варфоломеева вдруг ни с того ни с сего управление по незаконному обороту наркотиков наехало. Может, это из-за старухи? Все может быть.

А толку от всего этого? Он хотел убить Дударева, потому что Ольга его любила. Дударев жив. И что дальше? Ермилов впервые задумался о том, что было бы, если бы все удалось и Дударев погиб. Что, Ольга перестала бы его любить? Нет. Она бы все время помнила о нем и горевала. Ольга стала бы лучше относиться к мужу? Тоже нет. Муж каким был – таким и остался. Ольга больше никогда не изменяла бы ему? Не факт. Единожды солгавший, кто тебе поверит?

Тогда зачем все это? Зачем он все это затеял?

Михаил Ермилов, сидя в машине в половине одиннадцатого вечера в субботу, двадцатого июня, ни минуты не раскаивался в том, что сделал. Он не раскаивался в смерти Елены Дударевой, Кости Вяткина, адвоката Храмова. Он не раскаивался в том, что из-за него чуть не погиб шестнадцатилетний Денис Баженов. Ему не было жалко их. Ему было жалко себя. Ревность – страшное чувство, и преодолевать его можно только собственными усилиями собственной души, а не при помощи манипуляций другими людьми. Ермилов этого так и не понял. Он знал и понимал одно: Ольга его обманула, изменила ему, и он должен был сделать все, чтобы это прекратить. Чтобы не было на свете никакого Дударева. Но Ольга чтобы осталась с ним, с Ермиловым. Это тогда, в самом начале он так думал. Потому и затеял все. А теперь, возвращаясь домой из лагеря, где проводил каникулы его сын, он вдруг понял, что, даже если бы все получилось так, как он задумал, это его не спасло бы. Он все равно сходит с ума от ревности и все равно не верит жене. Все оказалось бессмысленным.

Ермилов нехотя завел двигатель и поехал в Москву. В машине был кондиционер, потому ехал Михаил Михайлович с закрытыми окнами. Он не заметил, как внезапно поднялся ветер, и спохватился только тогда, когда увидел прямо перед ветровым стеклом летящий ему навстречу рекламный щит. Несколько секунд он раздумывал, не остановиться ли, чтобы переждать грозу, но решил продолжать движение, пока не начнется дождь. Может быть, он будет не сильным, не стеной, и вполне можно будет проехать. В любом случае надо поторопиться, как знать, а вдруг он убежит от грозы и успеет добраться до дома. Ермилов прибавил скорость, шоссе было пустым, и он разогнал машину до ста тридцати километров в час.

Он даже не успел понять, что произошло, когда огромное дерево упало на дорогу прямо перед передними колесами автомобиля. Ермилов врезался в ствол на полной скорости. Машина перевернулась несколько раз и загорелась, но Михаил Михайлович не почувствовал ожогов. Он умер мгновенно, потому что рулевая колонка пропорола ему грудную клетку.

Прошло три дня. Москва приходила в себя после урагана, какого не помнили даже старожилы. Кто-то ликвидировал последствия разгула стихии, кто-то тащил на свалку то, что еще недавно было любимым автомобилем или гаражной коробкой, кто-то навещал раненых в больницах, кто-то хоронил близких. Сначала сообщалось, что во время стихийного бедствия погибло пять человек, потом сведения стали уточняться, и к концу расчистки города и области от завалов цифра стала существенно больше.

О гибели мужа Ольга Ермилова узнала в воскресенье днем. Сначала она не особенно волновалась, когда мужа в десять вечера еще не было дома, она понимала, что Михаил ее избегает и старается по возможности прийти как можно позже. В одиннадцать вечера, когда налетел ураган, Ольга забеспокоилась. В три часа ночи, спустя примерно час после того, как природа успокоилась, мужа еще не было, и Ольга решила, что в связи с бедствием всех работников милиции вызвали на службу. В десять утра она позвонила Михаилу на работу, но ей никто не ответил. И она вдруг отчетливо осознала, что его нет не только дома. Его нет вообще.

А к пяти часам вечера ей сообщили.

В среду к ней пришел Дударев. После проведенных в камере дней выглядел он неважно, похудел, осунулся, но глаза горели каким-то злым огнем. Он позвонил Ольге и спросил, где они могут встретиться. Ольга сказала, что он может приехать к ней.

– Меня выпустили, – заявил Георгий прямо с порога.

– Я вижу, – тихо ответила Ольга, не глядя ему в лицо.

– Ты что, не рада?

– Я рада за тебя.

– Меня совсем выпустили, ты что, не понимаешь? До этих ментов поганых дошло наконец, что я не виноват в смерти Елены.

– Я понимаю, Георгий. Тебя выпустили совсем.

Дударев посмотрел на Ольгу более внимательно, попытался обнять, но она отстранилась.

– Ты что, больше меня не любишь? – спросил он, сам не веря в то, что говорит.

Она ждала этого вопроса, она давно его ждала и знала, что отвечать придется. Если она не хочет, чтобы все началось сначала, ей придется собрать остатки мужества и ответить. Ответ был готов заранее, но в этот момент Ольга едва не дрогнула. Может, не надо? Она осталась одна, Георгий тоже один, и нет ничего плохого в том, что они будут вместе. Ведь были же те полгода, когда им было так хорошо вместе. Полгода, когда ей казалось, что она счастлива. Так, может быть, это не ушло совсем? Может быть, все еще вернется? Ей так трудно будет одной… Нет, нельзя. Если она хочет сохранить хоть каплю уважения к себе после всего, что натворила, надо ответить так, как решила.

– Нет, не люблю, – сказала она, не слыша себя.

На такой ответ Георгий явно не рассчитывал. На небритом хмуром лице проступило недоверие, уж не ослышался ли.

– Как это понимать? Вчера любила, а сегодня не любишь?

– Да, сегодня уже не люблю.

– Что, и встречаться со мной больше не будешь?

– Не буду.

Ну вот и все, слова произнесены. Хода назад нет, теперь уже нельзя сказать, что ты пошутила или неудачно выразилась и тебя неправильно поняли. Все предельно ясно. Ольга почувствовала облегчение, насколько вообще возможно такое чувство накануне похорон мужа.

Дударев нервно заходил по комнате, засунув руки в карманы брюк.

– Оля, что происходит? Я тебя чем-то обидел? Объяснись, будь любезна.

– Я ничего не могу с этим поделать, Георгий, – ровным голосом ответила она. – Я больше не хочу быть с тобой. Не хочу.

– Так, значит, – с угрозой произнес Георгий Николаевич. – Пока я был в порядке, ты меня любила, а стоило мне попасть в беду – так все, пошел вон со двора, нам замаранные не нужны, мы чистеньких любим. Так, что ли?

Ольга помолчала, потом отошла от Дударева в противоположный угол комнаты и встала, прижавшись спиной к стене. Ей не нужно было сейчас это объяснение, но рано или поздно оно должно было состояться, так пусть уж лучше сейчас, не стоит откладывать.

– Знаешь, я с самого начала не верила, что ты невиновен. Я была уверена, что это ты убил свою жену. Ты был в моих глазах замаран – дальше некуда. Но я нашла тебе адвоката, я нашла деньги, чтобы ему заплатить, я согласилась на то, чтобы у моего мужа были неприятности по службе, только чтобы тебя вытащить. А знаешь, почему я тебе не верила? Потому что ты даже не нашел времени, чтобы просто поговорить со мной. По-человечески поговорить, понимаешь? Спокойно, доверительно. Объяснить мне все. Поклясться, что ты невиновен. А ты этого не сделал. Ты разговаривал со мной сквозь зубы, ты отдавал мне приказания. Ты вел себя так, как ведут себя действительно виновные. Пойми меня, Георгий, я не обиделась, дело не в этом.

– А в чем же? – сухо спросил он.

– В том, что ты не считал нужным вести себя по-другому. Тебе было все равно, что я думаю и чувствую. Тебе вообще было на меня наплевать. Ты просто манипулировал мной, как вещью, как приборчиком, который может помочь тебе доказать свою невиновность. Я не хочу, чтобы мной манипулировали. Для тебя люди – грязь, они ничто, ты с ними не считаешься, ты их просто используешь в своих целях. А я не хочу больше, чтобы ты меня использовал. Тебе понятно?

Георгий рассмеялся. Он подошел к Ольге и крепко обнял ее, не давая вырваться.

– Ну что ты, Оленька, – тихонько приговаривал он, целуя ее волосы, – что за глупости ты себе напридумывала? Ты просто устала, эта жара тебя измотала. Ты все неправильно понимаешь. Я очень тебя люблю. Сегодня ты не в настроении, давай встретимся завтра прямо с утра, ты отпросишься с работы, мы проведем целый день вместе, как раньше, помнишь? Погуляем, сходим на книжную ярмарку, посидим в ресторане, отметим мое освобождение.

– Завтра я не могу.

– Почему? Чем таким серьезным ты занята? Что вообще может быть важнее нашей любви?

– Завтра я хороню мужа. Он погиб во время урагана.

Ольга удивилась, что смогла сказать об этом спокойно, не заплакав. Даже голос не дрогнул. Дударев отстранился и со страхом посмотрел на нее.

– Ты… Ты не шутишь?

– По-моему, похороны мужа не повод для шуток.

– Но почему же ты мне сразу не сказала, Оля? Как же так? Я тут стою как дурак, распинаюсь про любовь, а ты думаешь о похоронах. Чего ж удивляться, что ты говоришь такие глупости.

– Правильно, Георгий, удивляться не надо. Ты сам себя слышишь? Ты хоть понимаешь, что происходит? У меня погиб муж, мой сын лишился отца, а ты думаешь только о том, что глупо выглядишь. Вот это и есть то самое, о чем я тебе говорила. Для тебя люди – грязь. Для тебя существует только Георгий Дударев, который стоит в центре вселенной. Прости, но у меня своя вселенная, и вокруг тебя она больше не вертится. Уходи, пожалуйста.

Ей действительно хотелось, чтобы он ушел. Человек, который в последние полгода был ей таким близким и родным, вдруг оказался чужим, неприятным и совершенно ненужным. Боже мой, почему она все это сделала? Как могла так безоглядно влюбиться в это эгоистичное чудовище? Где были ее глаза и уши? Ведь Георгий не стал другим, он всегда был именно таким, а ей он казался чудесным, добрым, умным, самым лучшим. Ради его спасения она пошла на то, чтобы причинить боль мужу. Если бы не это, Михаил не отстранился бы от нее, и в субботу они поехали бы к сыну вдвоем. И наверняка уехали бы из лагеря гораздо раньше. Ольга понимала, что Михаил так надолго задержался, чтобы как можно позже приехать домой, где ему было совершенно невыносимо. Они уехали бы раньше и к одиннадцати вечера, когда начался ураган, были бы дома. А может быть, они вообще поехали бы не в субботу, а в воскресенье. И он остался бы в живых. Но Михаил погиб, и случилось это только из-за нее. Если бы он не узнал о ее измене, между ними не возникло бы отчуждение. А об измене он не узнал бы, если бы Ольга не изменяла. Вот и все. Она принесла своего мужа в жертву… чему? кому? Сомнительному счастью быть рядом с этим чудовищным эгоистом, с холодным и, по существу, жестоким человеком? Внезапному романтическому порыву, временному помрачению рассудка? Ну почему, почему она раньше не смогла посмотреть на ситуацию со стороны и понять, что эта опасность подстерегает всех женщин, чьи мужья слишком заняты своей работой? Эти мужья пропадают на работе с утра до ночи, их вызывают и по праздникам, и по выходным, и среди ночи. А женам хочется совместных походов на выставки, концерты и к друзьям, им хочется обсудить новинки литературы и кинопроката, но разве с мужем их обсудишь, если у него нет времени прочитать новую книгу или посмотреть новый фильм, у него нет времени, а если есть время, то нет сил идти к друзьям или на выставку. В свободные от работы часы он хочет полежать и помолчать, и ведь это так естественно, это так нормально! Ну почему она, Ольга, относилась к этому как к чему-то обидному и неправильному? И она, и многие другие жены попадают в эту ловушку, им хочется дружбы с мужем и внимания с его стороны, а у него только работа, работа, работа… И вот они встречают человека, гораздо более свободного в смысле времени, человека, который обсуждает с ними все то, что они хотели бы обсудить с мужем, и начинается кошмар постоянного и цепляющегося одним звеном за другое вранья, хитростей, уловок. Обыкновенный недостаток общения толкает женщин на поступки, о которых они впоследствии так жалеют. Может пройти совсем немного времени, и окажется, что тайный возлюбленный не так уж умен, не так уж достоин уважения и даже вовсе непорядочен, но все уже случилось, супружеская жизнь отравлена ложью, и дальше уже все равно…

– Уходи, Георгий, – повторила Ольга, видя, что Дударев и не собирается уходить. Он удобно уселся на диване и с интересом смотрит на нее, как на любопытное ископаемое.

– Ты пожалеешь об этих словах уже завтра, – с уверенностью заявил он. – Одумайся, Оля. Завтра ты похоронишь мужа, и что дальше? Ты готова остаться одна?

Ей стало муторно и противно при мысли о том, как сильно она его любила. Совсем недавно. Как быстро все меняется!

– Я не знаю, – честно ответила она. – Может быть, мне будет трудно одной. Но уж то, что я не хочу быть с тобой, – это совершенно точно.

Георгий некоторое время сидел неподвижно, будто обдумывая услышанное, потом поднялся, вышел в прихожую и хлопнул входной дверью. Ольга пошла на кухню, достала из шкафа коньяк, налила себе рюмку, выпила залпом.

– Прости, Миша, – тихо сказала она. – Но я сделала хотя бы это.

Прошло еще две недели, и Настя пришла в больницу в последний раз. Завтра Дениса Баженова должны были выписывать. Он уже ходил, и они с Артемом даже гуляли вокруг корпуса. Настя и сама не понимала, почему регулярно навещает Дениса, свободного времени у нее было совсем мало, но, поразмыслив, она поняла, что чувствует себя отчасти виноватой в случившемся. Если бы Артем так по-детски не влюбился в ее голос, Денису не пришлось бы ревновать, и он никогда не сделал бы той глупости, которую совершил, чтобы вернуть себе любовь и внимание Артема.

– А знаете, что мы придумали? – торжественно произнес Денис, когда Настя вошла к нему в палату. – Мы оба пойдем работать добровольными помощниками в Центр защиты от стресса. Ведь этот метод так мне помог, значит, он поможет еще многим, и просто ужасно обидно, что так мало людей об этом знают. Мы уже с Вадимом договорились, он сказал, что доктор Алиев не будет возражать.

– И что же вы будете там делать? – удивилась Настя. – Вы же не специалисты, у вас вообще нет никакого образования.

– Это неважно, – вступил Артем, – мы будем полы мыть, стулья чинить, да что угодно. Мы долго с Денисом это обсуждали и поняли, что нашли дело, которому хотели бы служить. Мы оба.

Он сделал ударение на последних словах, и Настя все поняла. Поняла и оценила ту жертву, которую с готовностью принес девятнадцатилетний юноша во имя дружбы. Ведь он хотел быть музыкантом…

Когда она собралась уходить, Артем пошел проводить ее. Он всегда провожал ее, и Денис уже не нервничал, видя, как его друг выходит из палаты следом за ней.

– Анастасия Павловна, я хотел вас поблагодарить, – немного смущенно начал Артем, когда они вышли из здания.

– За что?

– За Ирину Астапкину. Если бы не вы, я бы никогда не узнал, что есть человек, который пишет такие стихи и так поет.

– Я рада, что тебе понравились ее песни, – улыбнулась Настя. – Они мне тоже очень нравятся.

– Да нет, не в этом дело… – Артем остановился, подыскивая слова. – Не в том дело, нравится мне или нет. Дело в тех мыслях, которые приходят в голову после ее песен.

– И какие мысли пришли тебе в голову? – поинтересовалась она.

– Я понял, что надо уметь быть счастливым каждый момент, а не ждать, что счастье наступит когда-нибудь потом. Вы меня понимаете? Я, наверное, плохо объясняю… Вот, например, у нее есть песня про Новый год.

– Я знаю эту песню, – кивнула Настя. – Она всегда казалась мне очень грустной. Я даже плакала, когда слушала ее в первый раз.

– Я тоже, – признался Артем. – И представляете, я вдруг посмотрел на часы и увидел, как стрелки идут, идут, неумолимо так идут, их ничто не остановит, и они действительно съедают время, воруют его. Вот они подошли к двенадцати, и пропал час, пропал день, пропал год. Они его украли. Мы всегда так ждем этот праздник, я говорю про Новый год, как будто мы уже заранее решили, что у нас все плохо и неинтересно, а вот завтра начнется новый год, и все изменится к лучшему. Понимаете? В нас как будто с самого рождения вкладывают мысль о том, что нужно думать только о будущем и жить только завтрашним днем. И мы все так и поступаем. А вдруг сегодняшний день – это вообще самое лучшее, что было, есть и будет во всей твоей жизни? А ты этого и не заметил, не увидел, не понял, и только в глубокой старости ты вдруг начнешь осознавать, что вот он – самый лучший год в твоей жизни, он был так давно, а ты его пропустил, не оценил, все ждал чего-то лучшего. Я сумбурно говорю, да? Вы так на меня смотрите… Я чушь несу?

– Нет, Артем, – очень серьезно сказала она. – Ты говоришь абсолютно правильные вещи, а смотрю я на тебя так потому, что удивляюсь.

– Удивляетесь? – настороженно переспросил он. – Чему?

– Твоей мудрости. Ты в свои девятнадцать лет оказался сильнее и мудрее многих взрослых. Я ведь тоже поняла эту мысль и долго ее обдумывала, но это случилось совсем недавно. Понимаешь? Мне тридцать восемь лет, и до меня эта истина дошла только сейчас. И еще… Ты говорил, что хочешь быть композитором. А теперь вы с Денисом решили посвятить себя делу доктора Алиева. Ты так легко отказался от своей мечты?

Она и сама не знала, зачем спрашивает Артема об этом. Ответ был ей известен, но ей хотелось убедиться в том, что она не ошиблась. Уж слишком невероятным казалось ей, чтобы такой юный человек смог совершить такой зрелый взрослый шаг.

– Вы знаете, Анастасия Павловна, я подумал, что мне, наверное, не нужно становиться музыкантом. Я не смогу заниматься этим полноценно из-за своей слепоты, а значит, это будет уже не музыка, а… некое ее подобие. Призрак музыки, что ли. Короче, это все будет ненастоящее. А я очень боюсь, что все будут считать меня инвалидом и жалеть, все будут думать, какой я молодец – слепой, а играю, и так далее. Будут жалеть и из жалости будут врать, что я пишу хорошую музыку, которая на самом деле будет плохой. А я так не хочу. Я не хочу мучиться подозрениями, что люди вокруг меня неискренни. И я нашел дело, которое могу делать независимо от моих глаз, понимаете? И Денис будет со мной рядом, ему это тоже интересно. А потом, может быть, я вернусь к музыке. Вы же сами мне говорили, что интересы у людей меняются. Завтра это снова будет музыка, а сегодня это… Это другое.

Он не сказал «дружба», он не сказал «Денис». Он сказал «другое», инстинктивно и деликатно избегая патетики.

«Просто невероятно, – думала Настя, возвращаясь из больницы домой, – откуда это у молоденького мальчика? Такое иному взрослому-то не под силу. Впрочем, говорят, что дети, с младенчества страдающие каким-нибудь недугом, взрослеют и мудреют намного раньше, у них вообще душа устроена как-то по-другому. И на мир они смотрят совсем другими глазами».

Она ехала в метро и думала о том, какой разной бывает ревность. Есть две разновидности проявлений ревности: ликвидировать соперника или возвыситься над ним. Первый путь проще, и по нему идет огромное большинство. Ограничить контакты любимого человеком с тем, к кому ревнуешь, не давать ему шагу ступить без контроля, вынуждать отчитываться о каждой минуте и о каждом телефонном звонке. Отослать соперника подальше, если есть такая возможность. Увезти любимого в другое место, в другой город или страну. Можно скомпрометировать соперника, рассказывая о нем неприятную правду или, что значительно более просто, поливая его грязью на каждом углу и уничтожая его репутацию. Наконец, можно убить негодяя. Вариантов много, но суть одна: сделать невозможным общение любимого человека с тем, кто интересен и дорог ему больше, чем ты сам. Верх эгоизма на самом-то деле, но в таком обнаженном виде никто на проблему не смотрит. Именно по этому пути пошел опытный следователь и далеко не юный мальчик полковник Ермилов.

Но есть и второй путь: доказать любимому, что ты ничуть не хуже, что ты достоин любви, внимания и уважения, что в тебе есть такие качества, которых нет у твоего соперника. Это путь трудный и долгий, он требует тяжелой работы и огромного терпения. Очень мало кто выбирает этот путь борьбы за свою любовь. Но шестнадцатилетний Денис Баженов выбрал именно его. Пусть неумело, пусть он все делал неправильно, но путь был тот самый, трудный и тяжелый. И уже за одно это он достоин уважения и любви. Самим фактом того, что он сделал такой выбор, он доказал, что отличается от множества других людей, и отличается в лучшую сторону. Дай бог ему счастья, хороший он человек.